Чаадаев, Петр Яковлевич

Чаадаев, Петр Яковлевич, один из интереснейших русских мыслителей (1794—1856). Оставшись сиротой на третьем году жизни, он попал на попечение своей тетки, А. М. Щербатовой, дочери известного историка и деятеля екатерининского века, и вошел в Щербатовскую семью, проникнутую началами, характерными для лучшей части русского служилого дворянства конца XVIII в., с масонским нравственным укладом, тягой к знаниям, жаждой полной независимости, с гуманными, но отнюдь не радикальными взглядами. Вступив в 1809 г. в московский университет, Чаадаев сошелся там с представителями лучшей части просвещенной молодежи, в том числе с будущим декабристом Якушкиным. В начале 1812 г. он поступил в Семеновский полк, с которым проделал кампанию 1812 г., а затем участвовал в заграничных походах и взятии Парижа и был т. о. свидетелем событий, надолго определивших лик Европы. Это тот путь, который выковал декабристов.

После возвращения гвардии в столицу, Чаадаев, блестящий офицер гусарского полка, адъютант приближенного к царю генерала Васильчикова, вращается в просвещеннейших кругах Петербурга и усиленно занимается наукой и литературой. К этому времени относится его дружба с Пушкиным, на которого он столь благотворно воздействовал и которому оказал важную услугу горячим заступничеством, когда над поэтом разразилась гроза, закончившаяся ссылкой на юг в 1820 г. Пушкин называет его «единственным», «неизменным» другом и в ряде своих произведений говорит о нем. По Пушкину, Чаадаев «всегда мудрец, а иногда мечтатель и ветреной толпы бесстрастный наблюдатель», который «горит свободою»... И всю святая святых тогдашнего Чаадаева Пушкин вскрывает в призыве, которым заканчивается послание 1818 г., первое из трех: «Товарищ, верь: взойдет она, Заря пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, И на обломках самовластья Напишет наши имена».

В 1816—18 гг. Чаадаев — член масонской ложи «Соединенных Друзей», с Грибоедовым и декабристами Пестелем, С. Г. Волконским и М. К. Муравьевым-Апостолом. Судя по показаниям некоторых товарищей, подтвержденным известным «Алфавитом» декабристов, он был принят и в «Союз Благоденствия», но пребывание его там было, очевидно, мимолетным. В начале 1821 г. вдруг обрывается служебная карьера Чаадаева. Он вышел в отставку после известного бунта солдат Семеновского полка, с донесением о котором он был послан в октябре 1820 г. на конгресс в Тропау к Александру. Вокруг этой отставки создались целые легенды: Чаадаев будто бы навлек на себя неудовольствие царя вследствие промедления в дороге, а, с другой стороны, вызвал негодование либерального офицерства за участие в расправе с Семеновским полком. Все это давно опровергнуто документально. На деле Чаадаев не мог оставаться на службе после крутого нзмѳнения политики Александра I, вступившего в русло злейшей европейской реакции и подчинившегося целиком ее вождю Меттерниху. Что Чаадаев не утратил доверия товарищей, видно уже из того, что как раз после отставки он был принят Якушкиным в тайное общество, возникшее на развалинах «Союза Благоденствия» после московского съезда в начале 1821 г. Через два года после отставки, в июне 1823 г., Чаадаев уехал морем за границу. Там Чаадаев провел три года (1823—26). Он посетил Англию, Францию, Швейцарию, Германию и Италию, частью путешествовал с Н. И. Тургеневым, познакомился с Ламеннэ, с Шеллингом, с произведшим на него сильное впечатление миссионером англичанином Куком, ко всему присматривался, но особенно впечатлялся Римом. За границей застала его весть о восстании и о разгроме декабристов. Он все же вернулся в Москву и прожил здесь первые годы (1826—30) в уединенных размышлениях, тяжелом раздумье и упорном труде. Он должен был глубоко продумать причины неудачи первой волны русского освободительного движения. Итоги своих размышлений он выразил в большом сочинении, написанном по-французски и известном под именем «Философических писем». В печати при жизни Чаадаева появилось в русском переводе (по преданию, Кетчера) одно лишь первое. Письма 6 и 7 (под именем 2 и 3) появились во французском оригинале в Париже в 1862 г. Совсем недавно обнаружен единственный сохранившийся экземпляр всех 8 писем: таким образом, 5 из прославивших имя Чаадаева писем до сих пор не напечатаны. Первое письмо датировано «Некрополис» (т. е. город мертвых) 1 декабря 1829 г. Вероятно, все они были написаны до 1830 г., но Чаадаев подвергал их, по-видимому, дальнейшей обработке. Он давал их читать и делал попытки кое-что из них напечатать. Но до появления первого письма в 1836 г. мы знаем только одно печатное произведение Чаадаева, появившееся в «Телескопе» (в № 11, 1832), тоже без имени автора и в свое время не обратившее на себя внимание: это было философское рассуждение об архитектуре (его неверно называют 4 философическим письмом: оно не принадлежит к серии) и 6 афоризмов.

