Чехословакия Х. Чешская литература

Чехословакия Х. Чешская литература начинается в Х веке. Ее создавали при непостоянных и часто неблагоприятных политических условиях чехи, мораване, силезцы и словаки. Крещение нескольких чешских князей по западному обряду в Регенсбурге в 845 г. и крещение Великой Моравии при князе Ростиславе Кириллом и Мефодием по восточному обряду в 863 г. отражают собой борьбу за чешскую землю между западом и востоком: в этой борьбе восток проиграл, и благодаря атому была потеряна возможность объединения славян и их культурного слияния. Следами этой борьбы были попытки ввести славянскую литургию (монастырь на Сазаве 1032—1097, Эммауский при Карле IV) и, кроме кирилловского глаголического перевода святого писания на старославянский язык македонско-болгарского типа, еще несколько литературных памятников (глаголическая легенда  о св. Вацлаве, глаголические богослужебные книги обоих ритуалов, т. н. Киевские листки и Пражские отрывки Х в., венские глоссы и глоссы св. Григория XI в.). Чехи подпадали под влияние западной цивилизации и одновременно начали с ней борьбу за сохранение своей национальной самобытности. Поэтому первые литературные попытки чехов были латинские жития св. Вацлава и св. Людмилы в Х в., юридические декреты Брячислава и чешская хроника Козьмы в XI в. Тем не менее народный язык настойчиво пробивал себе путь к церкви, школе и дворцам, в XII и XIII вв. овладел церковными песнопениями и в форме глосс вступил в борьбу с латинским языком в словарях, псалтырях, некрологах, гомилариях и евангельских чтениях, запас слов в которых в течение двух столетий достиг 10 000 (Прешнорский и Райгородский словари XIV в.). Продолжительная латинизация культуры в чешских областях не была возможна и должна была уступить место местному языку, быстро созревшему и с формальной стороны. Чехи того времени находились в живой культурной связи с западными странами, с которыми большей частью имели общие интересы. Они более всего интересовались библейскими типами и эпизодами так, как их понимала современная легендарная романтика Якоба де Ворагине. Эти первые старочешские легенды составляли уже в начале XIV в. целый сборник в несколько тысяч стихов и свидетельствовали о замечательной технической зрелости и гибкости языка. Еще более отчетливо проявлялась эта гибкость во второй половине XIV в. Интерес чехов к библейским темам не мог уместиться в рамках одних только стихов; явились — под сильным влиянием запада — проза и драма (мистерия). Здесь, особенно в мистериях, уже звучал дух повой эпохи, проповедью и острой сатирой подготовлявшей реформу церкви и жития. Первые признаки этой новой эпохи появились уже в первой половине XIV в. в виде апокрифов, «споров души с телом», «вина с водой», в виде пословиц, наставлений родителей детям, обращений подданных к своему властелину (Смиль Фляшт из Пардубиц, 1349—1403), в виде басен (Эзоп: о лисице и кувшине и пр.), сатир о ремесленниках, студентах и других сословиях («Podkoni а Zак» — Конюх и студент) и, главным образом, в виде стихотворного произведения «Десять заповедей» («Desatero kázànie bozie»), в котором духовенству ставится в упрек симония, а королю и высшим сословиям — плохое обращение с низшими сословиями, управление при помощи насилия. Здесь уже проявлялся постепенно нарастающий бунт чешской мысли, убежденной в том, что право и божьи законы выше всего, мысль, ярко проведенная в Рожемберской книге старых чешских прав (XIII в.) и у Андрея из Дубы в его «Объяснении на права чешской земли» («Vyklad nа рrávо zemé Ceské»). Это направление мысли имело целью привлечь внимание от мирских интересов к духовным запросам. Эти светские интересы были сильны в Чехии, главным образом, в высших кругах. Рыцарская концепция жизни, турниры, волокитство, путешествия в иностранные государства — все это вызвало у чехов пристрастие к чтению экзотической литературы и стремление подражать ей. Уже на рубеже XIII и XIV в. в. появляется старочешская Александрия (см.) в 10 000 стихов (сохранилось около 4 000 стихов). Автору удалось дать в ней широкую картину чешской действительности и, несмотря на строго феодальный подход к явлениям, распознать ее недуги и предложить способы исцеления. Под масками Александра, Дария и Павзания часто можно легко угадать облики чешских королей и князей, а под описанием различных торжеств не трудно было разглядеть пышную роскошь тогдашней королевской Праги. Старочешская Александрия именно поэтому пользовалась такой любовью, что ее герой напоминал железного Оттокара II, его завоевательные стремления по отношению к соседним странам и его трагическое падение. О степени увлечения чехов романтикой можно судить по тому, что, кроме стихотворной и прозаической Александрии, вырос в XIV в. еще целый ряд таких же произведений о чужеземных богатырях — Зигфриде, Тристане и Изольде, троянских героях и проч. Они пленяли романтическим элементом, авантюризмом, героизмом, любовью, добродетелью, порывами и всем тем, что могло привлечь внимание общества того времени. Во всех этих произведениях, не одинаковых по своей художественной ценности и самобытности, было много тысяч стихов, а в некоторых и десятки тысяч (Тристан). У чешских лириков, преимущественно студентов, нередко наблюдается подражание или самостоятельное творчество в т. н. песнях голиардов, часто пересыпанных макаронизмами и близко подходящих к народной простоте и мелодичности. При таких обстоятельствах возникла и самая знаменитая старочешская лирическая «Песня Завиши».

Чешское национальное самосознание должно было, однако, противопоставить всем этим чужим фигурам своего чешского исторического героя и выдвинуть на мировую сцену чешскую историю. Первый шаг в этом направлении сделала в первой четверти XIV в. т. н. Далимилова хроника, в которой автор восхвалял чешскую трудоспособность и своеобразие, идею чешского народа и государства и настойчиво предостерегал от измены чешской национальности; особенно опасным считал он проникновение в страну чужеземных элементов и немецкую колонизацию. При Карле IV и Вацлаве II, когда Прага стала центром германо-римской империи, национальное самосознание чехов, несмотря на все больший и больший приток иноземцев, все более росло, и национальная идея получила широкое распространение. Росло количество приверженцев реформ, начиналась переоценка взглядов на религию и церковь, нацию и общество.

