Эволюция собственности

Эволюция собственности. I. В рационалистической общественной философии XVII-XVIII веков вопрос о происхождении собственности (поземельной) ставился лишь в виду существования собственности частной, индивидуальной и решался на основании общих соображений без какого бы то ни было исторического развития. Вообще в те времена, да и во все предыдущие, когда заходила речь о собственности, то мыслилась при этом собственность индивидуальная, и возникновение ее понималось в смысле некоторого ее обоснования из тех или других источников. Так, выводили ее из естественного права путем или первого захвата (jus рrіmае occupationis), или присвоения чего-либо в силу приложения труда, или путем государственного установления собственности. Последняя точка зрения принадлежала Гоббсу, вторая — Локку, своей теорией оправдывавшего существование собственности; на первой стоял Руссо, полагавший, что первый человек, который огородил клочок земли и объявил его своим, был родоначальником собственности, причем Руссо к этому отнесся как к источнику всех социальных зол. Как ни различны между собой эти три точки зрения, сходились они в двух существенных пунктах: во-первых, присвоение земли мыслилось как личное, а во-вторых — оно рассматривалось как единый акт, сразу устанавливавший исключительное право лица на землю, получило ли оно его от государства, приобретало ли его вследствие приложения к земле своего труда, или просто огораживало землю и говорило: этот участок мой. Однако, уже в Х VIII веке, особенно во Франции, были писатели, высказывавшиеся в том смысле, что первобытное общество не знало частной собственности; это в XIX веке подтвердилось этнографическими и историческими исследованиями, благодаря которым даже возникло общее социологическое понятие первобытного, или примитивного коммунизма. В середине и второй половине прошлого столетия в трудах американца Моргана, англичан — Леббока, Мэна, французов — Лавелэ, Летурно, Жиро-Телона, Виолле, немцев — Бахофена, Энгельса, у нас — Зибера и М. Ковалевского собрано было множество фактов в подтверждение мысли о примитивном коммунизме. С новой точки зрения частная собственность перестала рассматриваться как изначальный факт и представилась в виде результата разложения первобытной коллективной собственности; разложение это мыслилось не как моментальный распад, а как более или менее длительный процесс. Между первобытным коллективом, как обладателем занятой им территории, и лицом, имеющим исключительное право на обладание некоторым количеством земли, были переходные ступени, когда земля принадлежала сначала роду, потом большой патриархальной семье, наконец, семье меньшего размера и ее индивидуальному главе. Та форма собственности, юридическое распределение которой дано было римским правом и которую обосновывало философски естественное право, а французская декларация 1789 года включила в число неотъемлемых прав личности, является лишь продуктом длинной эволюции аграрных отношений. Одной из форм, возникавших в общей эволюции собственности, является так называемое общинное землевладение, столь хорошо известное в России (см. XXXVIII, 17 сл.). Новейшие научные исследования в области аграрной истории разных стран доказали, что такой поземельный строй отнюдь не является каким-то исключительным признаком славянского народного духа, как то казалось славянофилам, но обнаруживается и у других народов в известные поры их жизни. Прежняя теория общественной эволюции полагала, что ячейкой общества была семья, состоящая из родителей и их детей, что из нее образовалась патриархальная семья, объединявшая три и даже четыре поколения, что потом она разрасталась в целый род, из совокупности каковых составлялось племя. Теперь ход вещей представляется противоположным: роды выделялись из племен, сами распадались на патриархальные семьи, в свою очередь раздроблявшиеся на семьи индивидуальные (см. род и семья). В таком же порядке шла и эволюция собственности. Известно, далее, что родовые связи, господствовавшие на известной ступени развития постепенно уступали место связям, основанным на соседских отношениях, или добровольным, дружинным союзам, имевшим в виду не одну только войну, но, например, и переселения на новые земли, где дружинные связи переходили тоже в соседские. Деревня, сообща владеющая своей землей, устанавливающая порядки пользования ею для отдельных семейств и таким образом превращающаяся в поземельную общину, вот та форма землевладения, о которой идет речь. Выделение участков земли в семейную собственность совершалось в таких поземельных общинах постепенно, и тут могли встречаться все три способа, о которых было сказано выше: и захват какого-либо участка в пустоши, где до того никто еще ничем не пользовался, н обработка захваченного участка, создавшая право давности, и вмешательство публичной власти, выделявшее из общего владения привилегированные участки. Как известно, индивидуальные выделы с соединением в одних руках нескольких наделов и установление над целыми общинами помещичьей власти с разными королевскими пожалованиями были моментами разрушения общинных порядков и замены их отношениями поместными, феодальными (см. феодализм). На почве разложения поземельной общины вырастало частное землевладение, которое могло быть и более или менее крупным, и мелким, крестьянского типа, и юридически независимым (алодиальным), и подневольным, вплоть до крепостного состояния владельца, и наследственным, и пожизненным, но при всех этих различиях одно здесь является общим: это распадение прежней поземельной общины на обособленные участки. Характерно, что русское слово «собственность» заключает в себе именно понятие чего-то особенного, взятого себе (собе), или «сóбины», каковое слово было у нас в старину для противоположения общему. Еще до этого момента освоения, особления земельных угодий возникает частная собственность на движимое имущество, наблюдаемая и в быту дикарей, не знающих частной собственности на землю, но признающих ее по отношению к вещам (одежде, утвари, орудиям и оружию, а также и жилищу). Но и по распадении поземельной общины не все общинные порядки сразу исчезают. Частной собственностью делаются, прежде всего, кроме усадеб, поля, а луга, выгоны, пустоши, леса остаются в общем владении, поскольку ими (особенно лесами) не овладевают крупные привилегированные землевладельцы; сверх же того, часто и над перешедшими в собственность участками, продолжают существовать сервитутные права соседей, когда, например, по снятии урожая со всех полей они превращаются в общее для всего деревенского скота пастбище. Таким образом, схематически разложение поземельной общины можно представить себе по следующим четырем этапам: 1) выделение усадебной оседлости, 2) обособление полевых участков при сохранении общего пользования лугами, выгонами и т. п., 3) потеря общинами и этих угодий, вследствие их раздела или узурпации их со стороны помещиков, и 4) освобождение отдельных участков от тяготевших над ними сервитутов. Выделение полевых участков не следует представлять себе как топографическое их обособление, включение в одну межу, образование, говоря по-современному, отрубов. В отдельных полях деревни (озимом, яровом и пару во многих странах Европы) у каждого двора были свои полосы, чем создавалась чересполосица, причем бывали случаи чересполосицы и помещичьих участков; но именно эта разбросанность крестьянских участков указывает на времена, когда выделялись земли в частное пользование из общей земли. При общинном землевладении земли подвергались переделам, и чем реже они происходили, тем более на полосы укреплялись наследственные права. Еще раньше полей осваивались садовые культуры и виноградники в южных странах. Вообще свойства земной поверхности и виды культуры оказывали влияние на большую или меньшую возможность сохранения общинных порядков. Чем более данная местность или данный род культуры требовал приложения личного труда и личных издержек, тем сильнее обнаруживалась тенденция к выделению земельных участков.

