Эмпириокритицизм

Эмпириокритицизм. Смертью Гегеля в 1831 году завершился период расцвета немецкой идеалистической философии. Последующее ее развитие вплоть до середины XIX века характеризуется нарождением многочисленных школ и группочек, пытавшихся продолжать традицию Фихте, Шеллинга и Гегеля. Принадлежавшие к этим группам в большинстве своем ныне окончательно забытые писатели — исключение составляет только гегельянская левая — запрудили литературу и школьное преподавание бесконечным количеством метафизических систем, построенных на «свободном умозрении», но совершенно лишенных той широты и величия мысли, которые обеспечили трем идеалистам-классикам не только продолжительное влияние на духовных наследников, но и признание со стороны противников. Однако, уже к самому началу 50-х годов это положение, в философии явно перестало удовлетворять идеологическим нуждам господствующего класса. В сороковых годах немецкая буржуазия вполне уже определилась как класс аn und für sich, сознавший свою силу и недовольный теми стеснениями, которые налагал на него полуистлевший и бессильный в своей раздробленности феодально-бюрократический абсолютизм тридцати шести германских княжеств. После революции 1848 года резко двинулось вперед развитие крупной промышленности, начавшей вытеснять ремесла и мануфактуру. Горное дело и металлургия в Богемии, Саксонии, Вестфалии и прирейнских землях, хлопчатобумажная промышленность в южной Германии, железные дороги во всех этих странах обеспечили мощную индустриализацию всей страны и определили тот колоссальный рост точного и естественнонаучного знания, который связан с именами Иоганна Мюллера, Роберта Майера, Грове, Гельмгольца и др. Чем значительнее и очевиднее становилась победа опытного знания, тем настоятельнее определялась потребность в перестройке философии. Отвращение к умственной хилости и бесплодию эпигонов идеализма толкало философскую мысль немецкой буржуазии на поиски иных путей. В числе этих путей намечался и выход к материализму Бюхнера, Фохта и Молешотта, лишенному, впрочем, всякой теоретической глубины и временно завоевавшему успех лишь благодаря тому чисто литературному мастерству, с которым его представители популяризировали идеи и достижения современного им естествознания.

Германская буржуазия повторила в этом случае идеологический опыт буржуазии французской, выдвинувшей в XVIII веке, в эпоху своего предреволюционного подъема, плеяду блестящих философов-материалистов: Гольбаха, Гельвеция, Ламеттри, Дидро. Но повторный опыт был качеством своим настолько же ниже первого, насколько либеральная оппозиция германской буржуазии была слабее и бледнее революционного духа тех буржуа, которые во главе парижского народа разгромили Бастилию и больше 20 лет победоносно отражали натиск европейской реакции. Французская буржуазия могла претендовать на роль революционного авангарда. Развитие противоречий между ней и классом наемных рабочих являлось еще только делом будущего, тогда как победившая в 1848 году немецкая буржуазия с первых же своих шагов трусливо оглядывается на пролетариат и торопится заключить союз с недавними своими врагами для подавления общими силами нового революционного класса. При таких обстоятельствах материализм, хотя бы и самый вульгарный, становился опасной игрушкой. С 1844-45 годов Маркс и Энгельс начали энергичную борьбу за материализм, и уже в 1848 году вышел «Коммунистический манифест», связавший судьбу этой философии с судьбами самого рабочего класса. Буржуазия не замедлила, поэтому, отшатнуться от материализма, «как только оказалось, что ханжество прибыльнее вольнодумства» (Меринг). На страницах журнала «Zeitschrift für Philosophie und philosophische Kritik» (основан в 1837 г.) открывается поход против материализма, перенесшийся вскоре и в собрания и съезды естествоиспытателей. К концу 50-х годов материализм становится для буржуазной школьной философии (но не для естествознания) окончательно пройденной ступенью.

