Чернышевский, Николай Гаврилович

Чернышевский, Николай Гаврилович, знаменитый русский мыслитель и публицист (1828—1889). Биография. Чернышевский родился 12 июля 1828 г. в Саратове в семье старшего священника Сергиевской церкви. Первоначальное образование он получил дома под руководством отца, человека, выдающегося по уму, разносторонне-образованного, владевшего древними и новыми языками, которым он обучил и сына. Хорошо подготовленный отцом, Чернышевский осенью 1844 г. поступил, минуя бурсу, прямо в старшие классы саратовской духовной семинарии, но и здесь оставался недолго. Его влечет университет, он уезжает в Петербург и 2 августа 1846 г. блестяще сдает экзамены для поступления на историко-филологический факультет. Годы пребывания Чернышевского в петербургском университете (1846—1850) имели для него огромное значение. Отдавая много времени занятиям по факультету, он с изумительной энергией и смелостью мысли работает и над установкой своего мировоззрения. Решающими моментами в умственной жизни Чернышевского за это время были события европейской революции 1848—1849 гг.¹⁾ и его глубокое увлечение социальными идеями Фурье²⁾ и материалистической философией левого гегельянца Фейербаха. Не без заметного влияния прошла для Чернышевского и деятельность петрашевцев и, в особенности, свирепая расправа над ними Николая.

¹⁾ Как показывает «Дневник» («Литературное наследие», I, 498), мировоззрение Чернышевского складывалось под очень разными влияниями: «По образу своих мыслей и сам не знаю, к какой именно партии социалистов-демократов я принадлежу, став не то черным, не то красным... Теоретически я всего более сочувствую Луи Блану, потому что он первый был моим учителем в этом, потому что через его беседы в Люксембурге я узнал вое эти вещи, и поэтому здесь он для меня играет почти ту же роль, как Гизо в отношении к установившимся уже и сделавшимися неотъемлемыми несомненным взглядам... В религии я не знаю, что мне сказать — я не знаю, верю ли я в бессмертие души и т. д. Теоретически я скорее склонен не верить, но практически у меня не достает твердости и решительности расстаться с прежними своими мыслями об этом, и если бы у меня была смелость, то в отрицательности я был бы последователем Фейербаха, в положительности — не знаю чей, кажется—тоже».

²⁾ Из «Дневника» («Литературное наследие», I, 844) видно, однако, что теории Фурье принималась студентом Чернышевский далеко не безоговорочно: .Дочитал ныне утром Фурье, т.-е. собственно не дочитал, а пробежал глазами, потому что вечная палинодия надоела, наконец; то же и то же во всем предисловии, и вижу, что он собственно не опасен для моих христианских убеждений; странное дело, для меня кажется, что человек с таким странным и ограниченным в своих толкованиях умом должен быть поставлен главой школы, которая неоспоримо занимает великое место в истории, что он первый провозгласил новый принцип: удовольствия инстинктов, хотя, может быть (я его еще не знаю) и придал ему странный вид, так что вышло что-то похожее на смешное... Весь этот II том так отзывается рассуждениями сумасшедшего у Гоголя, а между тем он провозгласил первый нам несколько новых мыслей, которые называют нелепыми, а я нахожу решительно разумными и убежден, что будущее принадлежит этим мыслям, например, о вреде торговли в теперешнем виде и проч.».

Формально Чернышевский в кружок петрашевцев не входил (он состоял в кружке Иринарха Ив.  Введенского), но имел довольно близкие сношения с петрашевцем А. В. Ханыковым и именно благодаря последнему познакомился с произведениями Фурье. Таким образом, еще на студенческой скамье Чернышевский становится убежденным социалистом и проникается идеями крайнего политического радикализма. Он считает себя человеком, обреченным на гибель и еще в мае 1848 г., т. е. двадцати лет от роду, заносит на страницы своего «Дневника»: «Я нисколько не подорожу жизнью для торжества своих убеждений, для торжества и довольства, уничтожения нищеты и порока. Если бы только был уверен, что восторжествуют мои убеждения, то даже не пожалел бы, что  не увижу дня торжества и царства их. И сладко будет умереть, а не горько»¹⁾.

¹⁾ В своем «Дневнике» Чернышевский рассказывает, как он в беседе с своей будущей женой в 1862 г. предвидел свою судьбу и считал ее неизбежной ввиду определенного своего отношения к грядущей революции. Вот его слова: «С моей стороны было бы низостью, подлостью связывать с своей жизнью еще чью-нибудь, и потому, что я не уверен в том, долго ли буду я пользоваться жизнью и свободою. У меня такой образ мыслей, что я должен с минуты на минуту ждать, что явятся жандармы, отвезут меня в Петербург и посадят меня в крепость, бог знает на сколько времени. Я делаю здесь такие вещи, которые пахнут каторгою — я такие вещи говорю в классе... Я не могу отказаться от этого образа мыслей, потому что он лежит в моем характере, ожесточенном и недовольном ничем, что я вижу кругом себя... Кроме того, у нас будет скоро бунт, а если он будет, буду непременно участвовать в нем... Это непременно будет. Неудовольствие народа против правительства, налогов, чиновников, помещиков все растет. Нужно только одну искру, чтобы поджечь все это. Вместе с тем растет и число людей из образованного кружка, враждебных против настоящего порядка вещей. Готова и искра, которая должна зажечь этот пожар. Сомнение одно — когда это вспыхнет. Может быть, лет через десять, но я думаю скорее. А если вспыхнет, я, несмотря на свою трусость, не буду в состоянии удержаться. Я приму участие... Костомаров едва ли — он слишком благороден, поэтичен; его испугает грязь, резня. Меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня. («Литературное  наследие», I, 656/67).

По окончании университетского курса в 1850 г. Чернышевский уехал в Саратов, где занял в гимназии место старшего учителя русской словесности и оставался там до весны 1853 г., когда, женившись на Ольге Сократовне Васильевой, вместе с ней возвращается в Петербург. Здесь он также занимается педагогической деятельностью во 2-ом кадетском корпусе, но весьма непродолжительно, не более года. Превосходный преподаватель и воспитатель, он не мог примириться со школьной рутиной того времени и вышел в отставку. В эти же годы Чернышевский делает попытку получить кафедру в университете, где его высоко ценили, видя в нем «будущее светило науки». Он быстро, прямо набело, пишет свою знаменитую магистерскую диссертацию «Эстетические отношения искусства к действительности», с блеском защищает ее 10-го мая 1855 г. на публичном диспуте в университете, получает одобрение факультета, но взгляды Чернышевского, изложенные в диссертации, очень не понравились министру народного просвещения А. С. Норову, и ученой степени и кафедры Чернышевский не получил. Его ждал иной путь, иная кафедра. С 1854 г. Чернышевский делается видным сотрудником, а затем и главным руководителем «Современника», издававшегося Н. А. Некрасовым и И. И. Панаевым. И с этого времени роль «Современника» в общественно-революционном движении становится чрезвычайно большой: со страниц журнала впервые раздались вдохновенная проповедь идей социализма и горячий призыв к борьбе со всеми формами произвола. Это направление «Современнику» было дано, главным образом, Чернышевским и его молодым другом и учеником — Н. А. Добролюбовым.