II. Общинное землевладение. О примитивном коммунизме (ср. XL, 388), когда не было частной собственности и на полях не было границ, говорили еще некоторые античные поэты; о кое-каких современных им племенах, как о незнающих частной собственности и имеющих все в общем владении и пользовании, говорили также греческие и римские писатели. Но особенно большой фактический материал в этом отношении собрали миссионеры и путешественники последних столетий среди культурно-отсталых племен земного шара. Поземельная община могла образоваться только с переходом к земледельческому быту. В быту звероловно-бродячем или в скотоводо-кочевом могло существовать представление о занимаемой племенем области в значении, близком к государственно-правовому пониманию: это - территория данного маленького независимого целого, находящегося под некоторой общей властью. С переходом народа к земледелию население размещается группами на местах, наиболее годных для обработки, отделенных одно от другого местами неудобными (болотами, каменистой почвой, лесами и т. п.), и каждая такая группа и составляет общину, владеющую своей землей не на суверенном праве, а исключительно только на хозяйственном интересе. Науке известны примеры не только общинного владения землей, но и общинной ее обработки, подобной общим предприятиям звероловов или рыболовов, либо пастьбе сообща скота. Чаще, однако, общинное землевладение соединялось с частным хозяйством отдельных дворов на своих наделах, достававшихся по жребию (ср. греческое слово κληρος, которое значит и жребий, и участок земли). Правда, некоторые исследователи (между ними такие крупные, как Вайц и Фюстель де Куланж) полагают, что западноевропейские средневековые крестьянские наделы (так называемые «мансы») являются созданием помещичьей власти в оброчных интересах, а не ведут свое начало, как думают другие крупные ученые (Маурер, Мейтцен, Инама-Штернегг, Герар), от исконного равного раздела самих общинников, но суть дела от этого — то есть частный, индивидуальный характер сельского хозяйства в крестьянских общинах, — не меняется. Большее значение имеет разногласие о происхождении общинных порядков в земельном быту непосредственно из примитивного коммунизма или родового строя или из удовлетворения временных и местных нужд — точка зрения Чичерина на русскую общину (см. XXXVIII, 20 сл.) и Фюстель де Куланжа, отрицающего исконный аграрный коллективизм, — но большинство ученых стоит на точке зрения генетической связи между более ранними и более поздними явлениями.