Навстречу новой потребности выступило целое философское течение, провозгласившее лозунг: назад к Канту. Вожди нового течения — Фр. Альб. Ланге, Отто Либман и др. — искали в кантовой критике спасения от опостылевших метафизических абстракций и фантазий. Ланге готов был даже признать за материализмом известные достоинства как за методом исследования, но решительно отвергал его как принцип, систему и мировоззрение. Чтобы сделаться этим последним, материализм должен быть восполнен теоретико-познавательным идеализмом. Познание объемлет лишь область чувственного опыта, но эту область познающий субъект воспринимает через призму своей человеческой организации, выступающей как начало, которое оформляет и объединяет данные опыта. Одним из ответвлений этого довольно широкого философского движения явилась философия эмпириокритицизма. Она отразила в себе все важнейшие черты неокантианства, близкое родство с видными представителями которого открыто признают вожди эмпириокритицизма — Авенариус (см.) и Мах (см.). Сохраняя некоторый крен к материализму, эмпириокритическая философия лицом своим обращена, однако, в совершенно другую сторону. В соответствии с ярко определенным деловым характером тех устремлений, которые она представляет, философия эта выдвигает на первый план практические задачи познания, выражая их средствами почти экономической терминологии. В литературе высказывалось мнение, что самый принцип экономики мышления, являющийся основным для философии Авенариуса, возник из потребностей капиталистического строя (Paul Szen de, «Еіnе soziologische Theorie der Abstraktion». Arch. f. Sozialwiss., 1923, Н. 21, S. 421). С другой стороны, бросается в глаза близость между общими тенденциями буржуазного индивидуализма и тем выпячиванием познающей личности, которое составляет одну из типических черт эмпириокритицизма. Широкое использование материалов естественнонаучного знания превосходно дополняет стиль этой философии, вполне отвечающей общему стилю своей эпохи — эпохи промышленного капитализма. Характеристика эмпириокритицизма как философии начала «загнивания капитализма», предлагаемая в сборнике «Из истории философии XIX в.» (М. 1933, стр. 309), представляется, поэтому, вопиющим анахронизмом.

Естественнонаучная ориентировка эмпириокритицизма несколько разнится у двух его крупнейших представителей: Авенариуса и Маха. В то время как Мах к философским своим построениям приходит от физики, Авенариус пользуется по преимуществу биологическим, главным же образом физиологическим материалом. Известно, что поначалу Авенариус мыслил свою философию как некоторое универсальное человековедение и что главное свое произведение, «Критику чистого опыта», он основывает на построенной им гипотезе о природе нервного процесса. Для построения этой гипотезы он привлек данные из области физиологической психологии, биологии и биохимии, тем самым давши повод к обвинениям в материализме. «Обвинения» эти неосновательны и свидетельствуют лишь о том, что в кругах философов-идеалистов отчетливо сознается опасность, возникающая для идеализма каждый раз, когда пытаются сблизить философию и естествознание. Авенариус показал, однако, что опасность эта не столь велика, как кажется, и что естествознание, в которое заблаговременно вносятся те или другие элементы идеализма, может в последующем дать видимость опоры для их развернутого философского обоснования. Именно такое применение получают три основные формулы авенариусовой философии: наименьшей траты сил, жизненного ряда и интроекции.

Корень философии, пишет Авенариус, следует искать уже в целесообразном устройстве души. Целесообразным устройством некоторой системы следует считать не просто такое, при котором она способна решать возложенную на нее задачу, но такое, при котором решение это достигается с возможно наименьшими средствами. Рассмотрение теоретической функции души, мышления, показывает нам, что в ней заложено стремление действовать с наименьшей тратой сил. С точки зрения психологии теоретическая функция души есть не что иное, как особый вид апперципирования. Две массы представлений вступают во взаимную связь с целью определения или характеристики содержания той из них, которая в течение этого процесса была менее определенной, нежели другая. Когда, например, зоофит подводится под понятие животного, мы имеем именно такой случай. Представление зоофита подвергается здесь апперципированию с помощью представления о животном, как известным образом питающемся и ощущающем организме.