Широкая известность Чернышевского началась почти с первых шагов его литературной деятельности.  Его диссертация «Эстетические отношения искусства к действительности» была встречена как манифест новой, так называемой публицистической критики и явилась, в сущности, первым и блестящим опытом применения социологического метода в исследовании явлений искусства. Эстетические воззрения Чернышевского были построены на основе материалистической философии Фейербаха. Исходя из положения «прекрасное есть жизнь», Чернышевский является беспощадным противником теории «искусство для искусства» и горячо ратует за идейное искусство для жизни. Сущность эстетических представлений находится в зависимости, по мнению Чернышевского, от принадлежности человека к той или иной общественной среде и всегда имеет классовый характер.

В духе строгого реализма и были построены последующие произведения Чернышевского, в особенности: «Очерки Гоголевского периода русской литературы» («Современник», 1855—1856), «Лессинг и его время» (1856—1857) и целый ряд литературно-критических статей: о Пушкине, Гоголе, Тургеневе, Льве Толстом, Щедрине и др. Насколько литературные и критические суждения Чернышевского были глубоки и проницательны, показывает его отзыв о Л. Н. Толстом. Этот отзыв был дан Чернышевским в 1856 г., т. е. в самом начале творческого пути великого писателя. Вот эти пророческие слова Чернышевского: «Граф Толстой обладает истинным талантом... Этот талант принадлежит человеку молодому, с свежими жизненными силами, имеющему перед собою еще долгий путь, — многое новое встретится ему на этом пути, много новых чувств будет еще волновать его грудь, многими новыми вопросами займется его мысль, — какая прекрасная надежда для нашей литературы, какие богатые новые материалы жизнь дает его поэзии. Мы предсказываем, что все данное доныне графом Толстым нашей литературе — только залоги того, что совершит он впоследствии; но как богаты и прекрасны эти залоги». Столь же проницательны были отзывы Чернышевского и о Щедрине, Островском и многих других. Но литературно-критическая деятельность Чернышевского продолжалась недолго: уже в 1857 г. он уступает свое место критика в «Современнике» Н. А. Добролюбову, в котором первый уловил крупный критический талант и тонкое чутье красоты. Передав критический отдел Добролюбову, Чернышевский всю свою энергию переносит в область публицистики, к вопросам внутренней и внешней политики, экономики, социологии и философии. В это время влияние Чернышевского на передовые слои русского общества растет неуклонно, но наряду с этим усиливаются и его расхождения с представителями более раннего поколения: Тургеневым, Кавелиным, Герценом и др. В июне 1859 г. Чернышевский был в Лондоне для свидания с Герценом, но уехал оттуда еще более разочарованным в руководителе «Колокола», найдя его чересчур склонным к компромиссам с мнимо-либеральным, а на самом деле реакционным правительством. «Кавелин в квадрате — вот вам и все» — характеризует он Герцена в письме своем к Добролюбову и краткой этой характеристикой отмечает то столкновение двух общественных течений, которое разделило прогрессивных деятелей 60-х годов на два непримиримых лагеря: мирных реформаторов-либералов и революционеров. Влияние Герцена заметно шло на убыль. Вождем разночинной интеллигенции стал Чернышевский. Молодежь зачитывалась его статьями по крестьянскому и земельному вопросам. Но и вне сферы публицистики его влияние чрезвычайно велико, хотя и весьма законспирировано. Вокруг Чернышевского группируются будущие деятели зарождавшихся революционных организаций — «Великорусса» (1861) и «Земли и Воли» (1862-1863): П. И. Боков, выведенный Чернышевским в романе «Что делать?» (под именем Лопухова), В. А. и Н. Н. Обручевы, А. А. и Н. А. Серно-Соловьевичи, Н. И. Утин, А. А. Слепцов, В. С. и Н. С. Курочкины и несколько др., в том числе — М. И. Михайлов и Н. В. Шелгунов. С октября 1861 г. за Чернышевским устанавливается неусыпный надзор тайных агентов III-го Отделения под руководством самого начальника сего учреждения кн. В. А. Долгорукова. Фальшивое «освобождение крепостных» вызывает ряд крестьянских волнений, в воздухе пахнет пугачевщиной, и ставшее на путь безоглядной реакции царское правительство спешит принять свои меры, чтобы изъять Чернышевского из рядов революционного лагеря. Чернышевский был глубоко ненавистен приверженцам старого режима всех оттенков. Против него велась неустанная травля со страниц реакционной печати, на него шли анонимные доносы жандармам, которые только и ждали удобного случая для расправы с ним. Такой случай и представился, когда III-му Отделению удалось узнать, что Чернышевский является автором воззвания «К барским крестьянам», а поводом для ареста послужило письмо А. И. Герцена к Н. А. Серно-Соловьевичу, где упоминалось имя Чернышевского.

7-го июля 1862 г. Чернышевский был арестован и заключен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, как обвиняемый в государственном преступлении. Здесь Чернышевский пробыл около двух лет, а затем его судили и на основании подложных документов, сфабрикованных предателем Всеволодом Костомаровым, приговорили к 14 годам каторжных работ. На самом деле Чернышевского судили за всю его литературную деятельность, которая, хотя и в легальной форме  выявилась на страницах столь ненавистного крепостникам «Современника», но по сути была революционна. Недаром на суде в сенате имело большой удельный вес анонимное донесение «О литературной деятельности Чернышевского». Срок каторги по конфирмации был сокращен до 7 лет. 19 мая 1864 г. на Мытной площади в Петербурге над Чернышевским был совершен обряд гражданской казни с выставлением его у позорного столба и с преломлением шпаги над головой. На груди у Чернышевского висела черная доска с надписью: «государственный преступник». Это издевательство над одним из вождей революционной интеллигенции вызвало бурный взрыв протеста. Ярким и красивым его выражением был тот факт, что на эшафот Чернышевскому одной молодой девушкой, М. П. Михаэлис, сестрой жены Шелгунова, были брошены цветы (она была выслана за это из Петербурга). На другой день после обряда гражданской казни Чернышевский был отправлен в Сибирь на каторгу, в Нерчинский округ (сначала он жил в поселке Кадая, а затем его перевели в Александровский завод). По истечении полного срока каторги Чернышевский должен был выйти на поселение. Он надеялся, что будет жить вместе с женой и детьми, где-нибудь поближе к России и вновь вернется к литературной работе.