В октябре 1836 г. появилось в «Телескопе» первое «Философическое письмо». Чаадаев утверждал, что оно попало в печать без его ведома и что он дал свое согласие на его напечатание лишь перед появлением книжки в свет.

Письмо было обращено к молодой женщине, почувствовавшей пустоту жизни и под влиянием Чаадаева начавшей искать более осмысленного существования. Это была соседка Чаадаева по имению, Е. Д. Панова, сестра довольно известного писателя Улыбышева. Но возникшее по частному поводу, письмо разрослось в целый трактат общего значения: оно было первой попыткой в послепетровской России дать общую концепцию русской истории и указать ей место в мировой эволюции. Впечатление, произведенное письмом, было огромное. Не говоря уже о литературных кругах и московских салонах, оно взбудоражило всех, — до министров, митрополита и царя включительно. Герцен, бывший в то время в ссылке в Вятке, так передает свое впечатление: «От каждого слова веяло долгим страданием, уже охлажденным, но еще озлобленным». И далее: «Каждый чувствовал гнет, у каждого было что-то на сердце и все-таки все молчали; наконец, пришел человек, который по-своему сказал что»... Имеется много и других отзывов, в том числе и известное письмо Пушкина, не попавшее в руки Чаадаева, несмотря на все усилия получить его. Интересно мнение одного из самых умных хулителей письма, кн. П. А. Вяземского. Он находит, что письмо разрушает Карамзинскую концепцию нашей истории. И в этой характеристике противника дана верная оценка и воздана достойная хвала творению Чаадаева. Он сам говорит в своей «Апологии безумца»: «Пятьдесят лет назад немецкие ученые открыли наших летописцев, потом Карамзин рассказал звучным слогом дела и подвиги наших государей, в наши дни плохие писатели, неумелые антикварии и несколько неудавшихся поэтов, не владея ни ученостью немцев, ни пером знаменитого историка, самоуверенно воскрешают времена и нравы, которых уже никто у нас не помнит и не любит: таков итог наших трудов по национальной истории. Надо признаться, что из всего этого мудрено извлечь серьезное предчувствие ожидающих лас судеб». Заменить собою отжившую карамзинскую концепцию и должно было сочинение Чаадаева. Каково же содержание письма? Для того, чтобы осмыслить жизнь отдельной личности, Чаадаев  ставит перед ней вопрос о судьбах народа и всего мира. Главной движущей силой новой жизни народов он считает христианство, а наиболее действенной и созидательной частью христианства, сохранившей миссию вселенского объединения и подчинения жизни единому духовному началу, — католичество. В нашем отрыве от него, в подчинении нашем отказавшейся от общения со всем цивилизованным миром «растленной» Византии, повлекшем за собой и разобщение с Европой, видит Чаадаева главный источник окружающего нас зла и невежества. Непричастные великим идеям Запада, мы сделались жертвой монгольского завоевания. «Когда же мы свергли чужеземное иго и только наша оторванность от общей семьи мешала нам воспользоваться идеями, возникшими за это время у наших западных братьев, — мы подпали еще более жестокому рабству, освященному притом фактом нашего освобождения»¹⁾. Картины мрачных последствий этого факта и рисует письмо: мы прозябали в неподвижности, жили без преемства идей, без установившихся элементарных понятий, без потребности и способности мыслить — западный силлогизм нам чужд — без самобытного лица. Самые заимствования наши делают нас еще большими рабами и обезличивают нас. И жизненное знакомство наше с Европой способно было вызвать только громадное несчастие, которое отодвинуло нас назад на полстолетия (так говорил Чаадаев  о декабризме). Народные массы подчинены силе своих духовных вождей. «Теперь спрашиваю вас: где наши мудрецы, где наши мыслители? Когда и кто думал за нас, кто думает в настоящее время?» Нам предстоит еще, по словам Чаадаева, повторить на себе все воспитание человеческого рода.