Исторический материал, каким мы располагаем для познания поземельной общины в отдельных странах, особенно для более отдаленных времен, слишком скуден для того, чтобы говорить о ее судьбах с полной достоверностью и точностью, вследствие чего многое в утверждениях ученых основано на одних догадках и умозаключениях и возможны такие споры, примеры которых только что приведены. Недурной фактический материал для ознакомления с ранними формами освоения земли у племен, только что начинающих переходить к земледелию, дают науке наблюдения над бытом американских краснокожих, особенно северных. Некоторые из них, продолжая жизнь кочевых охотников, в летнее время обрабатывают небольшие степные участки, засевая их маисом и возвращаясь после его уборки к более обычным занятиям, причем в одних случаях пашня тотчас же забрасывается, в других продолжает и впредь засеваться до полного истощения; но работа обыкновенно ведется сообща, преимущественно женщинами, с поступлением урожая в распоряжение племенного старейшины в пользу всех. Следующая ступень — это уже более оседлое существование с выделом из общей земли семейных участков. Один из современников завоевания Мексики и Перу (Алонзо Зурита) оставил любопытное описание поземельных общин (сalpulli) местного населения, говоря, что в них земля считается достоянием всех жителей с выделением отдельных участков, но в пользу не единичных лиц, а целых семейств, с правом распоряжаться этими участками главам семейств. Если то или другое семейство вымирало, его владение возвращалось в общину, какое бы то ни было отчуждение таких наделов не допускалось. Если участок три года оставался без обработки, он отбирался. Любопытно, что автор одним и тем же термином «calpulli» обозначает как всю общину, так и ее подразделения и, наконец, отдельные семьи, сам отмечая, что одним и тем же именем называются столь неодинаковые вещи. В этом можно видеть указание на то, что в процессе расчленения целого на части название целого сохранялось и за частями. Наделы в такой общине не были равными, а давалось кому больше, кому меньше в зависимости от качества лиц, стоявших во главе семей, и от количества их рабочих сил и потребностей. Вероятно, под этим качеством нужно разуметь большую или меньшую близость к мифическому родоначальнику общины. Далее, необходимым условием допущения к пользованию общинной землей было пребывание в общине: стоило переселиться в другое место, чтобы надел возвращался в общину и по распоряжению старейшины отдавался, например, новоселу, не имевшему еще своей земельной доли (ср. ХХХII, 44/45). Порядки, подобные описанному, путешественники наблюдали и в других местах Америки. В областях, захваченных в XVI веке испанцами, новая власть признала участки, оставленные туземцам, за «имущество общин», поставив их, однако, под опеку и покровительство белых колонистов, которые, как известно, сделались их эксплуататорами и угнетателями. Под действием их политики быстро пошло разложение описанных общин.

Топографические условия Египта и Ассиро-Вавилонии требовали больших осушительных и оросительных работ, которые могли вестись только сообща, под единой властью владык, присваивавших себе распоряжение землей для обработки ее индивидуальным трудом, и земля рано делалась собственностью царей, храмов и воинов или чиновников, свободно отчуждаемой и свободно делимой (ср. XIX, 553/54, 579 и др.). Но и в Месопотамии при очень раннем возникновении частной собственности на землю существовало право выгона скота на сжатые или на находящиеся под паром поля, как о том свидетельствуют законы вавилонского царя Хаммураби. Крупная земельная собственность находилась часто в мелкой аренде, которая должна была считаться с общинными сервитутами, но нужно заметить, что рядом существовало и развитое барщинное хозяйство. В древнем Израиле тоже не обнаруживается следов коллективного владения землей. Она находилась в частном владении, и только каждый седьмой, «субботний», год является каким-то правом бедных, то есть безземельных, на пользование землею. Однако, их существование и развитие земельной задолженности у евреев указывает на полное развитие частной собственности. Ср. XIX, 411.

В неизмеримо лучшем положении исследователи находятся по отношению к Индии, в которой общинные земельные отношения существуют и поныне, притом в довольно разнообразных формах. Древнейшие памятники религиозной поэзии индийских арийцев, Веды, не дают никаких указаний на земельные отношения в наиболее ранний период индийской истории. Но начиная с законов Ману, по мере того, как законодательные памятники Индии делались более детальными, и свидетельств в них существования общинного землевладения имеется больше. В законах Ману говорится, однако, и о частной собственности рядом с общинной. Первая образовывалась или путем выдела из общинной земли индивидуальных наделов, или путем занятия новыми поселенцами для распахивания участков общинной пустоши или леса, на что, однако, требовалось согласие общинно-родовых союзов. Существование общинных пастбищ, даже с общим пастухом общинного стада, тоже отмечается в этом законодательстве. Оно регулировало и взаимные отношения отдельных общин, когда между ними возникали споры из-за границ (меж). Появление в эту эпоху (IX век до нашей эры) и частной собственности в Индии указывает на раннее возникновение процесса разложения поземельных общин, чему в дальнейшем содействовала политика радж, носителей светской власти, и брахманов, составлявших жреческое сословие, и городов, где складывались другие экономические отношения. Кроме законодательных памятников самой Индии, об общинных в ней порядках есть краткое упоминание греческого географа I века нашей эры Страбона, который ссылается в данном случае на свидетельство Неарха, полководца Александра Македонского. Оно касается северо-западной Индии, где и до сих пор встречается двоякая форма коллективного землевладения — родовая и общинная, что в позднейших законодательных памятниках соответствует и двоякому обозначению участников такого землевладения или как родственников, или как сожителей. И в первые века нашей эры продолжалось существование таких двух форм, и они сохранились при мусульманских завоевателях Индии. Иноземное завоевание имело, однако, и неблагоприятные для крестьянских общин последствия вследствие раздачи служилому классу населенных земель, жители которых должны были им платить оброки и которые, подобно западным бенефициям, делались из временных пожалований наследственными и превращались в подобие частной собственности. Как при арабах, так и при монголах феодализация в Индии делала большие успехи, но крупные землевладельцы не получили здесь окончательного вотчинного права по отношению к общинным землям. Когда господами Индии сделались англичане, они взглянули на ее аграрные отношения с точки зрения западноевропейских правовых понятий о собственности или чисто частной, или государственной, не представляя себе возможности общинного владения. Англичане признали права собственности на землю за теми, которые казались им, по аналогии с родными порядками, настоящими лендлордами, а именно — или прежних раджей, или лиц, облеченных местной властью для сбора податей. Это было своего рода перенесение английского крупного землевладения на индийскую почву. Ничего потом не стоило этим новым землевладельцам продавать свои населенные поместья городским капиталистам, переходившим к новым формам землепользования. И на членов поземельных общин англичане стали смотреть как на совокупность наследственных только пользователей  индивидуальных наделов, теряющих свои права в случае неисправных платежей. При таком взгляде сделалось возможным и отчуждение отдельных крестьянских участков в посторонние руки, не исключая крупных собственников, с частыми случаями коммендации. Это, однако, не устранило фактического существования общинных порядков в смысле нераздельности пастбищ и лесов и превращения пахотной земли и лугов в общий выгон по уборке хлебов и сена. Многовековой процесс разложения поземельной общины в Индии не был в состоянии ее совсем упразднить в весьма разнообразных формах, какие она здесь принимает. Вот что об этом говорит М. М. Ковалевский в своей книге «Общинное землевладение» (1879): «Соседская община существует здесь рядом с родовой; система периодического и равномерного передела пахотной и луговой земли... рука об руку с системой пожизненных неравных наделов; ...общинная эксплуатация встречается наряду с частной; общинная пахоть в одних местностях и одни лишь общинные угодья в других; одинаковое допущение всех жителей общины к пользованию общинными землями и, почти рядом, ограничения прав пользования лишь небольшим числом семейств старинных поселенцев». Что касается до частной поземельной собственности, то в Индии она существует разных размеров — от громадных поместий до мелких крестьянских участков (ср. XXII, 11/12, приложение социально-экономический обзор Индии, 4/5).