Законы, составляющие основное содержание наук, точно так же суть не что иное, как апперцепции, с тем лишь отличием, что они касаются не свойств вещей, взятых в неподвижном состоянии, а свойств процессов.

Источником всякой познавательной деятельности является опыт, опять-таки как явление биологического порядка. Наивный реализм есть форма стихийного приспособления нашей познавательной способности к природе. В качестве такового он имеет громадную познавательную ценность. Исследовав содержание человеческого понятия о мире, Авенариус приходит к выводу, что нет никаких оснований для изменения этого понятия, взятого в естественном его виде. И более того: научное познание не имеет никаких  средств или форм познания кроме тех, которое оно заимствовало от донаучного, хотя бы и подвергнув их известному усовершенствованию и развитию. Обстоятельства складываются, однако так, что человек привносит в естественный свой опыт некоторые сторонние ему элементы, источниками коих служат разного рода апперцепции, именно оценочные и антропоморфические. Для того чтобы овладеть опытом, как не­замутненным кладезем знания, нужно устранить из него все эти элементы. Наука достигла уже того, что мышление освободилось от этических, эсте­тических, мифологических и «антропо­логических» (проецирующих в природу наши чувства) примесей. На очереди устранение апперцепций формального рассудка: субстанциальности и при­чинности. С их удалением будет вос­создан чистый опыт, т.-е. опыт, лишенный внешнего мира и понимаемый у  Авенариуса таким образом в субъек­тивно-идеалистическом смысле. Устра­нение есть специфический метод фило­софии. Тогда как отраслевые науки до­бывают все новый и новый опытный ма­териал, философия довольствуется тем, что этот материал очищает от всего чу­жеродного, привносимого в опыт извне. Отсюда, между прочим, следует, что философия не наука, а лишь научное мышление, психологический процесс, организуемый как своего рода искус­ство или техника. На этом основании старейший из русских исследователей Авенариуса, В. В. Лесевич, предложил самый термин «теории познания» заме­нить другим, в котором ударение явно делается на психологической стороне дела: «теория познавания».

Самая теория познавания излагается в биологических понятиях. Эквивалентом ее служит формула «жизненного ряда», предлагаемая в «Критике чистого опыта». Всякий нервный процесс рассматривается как взаимодействие двух энергий: усваивающей и тратящей. Первая выражается в питании, а вторая — в работе нервной системы. Мозговое равновесие обусловливается таким равенством питания и работы, когда их условная сумма равна нулю. Около этой нулевой точки колеблется жизнедеятельность мозга, то отходя от нее в ту или иную сторону, то снова к ней возвращаясь. Сумма процессов, протекающих между моментом начала колебания от нуля и моментом возвращения к точке покоя, образует отдельный жизненный ряд. Этот жизненный ряд слагается из трех отрезков: 1) отрицательного колебания; 2) нейтрализующих его процессов; 3) восстановления равновесия. В познавательном переживании им соответствуют: 1) постановка задачи; 2) попытки найти ее решение; 3) самое решение задачи. По этой схеме одинаково располагаются простейшие рефлексы лягушки и процессы, совершавшиеся в нервной системе Канта, когда он стремился спасти свободу, бога, нравственный закон и искал пути к этому спасению в обход своей же «Критики чистого разума». Вопрос о логической оценке познания при этом вообще не ставится. Всякое суждение основано на некоторой субъективной окраске, или, как выражается Авенариус, «характере» переживания, в котором оно содержится. К числу этих характеров Авенариус относит и истину, которая таким образом утрачивает всякое свойство объективности или безусловности и становится просто биологическим фактом.

