Анархизм

Анархизм. Целый ряд крупных мыслителей XIX столетия, критикуя с различных сторон сложившийся общественный порядок и отрицая его во имя блага «человека», выдвигает идеал анархии — безвластие. Нормальным и благодетельным для индивидуума, по их мнению, может быть лишь такое общение с другими лицами, когда для его осуществления не требуется никакой власти, никакого принуждения, а социальный порядок определяется всецело взаимным влечением индивидуумов друг к другу, инстинктивным и сознательным. Только в этом случае высшее благо каждого человеческого существа — свобода личности — может быть обеспечено; всякое искусственное регулирование взаимоотношений людей, с помощью хитрого механизма права, осуществляемого властью, вмешиваясь в естественный социальный процесс, является лишь средством порабощения одних индивидуумов другими, орудием гнета и насилия. Личность не может освободиться в обществе, принявшем форму государства, так как последнее в принципе отрицает личность, а потому и бесцельны всякие построения «государства будущего», равно и тактика того или иного воздействия на власть. Естественный общественный порядок — безвластен, внеправен, аполитичен. Это и есть анархия, без достижения которой человечество вечно будет только грезить о счастье, счастье же будет рассеиваться, как мираж, при всякой попытке им овладеть.

Вот та общая почва, на которой воздвигаются разнообразные системы анархизма. Как бы ни разнились они друг от друга в деталях, способах построения, конкретных предложениях, — основная мысль остается одной и той же. Центральным пунктом системы является индивидуум, ради интересов которого конструируется соответствующий общественный порядок. Таким образом, анархия вовсе не обозначает беспорядка, как можно было бы предположить по ходячему толкованию этого выражения: анархистами отрицается лишь принудительный общественный порядок, противоречащий, по их мнению, естественной закономерности общения индивидуумов. Если муж и жена любят друг друга, не нужно им приказывать жить вместе; а если любовь исчезла, то исполнение такого приказа будет источником нескончаемых мук. Если нам выгодно сотрудничество с кем-либо, мы без всякого принуждения согласимся действовать вместе; заставлять же кого-либо против воли вступать в тот или иной союз — значит угнетать одну, по крайней мере, сторону. Нормальные люди будут поддерживать идеальнейший общественный порядок именно при отсутствии власти.

Вопрос о способах насаждения рисуемого естественного порядка — второстепенен; смотря по окружающей обстановке и по своему темпераменту, глашатаи анархизма предлагают разные средства — от мирной проповеди самосовершенствования и непротивления злу вплоть до насильственных актов, «пропаганды действием». Однако, вопреки обычной ассоциации идей (анархисты - бомбометатели, виновники бессмысленных и жестоких убийств), анархизм теоретически, скорее всего, является «мирным» учением: эмансипация личности предполагает просветление ее сознания, и наиболее подходящее средство для этого — слово.

Не надо делать очень далеких экскурсий в область истории, чтобы познакомиться с происхождением и развитием анархистских доктрин: построенные на почве индивидуализма, они, по своему духу, принадлежат новому времени. Если зародыши соответствующих течений встречаются и раньше (см. ниже), то они представляют собою не более, как эпизоды в истории мысли, или же настолько неопределенны, что допускают самые разнообразные отклонения в процессе эволюции (например, первоначальная христианская мораль). Весьма характерно, что слова «анархия», «анархизм» входят в употребление только со времени Прудона. Античной философии, говоря вообще, чужда была идея личности в современном смысле этого слова: величайшие мыслители древности — Сократ, Платон и Аристотель, жившие на рубеже новой эпохи Греции, слишком были связаны с ее старым порядком, не знавшим личности, как таковой. Феодально-цеховой порядок средневековья, вопреки исповедуемой христианской догме, совершенно не допускал идеи личности: он знал членов сословий — дворянина, клирика, крестьянина, горожанина, но не «человека и гражданина». «Индивидуум» впервые гордо поднимает голову в эпоху Возрождения; «естественное право» — становится его лозунгом. Революционная буржуазия, разрушавшая старые устои, противопоставила освященному исторической традицией порядку — естественный строй, систему прав, заложенных в каждом человеке от природы, предвечно. Борясь против существовавшей тогда формы государственной жизни, «третье сословие» подвергало сомнению самую целесообразность государственного бытия: в естественном состоянии интересы отдельных лиц гармонируют; эгоизм ведет к всеобщему благополучию. Государство — в лучшем случае — необходимое зло. Отсюда — «laisser faire» физиократов и общественно-политическая система английских экономистов-классиков. Таким образом, основные элементы анархистской философии были уже даны «буржуазной» экономией. В этом смысле анархизм представляет собой лишь крайние выводы либерализма. Соответственно этому, анархизм в начале своего развития относится враждебно к социализму. Прудон очень резко называл коммунизм — «уничтожением мысли, смертью собственного я», очевидно, приписывая социалистическим доктринам антииндивидуалистический характер. Такой вывод делался из проектируемого социалистами устранения частного хозяйства, замены частной экономики общественной. В действительности, почти все коммунисты нового времени, начиная с Т. Мора, определенно заявляют, что имеют в виду благо каждой отдельной личности, что счастье индивидуума для них высшая цель. Однако утопическому социализму не удалось примирить свободу личности с отсутствием хозяйственной самостоятельности индивидуума, и нападки анархистов середины прошлого века на «коммунизм» — понятны. Дальнейшая эволюция социалистической мысли настолько повлияла на анархизм, что оказалось возможным появление так называемого «коммунистического анархизма» (Бакунин, Кропоткин).