Но царское правительство готовило для него новое беззаконие. В декабре 1871 г., по решению комитета министров, утвержденному Александром II, Чернышевский прямо с каторги был увезен жандармами и поселен в Вилюйске (Якутской области), где и пробыл под строжайшим надзором безвыездно до 1883 г., когда, наконец, ему был разрешен возврат в Россию, с правом жительства в Астрахани под надзором полиции. Отсюда летом 1889 г. Чернышевский получил возможность переехать в свой родной город Саратов. Здесь он и скончался в ночь с 16 на 17-ое октября того же года от кровоизлияния в мозг. 

Таковы факты многострадальной жизни великого русского мыслителя и подвижника-революционера.

За время пребывания Чернышевского в Сибири были предприняты три попытки освободить Чернышевского из ссылки, но все они не достигли цели. Это были попытки Г. А. Лопатина, Д. А. Клеменца и И. Н. Мышкина: последний успел добраться до Вилюйска, и здесь, у самой цели, смелое предприятие трагически рухнуло, и сам И. Н. Мышкин попал в руки жандармов.

Чернышевский был цельной личностью, неразрывно сочетавшей слово с делом. Дело убеждения для него было делом жизни, за которое надо идти на борьбу, на скорбь, на страдания. И ему именно выпало на долю доказать горькую справедливость его же слов, сказанных им по смерти Добролюбова: «Людям такого закала и таких стремлений жизнь не дает ничего, кроме жгучей скорби». В. Ангарский.

Общее мировоззрение Чернышевского. Общее мировоззрение Чернышевского было строго материалистическим, пожалуй более материалистическим, чем у его учителя Фейербаха, и с самого начала эволюционным. Мир познаваем и будет познаваем тем лучше человеком, чем более будет расти наука. Иллюзионизм познания (знание лишь наших представлений о предметах, а не самих предметов) «должен быть решительно отвергнут», — говорит Чернышевский и по возвращении из ссылки в статье о «Характере человеческого знания» («Русские Ведомости», 1885). Мироздание составляет одно огромное целое, тесно связанное между собой в различных частях и развивающееся по известным законам. Неорганический мир и мир органический, а в органическом растения, животные и человек, являются продуктами одного и того же процесса эволюции (Чернышевский не без основания назвал себя «Старым трансформистом», подписывая статью о Дарвине, помещенную под заглавием «Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь» в «Русской Мысли» за 1888 г.). В применении к человеку Чернышевский называет свою систему, по примеру Фейербаха, «антропологизмом». Не доходя, как его несправедливо упрекали в этом, до отожествления физико-химических процессов в мозгу с ощущением и мыслью, Чернышевский — враг всякого противопоставления духовного начала физическому и сторонник единства человеческой природы, как высшей части одной и той же вселенной: «Принципом философского воззрения на человеческую жизнь со всеми ее феноменами служит выработанная естественными науками идея о единстве человеческого организма; наблюдениями физиологов, зоологов и медиков отстранена всякая мысль о дуализме человека... Эти науки доказывают, что никакого дуализма в человеке не видно, а философия прибавляет, что если бы человек имел, кроме реальной своей натуры, другую натуру, то эта другая натура непременно обнаружилась бы в чем-нибудь, и так как она не обнаруживается ни в чем, так как все происходящее и проявляющееся в человеке происходит по одной реальной его натуре, то другой натуры в нем нет». («Антропологический принцип в философии», «Современник», 1860 г. №№ 4 и 5). Чернышевский — строгий детерминист, отвергающий то, что называется свободой или, точнее, беспричинностью воли. Человек, как и животное, от которого его отделяет лишь степень, сила «памяти, воображения, мышления», ответствует известным образом на известное раздражение внешнего мира и не может не ответствовать. «Все явления нравственного мира проистекают одно из другого и из внешних обстоятельств, и на этом основании признано фальшивым всякое предположение о возникновении какого-нибудь явления, не произведенного предыдущими явлениями и внешними обстоятельствами... Дурной поступок или хороший  поступок был произведен непременно каким-нибудь нравственным или материальным фактом или сочетанием фактов, а «хотение» было тут только субъективным впечатлением, которым должно сопровождаться в нашем сознании возникновение мыслей или поступков из предшествующих мыслей, поступков или внешних фактов» (там же). В области морали Чернышевский — последовательный гедонист-утилитарист: «Все дела, хорошие или дурные, благородные или низкие, геройские или малодушные происходят во всех людях из одного источника: человек поступает так, как ему приятнее поступать, руководится расчетом, велящим отказываться от меньшей выгоды или меньшего удовольствия для получения большей выгоды, большего удовольствия (там же). По мнению Чернышевского, «добро есть польза» —  нужно только знать, в чем польза, говорит он чисто по-сократовски, — что нисколько не уменьшает «великую разницу между добром и злом».

Исторические и политические взгляды Чернышевского. В области истории и политики Чернышевский в общем рационалист, но в том смысле, что, считая истинные успехи человечества связанными с ростом разума и понимания, он указывает на огромное значение нерационального элемента: предрассудков, заблуждений, страстей, причем делает ту интересную оговорку, что без страсти ничего, однако, не делается и великого в истории. Относительно роли в истории материальных потребностей, экономических отношений и основанной на них борьбы классов, у Чернышевского встречается много взглядов на события, которые можно истолковать в смысле материализма, и, пожалуй, не меньше мест, которые могут быть объяснены лишь с точки зрения интеллектуализма, — не идеализма, как часто и ошибочно говорится, — т. е. влияния умственного элемента на историю. Так, с одной стороны: «Мысль сама по себе слишком слаба перед тяготением действительности, убеждение в огромном большинстве людей оказывается бессильно перед житейскими надобностями» (Примечания к «Основаниям политической экономии Д. С. Милля», «Современник», 1860—1861). Или: «Чистые республиканцы забывали, что политическая форма держится только тогда, когда служит средством для удовлетворения общественных потребностей; они мечтали, что народ, не получая от формы никаких существенных выгод для себя, станет защищать форму ради самой формы. И форма упала, не поддержанная народом» («Кавеньяк»; «Современник», 1858, №№ 1 и З). Или: «Либерализм повсюду обречен на бессилие... сильны только те стремления, которые поддерживаются массою народа»...