Не теоретизировать о действительности, а просто полно и непредубежденно ее описывать — вот что нужно для построения правильной философии. Задача человеческого познания — не сопоставление искусственно расщепленных элементов опыта, а создание устойчивых, то есть биологически прочных форм его организации. Эти добрые намерения остались, однако, как и следовало ожидать, не реализованными. Авенариус не обходится и не может обойтись без теорий. Самый принцип описания он подчинил в «Критике чистого опыта» принципу простоты, то есть, иными словами — экономии мышления, неизбежно налагающей схему на живой, пенящийся поток явлений. Схематизм Авенариуса еще усугубляется непревзойденными трудностями специально измышленной им терминологии, которую он пытается оправдать ссылкой на учение Штейнталя и Гейгера о непригодности нашего исторически сложившегося языкового фонда для нужд строго научного мышления.

Совсем другое впечатление производят на читателя приемы мышления Эрнста Маха, который наряду с Авенариусом считается основоположником философии эмпириокритицизма. Авенариусовский схематизм совершенно чужд Маху, как чуждо ему стремление Авенариуса создать новый, нарочито для нужд философии приспособленный язык. Философские этюды Эрнста Маха — это как бы собрание лабораторных экспериментов, хотя и имеющих нечто общее в своем объекте, но не обладающих единством ни цели, ни методологии. При каждом удобном случае Мах подчеркивает, что не стремится к законченному мировоззрению. Преимущество последовательности Мах охотно уступает философам. В этом отношении он уравнивает солипсистов, доводящих до последнего предела мысль о «я» как единственном непосредственном данном, с материалистами, приписывающими то же значение материи.

Однако, по признанию самого автора, «всякий философ имеет свое домашнее естествознание, и всякий естествоиспытатель — свою домашнюю философию». Имеет ее, очевидно, и Мах. Уклоняясь от опровержения кантовой философии, он гораздо более решителен, когда речь заходит о материализме. Здесь он не без сокрушения отмечает, что в философии большинство естествоиспытателей придерживается еще и в настоящее время материализма, «которому 150 лет от роду и недостаточность которого давно уже разгадали не только философы по призванию, но и люди, более или менее знакомые с философским мышлением». Пренебрежение Маха к 150-летней философии соответственно возросло бы, если бы он стал считать ее возраст от времени Левкиппа и Демокрита. Из последующего будет, однако, видно, что домашняя философия самого Маха имеет весьма почтенный возраст. Она заключается попросту в наивном реализме. Если материализму давность его существования ставится в упрек, то долговечность наивного реализма рассматривается, наоборот, как его достоинство. Это миропонимание сохранялось в течение неизмеримо долгого времени; оно есть продукт природы и ею поддерживается. Философские же системы суть «лишь незначительный эфемерный искусственный продукт». Теоретизирование везде и всегда есть дело подчиненного порядка. На первом плане во всех науках, не исключая физики, стоит копирование или — что то же — точное описание фактов. Атомы, силы, законы и самая материя — это лишь символы, образование которых в науке преследует просто цели экономики мышления. Закон природы не есть нечто реально существующее. Он представляет лишь сжатый, доведенный до минимального объема отчет о фактах, притом несравненно более сжатый по содержанию, чем самая совокупность фактов, им охваченная. Нелепо думать, что абстрактные средства физико-химического опыта, как, например, теория атомов, дадут нам больше, чем может дать самый опыт. И уже совсем чудовищной является идея о применении атомистики для объяснения психических процессов.