Элементы анархизма можно открыть в учении Зенона, основателя школы стоиков. Своеобразный коммунистический анархизм был развиваем гностиком Карпократом (ll век по Рождеству Христову). Свойственный христианству анархистский идеал иногда находил себе выражение на почве религиозного сектантства, как в средние века, так (особенно) в начале нового времени. Заслуживает упоминания христианский анархизм Петра Хельчицкого (начало XV века), проповедь которого удивительно похожа на толстовскую. Из догмы естественного права некоторые мыслители очень рано делали анархистские выводы (Гукер, Рабле). Многие произведения изящной литературы XVI-XVIII веков также заключают в себе немало анархистских идей. Но первая анархистская система принадлежит Вильяму Годвину (1756-1836); изложена она в двухтомном труде: «Исследование о справедливости в политике и ее влиянии на всеобщую добродетель и счастье» («Enquiry concerning political justice and its influence on general virtue and happiness», 1792/3). Подобно коммунистическим системам, учение Годвина сложилось под влиянием разочарования установившимся социально-политическим строем, недовольства окружающим. Новый порядок обнаружил громадную пропасть между высшими и низшими классами; богатство и бедность шли рука об руку. Переворот в области промышленности и торговли, выведший капиталистическое хозяйство на новый путь развития, лишил заработка тысячи людей, буквально умиравших с голода. Тронутый страданиями низших слоев населения, Годвин жадно ищет средств избавления. Высшее счастье человека Годвин видит в возможно большем развитии его индивидуальности. Все, что угнетает индивидуальность, не соответствует назначению человека и составляет источник его страданий. Отсюда ясно, что всякая власть есть зло, и притом совершенно ненужное, так как люди прекрасно могут существовать без законов, судей, правителей. Единственным законодателем должен быть разум, веления которого неизменны и всюду одинаковы. Естественное, нормальное общежитие предполагает действие только Разума, вечных велений справедливости. Право, законы — являются орудием порабощения. Таков институт собственности, находящийся «в полном противоречии с человеческой природой и с началами справедливости». Собственность создает неравномерное распределение благ, а это препятствует и нравственному совершенствованию. Весь этот искусственный и вредный механизм прав опирается на государство. Последнее не должно быть смешиваемо с обществом. «Общество и государство различаются между собою не только характером, но и происхождением. Общество зародилось от наших потребностей, государство — от наших страстей. Общество есть благо, государство — в лучшем случае только необходимое зло». Общежитие не нуждается в правительстве: «всеобщая справедливость и взаимная выгода соединяют людей прочнее какого бы то ни было пергамента, подписанного и скрепленного печатью». Неразумно и несправедливо, чтобы у одного был избыток, а другой нуждался в самом необходимом. Каждый имеет право жить и пользоваться благами соответственно своим потребностям, а это предполагает принадлежность имущества общине. Община должна быть небольшого размера и, по возможности, не зависеть от другой: в таком случае она не будет стремиться к могуществу, порождающему жажду войн, насилия и прочие бедствия. Некоторые общие вопросы решались бы по соглашению между общинами. Путь для осуществления такого нормального порядка — исключительно мирный: надо убедить людей, что перемена необходима для общего блага. «Истина всегда восторжествует», а когда сознание людей просветится, то «право, государство, собственность исчезнут сами собой».

Такова система Годвина, пользовавшаяся в свое время громкой известностью и побудившая Мальтуса (см.) выдвинуть против нее свою теорию. Последним убежищем для Годвина является моральное начало - справедливость, врожденная человеку; стоит отнять этот «высший закон», и вся система распадется: коллективная связь станет непрочной и непонятной. Анархистом Годвин себя не признает и склонен толковать анархию в неблагоприятном смысле, хотя и отдает ей предпочтение перед деспотизмом.

Гораздо более яркий след в истории мысли оставил П. Ж. Прудон (1809-1865), обыкновенно считающийся отцом анархизма; широким слоям читающей публики Прудон известен своим афоризмом «собственность есть воровство» («Qu'est-се que la propriete», 1840) и неправильно представляется каким-то разрушителем собственности; поэтому небесполезно с самого начала отметить истинный взгляд Прудона: «то, чего я ищу с 1840 года, определяя понятие собственности, то, чего хочу я теперь, — это не разрушение ее; я повторял это не раз, иначе я, вместе с Руссо, Платоном, с самим Луи Бланом и всеми противниками собственности, впал бы в коммунизм, против которого решительно восстаю; чего я требую для собственности, это — равновесия, то есть справедливости». Итак, несмотря на остроумную критику современной собственности, Прудон отрицает ее не принципиально, а лишь в известной форме, и своей задачей ставит поиск новой формы.

Нынешний общественный порядок,— рассуждает Прудон, — явно неудовлетворителен: он лишен равновесия. Каждый социальный институт страдает противоречием, — имеет свою хорошую и дурную сторону. Возьмем ли мы разделение труда, делающее последний столь производительным, — мы увидим, что его оборотная сторона выражается в принижении человека до роли простого автомата, изо дня в день выполняющего ряд несложных операций. Когда живой автомат — человек — заменяется мертвым — машиной, то ее благодетельное действие омрачается голодом сотен выброшенных на улицу рабочих. Свободное соперничество — конкуренция — напрягает все силы человека в борьбе за существование и двигает его на пути развития; но в этой борьбе беспощадно подавляется слабый, и слезы неудачника отравляют восторг победителя. Монополия создает невыносимую привилегию немногих над большинством, но она ведь и представляет собою конечную цель конкуренции. Вся жизнь полна противоречий, ищущих примирения; так представляет себе Прудон общественную эволюцию, применяя к ее толкованию своеобразно им понимаемую гегелевскую диалектику. Поэтому главная работа Прудона и носит название — «Система экономических противоречий» (или «Философия нищеты», 1846 год). Равновесие, к которому стремится общество, не может быть придумано: элементы его даются в действительности, их познание раскрывает сущность естественного строя.