¹⁾ Место курсивом выпущено в тексте «Телескопа».

И наряду с этим Чаадаев рисует основную цель этого воспитания: установление совершенного порядка на земле, в котором исчезнут все разъединения. В этом и заключается, по его словам, сущность христианства, это и означает для него царствие божие. Слова «Да приидет царствие твое» поставлены эпиграфом к письму. Но христианство должно быть воспринято как действенная, независимая и социальная сила.

Конечно, такого тона не могла снести ни московская всесильная «Марья Алексеевна», ни всероссийский всесильный самодержец. Ни разу еще Николай I не выслушивал подобного прямого надругательства над тем, что с молчаливого согласия всех было облечено святостью голоса истины. Немудрено, что Чаадаев и, по мнению света, и по приговору самодержавного царя был признан безумцем. Преступные письма, хотя в большей части неопубликованного они и не содержали ничего «крамольного», были отобраны и не возвращены. К Чаадаеву должен был ежедневно ходить врач для освидетельствования его здоровья (через год это прекратилось), и с него взята подписка, что он не позволит себе ничего печатать. «Телескоп» закрыт, цензор-ректор университета Болдырев — отставлен, редактор Надеждин сослан в Усть-Сысольск, на всю печать наложен строжайший запрет упоминать о злосчастном письме¹⁾.

¹⁾ Цензурный гнет тяготел над статьей долго после смерти Чаадаева. За границей оно было напечатано: по-русски Герценом в 6 кн. «Полярной Звезды» в 1861 г., по-французски, вместе с другими сочинениями, в Париже Гагариным в 1862 г. В России оно увидело свет только в книжке Богучарского «Три западника» в 1901 г. 

Оглушенный сначала этим результатом своей попытки выйти, наконец, из тягостного бездействия на поле общественного делания, Чаадаев, однако, не оставил брошенный ему судьбой вызов без ответа и дал его в четырех писаниях необычайной силы: в трех письмах (к брату, к Якушкину и к Мих. Орлову), а особенно в своей «Апологии безумца». В этих документах есть признание необходимости отказаться от некоторых надежд на ближайшее будущее, признание ошибочными некоторых выраженных в письме увлечений, но вместе с тем проводятся с еще большей силой и в исправленной редакции прежние мысли.

В письме к Орлову 1837 г., самом интимном и продуманном из всех излияний Чаадаева, он сознается, что когда-то долго носился с мечтой объединить группу друзей, одушевленных одним стремлением прежде всех стран осуществить великий идеал человечества в России, в надежде, что «ей будет дарована милость последних и чудеснейших вдохновений». Надежду на осуществление мечты этой он возлагает на будущее.

В «Апологии безумца» Чаадаев  с особенной силой и настойчивостью развивает эту мысль о великом предназначении России, мысль, которую можно найти и в его более ранних писаниях, но которая, естественно, слабо выражена в первом, по преимуществу обличительном, письме. «Я полагаю, что если мы пришли после других, то это за тем, чтобы лучше их делать, чтобы не впадать в заблуждения и предрассудки других». Неужели «мы обречены с грехом пополам повторять весь длинный ряд безумств, совершенных народами, и нам предстоит еще раз пройти через все бедствия, пережитые ими». Он предвидит для нас возможность «судить мир с высоты мысли, свободной от необузданных страстей и жалких корыстей, которые там мутят взор человека и извращают его суждение. Более того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы самой природой вещей предначертаны быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества». «Апология». написанная также по-французски, конечно не могла быть напечатана и распространялась в рукописи.

Таким образом, в двух своих главных произведениях, тесно связанных между собой единством идеала, Чаадаев  ставит основные вехи и западнического и славянофильского (а затем, народнического) направления мысли.

В основе социологических выводов Чаадаева лежала целая философская система. Из опубликованного наиболее полно система эта отразилась в неоцененных доселе «Отрывках», сохранившихся в копии руки А. П. Елагиной, матери братьев Киреевских. Но, конечно, гораздо более полное представление о  философии Чаадаева дадут его философические письма, когда они будут полностью напечатаны. После известного  первого следует четыре неопубликованных письма, из них второе примыкает тесно к первому и содержит чрезвычайно сильную и своеобразную  критику крепостного права, которое окружает Панову, из-под пагубной обстановки которого она прежде всего  должна вырваться и создать себе новую атмосферу, взамен отравленной, рабством; затем излагается философско-религиозная система, содержащая, элементы мистицизма, во многом сходная с предпосылками Шеллинга, но  резко отличная от других отражений, шеллингианства на нашей почве, не имеющая ничего общего с натурфилософскими построениями Велланского, Галича и Павлова. В центре философии Чаадаев  — человек. Для познания истины, для проникновения в вечное он должен, прежде всего, отрешиться от своей «самости»¹⁾.