Чешская реформация подготовлялась уже со времени Карла. Проповедники Конрад Вальгаузер и Ян Милич из Кромержижа боролись с симонией и с антихристом. Петр из Ступна, Степан из Колина и Войтех Ранкув видели антихриста в разврате и властолюбии духовенства и требовали, чтобы раньше всех возродили истинное христианство сильные мира. Философ Томас из Штитнего рекомендовал избегать чрезмерных мирских наслаждений путем духовного слияния с вселенной, этим прекраснейшим откровением бога, и бороться с озлобленностью жизни добрыми поступками и служением ближним, общине и всеобщему благу. Он предлагал часто читать библию, которую, по его мнению, следует объяснять чехам по-чешски; причем неважно, кто объясняет библию — «мистр» (магистр) или не «мистр», важно, что и как он объясняет. Реформаторские элементы Томаса из Штитнего, часто заимствованные из мировой литературы, углубил Матвей из Янова. Практически осуществил все эти мысли чешский виклифовец Ян Гус (см.). Он влиял на все стороны чешской национальной жизни, способствуя их возрождению. Он преобразовал также тяжеловесное, путанное правописание введением упрощенного обозначения мягких гласных («Orthographia bohemica»). Он установил единый литературный чешский язык, очистив его от всяких примесей, противоречащих его духу и диалектической расплывчатости, и ходатайствовал за его введение в чешских церквах, вместо латыни. Способствуя введению народных песен в церковь и побуждая к творчеству духовных песнопений, которых после его смерти собралось в Истебницком канционале около восьмидесяти, Гус укреплял музыкальность чешского языка. Гус создал новую эпоху в Чехословацкой литературе так же, как в чешской истории.

Исполнителями заветов Гуса считаются т. н. табориты (см. гуситы, XVI, 414/23, и XL, 405/08). Они додумали учение Гуса до его логического конца и осуществлением его как бы мстили за  смерть своего учителя. Они решили воскресить истинную христову церковь, уничтожить разницу между священником и обыкновенным смертным, упростить обряды и свободно толковать библию, заменить латынь чешским языком. Они решили устранить неравноправие подданных и женщин, решили уничтожить собственность, отобрав ее прежде всего  у дворянства и духовенства. Табориты опирались главным образом на крестьян, которые покинули свои жилища и  с деревянными дароносицами, украшенными символическими чашей и гостией, с гуситской революционной песней «Кто воители божьи» («Ktoz jsu bozi bojóvnici»), огнем и мечом в своего рода священной войне против врагов божьего закона, возвещенного Гусом, шли строить новый мир и звали всех принять их новое учение. Это была религиозная, народная и социальная революция, которая своим идейным содержанием, силой своей боевой энергии, никого и ничего не щадящей, и своим энтузиазмом втягивала в свои ряды и увлекала за собой.

С гибелью таборитов их ученье не исчезло окончательно. Из южной Чехии пришел новый реформатор, воскреситель идей и надежд Гуса, не идущий ни на какие компромиссы строитель нового мира жизни, Петр Хельчицкий (1390—1460). В сильных и ярких, иногда чуть апокалиптических речах он внушал чешскому народу, что на папском престоле уже двенадцать веков сидит сатана и антихрист и что это кровожадное, властолюбивое и похотливое чудовище почитается как божий «мистр». Поэтому повсюду господствует закон насилия, а закон любви заглушается. Человечество никогда не было так далеко от истинного царства Христа, как в настоящее время, ибо оно отрицает законы: «Не убий» и «Люби ближнего своего». Сеть св. Петра разорвана двумя китами — папой и императором. И до тех пор, пока будет действовать их закон, вместо божьих законов, не будет лучше на земле. Кто убивает  ближнего и не любит его, должен стоять вне закона. И это делает государство, основанное на насилии, наказывающее вместо  бога, убивающее человека вопреки божьим законам, для применения насилия формирующее учреждения и отрывающее людей от их труда, заставляя их воевать. Государство поэтому является злом, и необходимо всеми силами уничтожить его. Это будет возможно тогда, когда на земле останутся одна только добрые христиане, столь совершенные нравственно, что они не будут нуждаться в церкви и государстве. Государство держится только на зле и грехе. Оно возникло из необходимости силой сдерживать похоти злых людей и помешать беспрерывным войнам, которые могли бы уничтожить человеческий род. Добрый христианин должен себя считать на этом свете путником, судьба которого осуществится только в раю. Только там он найдет истинную христову церковь, но он может и обязан содействовать ее утверждению и на земле. (Postilla, Siet viery; ср. анархизм, II, 565).

Теория Хельчицкого, конечно, была отвергнута государственными деятелями, светскими и церковными; она нашла отклик только в некоторой части народа, и ее приверженцы организовали в 1457 г. в Кунвальде Чешское братство («Jednota ceskych bratri»; см. Богемские братья и XL, 407/08). Во главе братства стоял брат Ржегорж, который сорганизовал церковь на основе любви к ближнему и отвращения к насилию, к государству, к неравенству сословному, культурному и имущественному. Его сторонники поставили себе целью осуществить на деле идеи «мистра» и привести к благоденствию бедных и нищих духом. Потребовалось около сорока лет, чтобы чешские братья убедились в том, что в полной мере осуществить это они не могут. Поэтому Лукаш Пражский смягчил учение чешских братьев, главным образом его отношение к материальной и духовной культуре, и на принципе нравственной чистоты и гуманной терпимости образовал молодую церковь, которая стремилась приблизиться к типу первобытной христианской церкви. Лукаш расчистил путь для культурной реформы моравана Яна Благослава (1523—1571), который сумел вызвать у «братьев» духовный голод и заинтересовать их идеями гуманизма. Наряду с тем Благослав в своей научно обоснованной чешской грамматике уделял много внимания усовершенствованию чешского языка (впоследствии его грамматика послужила исходным началом для словака Лаврентия Бенедикти из Нудожер, который в 1602 г. выпустил свою чешскую грамматику). Своей музыкальной теорией («Musika») Благослав стремился улучшить его музыкальную основу, имеющую существенное значение для творчества духовных песнопений, которые привились уже и в Словакии (Ян Сильван). Как и Лукаш, Благовлав собрал при содействии чешских братьев около 700 церковных песнопений. Таким образом,  были составлены Шамотульский и Эванчицкий канционалы, которые были предметом гордости чешских братьев и послужили образцом для дальнейших подобных трудов. Благослав перевел Новый Завет и усердно подготовлял перевод всего святого писания, которое действительно и было переведено, уже после смерти Благослава, в 1579—1593 гг. группой специалистов с участием словака Павла Есенского. Это классическое по своему стилю издание, известное под названием Кралодворской библии, сыграло впоследствии роль палладиума чешского языка для эмигрантов, а в эпоху возрождения служило великой хартией единства языка между чехами, мораванами, силезцами и словаками. Благослав был инициатором организации архивов и исторических записок о чешских братьях и, способствуя повышению культурного уровня братства своей горячей полемикой с врагами образования и своим систематическим воспитанием юношества, он привлекал в общину чешских братьев много новых друзей и укреплял ее для будущих битв.