Равновесие предполагает равенство людей, которое ныне не только не осуществляется, а прямо отрицается. Логическое и моральное выражение равновесия — справедливость. Все союзы, основанные на неравенстве, не могут дать человечеству счастья. Государство — во всякой его форме — яркий пример несправедливого союза, противоречащего вечным законам справедливости. «Власть человека над человеком есть рабство». «Кто стремится управлять мною, тот насильник и тиран»; «в каждом обществе власть человека над человеком стоит в обратном отношении с достигнутым в нем уровнем духовного развития». Свобода индивидууме — все. Отсюда совершенно естественен ответ, даваемый Прудоном в «Кратком политическом катехизисе» на вопрос, какую из форм правления он предпочитает: «Никакую... Ошибки их всех одинаковы; это и есть причина того, что они, как показывает история, сменяют друг друга, не давая успокоиться обществу. Освящение неравенства..., возникновение партийной вместо истинной власти общества, вытеснение справедливости государственной мудростью; отдача правления произволу монарха в монархическом государстве или в кабалу партии во всяком другом; постоянное стремление государства поглотить общество, — вот те основы, на которых покоится политический строй, вот названия, которые он носит, вот мнимые гарантии, которые он дает». Поэтому Прудон отклоняет от себя все клички и гордо принимает название — «анархиста». Но откуда берет Прудон идеал общественного равновесия, союза равных? По мнению французского мыслителя, этот идеал покоится всецело на элементах действительности. Люди стремятся к общественной жизни, к объединению для достижения разнообразных целей; в них действует коллективная сила, — факт столь же реальный, как и сила индивидуальная. Пример — мастерская с группой рабочих, торговая компания, оркестр и проч. Нормально проявляющаяся коллективная сила стремится поддержать взаимное равновесие, «чтобы действовать регулярно и гармонично». Справедливость, моральное отражение этой силы, изображает равновесие как «долг совести каждого». Гарантией справедливости является «взаимность», свободное соглашение договаривающихся сторон, свободный взаимный договор. Так и должно быть построено общество; идея договора должна быть основной идеей политики. Отсюда и название системы Прудона — мутуализм. Никаких законов, никакой власти не нужно для выполнения этих велений социальной природы: люди, требуя «безусловной свободы человека и гражданина», добровольно вступают в необходимые соглашения и обязуются выполнять взаимный Договор. Это общежитие — анархия или федерация. Федеративный принцип — «нормальное проявление коллективной силы, которая ныне «захвачена» и в этом состоянии дала «произвольное хозяйство и мнимую организацию общественной власти». Только осуществление анархии сделает волю каждого индивидуума общей: «когда я договариваюсь о каком-либо предмете с одним или многими из моих сограждан, ясно, что в этом случае единственным законом для меня является моя воля; выполняя взятое на себя обязательство, я сам для себя правительство... Порядок договорный, сменив собой порядок законодательный, создаст истинное управление человека и гражданина, истинное народовластие, республику». Современная собственность, которую никак нельзя обосновать, несмотря ни на какие ухищрения, станет всем доступной в договорном строе, придет в равновесие. Ныне она является средством отнимать у трудящегося, лишенного собственности, продукты его труда; при системе взаимности (мутуальности) каждый будет собственником. Следует лишь всякому воздавать по делам его: в области хозяйства организовать обмен на принципе трудовой стоимости продуктов. Проект «народного банка» (см. Прудон), рекомендуемого Прудоном, указывает пути осуществления анархии. Общество «народного банка» ставит свой целью доставление дарового кредита и организацию обмена: принять участие в банке в качестве сотрудника может всякий гражданин; нужно только подчиниться уставу. Участники взаимно обязуются работать друг на друга, покупая и продавая. Обмен может совершаться без денег, посредством квитанций (бонов). При помощи этого банка великий союз производителей и потребителей осуществится, и будет положено начало анархии.

Если спросят, откуда же черпает Прудон уверенность в том, что взаимный договор будет соблюдаться и не выродится в принуждение, то придется опять-таки указать на справедливость,— моральную силу, которая неизменно действует в нас и будет всегда верным руководителем. До сих пор она не могла действовать надлежащим образом потому, что сущность социальной силы не была познана.

Прудон твердо верил в осуществимость своего плана и очень жалел, что тюремное заключение в 1849 году лишило его случая показать человечеству верную дорогу. Кара казалась ему тем более тяжелой, что он настаивал на мирном характере переворота.

Учение Прудона, изложенное здесь в главных чертах, оказало сильное влияние как на современников, так и на последующие поколение вплоть до наших дней. Многим казалось, что именно Прудону удалось избегнуть ошибки социализма — пожертвования свободной личностью ради всеобщего блага: ведь он, по-видимому, достиг равенства людей при сохранении частной хозяйственной инициативы.