¹⁾ Следуя по стопам Кирпичникова, Гершензон, а с ним и другие исследователи приписывают Чаадаеву сохранившийся в его бумагах дневник странного мистического радения, в котором автор бьется в борьбе с собственным безволием и старается найти выход, цепляясь за тексты и случайные совпадения. Дневник этот писан вовсе не Чаадаевым, а общим другом всего кружка щербатовской молодежи, Чаадаевых и Якушкина, талантливым, но болезненным московским любомудром Облеуховым (1827).

Изложив общие основы системы, Чаадаев  посвящает следующие два письма — 6 и 7 (печатается до сих пор под именем 2 и 3) — изложению общих своих взглядов на историю развития человеческого рода. Наконец, 8 письмо (ненапечатанное) возвращает нас к вопросам дня, к предстоящим задачам и устанавливает религиозный идеал, вовсе, однако, не касаясь при этом фактических подробностей и особенно-частных отношений церквей между  собой, способов соглашения с Римом и т. д., чего многие склонны были бы ожидать от утерянных писем. Католичество, под знаком которого многие, прежде всего, мыслят себе учение Чаадаева, в свете полного ознакомления с ним, является само по себе сравнительно второстепенным и преходящим элементом. И поэтому одинаково ошибаются и иезуит Гагарин и Гершензон, которые объясняют нам то, что Чаадаев  не перешел в католичество, его непоследовательностью и слабостью.

Вложив в свои письма, как он это пишет Пушкину, все, что он имел сказать и сделать, и лишившись в 1836 г.  этого своего сокровища и всякой надежды чтобы то ни было из своих мыслей обнародовать, пока не изменится все кругом, Чаадаев  остался жить в Москве. Его еще в 1833 г. приютила удивительная женщина, Е. Г. Левашова, кузина и пламенный друг Якушкина, привязанность к которому роднила ее и с Чаадаевым. Во флигеле дома на Новой Басманной (ныне № 20) безвыездно провел Чаадаев  еще 20 лет.

Чаадаев продолжал посильно воевать, прежде всего, с тем злом, которое он считал главным препятствием по пути к осуществлению его идеала: с узким национализмом славянофилов, с их «ретроспективной утопией», как он называл их идеологию. На выдающиеся события московской жизни он отзывался письмами, которые затем распространялись в обществе.

Старался он поддерживать связь и с Западом, сперва через А. И. Тургенева, потом через французского писателя Сиркура, а также через приезжавших в Москву иностранцев. В общение с Западом втягивал он и других, способствуя всячески появлению русских статей (например, Хомякова) в западных журналах. «Движение вперед возможно у нас лишь путем апелляции к суду Европы», писал он Сиркуру в 1846 г. В 1851 г. посылает Чаадаев призыв Герцену начать литературную пропаганду на Западе.

Но главным местом пропаганды для него стал Английский клуб и московские салоны. Там, у себя на Басманной, в знакомых домах — у Елагиных, Свербеевых, Кошелевых, Павловых — на известных лекциях Грановского и Шевырева, собиравших московское общество, занял он крепкую позицию и остался в памяти потомства проповедником или молчаливым олицетворением протеста и упрека среди николаевского общества. Сверх того Чаадаев старался воздействовать и на молодое поколение, перенеся на него все свои надежды. Тут на первом месте — Герцен. Еще ранее встречался Чаадаев с Михаилом Бакуниным, Белинским, а затем — с Самариным, Гагариным, Кавелиным, Полонским и мн. др.

Так дожил Чаадаев до Крымской войны. В раскатах столкновения царской России с Западом он, подобно Тютчеву, но с обратной оценкой, видел начало великого катаклизма. В печати до сих пор известно только одно его замечательное писание того времени: «Письмо неизвестного к неизвестной. 1854». В нем он за два года до смерти заговорил с прежней силой и в сжатой форме выразил то, что на этот раз понятным для всех языком фактов говорила история: об опасном пути, на который манил нас призрак «ретроспективных утопий» славянофилов. Другие сохранившиеся статьи Чаадаева за эти последние годы его жизни пока не напечатаны.