Относительно существования общинного землевладения в древней Греции историки между собой не согласны. Одни (Виолле, Лавеле, Эсмен, Риджвей) его признают в связи с примитивным коммунизмом, но другие (Фюстель де Куланж, Гиро, Пельман, Макс Вебер) решительно отвергают; но и то, и другое находится в зависимости от общих взглядов авторов на эволюцию собственности, хотя и ученые второй категории говорят о существовании в Греции до поздних времен собственности родовой или семейной, остававшейся нераздельной и неотчуждаемой. Разногласие вытекает из неодинакового толкования, в сущности, довольно скудных текстов, например у Гомера, но есть и положительные свидетельства о случаях общинного землевладения. Главные из них — место Диодора Сицилийского о греческих колонистах на Липарских островах, рассказ Гераклида о жителях Кум и в особенности то, что Ксенофонт, Аристотель, Плутарх говорят о спартанских порядках. Во всяком случае, если и признавать верность толкования этих свидетельств в пользу общинного землевладения, то его нужно отнести ко временам доисторическим или к явлениям исключительным в историческое время. При свете истории мы знаем в Греции только собственность патриархальную (семейно-родовую), долго ограждавшуюся аграрным законодательством, особенно заботившимся о недопущении сосредоточения большого количества земли в одних руках. Как известно, впрочем, оно не спасло Грецию от развития крупной собственности, так как само не удержалось, уступив место свободному обороту и праву завещания. Отрицая общинность как остаток примитивного коммунизма, Макс Вебер допускает, однако, для эллинистической эпохи существование в низших классах воспоминаний об обобществленном хозяйстве (см. XVI, 563/65, 567, 586/88).

Римская аграрная история развивается уже целиком в направлении полной частной собственности и ее сосредоточения в немногих руках. Допустимо только, что если в древнейшую эпоху Рима и была известная земельная общинность, что лишь в смысле суверенного права римской гражданской общины распоряжаться в случае надобности наследственными земельными участками своих членов, что, конечно, не одно и то же с существом поземельной общины. В таком же суверенном обладании Рима находился знаменитый ager publicus, первоначально бывший никем незанятой пустошью, к которой потом присоединялись завоеванные земли. Каждому члену государственной общины принадлежало право оккупации в этом земельном фонде, которое осуществлялось индивидуально, а не целыми поземельными общинами. Такие пустоши могли существовать и в других италийских общинах, но они тоже оккупировались, и от былой общности осталось только право выпаса (ager compascuus). Характерным явлением аграрной истории Римской империи как в ее восточных провинциях, образовавшихся из эллинистических царств, так и на западе было развитие крупного землевладения, соединенного с обработкой отдельных участков прикрепленными к земле мелкими съемщиками (см. Рим — история). Появление на исторической сцене средневековых поземельных общин, история которых и лучше известна, связано уже с историей германских и славянских народов.