Гораздо грубее, но зато логичнее и определеннее взгляды И. К. Шмидта (1806-1856), главное произведение которые «Der Einzige und sein Eigentum» («Единственный и его собственность») появилось в 1845 году под псевдонимом М. Штирнера. Поставив в центре свое «я», он бесстрашно делает самые крайние выводы из этого эмпирического индивидуализма. Реально существует только отдельный индивидуум, а поэтому высшим законом для него является личное благо. Так как Штирнер вовсе не оперирует абстрактным понятием человека, то лучше излагать его учение в первом лице. Я не имею ни перед кем или чем никаких обязательств; я живу только для себя и все, что ни делаю, совершаю из эгоистических мотивов. «Я» — единственный для себя, своя «всемирная история», «свой бог», свое право и государство. От недостатка сознания и неумения пользоваться жизнью проистекают мои страдания. Я должен сознать себя, освободиться от всех идей, которые навязаны мне извне в целях моего порабощения, от идеи Бога, морали, права, государства. «Ты имеешь право быть тем, чем ты в состоянии быть. Я произвожу все права и все полномочия от самого себя, ибо я имею право на все то, на что я способен. Я имею право низвергнуть Зевса. Иегову…, если только я могу это сделать... Все существующее право есть право чуждое мне... Всякое государство есть деспотия, — безразлично, воплощается ли эта господствующая власть в одном лице, во многих или во всех... Государство имеет только одну цель: ограничить, связать, покорить личность, подчинить ее чему-либо отвлеченно-общему. Оно существует только при условии, чтобы личность не была всем: оно навязывает мне самоограничение, ломку, рабство. Государство никогда не стремится развить самодеятельность». Для моей свободы нужно, чтобы я себя не связывал и своей собственной, выраженной ранее волей, ибо свое право я творю беспрерывно. Но в таком случае, могу ли я пребывать в рамках какой-либо организации, не явится ли она для меня стеснением? В «союзе эгоистов» Штирнер надеется как-нибудь примирить индивидуума с коллективом. «Если ближний мой может быть полезен мне, я сговариваюсь и соединяюсь с ним для того, чтобы соглашением увеличить мою силу, чтобы нашею соединенною мощью достигнуть большего, чем каждый в одиночку. Но в этом союзе я вижу только усугубление своих сил и сохраняю его, пока он их умножает». Существующая собственность отвергается Штирнером, но лишь потому, что не может быть никакого, внешнего для меня права собственности: я могу брать все, чего в состоянии достигнуть и что могу удержать в своих руках. Поэтому угнетенным массам нечего возлагать надежд на других: пусть они дорастут до самостоятельных действий. «Бедные станут свободными лишь тогда, когда поднимут возмущение, восстанут, возвысятся». «Чернь должна ждать помощи от эгоизма; эту помощь она должна добыть себе сама, и она добудет ее. Чернь — сила, лишь бы только страх не одолел ее». Итак, Штирнер рекомендует насилие, как действительное революционное средство; но его предпосылкой является переработка сознания, радикальное изменение своих воззрений. Вопрос об организации угнетенных для борьбы совсем не интересует Штирнера или находит крайне недостаточное выражение в «союзе эгоистов». Изложенное учение вряд ли может претендовать на значение научной системы, но должно было в свое время (и в аналогичные исторические моменты) производить сильное впечатление призывом к действию. Перед Штирнером бледнеют имена других немецких анархистов, как-то: Моисея Гесса («Философия действия», «Социализм» — начало 40-х годов), Карла Грюна, Вильгельма Марра, знакомивших немецкую публику с воззрениями своего учителя Прудона.

Новый, могучий толчок развитию анархизма был дан русскими мыслителями — М. А. Бакуниным (1814-1876), князем П. А. Кропоткиным (родился в 1842 году). В стороне от них, не по существу, а по способу построения анархистского идеала стоит граф Л. Н. Толстой (родился в 1828 году). Анархизм Бакунина и Кропоткина интересен не только в научном отношении, но и в общественно-политическом, так как ими были сделаны попытки создать целое анархистское движение. Как Бакунин, так и Кропоткин — представители коммунистического анархизма; оба они называют себя социалистами, но противопоставляют себя «авторитарным» социалистам школы Маркса. Что касается Бакунина, то мы не должны искать у этого человека с бурным темпераментом, «бунтаря» по природе, стройной теории: он весь полон противоречий. Бакунин (вместе со своим учеником Нечаевым) придают анархизму тот насильственный характер, который, перейдя из книг в жизнь, считается с того времени неотъемлемым признаком анархизма. Однако необходимо здесь же добавить, что Бакунин хотел не только разжигать страсти, но и организовать революцию (сравни Бакунин). Учение Бакунина, яснее всего изложенное в работах — «Мотивированное предложение Центральному комитету Лиги мира и свободы» и «Бог и Государство», — сводится в существенных чертах к следующему. Эволюция человечества выражается в росте индивидуальности. Индивидуум вращается в рамках общества и государства, двух совершенно несходных между собой социальных явлений. Индивидуум вне общества — немыслим: его развитие определяется общественной эволюцией. Благодетельная, гармоничная форма общества, подчиняя себе личность, возвышает ее; в противном случае — губит. Очевидно, надо найти естественную форму общежития. Иное дело — государство: оно — «учреждение историческое и переходное, преходящая форма общества...; оно не имеет фатального и неподвижного характера общества, которое предшествует всякому развитию человечества, и которое, обладая всем могуществом естественных законов, действий и явлений, составляет самую базу всего человеческого существования». «Государство не есть общество, оно лишь его историческая форма, столь же грубая, как и абстрактная», это — «плод брачного союза насилия, грабежа и опустошения». «Государство — это власть, это сила, это самопоказ и нахальство силы». Правда, оно — зло исторически необходимое, но столь же исторически необходимо в дальнейшей эволюции — его уничтожение. Право, рождаемое государством, всегда предосудительно: его цель — «упрочить и узаконить эксплуатацию трудящихся масс господствующими классами». Будущему свойственны только нормы, установленные общим соглашением. Каждый сам себе создает нормы; точно так же — «каждый народ, каждая область, каждая община имеют безусловное право на полную самостоятельность, лишь бы их внутреннее устройство не угрожало самостоятельности и свободе соседних областей». Все сводится опять к свободному взаимному договору; только в обществе свободно договаривающихся лиц может жить свободный индивидуум. С государством падет и его порождение — неограниченная частная собственность, средство эксплуатации массы; общество станет коллективистическим. В дальнейшем Бакунин повторяет социалистов, тщательно, однако, отмежевывая себя от них отрицанием в каком бы ни было виде участия государственной власти в революции. Государственный социализм, по его мнению, окончательно погиб в 1848 году — и рабочее движение ни в коем случае не должно быть политическим. Единственная задача государства — отменить наследственное право. Когда в свободных общинах все средства и орудия производства станут общественным достоянием, и распределение будет совершаться по разумному началу, соответственно участию каждого в производстве, общество примет гармоническую, устойчивую форму. Она будет добыта социальной революцией, которой предстоит разрушить все существующие учреждения. Всеобщее, всемирное восстание — вот что имеется в виду; для его подготовки надо «распространять в массах идеи, соответствующие массовым инстинктам»; в этом — задача революционеров.