Благодаря Благославу проникли в общину чешских братьев идеи гуманизма, которые еще в XV в. проводились основателем гуманистической традиции в чешской поэзии — Богуславом Гайсиштейнским из Лобковиц. В духе этой традиции написал народник-гуманист Ян из Ходеева целый ряд чешских, моравских и словацких стихотворений. В том же направлении работали Зигмунт Грубый (в области сравнительной грамматики) и юрист Виктор Корнель (в области чешского права). Корнель внес в новую стилизацию чешского права принципы Гуса и чешских братьев и на основе этих принципов защищал людей слабых по своему социальному положению и обличал насилия духовных и светских властей. Гуманизм был явлением общим для всей Чехии; в частности, в Словакию он проник благодаря моравану Яну Витезу и словаку Яну Панонскому из Чезмиц, которые основали в 1465 г. в Пресбурге университет — правда, вскоре заглохший — и вообще содействовали распространению гуманизма в Словакии. Немалую роль в пропаганде чешской реформаторской и культурно-прогрессивной идеи сыграли приверженцы Лютера в Словакии; они видели в немецком реформаторе активное продолжение гуситизма и надеялись, что лютеранское движение в Чехии и Словакии будет менее преследоваться, так как за ним стояла большая часть немецкой шляхты. Однако, Габсбурги преследовали чешских лютеран так же, как и чешских братьев. Поэтому началась общая борьба за религиозные права, в результате которой была в 1575 г. заключена т. н. «Чешская конфессия», договор, обеспечивающий чехам свободу вероисповедания. В литературе лютеранство не оставило почти никаких следов, за исключением полемических статей, богослужебных книг, школьных учебников и нескольких интересных попыток передать историю движения. Более глубокие следы оно оставило в Словакии, благодаря деятельности Элиаша Лани и Альберта Гушелиа и благодаря предписанию Жилинского синода в 1610 г. уделять больше внимания школьным и религиозным книгам.

Резко противоположную от чешских братьев и лютеран позицию занимали калликстины и католики, заключившие в 1436 г. между собою компактат. Сначала этот компромисс отстаивал Ян Рокицана, а позже и король Юрий из Подебрад. Католики видели в компактатах средства постепенного восстановления своего положения в стране. Еще более они утвердились в своих надеждах в 1462 г., когда папа попытался отменить компактаты и на чешский престол вступили Габсбурги, считавшие страну своей вотчиной и насильно рекатолицизировавшие чешский народ при помощи иезуитов и вновь основанного архиепископства. Старым духом насилия была проникнута тогдашняя католическая литература, отставшая и в культурном отношении; консервативный характер тогдашней литературы нагляднее всего обнаруживается в «Чешской истории», написанной Вацлавом Гайком из Либочан, который освещал события не критически, а с явно антиреформаторской тенденцией.

Однако, были и исключения: например, Томаш Баворвский признавал преимущества идей реформации, но его голос заглушался иезуитами местного происхождения, специально для этой цели вышколенными в Риме. Чешская культура была разбита на отдельные группировки по вероисповеданиям и, несмотря на существование университета и большого числа литературных обществ, несмотря на усердное и успешное применение в литературе всех существующих форм, во всем их разнообразии и в классической иногда обработке, несмотря на сотрудничество чрезвычайно крупных величин (в науке: Падеаш Гаек, Адам Залужанский, Ян Есениус, Даниил Адам из Велеславина, Папрцкий, Лупач; в беллетристике: Кирмезер, Кампанус, Моурженин, Тесак, Ломницкий и др.), — несмотря на все это, чешская культура истощалась в постоянной борьбе отдельных течений. При всем разнообразии форм и богатстве содержания чехословацкой литературы, она, с приходом Габсбургов в страну, обнаруживала какую-то особую тревогу, которая приняла большие размеры в конце XVI и начале XVII вв. Династия Габсбургов гнала чешский религиозный вопрос к роковому и неизбежному разрешению. Это осознал в своих воспоминаниях и в своей «Prostopravda» Николай Дачицкий из Геслова; на это намекали Нафанаил Воднянский и Гавел Жаланский; наконец, прямо высказали это Вацлав Вудовец из Вудова и Карл старший из Жеротина; последние в своем историческом обзоре отметили, что чешские «паны» отвернулись от чешской религиозной и демократической идеи, что они ухудшили обращение с подданными и нравственно пали, что в решающий момент они не были приготовлены к борьбе и были, таким образом, обречены на гибель. Наконец, незадолго до Белогорской битвы литература в нервном и пессимистическом тоне предсказывала ту катастрофу, которая действительно произошла в 1620 г.

Единственное, что удалось спасти из-под обломков чешского могущества, разрушенного «Возобновленным областным устройством», проведенным под протекторатом католических дворян типа Вильгельма Славаты — была чешская реформаторская идея, отшлифованная и глубже разработанная могучим чешским мыслителем — мораваном Яном Амосом Коменским (см.).

Коменский (1592—1670), который был свидетелем казни мятежных чешских «панов» и конфискации их поместий, был вынужден эмигрировать из своей родины вместе со спасшимися «панами» и всей некатолической чешской интеллигенцией. Коменский прекрасно сознавал, что чехи смогут пережить эпоху самых тяжких национальных и культурных испытаний только в том случае, если им удастся сохранить свой реформаторский идеал. Поэтому Коменский, где бы он ни находился, — на родине или в эмиграции, всегда старался внедрить это свое глубокое убеждение в чешскую школу и запечатлеть его в каждой своей книге. Своим идеалом Коменский ярко освещал беспросветную темноту эпохи народной и культурной контрреформации. В своем произведении «Poklad jazyka ceskèho» и в переводе псалмов Коменский доказывал, что язык чехов равноценен классическим и европейским языкам и что поэтому чехи отвечают перед человечеством за его сохранение. Чтобы облегчить чешскому народу эту задачу и чтобы еще теснее связать чешскую культуру с европейской, Коменский организовывал школьное дело на родине и за границей.