О древнейших аграрных порядках у германцев мы имеем свидетельства Цезаря и Тацита, относящиеся к середине I в. до н. э. и ко второй половине I в. н. э. Цезарь говорит, что ни у кого из германцев нет собственного поля с определенными границами, но что ежегодно племенные власти назначают отдельным родовым группам необходимое для каждой из них количество земли и по истечении года заставляют их переходить на другое место. Этот порядок, бывший полным отрицанием частной собственности, эти не только переделы, но и переходы с места на место, бывшие отрицанием и какой бы то ни было собственности, соответствовали полукочевому быту германских племен, известных Цезарю, когда они едва переходили от скотоводства к земледелию. Века через полтора после Цезаря Тацит говорит уже об общинной собственности у германцев (ср. ХIIІ, 435/38). По его изображению германцы имели уже оседлость, хотя и жили не сплошными деревнями, а разбросанно, причем хлебопашество их было переложным: на территории общины пахотные места каждый год менялись, т. е. или поднималась новь, или возвращались на временно заброшенные для отдыха прежние пашни, причем между сочленами общины распределялись отдельные участки сообразно с достаточностью каждого, ибо годной для обработки земли было много — пашню меняли ежегодно, и все-таки земли еще оставалось довольно. Вероятно, усадебные участки уже прочно принадлежали отдельным семьям, но пахотная земля составляла общинную собственность, каковой были и пастбища, леса, луга и всякие другие угодья, то, что впоследствии было известно под названием альменды. Эта альменда могла принадлежать и отдельной деревне, и нескольким соседним деревням, как это наблюдалось позднее. Пахотная земля состояла из нескольких полей по культурам в зависимости от севооборота (двухполье, трехполье) поля, по качеству и положению делилась на коны, разделенные на полосы, из которых состояли временные участки отдельных общинников, вследствие чего на полях была чересполосица, принуждавшая всех держаться одного и того же севооборота; по снятии жатвы поле превращалось во временное общинное пастбище. Впоследствии каждый такой надел с сопряженным с ним правом на пользование общинными угодьями стал называться «гуфою». Слова Тацита о неравном распределении участков можно толковать в том смысле, что иные вместо одного надела имели и два и больше, что находилось в зависимости от большего количества скота или рабов, принадлежавших отдельным германцам. Уже в этом заключался зародыш разложения общинного землевладения и распадения общины на богатых и бедных; на последнее есть указания у самого Тацита, который прямо говорит о существовании знати. На протяжении всего германского мира принадлежавшая отдельной общине земля называлась впоследствии марка, что стоит в связи с обозначением тем же словом всякой границы и, между прочим, пограничных областей (окраин государства). Понятие марки не совпадало с понятием земли, принадлежавшей одному селению, потому что в разное время в Германии были также марки, заключавшие в себе несколько селений, причем иногда такие, употребляя русский термин, волостные общины были очень больших размеров. Полевая земля делилась на равные по возможности полосы, распределявшиеся между отдельными семьями, или дворами, по жребию, откуда обозначение индивидуальных наделов в латинских средневековых памятниках словом sors. Каждое поле, разделенное на коны и полосы, составляло нечто целое и всеми одновременно засевалось одним и тем же хлебом или оставлялось под паром, чаще всего при трехпольном, реже при четырехпольном хозяйстве, причем засеянное поле огораживалось. Изгороди снимались после уборки хлеба, и поле превращалось в общий выгон. Деление поля на полосы сохранялось и тогда, когда с течением времени полосы становились наследственными участками: система «округления» чересполосных участков посредством включения их в одну межу или образование, как это у нас теперь называется, отрубов — явление весьма позднее. Что касается пользования общинными лесами, лугами, пустошами и т. п., то доля каждой семьи в нем определялась самой общиной. В пределах марки только полевые доли превращались в частную собственность, получившую название аллода, но только позднее, под влиянием римского права, такое частное владение приобретало все признаки полной личной собственности (ср. XXI, 77/83, и ХIII, 445/49).

Таковы, в общих чертах, были изначальные земельные порядки у всех германских народов, включая в их число и скандинавов до отдаленной Исландии. В дальнейшей их истории нужно различать, с одной стороны, племена, занявшие области Западной Римской империи, с другой — оставшиеся на первоначальных местах. Первые, каковыми были готы, бургунды, лангобарды, часть франков, основали свои государства на чужой почве, среди туземного населения, где уже существовала частная собственность и притом латифундиальная, и более или менее скоро романизировались. Только у вторых аграрные отношения развивались исключительно на почве исконных общинных порядков, что обеспечивало даже при их разложении сохранение до позднейших времен многих их черт. К немцам и скандинавам, основавшим свои государства вне границ Римской империи, следует причислять англосаксов, которые хотя и переселялись в римскую провинцию Британию, основались в ней как бы совершенно на новом месте, истребив или оттеснив тамошнее кельтское население. Об аграрной истории Англии см. Великобритания, VIII, 227/29, 240/45, 353/61.

Германские племена, поселившиеся в провинциях Римской империи, нашли там совершенно иные земельные порядки. Из этих племен франки образовали государство, одна часть которого имела чисто германское население, другая — романское. У франков, как и у англосаксов, уже существовала частная собственность на полевые наделы с подчинением их принудительному севообороту и слиянием всех наделов в общее пастбище по окончании жатвы; но рядом с этими наделами, раньше называвшимися жребиями (sore, по-франкски hlut, немецкий Loos), а позже мансами, были и общинные угодья. Крупное землевладение рано зародилось и у франков, развитию которого очень способствовал переход в руки их королей громадного земельного фонда империи и раздача из него земельных пожалований. Однако, общинные порядки распространялись и на той территории, которая по населению оставалась романской, благодаря поглощению германских пришельцев.