Наследником и продолжателем Бакунина выступает в 80-х годах князь Кропоткин, учение которого пользуется большой популярностью и до сего дня. Агитаторский талант Кропоткина виден уже в том, что главный свой труд в этой области он назвал «Завоеванием хлеба» («La conquete du pain», 1892). Несмотря на несомненные исторические сведения и значительный научный багаж, Кропоткин дал весьма элементарную доктрину. Он говорит об эволюции человечества, ярким подтверждением которой являются чудеса XIX века. Революция — это только период ускоренной эволюции, она так же необходима для гармонии природы, как и медленный темп развития. Общество беспрерывно развивается, и цель общественной эволюции — предоставление людям максимума возможного счастья. Различные институты постепенно стареют, становятся безжизненными, и, если мертвые части общественного организма не отпадают сами собою, необходимо общее потрясение — революция. Именно так обстоит сейчас дело. Благо немногих покоится на нищете массы, создающей все богатства; мораль высших классов — сплошное лицемерие, вся их деятельность — беспрерывный ряд насилий. Что делать? — «Признать и громко провозгласить, что каждый человек... имеет, прежде всего, право жить, и что общество обязано разделить между всеми без исключения средства существования, которыми оно располагает». При современном состоянии техники право на довольство вполне достижимо для всех. Для этого надо покончить с частной собственностью (на землю и орудия труда). Общественному процессу производства должно соответствовать общественное владение. Продукты общественного труда должны распределяться по принципу — «каждому по его потребностям». Для организации общественной жизни на таких началах вовсе не нужны власть, правительство, законы. Частная инициатива, свободное соглашение — совершенно достаточно обеспечивают стройный порядок жизни. Свободные организации в самых разнообразных областях жизни уже и теперь обнаруживают ненадобность правительства. Политика — совершенно неподходящее занятие для обездоленных, если они не хотят оказаться во власти собственных представителей. «Наш коммунизм — это не коммунизм фаланстерианцев или немецких авторитарных теоретиков. Это — коммунизм анархистский, коммунизм без правительства, коммунизм свободных людей. Это синтез двух целей: экономической свободы и свободы политической». Надо немедленно экспроприировать угнетателей — и, прежде всего, завладеть съестными припасами, чтобы продержаться во время кризиса; а затем коллективное хозяйство автономных единиц быстро наладится путем «свободного соглашения». Не возникнет ли полного беспорядка? Кропоткин глубоко верит «в организаторский талант Великого Незнакомца — Народа» и желает лишь видеть его руки развязанными. При таких условиях социальная революция может быть совершена завтра же, если есть достаточное количество агитаторов-анархистов. Не нужно думать, что народ возведет террор в систему: «у него слишком доброе сердце, и жестокость противна ему».

При изложении анархистских систем заслуживает упоминания еще американский мыслитель, Веньямин Тёкер (Tucker), издававший газету «Liberty», сначала в Бостоне, потом в Нью-Йорке. Особенной оригинальностью взгляды Тёкера не отличаются: источником его научного вдохновения является Прудон, сдобренный некоторым количеством коммунизма (скорее — идеи национализации средств производства). Мы у него встречаем те же нападки на государство, тот же свободный договор, свободный союз, где люди будут равны и осуществится право на полный продукт труда. Интересной у Тёкера является лишь идея пассивного сопротивления, как лучшего метода осуществления социальной революции, представляющего наибольшие шансы успеха. «Во всем культурном мире нет ни одного властелина, который не предпочел бы жестоко подавить жестокую революцию вместо того, чтобы иметь дело со значительной частью своих подданных, решивших не повиноваться ему. Восстание можно легко подавить; но никакое войско не решится и не сможет направить свои пушки на мирных людей, которые даже не собираются на улицах, а остаются дома, и твердо стоят за свои права». В сущности, это — идея всеобщей социальной забастовки, за которую крепко держатся все современные анархисты и находящиеся под их влиянием. Но в таком случае на сцену выдвигается вопрос о подготовке к ней рабочей массы, то есть об организации последней. Этот вопрос об организации пролетариата оказался роковым для прежнего анархизма; потребовалась новая идеология. Под большим влиянием анархизма и происходит в настоящее время сложение новой системы — революционного синдикализма (см.).

Особое место среди анархистских систем занимает учение Л. Н. Толстого. Основой общественного миросозерцания Толстого служит вера в чистое (а не переданное официальной церковью) учение Христа, это высшее проявление разума. Раз человечество получило откровение Бога в христианстве, оно должно отказаться от устоев, данных прежней эволюцией. Цель жизни каждого человека — царствие Божие, но не вне, а внутри нас: мы должны стремиться, следуя заветам Христа, создать себе душевную гармонию, равновесие, и тогда будем счастливы. Гармония эта может быть достигнута только развитием альтруистических сторон нашей природы, «любовью» ко всему миру. «Заповедь любви есть выражение самой сущности учения» Христа, любовь «дает жизнь, которая без нее бессмысленно протекала бы в ожидании смерти, смысл, независимый от времени и пространства». В любви — счастье личности, в эту сторону должно быть направлено самосовершенствование индивидуума. При таких условиях, совместная жизнь людей установится сама собой по вечным законам разума и справедливости. Предшествовавшая эволюция, с разнообразными нормировками общежития при помощи законов, власти, была, быть может, нужна, чтобы вывести человечество из состояния дикости, но после завета Христа служение всяким иным началам — преступление. Современная общественная организация есть механизм насилия. «Всякое правительство, а тем более правительство, которому предоставлена военная власть, есть ужасное, самое опасное в мире учреждение. Правительство, в самом широком смысле, включая в него и капиталистов, и прессу, есть не что иное, как такая организация, при которой большая часть людей находится во власти стоящей над ней меньшей части». «Для избавления людей от тех страшных бедствий вооружений и войн, которые они терпят теперь, ... нужно... уничтожение того орудия насилия, которое называется правительствами, и от которых происходят величайшие бедствия людей». Однако немыслимо бороться насилием: не противься злу — завет Христа, «не противься никому силою, то есть не совершай никогда такого поступка, который противоречил бы любви». Теперь все построено на силе: право, суд, его защищающий — вопреки ясной заповеди Бога, государство, опирающееся на военную мощь. Брать в руки то же оружие — немыслимо. Конечно, при христианском образе жизни немыслима частная собственность, служащая средством заставлять других работать на себя. В качестве общественного идеала Толстой рисует коммунизм первобытной христианской общины, филантропический, а не хозяйственный.