Коменский не переставал верить до конца жизни, что чешское государство возродится, когда Европа усвоит чешский идеал терпимости и гуманности. Из-за этого идеала чехи потеряли свою самостоятельность, и с его помощью они должны ее снова добыть. Своим внушительным, полным энтузиазма словом Коменский поддерживал огонек надежды на новую, светлую народную жизнь, которую он   прозорливо различал во мгле грядущего. Идеи Коменского были основными лозунгами чехов, мораван, силезцев и словаков, ушедших в эмиграцию; они часто возвращались на родину, внося луч надежды в темную жизнь своих соотечественников. Николай Драбик пророчески, еще при жизни Коменского, предсказал, что габсбургская гидра будет охвачена врагами со всех сторон мира, главным образом со стороны России и Югославии, и что тогда воскреснет чешская земля. За свое предсказание Драбик был сожжен на костре в Пресбурге; одновременно был приговорен к сожжению евангелический словацкий епископ Иоахим Калинка за то, что не хотел отступить от своей веры, которую Габсбурги и в Венгрии объявили государственной изменой. И в Словакии было столько мучеников за религию, что их историк М. Багил не мог всех перечесть. И из Словакии хлынула волна эмигрантов, которые вынуждены были покинуть родину за свои религиозные убеждения. Вместе с чешскими изгнанниками они выступали на мирской арене с обличением антиреформации (Георгий Ланый, Ян Синапиус, Штепан Пиларик, Тобиаш Маснициус, Е. Ладивер). И в эмиграции чехи и словаки не переставали отстаивать свое право на существование, и, чтобы побудить иностранные государства к помощи, они ссылались на свою общность с славянами и Европой (Павел Скала из Згорже, Павел Странский, Даниил Крман). К этой апологии присоединяли свой голос и национально настроенные католики, например иезуит Богуслав Балбин, который даже в рясе не переставал молиться св. Вацлаву, Кириллу и Мефодию о том, чтобы они не дали погибнуть чешскому народу. А чешская народность, действительно, была на краю гибели: эмиграция чехов и иммиграция иностранной шляхты, полная передача школ и университета в руки иезуитов, насильственный отрыв настоящей жизни чешского народа от его прошлого, уничтожение чешских культурных памятников, непрерывные нашествия миссионеров и солдат на некатолические края, издевательства над не католиками и т. д. Сохранилась чешская национальность только благодаря наследию, оставленному предыдущими поколениями — традиции и песне; неудивительно, например, что словацкий сборник песен, собранных Тржановским (Cithara sanctorum) в 1634 г., пользуется почетом у последующих поколений, как своего рода книга книг и национальный палладиум.

В Словакии, благодаря турецкой опасности, население пользовалось все же относительно большей религиозной   и национальной терпимостью. Этим объясняется, что именно оттуда вышли в XVIII в. первые апологии чешского языка и лозунги чехословацкой и славянской взаимной связи (Д. Крман и историк М. Бел); именно оттуда распространялась преданность чешской реформации, чешской истории и чешской культуре. Постепенно укрепляясь и развиваясь, она и представила могучую базу для успешной работы (во второй половине XVIII в.) по возрождению чешской нации.

Так называемое чешское возрождение находило свои источники, главным образом, в Словакии, где дольше, чем в Чехии, удержались традиции реформации и сохранились нетронутыми памятники чешской культуры, развитие которой было приостановлено антиреформацией. В эпоху рационализма, когда настало духовное раскрепощение Европы, именно эти сохранившиеся традиции укрепляли в сознании чехов и мораван убеждение в том, что возрождение чешского народа и его культуры мыслимо только на основе принципов, выдвинутых в свое время реформацией. Освобожденческие течения Европы быстро привились в Чехии, где они были приняты населением как отголосок реформации. Новые течения, ввозимые в страну возвращающимися из путешествий по чужим землям дворянами, быстро воспринимались чешской интеллигенцией и народом, которые своеобразно приспособляли их к чешским условиям, так что космополитический колорит скоро растворился в местных особенностях. Чехия пробуждалась, чему содействовали, с одной стороны, общий для всей Европы переход от феодализма к капитализму, от духовного абсолютизма к рационализму, от территориального патриотизма к национализму, с другой стороны — измененная политика Габсбургов по отношению к чешским дворянам. Последние, защищая свои привилегии, перешли в оппозицию и в борьбе должны были опираться на исторические права чехов, на индивидуальные особенности страны и народа, на местные традиции и историю. Благодаря этому, в противовес венскому централизму, германизации и мадьяризации, опять выплыла на поверхность идея свободной Чехии. Чешское дворянство было заинтересовано только в своих собственных сословных выгодах; поэтому оно, приняв участие в основании нескольких культурных чешских учреждений, недолго сотрудничало активно с народом. Однако, его отход не отразился на самом движении: социальные взгляды и отношения изменились, представителем народных масс стала уже интеллигенция, достаточно многочисленная, чтобы руководить вновь оживившимся чешским национальным движением.

«Возродители» видели упадок чешской нации и считали необходимым пробуждать ее всеми возможными средствами и со всех сторон жизни — со стороны языка, истории, расы, политики, с точки зрения славянской идеи и европеизма. Поэтому возродители в первую очередь настойчиво разрабатывали в литературе эти элементы.

