Добролюбов Николай Александрович

Добролюбов, Николай Александрович, знаменитый критик, родился 24-го января 1836 г. в семье священника Нижегородской Никольской церкви; учился в семинарии, обнаруживая блестящие способности, но, не удовлетворяясь теми впечатлениями, которые давала школа.

Н. А. Добролюбов (1836—1861). По фотографии.

Не удовлетворяла Добролюбова и жизнь в семье, тяжелая опека отца, требовавшего беспрекословного послушания и упрекавшего сына за нежелание помочь отцу. Уже с очень юных лет Добролюбов замыкался в себе, доверяя лишь дневнику свои мысли и чувства. Любя отца, он заносил в дневник его упреки, как доказательство своей вины перед отцом, как свидетельство собственной гордости и «гадкого характера». Он выражал тоску по иным более любовным и более доверчивым отношениям, но всю вину за неосуществление этих желаний принимал в дневнике на себя. Стыдливость в проявлении чувств сказалась очень рано, и весь душевный пыл, всю неудовлетворенность жизнью Добролюбов заносил только на страницы дневника: другим он казался холодным, спокойным и не знающим сильных чувств. В дни юности Добролюбов отличался глубокой, почти болезненной верой в Бога, доходившей временами чуть не до экстаза. В это время дневник его наполнялся признаниями в грехах, упреками себе, самобичеваниями. Он сходился с товарищами, подпадал, по его собственному уверению, под их влияние, но ни к кому не относился он с такой любовью и восторженной преданностью, как к семинарскому учителю Сладкопевцеву. Сохранились признания Добролюбова в любви к Сладкопевцеву, — признания, по своей страстности, резко дисгармонировавшие с тем впечатлением холода и спокойной насмешки, которое составили о Добролюбове люди, не близко его знавшие. Годы ранней молодости были для Добролюбова годами тяжелых ударов и неудач. Одним из самых тяжких был перевод Сладкопевцева в другой город; страницы дневника, посвященные этому, говорят об отчаянном душевном состоянии, о душевной подавленности, почти безвыходности. Потерпели неудачу и мечты Добролюбова поступить в университет: родные не согласились на светскую карьеру. Затем уже после переезда в Петербург тяжелым ударом обрушилась на Добролюбова смерть матери, потом отца. Незадолго до этих несчастий Добролюбов поехал в Петербург с тем, чтобы с согласия родных поступить в духовную академию, но неожиданно для других, так же как для себя, поступил в педагогический институт. Здесь на первых порах жизнь улыбнулась ему: занятия в институте произвели на него радостное впечатление, он занимался с большим воодушевлением, поверяя родным в письмах свои чувства и надежды. Смерть матери и отца, кроме нравственных ударов, принесла заботу о материальном обеспечении семьи, в которой Добролюбов был старшим. В институте начались неприятности, сначала из-за стихотворения, написанного Добролюбовым в насмешку над Гречем, потом из-за статьи Добролюбова о педагогическом институте, напечатанной в «Современнике». Были и сердечные неприятности; Добролюбов влюблялся, по большей части стыдясь признаваться предметам своей любви и доверяя свои чувства и неудачи дневнику. Но к этому же времени относится и начало литературной деятельности Добролюбова, захватившей его целиком и доставившей ему то удовлетворение, которого он искал. Через некоторых товарищей-саратовцев Добролюбов познакомился с Чернышевским, который сделался крестным отцом Добролюбова, как литератора. Они быстро сошлись, и вскоре Добролюбов сделался одним из виднейших и талантливейших сотрудников «Современника», в котором работали в это время Чернышевский и Некрасов и куда отдавал свои произведения Тургенев. Быстро выдвинувшись, Добролюбов отдался литературной работе с энергией и жаром, которые не могли не оказать разрушительного влияния на его здоровье. Еще в институте Добролюбов прихварывал, и, вероятно, семена чахотки были заложены еще там; усиленные же литературные занятия и волнения в конец подорвали слабое здоровье. В 1860 г. Добролюбов по совету врачей уехал лечиться за границу, но в следующем году вернулся в Петербург еще более больным. Он умер 17-го ноября 1861 года. Ни к кому, может быть, не подходит в такой степени выражение le style с’est l’homme, как к Добролюбову. Основные свойства его натуры, — затаенная страстность, стыдливость и боязнь в выражении чувств, смелость и трезвость мысли, — сказались и во внешнем облике его произведений, и в содержании их, и во всем, что можно назвать планом его работы. Добролюбов обращался к уму читателя, старался действовать на него логикой своих суждений; стиль его, ясный и точный, мог показаться недостаточно воодушевленным поверхностному наблюдателю, но под умышленной сдержанностью и кажущейся холодностью струилось то, что Некрасов называл «живою кровью», билась задавленная силой воли страсть, и общее действие на читателя оказывал не один ясный ум, но и весь характер публициста. Добролюбов «умел рассудку страсти подчинять», но и дневники его, и письма, и отношения к людям показывают в нем и сильные чувства, и тревожность настроения, и неудовлетворенность, так, казалось бы, не гармонировавшую со спокойным по внешности тоном его статей. Все существо Добролюбова было пропитано, если можно так выразиться, нравственной эссенцией, и постоянная моральная реакция на окружающее вместе с сильным умом была не обманывающим критерием жизненных явлений. В недавних исследованиях, вызванных исполнившимся