Установление над крестьянскими общинами власти феодальных господ оставляло на первых порах, и притом очень долго, в неприкосновенности извечные порядки общинного строя, как мы это видим и в России, где общинное землевладение в деревнях продолжало существовать во все время крепостного права. Это явление наблюдается одинаково и в германских и в романских странах. Конечно, площадь общинного землевладения сильно сократилась, но на той части территории, которая оставалась в непосредственном обладании крестьян, все оставалось по-прежнему. Во франкском государстве крупное землевладение внедрялось в общинную жизнь путем перехода в руки знати крестьянских мансов, часто разбросанных по многим общинам, но имевших одного и того же господина, который помещал на них своих рабов, вольноотпущенников или свободных арендаторов. Поскольку крупное владение образовывалось не на совершенно новом месте, а складывалось из совокупности мансов, разбросанных по территории ряда деревень, и поскольку эти наделы сами состояли из отдельных полос, находившихся в разных полях одной и той же деревни, эти участки, бывшие частной собственностью крупного землевладельца, подлежали действию общего порядка (принудительный севооборот, общее пастбище на полях по снятии жатвы). Социальным следствием установления над общинами сеньориальной власти было приведение к одинаковому приблизительно уровню разных категорий сельского населения, т. е. улучшение положения несвободных людей и ухудшение состояния свободных. Было бы, однако, ошибочным представить себе, что все население во франкском королевстве сделалось крепостным и что на всем протяжении любой феодальной синьории устанавливался один и тот же синьориальный режим. Приобретение синьорами правительственных функций не превращало свободных крестьян в их крепостных, а крестьянские пахотные и общинные земли в синьориальную собственность. Конечно, общинная автономия от этого страдала, и вместе с этим увеличивались поборы с крестьян в пользу таких помещиков, но общинный строй оставался в целости со всеми своими характерными чертами, с принудительным севооборотом, с превращением полей в общие выгоны по снятии урожая, с общими для всех обладателей наделов угодьями. То же самое было и во внефранкской Германии. Количество принадлежащих крупным землевладельцам наделов в каждой отдельной деревне могло быть разным и могло увеличиваться до полного исчезновения свободных крестьянских наделов, вследствие чего члены общины сидели уже не на своих, а на господских участках. При таком положении дел крестьяне одной и той же деревни могли обрабатывать господские участки на весьма различных правах, начиная с  вечно наследственной аренды и кончая начавшей возникать лишь позднее арендой срочной. Это не изменяло дела по отношению к пользованию общинными угодьями, как не изменяло его и то, принадлежали ли господские участки светским синьорам или духовным и монастырям, ила же даже королю в качестве такого же синьора. Сохранить независимость в феодальное время удалось лишь очень немногим общинам вроде швейцарских, дитмаршенских (на запад от нижнего течения Эльбы), части артуасских, эльзасских и пр.

В средние века на Западе даже существовали общины с уравнительными переделами пахотной земли, хотя в большинстве случаев, по-видимому, это касалось не основных наделов, а дополнительных к ним, нарезанных из  альменды. Интересно, что такие дополнительные, переделяемые доли давались и синьору. Необходимо здесь отметить еще большую распространенность на Западе в средние века и семейных общин, образовывавшихся одной разросшейся и оставшейся нераздельной семьей или из соединения нескольких семей. В них одни историки видят остатки глубокой старины, другие толкуют их как один из способов самообороны крестьян против права сеньора участвовать в наследстве крестьянского двора или даже отбирать его себе (так называемый main morte): коллективный владелец такой общины никогда не умирал. Выгода была и на стороне сеньора: уплата оброков обеспечивалась круговой порукой. Эти семейные общины представляют собою то же самое, что южнославянские задруги (см. ниже). Они носили разные названия: например во Франции, где их было особенно много, они назывались frèrages, frèreсhes, parçonniers и т. п. В них все хозяйство было общее, под управлением старейшего члена такой общины (вроде сербского домачина). С течением времени такие задруги распадались вследствие разделов, на которые требовалось разрешение сеньоров, получавших при этом часть принадлежавшей общине земли. Одна такая парсонерия во Франции (Jaulx в Оверни) уцелела до 1846 г., чем и приобрела известность в истории.