Иосиф Добровский (1753—1829) считал непосредственной задачей каждого возродителя борьбу с испорченностью языка и анархией в нем строго систематическими грамматиками и словарями, анализом тогдашних филологических проблем. Пробудившийся чех должен, прежде всего, правильно владеть языком и осознать, какую роль играет его язык в центральной Европе и среди славян. Добровский укреплял чешское национальное самосознание, доказывая преимущества чешского языка и богатой чешской литературы («Geschichte d. böhmisehen Sprache u. Literatur. Ausführliches ehrgebäude d. b. Spr. u. Lit.». Institutions l. sl. diál veteris). Добровский при этом имел ввиду язык целой Чехии, но, несмотря на поддержку словаков Рибая, Таблица и Палковича, ему не удалось консолидировать язык целой Чехии. Помешала этому централистическая национальная политика Венгрии, которая покровительствовала сепаратистскому словацкому течению и его представителям. Несмотря на энергичный протест словацких евангелистов, Антонин Вернолак (1787) рекомендовал словацким католикам придерживаться в литературе всех особенностей словацкого наречия и считать себя самостоятельной литературной и лингвистической единицей. Возрожденческие лингвистические принципы Добровского были дополнены в духе романтизма и чешского патриотизма Иосифом Ютмаиом (1773—1847), составителем 5-томного чешско-немецкого словаря и автором «Истории чешской литературы». Юнгман, труды которого способствовали углублению национального самосознания чешского народа, искал опору не в дворянстве, а в интеллигенции. Поэтому он рекомендовал своим сотрудникам, работавшим над созданием чешской терминологии (И. Св. Пресл), приспособлять ее прежде всего к потребностям народных масс. Юнгман отстаивал единство чехословацкого языка, но еще при его жизни появились в Моравии и Словакии сепаратистские тенденции. В Моравии они скоро заглохли, но в Словакии нашли энергичного поборника в лице Людевита Штура (ср. XXXIX, 509), который в 1844 г. отстаивал в литературе самостоятельность формы местного языка. В союзе с местным дворянством, которое мадьяры упрекали в симпатиях к чехам, и с католическими сторонниками Бернолака, он ввиду грядущих политических событий стремился подчинить своему влиянию массы словацкого народа. Успех сепаратистских тенденций в Словакии объясняется тогдашним распространением культа языка и его наречий и преувеличенной оценкой народных традиций, которые больше всего привились в Словакии, что следует из основного произведения Штура о славянских народных песнях. Народными традициями «возродители» освежали родную литературу, пропитанную иностранным элементом, и доказывали могущество чешской поэзии, при бедности тогдашней литературы. В своих доказательствах они опирались на подлинные и фиктивные материалы. В Словакии, как и в других местах Европы, была обнаружена древняя песня о Жижке, но, в конце концов, Рожиай признался, что это подделка. В 1817 г. имел место подобный же случай в Чехии, когда Ганка открыл так называемую Краледворскую рукопись, отрывки антологии старочешской поэзии, в которых отражалась почти вся чешская история до XIII в. Это открытие первое время, безусловно, подняло престиж чехов и содействовало дальнейшему пробуждению национального чувства среди них; однако, оно встретило отрицательное отношение к себе со стороны Фейфалика, Шемберы, Вашка Гебауэра и др. и через несколько десятилетий было действительно доказано, что рукопись была очень удачной подделкой, для которой служили источником мировые памятники древности, преимущественно славянские песни (в том числе и Слово о полку Игореве и русские песни).

Гораздо удачнее по содержанию и по стилю были попытки Франтишек Челаковского (см.) подражать славянским и чешским народным песням. Его «Оhlas pisni ruskych» и «Ohlas pisni ceskych», искусно передающие характер русской и чешской народной поэзии, произвели большое впечатление и побуждали к защите чешской самобытности и к борьбе с иноземным влиянием. Челаковский возлагал большие надежды на старые литературные традиции, полагая, что их можно использовать для поднятия художественного и национального уровня чехословацкой литературы. Против этого возражал И. Лангер, который для той же цели предлагал отказаться от подражания и обратить внимание на самостоятельное творчество. Карл Яромир Эрбен (1811—1870) также не был согласен с Челаковским в вопросе о значении старых традиций; он считал эти традиции источником народного творчества и, пользуясь их гибкостью и мелодичностью, по своему извлекал из них избранные и типичные мотивы («Kytice», 1853). Подобную роль играли в Словакии Р. Халупка, Янко Матушка — творец «Nad Tatrou se blyskà», и А. Сладкович, который в своем «Detvan» дал верное изображение народного характера словаков и нравов детванцев.

Чехословацкие поэты выдвигали территориальный и расовый признаки для защиты народной самобытности от растущей германизации и мадьяризации. Исключительное значение они придавали славянской расе. Добровский считал, что в славянской расе таится больший запас творческих сил, что славянский «ум» имеет преимущество перед немецким «Verstand» и французским «Esprit». Юнгман вслед за Коссаковским проповедовал еще в 1800 г. чехо-славянское культурное сотрудничество и предлагал изучать главные славянские языки, завязать сношения с славянскими учеными и обществами, наладить обмен книг, основывать славянские книжные склады и взаимно обогащать лексикон славянских наречий. Антонин Марек отдавал предпочтение работе для политического объединения со славянами, преимущественно с русскими. Кампелик и Шафарик (см.) предусмотрительно, из политических соображений, проповедовали политическое сближение с австрийскими славянами. Шафарик (1795—1867) уже с 1826 г. («Geschichte d. slavischen Sprache und Literatur nach allen Mundarten») рассматривал славян как единое целое и, доказав их аборигенное право в Европе (Slovanske starozitnosti, 1837), он, наряду с Ганкой, путем систематической переписки осуществлял идеал Юнгмана. Элементы взаимности славян прекрасно разработаны у Шафарика. И когда Ян Коллар (см.) высказал в 1836 г. в альманахе «Hronka» мысль о всеславянской взаимности, то он собственно выразил идею, для которой уже была подготовлена почва в сознании чешского народа (см. панславизм, XXXI, 109/119). Сам Коллар наметил эту идею в произведениях «Pisne» (1823), «Zpiewanky» (1834—35) и «Slàvy dcera». Коллар рассматривал идею всеславянской взаимности как достояние и миссию словаков и, ссылаясь на то, что Словакия является славянским центром, а Татры — всеславянской колыбелью, он утверждал, что именно Словакии предстоит провести в жизнь славянскую взаимность. Штур и его приверженцы Гечко и Гостинский, под влиянием европейского мессианизма и русского и польского славянофильства, создали из колларовской всеславянской взаимности особую славянскую идеологию. Из всех славян они именно Словакии приписали миссию возрождения Европы на основах истинного христианства. Эту задачу, с которой не сумели справиться романская и германская расы, осуществит славянская раса, теперь только выступающая на мировую сцену со своей исторической ролью, причем из всех славян для этого всего более подходят по своим способностям словаки. Штур, талантливый политик, вскоре понял, что эта теория слишком романтична, а опыт австро-славянской унии 1848—49 г. убедил его в том, что реальнее была бы уния с каким-нибудь политически-самостоятельным славянским народом и что в будущем славянам вероятнее всего придется опираться на Россию («Славянство и мир будущего», 1885). Ян Паларжик понимал славянскую взаимность только как политическую и самым верным средством к достижению взаимности считал унию всех славянских церквей. Славянская идея стала для тогдашних чехов столь же сильной традицией, какими в свое время были традиции св. Вацлава, Кирилла и Мефодия (выработанная в Словакии приверженцем Коллара — Яном Голым) и Гуса. Славянская идея служила моральной опорой чехословакам всякий раз, как они подвергались преследованиям. В то время как славянская идея была лишь сокровенным желанием чехов и словаков, чехословацкая история была реальной ценностью, к которой прибегали «возродители» (Добнер, Пелцл), как к самому действенному пробуждающему средству, и которую систематически разработал мораванин Палацкий (см). Палацкий еще во время своего учения в Венгрии понял всю важную роль истории в жизни пробуждающегося народа. Пользуясь источниками, он написал историю своего народа. Будучи приверженцем Гердера и Гегеля, Палацкий в своей истории ставил во главу угла чешскую реформистскую идею — борьбу с немцами и Римом — и указывал на то, что во время гуситизма чехи находились в полном расцвете сил именно потому, что тогда они не шли на компромиссы в своей борьбе и умели жертвовать всем за идею религиозного обновления. Положив гуситизм в основу своей «Истории», Палацкий придал ей почти религиозный характер. В таком виде его «Geschichte v. Böhmen» и «Dejiny národu ceského» легли в основу взгляда чешского общества на историю и на все начинания последующего времени. Метод этих произведений повлиял и в Словакии на Ионаша Заборского, который применил его в своей «Истории древней Венгрии» («Dejiny starych Uher»). Благодаря Палацкому, история стала самой популярной наукой в Чехии. Помимо истории, особенно живо чехи интересовались философией; национальная идея сильно сказывалась и в философии, о чем можно судить по произведениям моравских философов Клацеля и Шмидка или чешских Пуркине, Амерлинга и Сметаны. Однако, в свои концепции они вносили, наряду с национальным элементом, и своеобразные социальные элементы. Национальные тенденции были тогда научной и художественной моралью, а демократизм одним из главных требований. Поэтому представители тогдашней лирики и эпоса (тамовцы, пухмаеровцы, неедловцы), драмы (Халупка, Клицпера) и прозы (Крамернус,  И. Марек, Рубеш, Тыл, И. М. Гурбан, И. Калинчак, Сабина) часто были скорее литературными носителями идей пробуждения и современных им общественных идеалов, чем художниками. Всеми ими руководило больше всего желание пробудить в народных массах стремление к более достойной национальной и социальной жизни. Одно из первых мест в художественной литературе занимает Тыл, пионер в публицистике и автор национального гимна «Kde domov muj», созданного почти одновременно с известным гимном «Гей, славяне» (1834).