пятидесятилетием со дня смерти Добролюбова, говорится о программе его литературной деятельности, об ее стройности и продуманности. Однако, как ни ясен был ум Добролюбова, как ни быстро шло его развитие, но, конечно, двадцатилетний юноша, только что выступивший на литературное поприще, не мог иметь перед собой готового, хорошо и во всех деталях продуманного плана работ. Программа вырабатывалась постепенно, общественные явления отмечались одно за другим в зависимости от их важности и значения, а стройность и цельность работы явились результатом цельности самой личности Добролюбова, — его светлого ума и его нравственной натуры. В основу этой программы легло предъявляемое к читателю требование сознательности. Добролюбов сделался воспитателем русского читателя в момент общественного перелома, новых надежд, новых порывов. Непривыкшее к самостоятельности инертное общество, пробужденное громом севастопольского поражения и окрыленное перспективами, рисовавшимися вслед за наступлением нового царствования, увлекалось частичными обличениями, нападало лишь на злоупотребления, не замечая, что «нормальное» и законное было более страшно, чем злоупотребления. С этой склонностью общества видеть главное в несущественном начал борьбу Добролюбов; в ней находил он такое же препятствие к гражданскому развитию общества, какое для развития личного достоинства видел в бессознательном принятии чужих истин. Он взял на себя роль руководителя и воспитателя общества, избрав в качестве «опытного поля» для демонстрирования плевел русскую литературу. Обладая сильно развитым художественным чутьем, Добролюбов отказался, однако, вступить на путь чисто эстетической критики, потому что требования публициста далеко превышали в нем стремления художника. К литературе он относился как к жизни; литературное произведение рассматривал «как жизненное явление, стоящее пред нами». «Для нас, — говорил он в статье о «Накануне» Тургенева, — те произведения важны, в которых жизнь сказалась сама собой, а не по заранее придуманной авторской программе». Главную задачу литературной критики видел он в «разъяснении тех явлений действительности, которые вызвали известное художественное произведение». Разъяснением явлений действительности и была критика Добролюбова, увлекшего за собой на целые десятилетия других литературных обозревателей и создавшего из литературной критики кафедру общественных, моральных и политических учений. С этой кафедры он, прежде всего, взывал к сознательной работе, к проверке собственным анализом усвоенных обществом понятий. Но проповедуя и призывая, он не навязывал читателям собственного нравственного кодекса; в этом смысле он не был моралистом, не был проповедником каких-либо определенных узких догматов, которым предлагал бы следовать и вне которых не находил спасения. Но проповедь была и проповедь требовательная, — проповедь освобождения себя от уз рутины и бессознательности. Ее можно было резюмировать в двух заповедях: не принимай ничего на веру и носи в сердце своем религиозную святыню. Содержания святыни для каждого человека Добролюбов не определял, но без нее считал существование невозможным. «Печать бездельничества, дармоедства и совершенной ненужности на свете» ложилась на того, кто жил без дела, «которое было бы жизненной необходимостью, сердечной святыней, религией, которое бы органически срослось» с человеком, так что отнять его у человека «значило бы лишить его жизни». Люди, совершенно несходные по темпераменту, по отношению к другим людям, по жизненной карьере, — Печорины, Обломовы, Рудины,  — все заносились в одну рубрику из-за общей черты, — отсутствия «сердечной святыни». В русском обществе Добролюбов видел первый и самый важный грех — равнодушие и бездеятельность, — и с этим грехом боролся; гражданина хотел воспитать он из обывателя и для воспитания пользовался каждым случаем. Этим стремлением воодушевлена одна из самых знаменитых статей его: «Что такое обломовщина»; им проникнут целый ряд других статей, анализирующих общественные отношения, семейные нравы, русскую историю, русскую систему воспитания, русских новаторов-педагогов. Из всего темного наследия, полученного русским обществом от прошлого, Добролюбов считал самыми страшными подарками неспособность и нежелание действовать. От этого его суровое отношение к тем литературным типам, которые большинством читателей принимались с любовью и одобрением. В Рудиных, в Онегиных, так же как в Обломовых, он видел «нравственное рабство», отсутствие цели в жизни, «несостоятельность перед силой враждебных обстоятельств». От этого к старшему поколению, к людям «сороковых годов» Добролюбов относился без того пиетета, на который, казалось бы, они могли рассчитывать. В настоящий момент, в эпоху, когда ему пришлось выступать, Добролюбов требовал от читателя сознания не для одного констатирования возвышенности тех или других идей, а для энергичной деятельности. «После периода сознавания известных идей и стремлений, — писал он, — должен являться в обществе период их осуществления; за размышлениями и разговорами должно следовать дело». Вызвать сознательное отношение к фактам общественности и воспитать способность к деятельности — такова, по мнению Добролюбова, задача педагогов; на развитие ума и воли должно быть направлено все их внимание. Вследствие этого педагогические идеи Пирогова нашли в Добролюбове одного из самых убежденных последователей.