Нет объективного познания. Всякое познание исходит из практических надобностей и соответственно им осмысливает действительность. Во всех естественных и точных науках понимание основано на деятельности. Уже первые шаги этого понимания вытекают из того стремления человеческой мысли экономить свои силы, без которого наука вообще не могла бы ни решать, ни даже ставить свои задачи. Чистая действительность представляется нам как многообразная связь различных физических элементов (цвет, звук, теплота, давление, время, пространство), переплетающихся с нашими настроениями, чувствованиями, желаниями. Некоторые из этих элементов слагаются в относительно постоянные комплексы, которые запечатлеваются в памяти и получают свои особые названия в языке. Постоянство их соблазняет мысль на поиски чего-то, независящего от изменчивости и многообразия всей картины. Так рождается идея о вещи в себе. Идея эта является крайностью, в которую впадает наше познание, когда оно вслед за приспособлением мыслей к фактам действительности начинает приспособлять их друг к другу. Весь аппарат науки, все вспомогательные понятия, знания и формулы являются лишь регулятивом чувственных представлений. Всякая иная постановка вопроса возвращает нас к традициям элейства, с его признанием безусловного примата мысли над свидетельством чувств. И, далее. Мах указывает, что античная диалектика была умело использована средневековыми схоластиками, деликатно намекая этим на схоластическое происхождение всяких формул, пытающихся проецировать в реальное бытие рабочие домыслы нашего познания, сами по себе полезные, но не могущие притязать на какую бы то ни было реальность. Тела суть только комплексы наших ощущений. «Не тела вызывают ощущения, а комплексы элементов (комплексы ощущений) образуют тела». Материя — лишь абстрактный символ для пребывающего в относительном равновесии комплекса чувственных элементов.

Философия эмпириокритицизма, не получившая особого распространения в Западной Европе, завоевала, однако, довольно крупный успех в России. На русский язык переведены были не только основные произведения Маха и Авенариуса, но и работы виднейших учеников последнего: Петцольда, Карстаньена, Гольцапфеля, Жозефины Кодис. Довольно рано появились, сначала среди позитивистов народнического толка (В. В. Лесевич), русские последователи этой философии. Дальнейшие свои завоевания в России эмпириокритицизм совершал как среди идеологов народничества (В. М. Чернов), так и среди представителей беспартийной буржуазно-академической философии (Д. Викторов) и, наконец, среди марксистов и причислявших себя к марксистам (Луначарский, Базаров, Берман, Юшкевич). Наукообразная внешность эмпириокритицизма, — необходимая черта всякой философии, пытавшейся закрепить связь между естественнонаучным исследованием и нуждами промышленного капитала, — в высокой степени способствовала этому успеху. Среди марксистов тяготение к эмпириокритицизму было одним из проявлений ревизионистской струи, сначала наметившейся в работах «легальных марксистов» (Струве, Булгаков), а затем проникшей в мировоззрение даже тех писателей, которые организационно примыкали к большевизму. Ленин довольно рано обратил внимание на опасность, которую представляли эти влияния для ортодоксального марксизма. Блокируясь с крупнейшим представителем нового течения А. Богдановым в вопросах текущей политической тактики, Ленин лишь откладывал до более благоприятного момента сведение с ним теоретически-философских счетов. Первое время он рассчитывал на то, что задачу эту примут на себя те из его товарищей по партии, которые специально писали на философские темы (Плеханов, Л. И. Аксельрод). Однако, ему пришлось в конце концов самому заняться этим делом. Сначала Ленин проектировал ряд статей или брошюру, но по мере работы над материалом план расширялся. Понадобилось даже поехать в Лондон, чтобы воспользоваться книжными богатствами Британского музея. Наконец, в 1908 году был закончен, а в 1909 году вышел в свет основной философский труд Ленина: «Материализм и эмпириокритицизм».