Указывали, однако, что развитие литературы требует, чтобы она, как и критика, руководилась чисто эстетическим критерием и что только этим путем она может подняться до уровня европейской литературы. Особенно это отстаивали Палацкий и Шафарик. В «Pocatkové ceskeho basnictvi,  obzvlaste prosodie» рекомендовалось метрическое стихосложение вместо технического, отстаиваемого Добровским, и выдвигалось требование художественной чистоты и самобытного творчества. Коллар в своей «Slavy dcera» попытался удовлетворить этим требованиям. Однако, ему удалось изобразить впечатления, вынесенные им из жизни и  чтения, лишь в чуждой чехам форме. Воспевая в духе Данте и Петрарки возлюбленную, которую он, в подражание Байрону, заставляет скитаться по славянской земле, Коллар является скорее ритором, нежели поэтом-творцом. Настоящим творцом был Карл Гинек Маха (1810—1836), который смело разрушил шаткое здание прежней чешской поэзии и подвел под нее прочный фундамент. Маха изобразил противоречие между мечтой и действительностью, разочарование во всем, вечную неудовлетворенность, — в волнующих картинах природы и в ряде поэтических и прозаических произведений, особенно, в лирико-эпическом стихотворении «Май» (1836), полном грусти и безнадежности. По духу своих произведений Маха примыкал к славянским байронистам. Современники не поняли Маха, как и не поняли в Словакии его собратьев Янка. Крала, Ява Ботта и последователя Пушкина — Сладковича, автора поэмы, «Марина».

Вскоре после смерти Махи появился его антипод в поэзии, поэт-реалист Карл Гавличек Боровский (см.). Весьма тяжелые условия жизни Гавличка, как члена определенной нации и как личности, не сломали его, а наоборот, побуждали к преодолению трудностей. Орудием служили ему сатира, ирония и сарказм. Его борьба с духовным и светским чванством была столь же решительной, как и форма ее поэтического выражения, была ли то эпиграмма или полуэпическое-полулирическое стихотворение в народном духе.

Середину между грезой и действительностью занимал третий художник того времени — Божена Немцова. Наряду с поэтом Эрбеном и художником Манесом, она изучала природу и человека различных чехословацких областей и передавала свои наблюдения в новеллах, единственных в своем роде и очаровательных обилием фольклористических элементов, которые у нее нигде не представляют собой только декорацию и фон, а являются прямой и необходимой принадлежностью типа и эпизода («Бабушка» и др.). Наряду с красочностью и пластичностью, произведения Немцовой изобилуют элементами национального энтузиазма и элементами социального альтруизма.