И даже не последователей: в мыслях Пирогова, приложенных к воспитанию юного поколения, Добролюбов видел как бы свои собственные мысли о воспитании общества. Но, считая одним из самых блестящих результатов разумного воспитания выработку настойчивого и твердого характера, умеющего добиваться торжества своих идей, Добролюбов не мог равнодушно относиться к сдаче позиций, к уступкам, которые лучшие люди делали предрассудкам прошлого. Таким отношением вызвана резкая статья Добролюбова против Пирогова «Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами» и те осмеяния, которым Добролюбов подверг Пирогова в «Свистке». Добролюбов, так высоко ставивший Пирогова за его педагогические теории, был возмущен практическими уступками, которые не нашел возможным не сделать Пирогов. Несмотря на то, что эти выпады против Пирогова были осуждены многими, несмотря на то, что и сочувствовавшие Добролюбову объясняли его статьи полемическим пылом, — для всякого, знакомого с литературной физиономией критика-публициста, ясно, что такое отношение к Пирогову явилось логическим результатом всего мировоззрения Добролюбова, всех требований, предъявлявшихся им к человеческой личности. В неуменье доводить до конца свои намерения, в бессилии протеста Добролюбов видел одну из главных причин стойкости «темного царства». Статьи его под этим названием представляют мрачную и сильную характеристику темных сторон русской жизни, сделанную по сочинениям Островского или, вернее, благодаря им. Бесправие одних и произвол других, самодурство и забитость были, по мнению Добролюбова, следствием невежества, бессознательности, «веры» в справедливость существующих отношений, бессилия протеста и боязни материальной необеспеченности. На примерах героев Островского Добролюбов доказывал, что борьба с самодурством и темным царством далеко не так трудна, как кажется, для ее плодотворности необходимо только высокое сознание человеческого достоинства в борющемся и стойкость в протесте. Развитие сознания уже само по себе должно вести к признанию чужих прав и к уменьшению несправедливостей, ибо разумно стремящийся к собственной пользе человек должен непременно видеть, в какой тесной зависимости находится удовлетворение его собственных желаний от благоденствия и удовлетворения других. Вместе с Чернышевским Добролюбов был одним из самых убежденных в России проповедников теории «разумного эгоизма», — эгоизма, основанного на понимании тесной зависимости интересов одной личности от интересов других. Эта теория, казалось Добролюбову, не требовала от личности жертв: она устанавливала, прежде всего, заботу о самом себе; но она и не допускала проявлений самодурства, произвола одних и бесправия других, потому что и произвол и бесправие были невыгодны даже для самих самодуров. Вследствие этого Добролюбов не призывал к лишениям, к самозабвению, а наоборот, к пользованию жизнью, к радости, но это пользование жизнью не должно было походить на разнузданность Кит-Китыча, ибо радостей в самодурстве нет. Изобразитель мрачных сторон русской жизни, враг распущенности, давящей ли людей или покоряющейся другим людям, суровый «подчинитель страстей рассудку», Добролюбов был проповедником пользования жизнью, утилизации всех ее радостей, устранения всех страданий. Это положение он ставил и в основу своих суждений о достоинстве литературных произведений. «Мерой достоинства писателя или отдельного произведения, — писал он в статье «Луч света в темном царстве», — мы принимаем то, насколько служат они выражением естественных стремлений известного времени и народа; естественные стремления человечества, приведенные к самому простому знаменателю, могут быть выражены в двух словах: «чтоб всем было хорошо»... Лишениями не остановишь требований, а только раздражишь; только принятие пищи может утолить голод... Естественные стремления, то, как будто заглушаясь, то появляясь сильнее, все ищут своего удовлетворения; в этом состоит сущность истории». Литература в лучших своих произведениях «способствует человечеству в яснейшем сознании его живых сил и естественных наклонностей». На основании этого критерия надо отличать «авторов, служащих представителями естественных, правильных стремлений народа, от авторов, служащих органами разных искусственных тенденций и требований». Узнавая при посредстве русской литературы русскую жизнь, Добролюбов констатировал в последней гнет над естественными стремлениями, непонимание связи отдельных интересов с интересами всех. Но доведенное «до крайности, до отрицания всякого здравого смысла», ожесточенно-«враждебное естественным требованиям человечества» положение неизбежно приводит к протесту в той или другой форме; появляются «лучи света в темном царстве», задушенные естественные стремления вырываются наружу, и жизнь пролагает себе новые пути. В том молодом поколении, к которому Добролюбов обращался, он отмечал эту способность к протесту во имя удовлетворения естественных человеческих стремлений, он признавал за ним большую сознательность и надеялся на его стойкость в работе для дела, которое должно было для него сделаться «жизненной необходимостью, сердечной святыней». Этим делом являлось служение интересам народной массы; ему должна была бы и литература отдать значительную часть своих усилий. Но в истории русской литературы Добролюбов не находил исполнения этой важной задачи. «Не литература пробудила вопрос о крепостном праве; она взялась за него, и то осторожно, непрямо, когда он уже совершенно созрел в обществе», — говорил Добролюбов в статье «О степени участия народности в русской литературе». Наша литература «необходимо служит выражением интересов немногих», тогда как обращаться к народу непосредственно было бы вполне возможно; в этом убеждали Добролюбова те рассказы о народе, которые, по его   мнению, списаны прямо из жизни.