Внутренние распорядки сельских общин в средние века определялись местными обычаями и их записями в виде отдельных статутов или общих сборников действующего права (Weisthümer, coutumes и т. п.), не спасавших, однако, общины от узурпаций со стороны  помещиков. Пока последние не особенно стремились к расширению своего, довольствуясь крестьянскими платежами, общинные земли не были предметом господских притязаний; но такое положение дел изменилось в конце средних веков и в начале нового времени, когда в дворянстве стали развиваться чисто хозяйственные стремления. Пользуясь своими общинными правами и своим социальным положением, сеньоры начали отбирать общинные земли в свою пользу. На подмогу им приходили юристы, изучавшие римское право и применявшие его нормы к совершенно неизвестным им поземельным отношениям. Неблагоприятными для общинного землевладения были и новые экономические учения, особенно выразившиеся в литературе XVIII в., т. е. проповедь о невыгодности, даже прямо вредности существования общинных земель с государственно-общественной точки зрения. Под влиянием этой проповеди и законодательство прилагало свою руку к ликвидации земельных общинных порядков. Дальнейшая, с конца средних веков, история поземельной общины на Западе представляет собой более или менее быстрое, хотя и неодинаковое полное ее разложение, которое происходило в разных странах, так или иначе, в зависимости от местных обстоятельств. В Германии, раздробившейся на великое множество княжеств, процесс разложения общины принимал различный характер в зависимости от местных условий. Германская поземельная община с конца средних веков делалась все более и более замкнутой путем исключения из права пользования общими угодьями более поздних поселенцев, и вместе с тем внутри общин развивалось неравенство по отношению к пользованию общинными землями, причем крупные землевладельцы выделяли свои участки более значительного размера, огораживая их. Рецепция римского права и в Германии сопровождалась перенесением на феодальных господ римского понятия полной неограниченной собственности вследствие чего крестьяне превращались в простых съемщиков чужой земли. Крестьянские общины все более и более уже в XV  в. попадали под господскую опеку и лишались вместе с частью своих земель своего самоуправления. Эта перемена в крестьянском быту, сильно чувствовавшаяся сельским населением, вызвала в конце XV и в начале XVI в. ряд крестьянских восстаний и великую крестьянскую войну двадцатых годов XVI в., только ухудшившую положение сельских масс. В числе требований, предъявлявшихся восставшими, было и касавшееся возвращения общинных земель, отнятых господами. Рядом с помещичьего опекой над общинами развивалась и даже начала вытеснять ее опека чиновничья, в эпоху так называемого полицейского государства. В некоторых случаях эта опека преследовала агрономические цели, не считаясь ни с интересами, ни с обычаями общинников. Типичным полицейским государством в Германии была Пруссия, особенно при Фридрихе II, эдикты которого предписывали производить округления земель и выделы, хотя и запрещался вместе с тем произвольный снос крестьянских дворов для приращения помещичьей земли. В соседнем е Пруссией Мекленбурге этот Bauernlegen даже привел к полному обезземелью крестьянства, превратившегося в подневольных сельских рабочих в господских хозяйствах. По агрономическим соображениям и в Пруссии, начиная с двадцатых годов прошлого века, законодательство направилось в сторону раздела общинных земель и уничтожения общинных сервитутов. В других немецких государствах также издавались законы в смысле выдела земель из общинного пользования и округления их (баварский закон 1861 г.) с уменьшением квалифицированного большинства до простого в случае требования раздела общинниками (баденские законы 1856 и 1886 гг.). В результате получилось почти полное исчезновение в Германии поземельных общин, большая часть которых перестала существовать еще в последние десятилетия XIX в. Исключения, касающиеся лишь некоторых местностей Германии, сравнительно редки (ср. XXI, прил. землеустройство на Западе и в России, 1/4).

То, что характеризует в интересующем нас здесь отношении Англию, Францию и Германию, было и в других странах Западной Европы. Лучше сохранились остатки общинных порядков в Швейцарии, где даже, например, в кантоне Ури, осталась волостная община, примеры которой могут быть еще указаны в Венецианской области, на острове Сардинии, особенно часто в Испании, где она имеет и юридическое признание под названием «mancommunidad», отчасти в Португалии. В Испании существование общинного землевладения ограждалось законодательством, хотя и оно колебалось между противоположными тенденциями. В 1818 г. кортесы декретировал и раздел, но в следующем  году король, сделавшийся абсолютным, отменил это распоряжение; революция 1820 г. вернулась к разделу, но скора наступившая реакция снова отменила раздел, хотя одновременно было разрешено общинам свои земли продавать. Однако, распродажа их шла туго, пока, закон 1855 г. не обязал общины приступить к отчуждению пустопорожних земель, что могло бы повлечь за собой обезземеление общин, если бы последовавшие вскоре новые законы не создала множества изъятий и ограничений в  применении указанного закона. В Испании даже сохранилось много настоящих поземельных общин с переделами пахотной земли и с угодьями для общего пользования, но все-таки они являются лишь оазисами среди пространств, где царят иные аграрные порядки. Общины с переделами пашни сохранились и в двух областях Италии (в Умбрии и в Марках), где они называются «partecipanze», но все это, конечно, лишь архаические пережитки.

Исключительный интерес, в связи с вопросами об обезземеливании крестьянства, представляет огораживание общинных земель в Англии, в особенности в XVІ в., подробно рассмотренное в ст. Великобритания (см. VIII, 527/53); об огораживании в первой половине XIX в. см. также рабочий класс,  XXXIV, 405.