По замыслу и по внешней форме книга эта имеет главным образом полемические задачи. По содержанию и методологическим приемам она устанавливает ряд положительных истин, предопределивших дальнейшие пути развития марксистской философии и положивших твердое начало ее новому, ленинскому этапу. Одна из характерных черт мышления Ленина — стремление к полной ясности, ненависть к путанице, недомолвкам, словесным ухищрениям — выражена в этой книге с изумительным блеском и полнотой. Шаг за шагом показывая внутреннюю слабость и сбивчивость основных понятий эмпириокритицизма, колебания его между идеализмом и материализмом, эпигонское худосочие его теоретизирования по сравнению хотя и с ошибочными, но четкими и монументальными построениями классиков идеализма, загромождение работ эмпириокритиков разного рода словесным сором. Ленин ведет читателя к решающим выводам о значении философии для естествознания, об основной линии разделения систем в истории философии и, наконец, о преодолении действительных и мнимых трудностей теории познания средствами диалектического материализма. При этом Ленин основывается на громадной не только философской, но и физической литературе, с поразительным искусством обращая против своих противников оружие, добытое из их же арсенала. Уже центральное для эмпириокритицизма понятие чистого опыта оказывается либо пустой тавтологией, либо клубком противоречий. Так, даваемое Авенариусом аналитическое определение гласит, что «чистый опыт это такое заявление, к которому не примешано ничего, что в свою очередь не было бы опытом, и которое, следовательно, представляет из себя не что иное, как опыт». Это определение Ленин называет «квазиученым вздором» и поражается людям, которые принимают его за истинное глубокомыслие (Соч., 2 изд., XIII, 121). Наряду с тем Авенариус мыслит опыт то как заявление, предпосылкой которого во всем его составе служат только части среды — тем самым он дает возможность толковать опыт материалистически; то как специальный случай психического, включающий при том «мыслительные ценности», другими словами — бросается в сторону идеализма. Ссылками на Риля, Вундта, Ковеларта, Нормана Смита Ленин устанавливает, что смутность и не определенность авенариусовского понятия опыта является общепризнанной и в буржуазной философии. Приведя из Фихте цитату, в которой этот крупнейший представитель субъективного идеализма объявляет опыт центральным понятием своей философии, Ленин выражает искреннее сожаление о людях, поверивших «Авенариусу и К^о», будто посредством словечка «опыт» можно превзойти «устарелое» различие материализма и идеализма» (122) и напоминает, что слово это, «на котором строят свои системы махисты, давным-давно служило для прикрытия идеалистических систем» (123). То же примерно происходит и с понятием интроекции. По мнению Базарова и Богданова понятие это направлено против философского идеализма, ибо Авенариус с его помощью утверждает действительное бытие внешнего мира. Ленин показывает, что идеализм «опровергается» здесь на идеалистической базе, так как учение об интроекции отвергает способность мозга отражать действительность, упраздняет принципиально неотъемлемое для материализма различие действительности и ощущений, ее отражающих. И снова ссылками на Вундта, Эвальда, Нормана Смита и Джемса Уорда Ленин доказывает, что специалисты-философы в своей оценке учения об интроекции оказались гораздо догадливее русских махистов (72-74). Учение о неразрывной координации нашего «я» и среды выставлялось его автором, Авенариусом, как способ обоснования наивного реализма. Ленин показал, что совершенно такое же учение мы встречаем в одном из диалогов Фихте и что теория координации есть лишь способ маскировать субъективно идеалистический взгляд, отрицающий существование среды независимо от познающего «я». Из приводимых Лениным цитат видно, что ни Вундт, ни Норман Смит, ни Шуппе, ни Фридлендер, ни, наконец, ученик Авенариуса Р. Вилли нимало не заблуждаются в своем идеалистическом толковании координации (54-60). Учение же Маха о комплексах ощущений не дает ничего нового по сравнению с учением Беркли о вещах как «собраниях идей» или даже буквально «комбинациях ощущений» (19). Впрочем, Мах, хотя и с разного рода оговорками, признает свою близость к Беркли. Оговорки эти ни в малой мере не спасают дела, ибо «неизбежный результат махизма... чистый субъективный идеализм (75), прямым путем ведущий к солипсизму. Если «чувственным содержанием наших ощущений не является внешний мир, то значит, ничего не существует, кроме этого голенького Я, занимающегося пустыми «философскими вывертами» (35).