Таково учение Толстого; легко видеть, что религиозное сектантство — наиболее благодарная почва для его распространения.

Родоначальником современного анархистского движения следует считать Бакунина. Вернувшись в Европу (бегство из Сибири — 1865 год), он нашел особенно благодарную почву для пропаганды своих взглядов среди романских рабочих, увлекавшихся идеями Прудона. На женевском конгрессе мира в 1868 году он выступил с горячей речью против государства, как такового, находя единственным условием обеспечения мира царство свободных и автономных общин. Идея свободного внегосударственного союза очень понравилась демократическим элементам, и образуется «Лига свободы и мира». После неудачной попытки присоединить лигу к Интернационалу (см.), Бакунин основывает в 1868 году «Союз социалистической демократии» («Alliance de la democratiе socialiste») в Женеве — объединение ряда автономных рабочих федераций. Альянс имел большой успех во Франции, Швейцарии, Италии и Испании. Когда секции, его составляющие, были, наконец, включены в Интернационал, в пределах последнего начинается борьба между бакунистами и сторонниками Маркса. Борьба кончается победой Маркса; на Гаагском конгрессе Интернационала (1872) бакунисты были исключены из союза. В том же году исключенные устроили свой интернациональный рабочий конгресс (в С. Имере). Дело дошло (на втором женевском конгрессе — 1873 год) до образования нового анархистского Интернационала, но имевшего, впрочем, большое значение в качестве руководящего органа: вполне автономные секции действовали совершенно самостоятельно. Наибольшей энергией отличалась Юрская федерация (Federation jurassienne), принявшая целиком программу Бакунина (антипарламентаризм и подготовка социальной революции для насаждения анархии) и руководимая Полем Бруссом. В органе федерации Брусс настаивал на «пропаганде действием». Открытое одобрение покушений на императора Вильгельма I повлекло за собой закрытие органа, арест и осуждение Брусса. Значительного напряжения анархистское движение в 70-х годах достигает также в Италии и Испании; во Франции рабочий класс еще не оправился после разгрома парижской Коммуны, а в Германии анархизм встретил решительный отпор со стороны социал-демократии. В Италии была сделана попытка осуществить в небольшом объеме анархический строй (в окрестностях Беневента) в целях «пропаганды действием». В Испании анархисты приняли деятельное участие в междоусобной борьбе — в рядах партии «непримиримых» (1873-1874): захватив крупные южные города, они надеялись осуществить бакунинский федеральный строй. Занятый анархистами город Картагена сдался войскам только после правильной осады. Последовавшие затем жестокие репрессии против анархистов способствовали лишь усилению террористического элемента в испанском анархическом движении (тайное общество «Черная рука»).

Новый подъем анархистской волны приходится на 80-ые годы и связан с именами князя Кропоткина, его друга Элизэ Реклю (знаменитого географа) и Иоганна Моста, бывшего первоначально членом германской социал-демократической партии. Кропоткину удалось воспользоваться ослаблением реакции во Франции (к началу 80-х годов) и перенести сюда из Швейцарии анархистскую пропаганду. Во Франции он нашел себе деятельного помощника в лице Эмиля Готье. Быстро стали развиваться анархистские клубы, а в 80-м году появился анархический орган — «Социальная революция». Впоследствии оказалось, что деньги на издание органа давал парижский префект полиции Андрие. Париж и Лион сделались центрами анархической пропаганды во Франции, закончившейся в 1883 году присуждением к тюремному заключению главнейших деятелей (в том числе и Кропоткина). Очень характерно присутствие в анархической агитации провокаторского элемента, выразившееся (в Бельгии) даже в устройстве покушений с динамитом. Иоганн Мост, высланный из Германии, поселился в Лондоне и начал издавать там анархический орган «Freiheit», энергично проповедовавший идею «пропаганды действием» и конспиративные организации. За одобрение убийства императора Александра ll Мост был приговорен к 16-месячному тюремному заключению, по отбытии которого переселился в Америку и здесь занялся организацией анархистского движения. Из европейских стран наибольшее влияние имел Мост в Австро-Венгрии. Здесь вспышка анархистского движения была настолько интенсивна, что совершенно оттеснила социал-демократию. В промежуток 1882-1884 годов в Австрии был совершен ряд анархических покушений и экспроприаций, в организации которых руководящую роль играли полицейские провокаторы. Последовали суровые исключительные законы; анархическая печать, собрание и клубы были беспощадно подавлены, и волна анархистского движения в Австрии упала. При этом австрийское правительство, подобно правительствам других стран, воспользовалось случаем, чтобы под предлогом борьбы с «пропагандой действием» подавить заодно и рабочее движение в других его формах. — Следует отметить также сделанную около этого времени попытку объединить деятельность анархистских партий в различных странах: в июле 1881 года в Лондоне состоялся интернационально-революционный конгресс. В Соединенных Штатах Северной Америки слабое раньше анархистское движение испытало сильный подъем под влиянием пропаганды Моста. В 1883 году в Питсбурге состоялся съезд социалистов-революционеров и анархистов, принявший программу коммунистического анархизма; его «прокламация» требовала «сокрушения существующего классового строя всеми средствами, то есть путем энергичных беспощадных, революционных и международных действий». Тогда же была основана новая «Международная ассоциация рабочих» с «осведомительным бюро» в Чикаго для облегчения сношений между отдельными группами. «Freiheit» Моста, имевшая наибольшее распространение среди иммигрировавших немецких рабочих, не переставала вести беспощадную борьбу с социал-демократией; тон статей был крайне агрессивный (сообщались рецепты приготовления взрывчатых веществ). Центром анархистского движения сделался Чикаго; успеху анархистской пропаганды способствовал здесь промышленный кризис 1884-86 годов и обусловленная им безработица. В 1886 году чикагские анархисты приняли руководящее участие в движении за 8-мичасовой рабочий день, организованном первоначально федерацией трэд-юнионов Соединенных Штатов. Отношения между предпринимателями и рабочими стали крайне обостренными. 3 мая полиция стреляла в забастовщиков и убила несколько человек. На следующий день анархисты устроили на площади Неуmarket митинг протеста, во время которого неизвестным лицом была брошена бомба, которой был убит полицейский; в последовавшей перестрелке между полицией и толпой, с обеих сторон оказалось много жертв. Тогда против вождей анархистского движения в Чикаго, бывших в то же время самыми влиятельными руководителями агитации за 8-часовой рабочий день, было возбуждено уголовное преследование: судом присяжных 7 человек было приговорено к смертной казни (двум казнь была потом заменена пожизненным заключением), один — к 15 годам каторжной тюрьмы. Спустя 6 лет новый губернатор штата Джон Алтгельд даровал всем трем осужденным, оставшимся в живых, полное помилование, мотивировав его тем, что состав присяжных был подтасован, что председатель суда вел себя крайне пристрастно, и что на суде решительно ничем не было доказано участие подсудимых в метании бомбы, ни физическое, ни моральное. Но если роковая бомба и не была брошена анархистом — существует даже предположение, что это было сделано провокатором по поручению полиции или предпринимателей, с целью задушить таким путем принявшую опасные размеры агитацию за 8-часовой рабочий день, — то нельзя было отрицать, что самый акт вполне отвечал насильственным приемам борьбы, которые проповедовались анархистами. Поэтому те слои организованных рабочих, которые раньше сочувствовали или оказывали поддержку анархистскому движению, поспешили теперь отвернуться от него; с тех пор анархизм в Соединенных Штатах ограничивался немногими, маловлиятельными «группами» в восточных штатах.