Либерализм «хлопочет об отвлеченных правах, не заботясь о житейском благосостоянии масс, которое одно и дает возможность к реальному осуществлению прав» («Борьба партий во Франции»; «Современник», 1858, №№ 8 и 9). Ниже, говоря об экономических взглядах Чернышевский» мы увидим, как из «трехчленного распределения продуктов» он выводит и борьбу общественных классов. В «Антропологическом принципе» Чернышевский ставит самое мировоззрение людей в зависимости от их социального положения, давая, например, с этой точки зрения блестящую характеристику Прудона и Милля, — первого, как образца «западноевропейского простолюдина», второго, как представителя «людей более счастливых классов». И в том же замечательном этюде Чернышевский излагает взгляд на динамику реформ, как на произведение не отвлеченных мыслей, а коллективного аффекта, «страстей, разыгрывающихся в большинстве общества». С другой стороны, у Чернышевского же мы находим зачастую совершенно рационалистический взгляд на пружины прогресса и развитие человечества. «Внутреннее стремление массы к улучшению своего материального и нравственного быта» является единственной «причиной» прогресса, замечаемого в человечестве, говорит Чернышевский в рецензии на «Историю цивилизации в Европе» Гизо («Современник», 1860, № 9). Но, к сожалению, этому  стремлению, лежащему «в натуре самих европейских народов», препятствуют крайне неблагоприятные условия, при которых оно осуществляется: завоевание, порабощение более культурного населения менее культурным, феодализм, вырастающий из завоевания, и т. п. «внешние разрушительные силы», которые Чернышевский в статье, о Причинах падения Рима» («Современник», 1861, № 5) прямо сравнивает с «геологической катастрофой», вроде той, что погубила Геркуланум и Помпею. В «Борьбе партий во Франции» Чернышевский высказывает даже на эту самую стремящуюся к улучшению человеческую натуру очень пессимистический взгляд: «Потребности народа, сила истины — вот основные силы, которыми движется ход событий; прогресс не пустое слово... скажут нам люди, успокоительности взгляда которых мы завидуем, не будучи в состоянии достичь высоты таких приятных миросозерцаний. Нам представляется, что на ход исторических событий гораздо сильнейшее влияние имели отрицательные качества человека, нежели положительные; что в истории гораздо сильнее были всегда рутина, апатия, невежество, недоразумение, ошибка, ослепление, бурные страсти, нежели здравые понятия о вещах, знание и стремление к истинным благам. Вот почему Чернышевский с такой настойчивостью и подчеркивает значение ума и знания, рассеивающих туманы «невежества» и «дурных страстей»: «основная сила прогресса — наука; успехи прогресса соразмерны степени  совершенства и степени распространенности знаний» (см. уже цитированную нами статью «О причинах падения Рима»). Но где  же выход из этих противоречивых тенденций, тянущих человечество в разные стороны? Ответ опять чисто рационалистический: тут у Чернышевского является на сцену та сила, которую принято теперь называть интеллигенцией (самое слово, но не понятие, отсутствует у Чернышевского). Да, глупо и несчастно человечество, плетущееся как попало. Но на выручку приходит процесс «постепенного выделения людей высшего умственного развития из толпы, которая все дальше и дальше отстает от их быстрого движения». Ибо «по достижении очень высоких степеней развития умственная жизнь передовых людей получает характер все более и более доступный простым людям, все более и более соответствующий простым потребностям массы, и вторая высшая половина исторической умственной жизни состоит по своему отношению к умственной жизни простолюдинов в постепенном возвращении того единства народной жизни, которое было при самом начале и которое разрушалось в первой половине движения». (Рецензия на «Постепенное развитие древних философских учений». Ор. Новицкого; «Современник», 1860, № 6). Таким образом, «передовые люди», распространители знания, являются инициаторами прогресса и спасителями разорвавшегося на части общества. И таким же рационалистом Чернышевский остается до конца своей жизни: когда люди выделились из животного мира и стали тем, чем они есть, «собственно превосходством ума и объясняется весь дальнейший прогресс человеческой жизни», — читаем мы у Чернышевского в статье «Очерк научных понятий» и т. д., составляющей одно из приложений к переводу истории Вебера.

Экономические взгляды Чернышевского. — В этой области Чернышевский, подобно Марксу (который находит, что Чернышевскому удалось «мастерски осветить банкротство буржуазной экономии»), оригинально сочетал результаты изучения английских экономистов-классиков и великих французских социалистов первой половины XIX в. Но, имея ввиду русскую мало подготовленную публику, Чернышевский останавливался не столько на «микрологической анатомии» (как сказал бы Маркс) экономических явлений и на истории сменяющихся форм производства, сколько на установлении нескольких основных понятий науки о народном хозяйстве, из которых он делает социалистические выводы. Так, применяя отвлеченный и вместе очень простой «гипотетический метод» в своих «Примечаниях» к Миллю, Чернышевский подчеркивает с самого же начала противоположность «общественного благосостояния», которое распространяется на всех членов общежития, и «богатства», как достояния «богачей», т. е. «людей, превосходящих своих сограждан количеством имущества». А отсюда он заключает о необходимости подставить вместо двусмысленного, по его мнению, понятия о «производительном» и «непроизводительном» труде, производстве, потреблении понятие о «выгодном» или «убыточном» применении различного рода труда к производству и потреблению хозяйственных ценностей. И доказывает, что дело идет не столько о производстве вообще, сколько о производстве предметов, потребляемых главным образом большинством людей, и о наиболее равномерном распределении этих продуктов среди членов данного общества. Однако, Чернышевский не приносит, как порою говорилось, элемента производства в жертву элементу распределения. Он только старается найти наивыгоднейшее с общественной точки зрения сочетание двух элементов. Именно с этой точки зрения он отдает предпочтение общественному крупному производству перед частным — крупным или мелким — производством в земледелии и на фабрике, так как при такой форме выгоды от технических преимуществ большого хозяйства соединяются с выгодами, проистекающими от «прямого интереса» производителя, который в данном случае будет уже не «наемным работником», а — вместе с другими — хозяином и участником всего предприятия (см. прибавление к 9-ой главе Милля). Замечательная (несмотря на некоторые ошибки в вычислениях¹⁾ критика Чернышевским закона Мальтуса об арифметической прогрессии роста средств продовольствия, но о геометрической — размножения людей тоже была, несомненно, внушена Чернышевским соображением о важности успехов производства, как основы удовлетворительного распределения «фонда заработной платы».