14 апреля 1856 г. Чаадаев умер. Он не дожил несколько месяцев до возвращения из ссылки друзей-декабристов. Похоронен Чаадаев на Донском кладбище, рядом с любившей его Е. С. Норовой (умерла в 1835), сестрой декабриста.

В личной жизни Чаадаев страдал многими недостатками, плодом барского воспитания: был эгоистичен, слишком высоко ценил свое спокойствие, был подчас излишне боязлив и осторожен, мелочно честолюбив и обидчив, иногда резок и вспыльчив; особенную мнительность он приобрел по отношению к своему здоровью. По временам ипохондрия его принимала характер тяжелого нервного расстройства, и есть много отзывов о нем, как о близком к помешательству человеке.

Чаадаев еще ждет должной оценки и настоящей биографии. Главная причина такого положения дел — тот цензурный гнет, который царил в его время и лично его изъял из литературного обращения вслед за появлением его первого произведения. Другая причина — сложность его духовной личности и отсутствие школы последователей. Обличитель несостоятельности исторических основ русской жизни и пламенный проповедник великой миссии России в будущем, звавший нас на выучку к Западу и признававший, что в наших недрах таится какая-то высшая истина; поборник вселенской правды, ненавистник национальной исключительности — и в то же время враг национального обезличения; религиозный философ, не мысливший настоящего знания вне восприятия жизни верой, и вместе с тем поклонник науки, защитник свободного выявления мысли, отвергавший застывший догмат и подчинение слову писания, — Чаадаев готов был плакать над всякой разбитой культурной ценностью, боялся нарушения законного порядка, а с понятием о царстве божием он соединял полный переворот всех отношений в обществе.

При всем кажущемся разнообразии, во всем строе мыслей Чаадаев господствует полное единство. От первого их литературного выражения до смерти — это все одна и та же духовная личность, только с необычайно широким и сложным миросозерцанием, которое привлекает современников и потомков то одной, то другой стороной. И поэтому его считают предтечей и западников, и славянофилов, в его мыслях можно найти зерно и Михаила Бакунина, и Белинского, и Киреевского, и Герцена. И выдающиеся представители различных течений русской мысли, имевшие возможность ближе узнать Чаадаева, одинаково высоко его ценили. Не говоря уже о Герцене, близком друге Чаадаева, оставившем о нем столь блестящие страницы, мы встречаем чрезвычайно вдумчивую защиту Чаадаева и со стороны Плеханова. И, с другой стороны, несомненно, испытал на себе его влияние нигде, впрочем, Чаадаева не называющий — Владимир Соловьев (см.). Совершенно явственно искали себе подкрепления в Чаадаеве и представители позднейшего нашего религиозно-философского направления, как в лице создателей «Вех», так и в лице злейшего критика «Вех», Мережковского.

Литература: «Сочинения и письма П. Я. Чаадаева» под ред. М. Гершензона, 2 тома (1913 и 1914). Это наиболее полное издание. Несколько новых текстов напечатано в Вестнике Европы 1918 г., январь—апрель, в статье Голицына, «Чаадаев и Свербеева». В настоящее время известно множество неизданных сочинений и писем. Только немногие из них указаны выше. Единственная имеющаяся у нас монография о Чаадаеве — книга М. О. Гершензона, «Чаадаев. Жизнь и мышление» (1908). Существенные поправки в ней вносят статьи: Плеханова — 23 т. «Сочинений», Б. Яковенко — в Русских Ведомостях 1913 г., № 132. У Гершензона обильно указана старая литература. Из старых писателей особенно яркие страницы о Чаадаеве — у Л. И. Малюкова в «Главном течении русской исторической мысли» и у Р. И. Иванова-Разумнака в «Истории русской общественной мысли». Очень ценный очерк дает Богучарский в книге «Три западника» (1901). Но он по времени выхода не мог использовать позднейших материалов. Для истории первого письма см. Лемке, «Николаевские жандармы» (1908). Теперь и об этом найдены еще новые материалы.

Заграничные отзывы. «Oeuvres сhoisies de Tchadaef». Изд. и предисловие иезуита Ив. Гагарина, Paris, 1862; Victor Frank, «Russisches Christenthum» (2 изд. 1894); Th. G. Masaryk, «Russland mid Europa» (1913); E. Hurwicz (Preuss. Jahrb., 1920, август; тот же Гурвич выпустил в 1921 г. немецкий перевод статей и писем Чаадаева). В 1927 г. вышла специальная монография кенигсбергского историка Martin Winkler, «Р. J. Caadaew».

Дм. Шаховской.