После некоторого затишья анархизм снова оживает в 90-х годах. В Париже воскресают анархистские клубы и пресса. Характерно, что анархизмом стали увлекаться лица свободных профессий — художники, литераторы и проч. Интеллигенция оказалась весьма склонной к восприятию анархического идеала; этим, в значительной степени, объясняется популярность Ибсена и философии Ницше, своеобразно толкуемых, но, несомненно, имеющих анархистские тенденции. Анархизм к концу XIX века становится модным. В Германии попытка группы «независимых» социал-демократов содействовать развитию анархистского движения окончилась неудачно, но во Франции совершается ряд покушений, из которых самое крупное — убийство президента Карно в 1894 году. Многочисленные анархистские покушения имеют место в Италии (убийство короля Гумберта в 1900 году) и Испании (убийство министра-президента Кановаса-дель-Кастильо в 1897 году). Жертвою анархистского покушения падает в 1898 году австрийская императрица Елизавета, в 1901 — президент Соединенных Штатов Мак-Кинли. В 1893-94 годах во Франции, Италии и Швейцарии издаются суровые законы, направленные прямо или косвенно против анархистов (законы о хранении и употреблении взрывчатых веществ, о восхвалении преступлений и проч.) и усиливается повсюду деятельность полиции в наблюдении за анархистами; в 1903 году Соединенные Штаты запрещают анархистам въезд в страну. Попытки некоторых правительств (международная конференция 1898 года) добиться принятия международных законодательных мер борьбы с анархизмом (ограничение права убежища, взаимная выдача анархистов и проч.) не имели успеха, отчасти вследствие трудности согласовать их с политическими порядками более свободных стран, отчасти вследствие опасения последних, что реакционные правительства других государств используют эти меры в иных целях, то есть для подавления всякого направленного против них общественного движения. В то же время наивысшие авторитеты современного анархизма высказывают осуждение бессмысленным и жестоким убийствам. Назревает поворот в тактике анархистов. Как выше было указано, центральным лозунгом анархизма становится всеобщая забастовка. Для успешной пропаганды этой идеи анархисты обращаются к профессиональным рабочим союзам, прилагая все усилия, чтобы отвести рабочее движение из русла политической борьбы. На этой почве вырастает так называемый «революционный синдикализм», не имеющий, однако, еще ни определенной идеологии, ни общепризнанной тактики. Современное анархистское движение переживает, таким образом, критический период.

Как видно из предыдущего, центральным пунктом всякой анархистской системы является противопоставление индивидуума обществу и государству и обоснование нормального социального порядка в интересах индивида. Поскольку мы имеем дело с построением общественного идеала, индивидуалистический характер доктрины вполне законен и своевременен: это — вообще лозунг нового времени, и он присущ одинаково и экономическому либерализму, и социализму, и анархизму. Совершенно иначе приходится отнестись к анархизму, оценивая его, как научную социологическую систему. Если мы в обыденной речи постоянно употребляем слова «личность», «общество» и допускаем их антитезу, не подвергая ее правильность критике, то так не может поступать научная доктрина. Представляет ли собою индивидуум, с объективной научной точки зрения, более реальное явление, чем общество и государство? Индивидуум — немыслим вне какой-либо коллективной ячейки: рода, племени, семьи, класса. По свойствам данного лица мы познаем его коллектив, по коллективу — отдельное лицо. Дворянина, например, мы поймем, изучая условия жизни его сословной группы; субъективные переживания отдельного представителя сословия приобретут, в таком случае, для социолога объективный характер социального явления. Если это верно, то никакого противопоставления личности, как таковой, обществу, как таковому, быть не может, ибо с научной точки зрения их разделить нельзя: нет ни личности, ни общества — аn und fur sich, «самих по себе», установленных природой. Есть только эволюционный процесс общественной жизни, конкретно выражающийся в совместной деятельности большего или меньшего числа лиц. Деятельность эта может быть построена на гармоничном сочетании интересов конкретных индивидов (первобытный родовой коммунизм, социалистический строй будущего), либо на антагонистическом принципе (сословный и классовый порядок). Если лицо, член какой-либо коллективной группы, чувствует себя стесненным, борется за «свободу самоопределения», это лишь означает, что данная форма общества (а не общество, как таковое, ибо его нет) перестала его удовлетворять. Реальная действительность, общественная эволюция показывает нам столкновение различных групп, из которых более сильная организует социальное бытие в своих интересах, навязывая выгодную ей форму другим группам; члены последних, борясь с господствующими элементами, при известных условиях могут воображать, что они борются не против общества определенного типа, а против всякого общества, в котором установлена и принудительным образом поддерживается известная организация. Этот психический самообман возводится анархистами в основной тезис их системы. Продолжая его развивать, они приходят к заключению, что всякая внешняя общественная организация противоречит свободе личности, ибо требует от нее подчинения. Но подобно тому, как высшая свобода человека относительно внешней природы выражается в строгом подчинении познанным законам, так и наиболее свободный индивидуум мыслим лишь в строго организованном общежитии. Человек побеждает внешнюю природу, не восставая против ее законов, а подчиняясь им; если индивидуум желает быть творцом своей судьбы, хочет избегнуть роковых случаев, ему следует организовать социальную жизнь соответственно ее законам.