¹⁾ Чернышевский сам забавно признается в этих ошибках в своих письмах из Сибири, на которые, как говорил Н. В. Шелгунов пишущему эти строки, было обращено внимание друзьями Чернышевского еще до его ссылки.

Для того, чтобы на пресловутом пиру природы всегда оставалось место для вновь прибывающих гостей, надо, чтобы развитие производительных сил в современном человечестве совершалось с быстротою, не только вполне достаточною для удовлетворения потребностей размножающегося населения, но и забегающей впереди этого прироста, процент которого «по мере улучшения общественных отношений и домашнего  быта... должен уменьшаться без малейшего стеснения органических влечений человека». И это Чернышевский блистательно доказал (в «общем заключении» и замечаниях на последние четыре главы первой книги Милля). Не забудем, наконец, что в технических улучшениях Чернышевский видит исход из калечащего современных рабочих разделения труда, которое обрекает трудящихся на занятие одной крошечной, монотонной операцией в течение целой жизни, тогда как в будущем, «при высоком разделении труда нет работнику никакого затруднения поочередно переходить от одной операции к другой, меняя их так, чтобы организм его поочередно работал всеми частями поочередно находился в разных положениях, чтобы разнообразием сохранилось его здоровье» (замечание на главу восьмую). Убежденный сторонник трудовой теории ценности, Чернышевский подвергает остроумной и сильной критике нынешнюю систему «трехчленного распределения продукта» на рабочую плату, прибыль и ренту и показывает всю противоположность, мало того — всю невозможность, без социальной борьбы, одновременного существования и развития различных форм общественного дохода. «Рента стремится подчинить себе прибыль и рабочую плату: это значит, что лендлорд враждебен самостоятельности фермера и работника... Прибыль стремится поглотить рабочую плату: это значит, что капиталисту нужно держать работника в такой же зависимости от себя, в какой лендлорду нужно держать и капиталиста и рабочего... Интерес прибыли протовоположен интересу рабочей платы. Как только одерживают в своем союзе верх над получающим ренту классом сословие капиталистов и сословие работников, история страны получает главным своим содержанием борьбу среднего сословия с народом» (заключительная страница «Распределения»). Современный экономический строй, основанный на «соперничестве», должен быть заменен иными формами экономического устройства, где, во-первых, «производство предмета» будет «вестись открыто, как ведутся счетные книги акционерных обществ», а, во вторых, «предметы» будут «оцениваться столь же открыто по явной для всех стоимости» — по количеству труда (тут Чернышевский близко подходит к понятию «установленной стоимости» Прудона). А для того надо, чтобы «работники приобрели искусство сами управлять предприятием, в котором работают», и чтобы они «сделались из наемных людей хозяевами». Этими чертами как нельзя яснее, насколько это было можно при тогдашней цензуре, характеризуется общественное социалистическое производство, к изображению и пропаганде которого Чернышевский возвращается неоднократно, то заимствуя планы «товарищества» (коллективного хозяйства) у западноевропейских социалистов, например у Луи-Блана (без обозначения имени в «Капитале и труде», «Современник», 1860, № 1, с указанием имени в «Приложении» к Миллю о «Собственности»), то набрасывая свои, но с постоянным подчеркиванием того условия, что всякая такая организация труда должна основываться не на принуждении, а на добровольном сотрудничестве непосредственных производителей. Государство лишь помогает им кредитом и т. п. способами применения «силы распоряжений общественной власти». При этом Чернышевский до такой степени старается изгнать всякие недоразумения, связанные  с употреблением слов «вмешательства правительства» в смысле деспотического давления на личность трудящихся (ср. в его «Экономической деятельности и законодательстве», «Современник», 1859, № 2, эффектное заявление: «Выше человеческой личности мы не принимаем на свете ничего»), что он остается недоволен «прогрессистами, или так называемыми утопистами», т. е. социалистами, употребляющими слово «правительство» для обозначения предполагаемых ими форм общественной деятельности (коллективистического строя. Н. Р.), существенно различных от правительственной формы». И он продолжает: «Как употребление слова «капитал» сбивает с толку своим привычным меркантильным смыслом, так слово «правительство» вводит в заблуждение своим привычным административным оттенком, так что считаются многие за регламентаторов мыслители, идеям которых ничто так не противно, как регламентация» (в примечании «Правительственное влияние» к первой главе пятой книги Милля). Чернышевский действительно рассматривает капитал с отвлеченной точки зрения, лишь как «массу продуктов, которыми продовольствуется труд», и потому видит в исторически сложившемся «капитале» «только роль, какую при известных общественных условиях играют капиталисты», что не мешает ему, как мы видели, глубоко проникнуть в сущность современного капиталистического производства. Еще в самом начале своей литературной деятельности в качестве экономиста, он видел, как естественной игрой соперничества в обществе, основанном на частной собственности, обусловливается тот процесс, который стал теперь так известен под именем концентрации капитала: «Чем обширнее размеры производства, тем дешевле стоимость произведений, потому большие капиталисты подавляют мелких, которые мало по малу уступают им место, переходя в разряд их наемных людей... Таким образом, с одной стороны возникли в Англии и Франции тысячи богачей, с другой — миллионы бедняков. По роковому закону безграничного соперничества, богатство первых должно все возрастать, сосредоточиваясь все в меньшем и меньшем числе рук, а положение бедняков должно становиться все тяжелее и тяжелее» («Заметки о журналах», «Современник», 1857, № 4). Замечательно остроумно (в последнем приложении о «Собственности» к Миллю),  беря за основание русские родословные книги, забавно обращаясь с членами знатных фамилий, как с простыми мужиками, то при предположении, частной собственности, то при предположении общинного владения, Чернышевский показывает, что просто уже в силу случайностей неодинакового размножения семей принцип частной собственности, наследуемый от поколения к поколению, привел бы к тому, что «с лишком половина общества должна ниспасть с уровня изобилия в нужду, почти ½  общества в сильную нужду, ¼  часть в нищету». Эта аргументация, часть которой была просто перепечатана Чернышевским из его статьи «О поземельной собственности» («Современник», 1857. № 10), приводит нас к необходимости изложить вкратце и взгляды Чернышевского на русское общинное владение, защите которого он посвятил с десяток больших статей в 1857—1861 гг., не считая массы мелких заметок. Нам представляется не совсем правильным зачислять Чернышевского в родоначальники русского народничества, хотя, это течение опиралось на многие из доводов Чернышевского. Рационалист и убежденный, хотя и критически настроенный западник, Чернышевский отнюдь не видит в нашей общине, как то думали славянофилы, а отпасти и Герцен, специально русское учреждение, а лишь известную ступень нашего развития. Этот «могущественный народный обычай существовал некогда и на Западе... но утрачен там в одностороннем стремлении к полновластной собственности отдельного лица». И теперь Запад должен стремиться к формам общественного сотрудничества, которые помогли бы ему избавиться от «язвы пролетариатства». У нас же, как лекарство против этой язвы, сохранилось общинное владение. Мы не должны, однако, забывать, что теперь Россия начинает участвовать в современном экономическом движении, общем всему цивилизованному миру, и потому «скоро и мы, может быть, вовлечемся в сферу полного действия закона конкуренций», вследствие чего и наша община подвергнется сильному натиску враждебных (капиталистических) сил и может пасть в этой борьбе. И тут строго логическая, до прозрачности ясная аргументация Чернышевского, поставленная перед угрозой такой перспективы, вдруг прерывается патетическим, почти библейским воззванием: «Да не дерзнем мы коснуться священного, спасительного обычая, оставленного нам нашею прошедшею жизнью, бедность которой с избытком искупается одним этим драгоценным наследием — да не дерзнем мы посягнуть на  общинное пользование землями» («Заметки о журналах», «Современник», 1857, № 4). И подобный же торжественный тон прорывается даже среди его убийственной полемики против И. Вернадского в цитированной уже нами большой статье «О поземельной собственности», там, где он защищает «государственную поземельную собственность с общинным владением»: «Я сын моей родины — этого довольно, родина поступает со мною как мать: она дает мне приют, она дает мне наследство, достаточное для моего существования... — я получаю участок из государственной собственности. Все дети равно милы ей; — я получаю столько же, сколько мои братья», и т. д. Но главное достоинство статей Чернышевского об общине есть именно их строгая логичность, предусматривающая и победоносно разбивающая ряд банальных возражений против этой формы владения. Так, Чернышевский мастерски доказывает, что общинное владение гораздо выгоднее даже для земледельческого прогресса, чем мелкая частная собственность (как во Франции), не имеющая средств для улучшений, не говоря уже о фермерстве (как в Англии), где собственник присваивает себе, в конце концов, значительную часть улучшений, сделанных арендатором, между тем как общинник при известном удлинении срока переделов успеет в гораздо большей степени вознаградить свои издержки по более тщательной обработке. С не меньшей убедительностью доказывает Чернышевский, что чересполосица есть зло, не возникающее непременно из общинной формы владения, и что и при мелкой частной собственности эта чересполосица доходит, например, во Франции, до того, что там «поселянин» получает «по тридцати разбросанных участков земли». Чернышевский не оставляет без опровержения и избитого, но крайне ошибочного мнения, будто община задерживает успехи земледелия, и показывает, что тут дело в густоте населения и в зависящей от этого такой высокой цене на земледельческие продукты, которая позволяет улучшенные способы культуры («Суеверие и правила логики», «Современник», 1859, № 10). Наконец, в знаменитой статье «Критика философских предубеждений против общинного владения» («Современник», 1858, № 12) Чернышевский, видимо слегка подсмеиваясь над гегелевскою триадой, доказывает, однако, при помощи ее, что община может перейти к высшей форме производства, и, не переходя через все ступеньки лестницы экономического развития, а перескакивая через «средние логические моменты», которые в этом случае «достигают только теоретического бытия». Но вопрос о русской общине Чернышевскому приходилось рассматривать не абстрактно, а при известных исторических условиях, именно в момент отмены крепостного права. Поэтому немало статей посвящено им ответу на огромный вопрос: «Труден ли выкуп земли?» (таково как раз заглавие, данное Чернышевским статье в «Современнике», 1859, № 1), и этот вопрос был решен Чернышевским в положительном смысле с исчерпывающими подробностями и для большей убедительности в форме нескольких (до 8) конкретных проектов. Едва ли не эти статьи, доказывавшие необходимость умеренной высоты крестьянских платежей за земли, больше всего восстановили дворян против Чернышевского и вызвали негодующие обвинения в желании отнять у них даром землю. Небезынтересно, что Чернышевский наряду с общинным владением допускал и частное, очевидно как переходную форму, пока не установится во всем хозяйственном строе начало «товарищества». А  когда он увидал, во что превращается крестьянская реформа, исковерканная все более и более забиравшими силу крепостниками, из-под его пера вылились даже совсем пессимистические строки насчет малого значения для мужика общины, которая будет раздавлена непосильными выкупными платежами и налогами: это — знаменитая «парабола» в начале его «Критики философских предубеждений», заканчивающаяся скорбными словами: «Лучше пропадай все дело, приносящее вам только разорение»...