В произведениях Гавличка и Немцовой имеется уже много элемента политики, который особенно усилился к 1848 году — году провозглашения конституции, когда писатели становились политиками и когда на славянском съезде в Праге выступали Палацкий, Шафарик, Гавличек, Штур, Годжа и Гурбан. Возрожденный народ впервые получил возможность предъявить политические требования. Выразителем этих требований в общественной жизни и прессе был Гавличек (см.), который был творцом новейшей публицистики и вместе с Тылом пустил в обращение новые освободительные лозунги. Внешнее положение австрийской империи заставило Габсбургов в 1860 г. снова вступить в переговоры с населяющими Австрию нациями. В связи с этим снова ожили надежды чешского народа. Казалось, что, наконец, будут признаны его исторические права и что венгерским словакам тоже удастся добиться признания Словакии автономной единицей, что они требовали в своем меморандуме 1867 г. Но дуализм, введенный в 1867 г., разрушил надежды словаков, а 1871 г. принес разочарование и чехам, лишив и их надежды на признание за ними права на самостоятельность, ибо с этого года еще более усиливается немецко-австрийский пресс. Однако, чешский вопрос был заглушен лишь на время. Лозунг Палацкого — «Мы жили до Австрии, мы будем жить и после нее» — находил все больший отклик. В Словакии также звучал враждебный Вене и Будапешту настойчивый голос Гурбана, провозглашавшего бессмертие единого чехословацкого парода. Словаки начинают возвращаться к литературному чешскому языку (альманах Нитра). Несмотря на раздробленность чешского народа по сословиям, классам и вероисповеданиям, отражавшуюся и в прессе, чешская политика в 60-х и 70-х г.г. XIX ст. имела своей конечной целью политическое освобождение чешского народа; эту цель одинаково преследовали и крестьяне и рабочие, хотя последние были уже к этому времени объединены интернациональными классовыми лозунгами. «Сокол», основанный к тому времени Фигнером и Тыршем и организованный по принципам Гуса как боевая дружина, ставящая себе целью освобождение Чехии, привлекал в свои ряды всех чехов без различия политических и религиозных оттенков. Даже художники, принадлежавшие к различным школам и направлениям, были объединены в т. н. «Умелецкой беседе» под единым лозунгом национального освобождения. Национальный музей в Праге, т. н. Чешска Матице, Словацка Матице (во главе с католическим епископом Мойсесом и евангелическим суперинтендентом Кузмани), национальный театр в Праге, «Глагол» и всякие другие культурные учреждения в Праге и провинции — все были построены на общенациональном принципе. Пражский университет постепенно чехизировался и представители профессуры, в лице специальных научных союзов, принимали активное участие в общественной жизни. Томек, Седлячек, Гомл (в области истории), Гебауор, Бартош (в филологии), Ранда (в области правовых отношений) Дурдик, Гостинский, Масарик (в философии) — все эти ученые значительно продвинули вперед чешскую науку. После попытки Ригра начал выходить в 80-х годах «Ottuv naucny slovnik» (научный словарь Отто), который, послужив показателем роста чешской культуры, вызвал в то же время разногласия по поводу подлинности Краледворской рукописи. В результате этой борьбы последовал раскол чешских ученых на два лагеря: патриотически-идеалистический и критически-реалистический. Последние исходные свои импульсы получали в учении Гуса и Гавличка, они искали путь правды, в нем видели залог развития чешского народа. Таковы были исходные начала концепции Масарика. Новая чешская наука широко популяризовала свои достижения и распространила свое влияние на литературу, на интеллигенцию вообще и на широкие массы народа, чрезвычайно подняв уровень чешского образования. Прежде всего, это проводилось в литературе, которая взяла своими лозунгами: учиться у всех народов и всех эпох, приносить в Чехию все литературные направления и формы, но догнать культуру Европы, за которой Чехия в эпоху контрреформации не могла поспеть; слить чехословацкую литературу с направлением мировой литературы, но не подражать, а самостоятельно творить в духе традиций и потребностей пробуждающегося народа. Несмотря на все художественные требования, которые предъявляла к себе литература, ее представителям все еще приходилось работать в военной обстановке, в условиях борьбы за национальную свободу, в лагере тех, кто ставил успешность борьбы выше каких бы то ни было научных или художественных стремлений.

Прототипом поэта – национального  бойца является Ян Неруда (см,). Европейски образованный, неоромантик Неруда постоянно отрывался от своих грез, тревожась за судьбу своего народа. В своей поэтической деятельности он часто увлекался чужеземными элементами, но вскоре снова возвращался к родным мотивам. От внешнего описания типов и настроений Неруда перешел к самоанализу, но во всех его «исповедях, как бы интимны они не были, всегда чувствуется постоянная дума о судьбе своего народа («Простые мотивы»). Своими фельетонами Неруда будил чешскую мысль и вызывал в обществе стремление равняться с Европой и ее прогрессом. Неруда не отгораживал Чехию культурной стеной от остального мира, а, наоборот, побуждал к переводу всех иностранных классиков, к проверке своих сил путем близкого знакомства с Европой. Неруда нашел много частичных последователей на родине. Витезслав Галек предлагал ту же литературную теорию, но в поэтическом творчестве он приближался к Неруде только своей классической лирикой («V рrіrоde») и психологическим, подробным изображением деревенских типов («Pohadky z nasi vesnice»). София Подлипская, Рудольф Майер и Якуб Арбес больше интересовались общеевропейскими философскими и психологическими проблемами, Густав Пфлегер Моравский — социальными вопросами, Л. Квис — национальными и народными; у каждого из них мы встречаем с вариациями отдельных элементов концепции Неруды, иногда прямо позаимствованные и только окрашенные в субъективные тона.

Неруда и его поколение не могли провести полностью свою программу — приобщение чехов к современной Европе; они только познакомили чехов со старой и новой европейской культурой. Их задачу закончило последующее поколение под руководством Ярослава Врхлицкого.

Парнасец Врхлицкий (1853-1912, см.) внес в отношения чешского народа к Европе и остальному миру систематичность и организованность. Он перевел на чешский язык несколько тысяч избранных стихотворений всех народов и времен, чтобы сообщить чешскому литературному творчеству недостающие ему элементы. Но он не мог, конечно, ограничиться одним использованием чужих культур. Врхлицквй создал свои самостоятельные исключительные по богатству форм, картин и выражений произведения, действующие своей благозвучностью на читателя, и несомненно является «magnus parens» новой чешской лирики. Поэт, живший, казалось, вне своей эпохи и часто подозреваемый в увлечении чужеземной культурой, понимал, однако, свою эпоху как никто другой. Он считал, что освобождение чехов придет с Запада, а не с Востока, и был одним из первых энергичных борцов за всеобщее избирательное право в Австрии, видя в нем путь к освобождению чешского народа. Один из сотрудников Врхлицкого — Юлиус Зейер с таким же увлечением перерабатывал произведения чужих литератур, преимущественно экзотические произведения. Не меняя их содержания, которое он передавал художественно на родном языке, он осторожно и стильно их обновлял. Его можно скорее считать гравером, с большим вкусом и умением обрабатывающим мелочи, чем творцом. Словак Гвиездослав (1849-1921) замышлял эпопею христианского и словацкого мира. Еще искуснее Врхлицкого он владел формой и выразительными средствами языка, так же ревностно искал подходящих выражений для перевода мировых классиков на словацкий язык. Ему удавалось глубже и интимнее изображать свой край, национальное и психологическое своеобразие его жителей. В этом отношении он сильно напоминает И. В. Сладка, И этот поэт воспитывался па чужой культуре и в ее духе воспевал вечно мятущуюся молодость. Наряду с интимными космическими наблюдениями, просто и художественно изображенными, наряду с переводами произведений неродовых мировых писателей, он часто возвращался к родным мотивам, стараясь при этом приблизиться к народным мелодиям и выражениям. Врхлицкий оказал влияние и на других поэтов (Ванянского, Клаштерского, Каминского Ф. и И. Квапила и др.), которые, однако, часто по своему воспринимали некоторые стороны его творчества, а иногда просто не соглашались с ним. Обращаясь лицом то к мировой культуре, то к своей родной, они, таким образом, служили переходной ступенью к чисто национальным поэтам, которые были всецело поглощены славянскими и чешскими проблемами.