Из предыдущего видно, что анархисты делают такую же ошибку, как и представители доктрины «естественного права» в различных ее модификациях, буржуазных и коммунистических. Анархизму недостает эволюционной точки зрения. И хотя многие анархисты употребляют термин «эволюция», но их взгляды вовсе не эволюционны: в основе лежит представление о личности и обществе, как таковых, естественных. В особенно трудном положении оказывается доктрина коммунистического анархизма: рисуемая Бакуниным и Кропоткиным, коммунистическая организация общества совсем не гармонирует с личностью, как они ее понимают, а потому им приходится либо замалчивать эту противоположность, либо высказывать наивную веру в естественные свойства толпы. Историзм в новейшем анархизме переплетается с самой грубой социальной метафизикой. Слабость эволюционной точки зрения в анархизме ясно обнаруживается и на отношении анархистов к государству: при всем желании они не умеют посмотреть на него, как на известную форму коллективной жизни. Веря, подобно либеральным экономистам, в естественную гармонию личностей, они видят в государстве лишь проявление насилия и ставят, собственно говоря, государственное начало вне эволюционного процесса. Но если даже допустить, что современное государство, со всеми его атрибутами, «отомрет», по выражению Энгельса, то отсюда отнюдь логически не вытекает отказ от всякого использования предлагаемых им орудий в настоящее время. Вот почему у Бакунина, при всех его нападках на государство, вырвалось требование к нему отменить право наследства: ему оказалось нужным, для достижения анархии, прибегнуть к государственной форме коллективной жизни. Поскольку «угнетенные» классы включены в рамки государственного общения, они от «политики» отказаться не могут. Очевидно, анархистам рисуется не известная форма государства, а несуществующее государство — an und fur sich.

Нечего и говорить, что от доктринеров «естественного порядка», какими по существу являются анархисты, нельзя ожидать глубокой социологической обрисовки классов: они говорят о «богатых» и «бедных», «угнетателях» и «угнетенных», и слабо интересуются вопросом организации «обездоленных», полагаясь на «естественные» свойства человека. А потому анархистам приходится переживать критические моменты всякий раз, когда делается попытка повлиять на рабочие массы. Поскольку речь идет об интеллигенции, то чем более она деклассированна, «разночинна», тем более ей импонирует анархизм: оторвавшись от различных групп и не пристав ни к одной, интеллигенция может серьезно говорить об индивидууме, как о единственном «реальном понятии», и делать центром системы личность. На практике «индивидуальность» наполняется содержанием, даваемым тому или иному анархисту жизнью, какой-либо общественной группой, к которой он пристал; у Прудона это — гибнущий мелкий хозяин, цепляющийся за свое маленькое дело; у Бакунина и Кропоткина — рабочий, требующий коммунистического строя; у Толстого — русский крестьянин, выходец полунатурального хозяйства. Чем больше примеси хозяйственного индивидуализма в системе анархизма, тем ближе он к буржуазным элементам.

Еще одна важная черта анархизма: отказ от организаторской общественной деятельности знаменует собою большую угнетенность настоящим, нетерпение к скорейшему установлению нового порядка, отчаяние в достижении лучшего нормальными средствами. Анархизм есть полный разрыв с настоящим — и только отчаяние толкает на этот путь. Этим в значительной степени объясняется увлечение рабочих анархизмом, где таковое имеется: к нему приводят часто растерянность и уныние вследствие неудач на другом пути (48-й и 71-й год во Франции), глубокая ненависть к высшим классам, болезненно обостренная кровавыми расправами. С научной точки зрения, анархизм не выдерживает критики: он покоится на тех же ложных предпосылках «естественного порядка», какие свойственны либеральной экономии и утопическому социализму. Анархизм —  утопическая система, а не построенная на объективизме и эволюционизме научная доктрина. В настоящее время анархизм удобнее всего облекается в неопределенные художественные образы — для выражения настроений мятущейся интеллигенции. Что касается анархистского движения, то прежняя анархистская тактика бесповоротно осуждена историей, а новая еще недостаточно определилась.

Литература. Кроме главнейших произведений, упомянутых в настоящей статье (некоторые имеются в русском переводе), можно указать: Eltzbacher, «Der Anarchismus (1900; есть русский перевод); Zenker, «Der А.» (1895; есть русский перевод); Плеханов, «Анархизм и социализм»; R. Stammler, «Die Theorie des Anarchismus» (1894); Ludwig Stein, «Die soziale Frage im Lichte der Philosophie» (2 издание 1903; есть русский перевод); Reichesberg, «Sozialismus und Anarchismus» (1895); Zoccoli, «L’Anarchia», с подробной библиографией (1907; есть русский перевод). Наиболее полная библиография в работе М. Nettlau, «Bibliographie de l’anarchie» (1897).

М. Бернацкий.