Эстетико-критические взгляды Чернышевского и его беллетристика. Вопреки мнению Писарева, уверявшего читателей, что Чернышевский в своей диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» задавался лишь коварной целью разрушить всякую эстетику, Чернышевский придавал очень большое значение эстетике, но хотел привести ее в тесную связь с жизнью. И в самой диссертации, и в критике ее под псевдонимом Н. П.  («Современник», 1855, № 5), и в не пропущенном цензурой предисловии (1888) к предполагавшемуся изданию диссертации («Полное собрание сочинений», Петербург, 1906, т. X, часть 2, стр. 190/198), Чернышевский старался рассмотреть вопрос об искусстве с точки зрения своего любимого учителя Фейербаха. Эстетика есть наука о прекрасном. Но «прекрасное» вовсе не есть «полное проявление общей идеи в индивидуальном явлении», как говорят идеалисты, а «жизнь». И «прекрасным существом кажется человеку то существо, в котором он видит жизнь, как ее понимает; прекрасный предмет, тот предмет, который напоминает ему о жизни», о действительности, совпадающей для Чернышевского, как и для Фейербаха, с опытом чувств, с чувственностью. «Действительность же не только живее, но и совершеннее фантазии», и «создания искусства ниже прекрасного в действительности» и с эстетической точки зрения. «Объективно прекрасное или прекрасное по своей сущности должно отличать от совершенства формы, которое состоит в единстве идеи и формы». Но область искусства обнимает не только прекрасное: «Искусство воспроизводит все, что есть интересного для человека в жизни» — «для человека, поясняет Чернышевский в другом месте, не как ученого, а просто как человека». Мало того: искусство является не только «воспроизведением (подражанием) жизни», — его «произведения имеют часто и другое значение — объяснения жизни; часто имеют они и значение приговора о явлениях жизни». И не отрицая великой важности воспроизводящей роли искусства, Чернышевский с любовью останавливается на других его ролях. Будучи «приговором над изображаемыми явлениями», поэтическое творчество «становится в число нравственных деятельностей человека». И отзываясь в образной форме на «вопросы, возникающие в жизни мыслящего человека», художник становится мыслителем, а произведение искусства, оставаясь в области искусства, приобретает значение научное». Таким образом, Чернышевский ищет в искусстве не узкую «тенденцию», как упрекали его записные эстетики, а воплощение жизненного реализма, своими образами и типами научающего и облагораживающего людей, которые вступают в духовное общение с созданиями искусства. Неудивительно поэтому, что в своей критической деятельности Чернышевский обнаруживает много истинного энтузиазма при характеристике писателей и немало вкуса при разборе художественных произведений. Его восторженное отношение к Лессингу, Пушкину, Гоголю, Некрасову (в письмах: «Не за тенденцию, а за поэзию»); его поистине замечательная для своего времени (1856) оценка «Детства и отрочества» и «Военных рассказов» Льва Толстого (см. выше); его поразительная по своей рельефности галерея литературных портретов предшественников Белинского в области критики и самого Белинского в «Очерках Гоголевского периода» — все это обнаруживает большую свежесть и порою тонкость художественно-критической мысли Чернышевского. Беллетристикой Чернышевский занимался, когда не имел возможности живо участвовать в социальной публицистике: роман «Что делать», заканчивающийся картиной идеальной общественной жизни по Фурье, написан им в крепости, «Пролог» — в Сибири. Первый роман произвел потрясающее действие на передовую русскую интеллигенцию, которая видела в нем евангелие новой жизни. Второй роман не утратил и до сих пор своего значения, как очень интересное изображение общественных и политических условий России 60-х годов. Но надлежащим образом беллетристику Чернышевского можно оценить, лишь перенесясь на точку зрения и чувствования его тогдашних читателей. Попробуйте перечитать теперь «Новую Элоизу» Руссо или гораздо вышестоящие в художественном отношении «Страдания молодого Вертера» Гете и даже более близкие от нас романы Жорж Санд. Теперь вы порою не можете отделаться при этом чтении от ощущения скуки. Теперь это остывшая лава. В свое время эти романы жгли сердца людей, не только возбуждали в них известные чувства, но толкали их на известные действия. Чувствительные люди XVIII в. старались жить по Новой Элоизе и умирать по Вертеру. А сколько женских и мужских сердец в середине XIX в. билось в унисон с сердцами жорж-сандовских героев и героинь! И почти вся русская интеллигенция в течение десятков лет не в теории только, а и на практике стремилась устроить свое существование по указаниям «учителя» (ср. автобиографии революционных деятелей 70—80 гг. в приложении к т. XL).