Разбирая рассказы Марко Вовчка, он приходил к заключению о способности народа «ко всевозможным возвышенным чувствам и поступкам, наравне с людьми всякого другого сословия, если не больше. В статье «Черты для характеристики русского простонародья» нет еще восторга перед доблестью деревенского обитателя, охватившего позднее представителем интеллигенции, но дело народное становится для Добролюбова делом и интеллигенции, и, конечно, делом литературы. «Народ не замер, не опустился; источник жизни не иссяк в нем»; «кто серьезно проникнется этой мыслью, тот почувствует в себе более доверия к народу, больше охоты сблизиться с ним в полной надежде, что он поймет, в чем заключается его благо, и не откажется от него по лени или малодушию». А литература? Неужели ей оставаться навсегда «в узенькой сфере пошленького общества?» «Не пора ли уж нам от этих тощих и чахлых выводков неудавшейся цивилизации обратиться к свежим росткам народной жизни, помочь их правильному успешному росту и цвету, предохранить от порчи их прекрасные и обильные плоды? События зовут нас к этому; говор народной жизни доходит до нас, и мы не должны пренебрегать никаким случаем прислушаться к этому говору»...

Таково конспективное изложение взглядов Добролюбова на литературу и жизнь, на достоинство и назначение человека, на достоинство и значение писателя, на требования момента, на «дело», с которым сознательный и деятельный человек может «органически слиться». Для проведения своих взглядов Добролюбов пользовался всяким поводом, литературными произведениями современников всего больше, но воспоминания старины, журналы екатерининской эпохи, так же, как педагогические статьи, были теми «поводами», к которым он прибегал для воспитания читателей. Форма серьезных критических статей была не единственной формой, которой он пользовался. В «Свистке», юмористическом приложении к «Современнику», Добролюбов помещал многочисленные стихотворения, пародии, осмеивавшие тех или других авторитетных современников и преследовавшие все те же цели гражданского и нравственного воспитания читателей.

И. Игнатов.