Откуда же у писателей, некогда близких к материализму, и отчасти у широких кругов публики, вообще неблагосклонных к идеалистической философии, возникают симпатии к эмпириокритицизму? Из сказанного видно, что идеалистическое ядро эмпириокритической философии скрывается под разного рода оболочками. Но дело не только в этом, а еще и в том, что эмпириокритицизм соединяет противоречивые тенденции и что местами он исходит из материалистических или близких к материализму предпосылок. Так, по общему признанию, допущение Авенариусом (в иной формулировке также и Махом) «независимого жизненного ряда» (независимого от состояния субъекта С) есть прямое заимствование у материализма. Упоминавшийся уже ученик Авенариуса Вилли признает, что Авенариус, бывший всецело идеалистом в 1876 году, впоследствии примирял с идеализмом материалистическую точку зрения. Вундт указывает, что в целом эмпириокритицизм есть «пестрая смесь», составные части которой совершенно не связаны друг с другом. Утверждение Богданова, будто эмпириокритицизм стоит совершенно вне борьбы материалистической и идеалистической философии, только затемняет борьбу этих двух течений внутри самого эмпириокритицизма и тот факт, что Авенариус и Мах покупают свое право на «нейтральность» эклектическим смешением субъективного идеализма с половинчатыми уступками материализму (49-54). При том же эта мнимая нейтральность и действительная путаница лежат на самой прямой дороге в «субъективизм и агностицизм» (105). Немаловажное значение имеет, наконец, и то обстоятельство, что вслед за Авенариусом его русские последователи усердно насаждают новую терминологию, идейная бессодержательность которой скрадывается ее внешним претенциозным глубокомыслием. Так, у Богданова фигурирует бесплодное понятие энергии общественного комплекса, он же думает, что внес нечто существенное, подменив слова «природа» и «дух» словами «физическое» и «психическое». Суворов раскрывает «всеобщую теорию бытия» в универсальном законе экономии сил и устанавливает, что «производительные силы людей образуют генетическую градацию» (Ленин сопровождает эту фразу выразительным «уф!» — 273). Все это Ленин называет вывертами, словечками и ухищрениями, прикрывающими либо старые ошибки идеализма и агностицизма, либо голую пустоту.

Никакие измышления, никакие хотя и самые хитросплетенные теории не могут заслонить того факта, что на протяжении всей истории философии борются только две основных системы: идеализм и материализм — объекты в уме и объекты в реальной действительности. Все остальные учения — только более или менее закругленные попытки уложиться в промежутке между двумя основными системами, попытки, которые при тщательном их анализе и логическом завершении ведут либо к идеализму, либо к материализму и притом к первому чаще, чем ко второму. Философская борьба неизбежно перекидывается и в естествознание. Иначе не может быть. Значение методологических вопросов в естествознании возрастает по мере того, как естественные науки все глубже и глубже проникают в действительность и тем самым вынуждают утончать методы ее познания, начиная от техники эксперимента и кончая его истолкованием. Для физики, как наиболее общей и потому наиболее «философской» из всех естественных наук, это становится особенно очевидным. Отсюда ожесточенные споры на тему о значении математических дедукций при исследовании физических явлений. Но методология и есть философия. Нельзя мириться с тем положением, которое, по словам Маха, сводится к наличию у каждого естествоиспытателя своей домашней философии. Для большинства естествоиспытателей, в том числе и таких знаменитых, как Генрих Герц, их домашней философией служит наивный стихийный материализм (232/3). Несовершенство этой философии делает ее неспособной перенести те испытания, которые несет с собой революция в физике, продолжающаяся непрерывно вот уже без малого 40 лет. Между стихийным неосознанным реализмом естествоиспытателя и новыми, на его основе неразрешимыми, физическими проблемами образуется щель, в которую проникает эмпириокритицизм и близкие к нему течения. При оценке этой философии Ленин устанавливает четыре положения: 1) полную несовместимость эмпириокритицизма с марксизмом; 2) неуклонное приближение эмпириокритицизма к идеализму на базе очищения кантианства от агностицизма; 3) связь эмпириокритицизма с идеалистическими увлечениями в новой физике; 4) партийность этой философии, являющейся лишь искусной формой идеалистического прислужничества фидеизму, то есть религии (292/3). Только материализм, вооруженный диалектической логикой, в силах преодолеть те неизбежные методологические трудности, которые возникают с каждой революцией в науке. «Современная физика лежит в родах. Она рожает диалектический материализм» (256). Эти сказанные еще в 1909 году слова Ленина блестяще оправдались всем развитием физики за истекшую после того четверть века.