Чернышевский как человек и деятель. Личность Чернышевского представляет очень редкое сочетание огромной, необыкновенно ясной мысли, исключительно твердой воли и глубокого чувства. Сила и оригинальность мысли позволили бы Чернышевскому сделать для науки бесконечно больше, чем он сделал, но он сознательно принес себя в жертву русскому обществу и народу, которых надо было и просто и всему учить. В трогательном изображении умственной физиономии Грановского («Современник», 1856, №6) можно видеть почти автобиографию молодого Чернышевского. Помните: «Грановский был возможен только у нас. Человек, по природе и образованию  призванный быть великим ученым... не оставил, однако, по себе сочинений, которыми наука двигалась бы вперед.. Почему? Потому что он был истинный сын своей родины, служивший потребностям ее, а не себе». Правда, Чернышевский успел все-таки дать науке столько, что даже столь строгий судья, как Маркс, признает его «великим русским ученым и критиком». Но, повторяем, гигантские умственные способности Чернышевского в силу обстоятельств, были далеко не использованы. Такой чуткий человек не мог, конечно, не принимать участия в русской общественной жизни, заранее предвидел трагический исход своей деятельности, но шел навстречу ему так как говорит Некрасов в чудесном посвященном Чернышевскому стихотворении, первоначально, озаглавленном «Пророк» (1874) и для цензуры помеченном как перевод из Барбье (в издании 1927 г. оно носит заглавие «Чернышевский»): «Не говори забыл он осторожность... Его судьба давно ему ясна». Еще в начале охватившего его чувства любви к будущей жене, он считает долгом предостеречь самого себя и любимую девушку от возможного брака: «Я не знаю, сколько времени пробуду я на свободе. Меня каждый день могут взять». В «Прологе к Прологу» описана трагическая сцена между уже женатым Чернышевским и его женой, где Чернышевский предвидит надвигающуюся на него, последовательного социалиста, грозу правительственных преследований. И жизнь подтвердила правильность его предвидения. Сначала Чернышевский, по-видимому, еще думал, что может ограничиться литературной деятельностью, широко распространяя среди общества идеал нового политического  и социального строя. Он скептически относится к способности русского народа и русского, так называемого передового общества добыть себе с бою свободу и лучший экономический порядок. Во второй части «Пролога» сам Чернышевский пишет от лица Левицкого (Добролюбова) о себе: «Он (Чернышевский) не верит в народ. По его мнению, народ так же плох и пошл, как общество. Понятно, почему он так думает: ему не хотелось бы террора; он старается убедить себя, что террор невозможен. Он слишком холодно советует терпеть». Три года спустя Чернышевский хоть и продолжал, в общем, скептически относиться к возможности совершить в России политическую и социальную революцию, решает, однако, попробовать шансы. Настроение в передовой интеллигенции становилось все более боевым. Патриотические демонстрации в Польше 1860—1861 гг., подавляемые оружием, возбуждают симпатии среди русских демократов и социалистов, и Чернышевский становится на сторону поляков, стремившихся завоевать себе политическую самостоятельность и низвергнуть русское самодержавие. К тому времени была в самой России окончательно испорчена крестьянская реформа, и в народе можно было ожидать попыток восстанием добыть землю и настоящую волю. А Чернышевский не отрицал принципиально революционной активности мужика и еще в 1857 г., разбирая книгу Гакстаузена («Современник», № 5), писал: «Все драматические эпизоды из истории русского народа были совершены энергиею земледельческого населения». Остальное известно: «Прометей русской революции», как я назвал Чернышевского в одном из своих этюдов о нем, сознательно пошел на борьбу с царистским Зевсом — и погиб, но вдохновил своею гибелью целый ряд борцов за свободу и социализм.