Типичным представителем этой группы национальных поэтов был Сватоплук Чех (1846-1908, см.). В начале своей литературной деятельности он был сторонником колларовского панславизма и видел спасение народа в применении и объединении славян, причем роль посредника приписывал чехам. Позже он в этом вопросе перешел на сторону Гавдичка и проповедовал в своих произведениях сотрудничество одних только австрийских славян. Разочаровавшись и в этой теории, он, наконец, пришел к убеждению, что следует надеяться только на собственные силы и советовал усиливать своеобразные и боевые стороны характера чешского человека. Примером должны были служить чешские исторические фигуры, изображенные в его произведениях. Чех считал, что освобождение будет добыто благодаря простому чешскому человеку, которого он поставил в центре своей поэзии. Однако, главные надежды Чех возлагал на европейский договор или какой-нибудь социальный переворот, но при этом программа Святоплука Чеха была до того неясной, неопределенной и растяжимой, что ею могла пользоваться любая политическая партия, вследствие чего Чеха считали выразителем стремлений всего чешского народа. Еще более ревностным националистом был Адольфо Гейдук (см.) — певец чехословацкого народа и интимной жизни чешской семьи. Его произведения, пропитанные горячим национализмом, направлены против чужеземного гнета. Не меньшими националистами были Ваянский, Вацлав Шольц и Элишка Красногорска. Последняя в течение всей своей жизни занималась чешским вопросом и постоянно напоминала чехам об их обязанностях по отношению к своему народу. Она предполагала, что чистая чехословацкая культура воспитает гордость и сознание народа, который сумеет сам освободить себя.

Подобные стремления к воспитанию боеспособного народа отражаются в современных исторических повестях и романах В. Бенеша, Тржебизского, Алоиса Ираска и Зикмунда Винтера. Самый выдающийся из них, Ирасек, извлек из прошлой жизни чешского народа все главнейшие эпохи и фигуры и, изобразив их в привлекательных, пластичных и сильных формах, создал, таким образом, подобие национального исторического военного музея, откуда массы могли бы черпать примеры и стремления. На своих работах Ирасек опроверг существующий взгляд, будто большие эпохи создаются личностями, и выдвинул на первый план коллективное сотрудничество, без которого невозможны великие национальные и социальные движения и сдвиги. В то время как Ирасек был воспитателем своей нации, Винтер был поклонником древних памятников.

Одинаковую роль, как и историческая беллетристика, играли в Чехии, Моравии и Словакии крестьянские повести и романы. Основателями крестьянской литературы были, помимо Немцовой и Правды, еще Витеслав Галек и преимущественно Каролина Светла, которые искали в деревенской обстановке и своеобразии опору против искажения национального характера городской цивилизацией и интернациональной культурой. Светла идеализировала чешскую деревню, приписывая часто своим крестьянским тинам новейшие эмансипационные, а тогда и революционные общественные идеалы. Ее последовательницей в этом отношении была Габриэла Прейс. Полную их противоположность представляла собой Тереза Новак, которая, упорно и подробно изучая крестьянские типы и их быт, старалась выяснить, действительно ли может деревня служить средством культурного оздоровления и укрепления расы. Она посвящает этой теме целый цикл романов, в которых выясняет, как разные поколения пытались разрешить проблему чешского народа и в чем заключаются факторы его возрождения. Значение местных особенностей для национальной культуры выяснили и своеобразно выразили А. Сташек, К. В. Райс, А. Мрштик, К. Клострманн, М. Кукучин, Ян Чайак, Иос. Грегор, Тайовлский, И. Гербен, И. Голечек и А. Баар. Тщательно изучив характерные черты чехословацкого человека, они выявили целый ряд типов в их повседневной жизни и выражали убеждение в том, что эти типы являются источником возрождения и вдохновения для культурно-отставших личностей и коллективов. Землю и крестьянина они считали прочными основами нации, ибо второй главный фактор нации — рабочий — колеблется и незаметно для самого себя теряет своеобразную национальную окраску. Иосиф Голечек изучал в десятитомном произведении «Наши» проблему крестьянства и стремился дать в лице юго-чешского крестьянина образец чисто чешского   человека, в духе традиций Гуса, Штитного и Хельчицкого. Голечек стремился славянизировать чешского человека, вернуть его к славянской взаимности, при которой чехо-славяне, поляки, юго-славяне и русские, не теряя своей самостоятельности, сотрудничали бы культурно и политически. Голечек, враг австро-славянизма, верил в освобождение всех славянских народов и подобно Сладковичу предсказывал чехословакам, что на этот раз освобождение придет из Югославии. В отличие от него Ваянский возлагал надежды на русских. Все эти писатели прекрасно усвоили местный колорит, особенности мышления и формы выражения массы и, перенося все это в литературу, придавали ей своеобразную выразительность (Гербен, Мрштик).

Не меньшее внимание литература уделяла жизни города, преимущественно мелкой буржуазии и интеллигенции. Целый ряд писателей (А. В. Шмиловский, В. Влчек, И. Штолба, Св. Чех, Светозар Гурбан-Ваянский, Е. Шольтесова, Т. Вансова, Л. Подъяворинска, Тимрава, И. Мергаут, Ф. К. Свобода, И. Германи и др.) посвятил свои силы изображению городской жизни и нравов. Все эти произведения будили сознание народа. Правда, в них было, за малым исключением, больше тенденциозности, чем искусства. Далее, и социальный вопрос приковывал к себе внимание чешского писателя. Противоречие между личностью, с одной стороны, и социальными и бытовыми условиями, с другой, отвлекало внимание чешского литератора от крестьянства и буржуазии в сторону пролетариев и умственных работников (современные произведения М. А. Шимачка, Вожены Виковой, Кунетицкой и др.). И в театре и драматургии замечается переход от историзма и этнографии (И. И. Колар, Э. Боздех, Строупежницкий) к социальным мотивам (Шубрт, Прейс, Шимачек, Тайовский).

А. Пражак (А. Prazák)

Перевод с рукописи.