Оправдалась и данная им характеристика эмпириокритицизма. В новых своих формах философия эта продолжает ту же линию, которую она вела в годы, предшествовавшие появлению «Материализма и эмпириокритицизма». В ту эпоху Ленин отмечал, как одно из наиболее близких к эмпириокритицизму течений, прагматическую философию Джемса, Шиллера и Дьюи. Викторов пытался усмотреть различие между этими течениями в том, что эмпириокритицизм тяготеет к натурализму и объективизму, тогда как прагматизм более отклоняется в сторону идеалистической романтики и субъективизма. Попытка свидетельствует лишь о том установленном Лениным факте, что натуралистическая оболочка эмпириокритицизма и махизма иногда не без успеха затемняет его субъективно-идеалистическое ядро. Новейшие американские продолжатели прагматизма, так называемые неореалисты, вплотную приблизились к эмпириокритицизму, родство с которым они открыто признают (Голт, Перри, Марвин, Монтэгю и др.). Влиятельность этого течения в Америке видна хотя бы из того, что на VI международном философском конгрессе, происходившем в Бостоне в 1920 году, доклад о философии Соединенных Штатов почти целиком был посвящен двум школам: критическому реализму и неореализму. В Англии, где во времена Ленина главным представителем махизма был Карл Пирсон, последнего заместил сейчас Бертран Рэссель. Вслед за Рэсселем стали на тот же путь Витгенштейн и Уайтхед. Как Авенариус и Мах, эти писатели ополчаются против метафизики, к которой относят в первую очередь материализм, и заканчивают (Уайтхед) философской канонизацией «религиозного опыта человечества». В тесной близости с английскими неомахистами стоят немецкие логистики (Карнап, Шлик, Франк, Нейрат) из так называемого венского кружка, выступавшие единым фронтом на VІІІ международном философском конгрессе в Праге в 1934 году. С ними смыкаются берлинские авторы, группирующиеся вокруг журнала «Erkenntnis». Отрицание этими писателями объективной истины и подмена ее логикой множественностей, основанной на скале вероятностей, роднит их с релятивизмом Маха и инструментализмом прагматистов, представитель которых Шиллер выступал, впрочем, против многих высказываний Карнапа и Шлика. К тому же кружку примыкает математик Ганс Ган, давший в одной из последних своих работ («Logik, Mathematik und Naturerkennen», Wien, 19ЗЗ) довольно четкое изложение как самой концепции венских неомахистов, так и ее отношения к их предшественникам. Для характеристики современных эмпириокритицизму течений в буржуазных странах, кроме работ указанных выше авторов, см. Strong, «Еssais on the natural Origin of the Mind», Lnd., 1930 (близко стоит к авенариусовской теории координации); «Studies in the Nature of the Truth», Berkeley, 1929 (статьи неореалистов разных оттенков); Burkamp, «Logik», Berl., 1931 (помесь кантианства, махизма и рэсселианства). Одной из основных работ венских неомахистов следует пригнать «Das Kausalgesetz und seine Grenzen» (Wien, 1932) Филиппа Франка. Полемизируя с Лениным, этот автор выводит доктрину махизма не из берклианства, а из французской математической философии XVIII века. Учение Маха о причинности переносит в биологию Ad. Meyer, «Ideen und ldeale der biologischen Erkenntnis», Lpz., 1934. Из новейшей литературы на русском языке следует отметить сборники статей: «Из истории философии ХIХ века», М., 1933, и «Двадцать пять лет материализма и эмпириокритицизма», М., 1934; №№ 4 и 5 журнала «Под знаменем марксизма» за 1934 год, из коих первый полностью посвящен 25-летию той же книги Ленина, рассматривают поставленные Лениным проблемы в свете новейших течений физики и дают обзоры новейшей эволюции эмпириокритицизма.

И. И.