Н. Русанов.

Литература. После ссылки на каторгу Чернышевский был для русской читающей публики каким-то таинственным невнакомцѳм. Труды его обсуждались постоянно, его взгляды сделались популярными, но имя его многие годы произносилось крайне редко, да и то шепотом. Имя великого писателя было под строгим полицейским запретом. Чаще всего его величали «автором Примечаний к Миллю», «автором Очерков Гоголевского периода русской литературы», «автором романа «Что делать?» и т. п. С Чернышевским повторилось то же самое, что и с Белинским, которого он в своих «Очерках Гоголѳвокого периода» принужден был называть анонимно «автором статей о Пушкине». Даже четыре томика литературно-критических статей Чернышевского, изданных в 90-х годах, должны были появиться, по воле цензуры, без имени автора. И только после революции 1905 г., когда цензурные рогатки были сломаны, появилось 10-ти томное (вернее 11-ти томное — 10-й том в 3-х частях) собрание сочинений Чернышевского, прекрасно изданное его младшим сыном, и целый ряд книг, брошюр и статей о его жизни и деятельности.

Подробная библиография о Чернышевском до 1910 г. составлена его сыном М. Н. Чернышевским. Здесь из более ранних работ отметим лишь немногие: Г. В. Плеханов. Н. Г. Чернышевский. Изд. «Шиповник», Спб., 1910 (или соч. Плеханова, тт. 5 и 6); Ю. М. Стеклов. Н. Г. Чернышевский, его жизнь и деятельность. Спб., 1909; М. Антонов. Н. Г. Чернышевский Социально-философский этюд. М. 1910; М. Антонов. Н. Г. Чернышевский о революции. «Былое», 1908, кн. 8 (загр.); В. Е. Чешихин-Ветранский. Н. Г. Чернышевский Изд. «Колос», Птд., 1923; А. Л. Николаев. Н. Г. Чернышевский, его жизнь и труды. Ярославль, 1919: Н. С. Русанов. Н. Г. Чернышевский и Россия 60-х годов (в книге «Социалисты Запада и России», Спб., 1909); Ю. Каменев. Об А. И. Герцене и Н. Г. Чернышевском. Изд. «Жизнь и Знание», Птд., 1918; М. Лемке. Политические процессы в России 60-х гг. Гиз, 1923: М. Лемке. Как создали «процесс» Чернышевского. «Былое», 1919, № 14; Хоментовская. Н. Г. Чернышевский и подпольная литература 60-х годов. «Исторический Архив», 1919, кн. 1; П. Щеголев. Чернышевский в равелине. «Звезда», 1924, № 3; Политические процессы шестидесятых годов. Изд. Центроархива, под ред. В. П. Козьмина, Гиз, 1923; П. Ф. Николаев. Личные воспоминания о пребывании Н. Г. Чернышевского в каторге (на Александровском заводе), 1867—72, М. 1906 и Птд. 1917; В. Шалоте. Н. Г. Чернышевский на каторге и в ссылке. Спб., 1907; В. Г. Короленко. Отошедшие. Спб., 1908; Я. В. Шелгунов. Сочинения, т. II, Спб., 1891; Л. Ф. Пантелеев. Из воспоминаний прошлого. Спб., 1908; А. Н. Пыпин. Мои заметки. М., 1910; В. А. Пыпина. Любовь у Чернышевского (по материалам семейного архива), Птд., 1923; К. М. Федоров. Жизнь русских великих людей. Н. Г. Чернышевский 2 изд., Спб., 1905; Н. Декисюк. И. Г. Чернышевский, его время, жизнь и сочинения. М., 1908; Е. А. Ляцкий. Н. Г. Чернышевский в годы учения и на пути в университет. «Современный Мир», 1908, № 5—6; его же. И. Г. Чернышевский в университете. «Современный Мир», 1908, № 12; его же. Н. Г. Чернышевский и Фурье. «Современный Мир», 1909, № 11; Г. А. Малышенко. н. Г. Чернышевский «Русская Мысль», 1906, №№ 4, 5 и 6; Иванов-Разумник. История русской общественной мысли. Изд. 5-е, Птд., 1918; К. Пажитнов. Развитие социалистических идей в России. Птд., 1924; Е. Ярославский. Н. Г. Чернышевский. Изд. Московского совета рабочих депутатов, 1918; К. Н. Беркова. Н. Г. Чернышевский Биографический очерк. Изд. «Московский рабочий», 1925; Ю. М. Стеклов. Н. Г. Чернышевский Изд. политкаторжан, М., 1928; его же. Решенный вопрос (экспертиза по делу Н. Г. Чернышевского). «Красный Архив», 1927, т. 25; А. Шилов. Н. Г. Чернышевский в донесениях агентов III-го отделения. «Красный Архив», 1926, т. 14; «Записка А. Н. Пыпина по делу Н. Г. Чернышевского». «Красный Архив», 1927, т. 22; Н. Я. Николадзе. Освобождение Н. Г. Чернышевского. «Былое», 1906, № 9; «Чернышевский в Сибири». Переписка с родными. Изд. т-ва «Огни», Спб., 1912—28, вып. I (1866—75), вып. II (1876— 77), вып. III (1878—83); ст. Е. А. Ляцкого. Примечания М. Н. Чернышевского; «Переписка Н. Г. Чернышевского с Некрасовым, Добролюбовым и А. С. Зеленым». Введение, примечания и редакция Н. К. Пиксанова, изд. «Московский рабочий», 1926; Н. Г. Чернышевский Литературное наследие. Том I. Из автобиографии. Дневник 1848—68 гг. Под ред. и с примечаниями Н. А. Алексеева, М. Н. Чернышевского и проф. С. Н. Чернова. Гиз, 1928; Н. Г. Чернышевский, Сборник. Неизданные тексты, статьи, материалы, воспоминания. Саратов, 1926; А. В. Луначарский. Этика и эстетика Чернышевского перед судом современности. «Вестник Коммунистической Академии», 1928, кн. 25; Ю. М. Стеклов. Этическая система Чернышевского, «Под знаменем марксизма», 1928, № 3; В. М. Фриче. От Чернышевского к «Вехам». М. 1910; А. Студенцов. На заре освобождения. (О значении Н. Г. Чернышевского в русской литературе и жизни). Изд. Писарского совета крестьянских депутатов, Инсар, Пензенская губерния, 1917.

В. Ангарский.