Во Франции сполиация общинных земель сеньорами происходила в меньших размерах, нежели в Англии. Причины этого видят в том, что во Франции не было условий для такого крупного овцеводства, как в Англии, да и сельским хозяйством ее дворянство занималось меньше. Тем не менее, с конца XV в. французские помещики, все чаще и чаще стали овладевать общинными землями; жалобы на это особенно были часты на собраниях генеральных и провинциальных штатов. Королевская власть и парламенты старались противодействовать этому явлению, но сеньоры пользовались своим участием в редактировании записей обычного права, так называемых кутюм, чтобы добиваться своего, и прямо злоупотребляли в разных случаях своею судебною и полицейскою властью. Они считали себя собственниками то трети, то четверти земель, находившихся в обладании подвластных им общин, или доходов, получавшихся с этих земель. Известно, что принцип феодального права, по которому над каждой землей должен был быть сеньор (nulle terre sans seigneur), толковался юристами, изучавшими римское право, в смысле принадлежности сеньору земли, как ее собственнику, тогда как крестьяне рассматривались лишь в качестве ее пользователей, причем не считались с их общинными понятиями, видя в каждом члене общины лишь отдельное лицо. Подобного же рода политики держались и чиновники королевского ведомства вод и лесов, за помощью к которому сеньоры стала обращаться со своими притязаниями на общинные земли. В возникавших между помещиками и крестьянами поземельных тяжбах по поводу триажа (урезка в пользу первых трети общинных земель) суды большей частью решали не в пользу крестьян. Центральная власть, однако, не поощряла такой сполиации, и с середины XVI в. идет целый ряд королевских ордонансов, запрещавших захваты и даже требовавших возвращения захваченных — при выкупе на льготных условиях — земель, приобретенных у общин за деньги. Позже ордонансы устанавливали правило о неотчуждаемости общинных земель без королевского разрешения. Это законодательство просуществовало во Франции до революции, служа с середины XVII в. серьезным препятствием для обезземеления общин. Не малое значение имело еще то обстоятельство, что французские дворяне сами мало занимались сельским хозяйством, получая доходы главным образом в виде платежей, феодального происхождения. С другой стороны, однако,  нерасположение агрономов и экономистов, как и в Англии, к общинным землям повлекло за собою разрешение, а в некоторых провинциях и предписание самим крестьянам производить разделы общинных угодий в частную собственность или в наследственное пользование, пока существует семья пользователя. Законодательство революции продолжало только королевскую политику ограждения прав крестьян и поощрения разделов между ними общинной земли. Триаж был отменен, и были отменены все случаи его применения за продолжительные сроки в прошлом, и все пустопорожние земли были объявлены собственностью не сеньоров, а общин, в территорию которых они входили. В то же время революционное законодательство высказалось против существования общинного пользования. В 1792 г. был издан декрет, повелевавший немедленный раздел общинных угодий между всеми членами общин с превращением всех долей в полную наследственную собственность, а закон следующего года установил и правила поголовного и дарового раздела, отменив только его обязательность, хотя и определивший, что для произведения раздела достаточно одной трети голосов. С наполеоновской эпохи французское законодательство, наоборот, стремилось сохранить общинные земли, которых в стране оставалось еще очень много, но существенным образом изменило их характер. Они должны были отдаваться в аренду для усиления общинных финансов и тем самым изымались из непосредственного пользования общинников.

Французское владычество в Алжирии, начавшееся около ста лет тому назад, сопровождалось и в этой стране постепенным падением общинных земельных порядков, подобно тому, как это произошло в испано-американских и англо-индийских владениях (см. II, 235/36).

Аграрная история славян известна гораздо менее, и как раз более всего существует пробелов по отношению к поземельной общине, за исключением, конечно, русской. Между тем существует мнение об особой склонности именно славянского племени к общинному быту, — мнение, которое высказал, между прочим, русский ученый юрист, работавший сравнительно-историческим методом, Ф. Ф. Зигель, автор «Lectures on Slavonic Law» (1902), переведенных на чешский язык (1912). Признавая за всеми славянами некоторые общие и исконные правовые черты, он к их числу относит ограничение в частном быту понятия собственности движимостями, нахождение недвижимостей в «обладании семей (хата, двор и огород), поселений, связанных кровным родством (поля), и общин (луга, леса, болота, горы и т. д.)» и «заслонение понятия земельной собственности понятием владения» с «преемственностью от дедов и отцов, придающей владению характер прочности, даже не отчуждаемости» и с обоснованием имущественных отношений  «на одном и том же трудовом начале». Но тут же автор прибавляет, что дальнейший процесс состоял во все большем и большем разложении «семейного и деревенского имущественного коммунизма» с подчинением семейного строя церковному (православному или католическому) праву. В частности тут же, наконец, автору приходится отметить раннее исчезновение указанных им «основных идей и характеристических признаков славянского права» у чехов и поляков. В данном представлении нельзя не усмотреть отголоска старого славянофильского взгляда на русскую поземельную общину, как на существенно славянскую форму землевладения, совершенно отличную от западного частного индивидуального землевладения. Попытки воссоздания исконного общеславянского быта, которые могли предприниматься только на основании данных языка и позднейших пережитков (Крек, Нидерле, Будилович и др.), приводят к заключениям, близким к общему построению Зигеля; но, с одной стороны, приблизительно то же самое Тацит говорит о германцах, а с другой — дальнейшая судьба отдельных славянских народов была так различна, что они, можно сказать, растеряли общеславянское наследие. Кроме славян, образовавших самостоятельные государства, одни переселялись в Византийскую империю и эллинизировались, другие онемечивались у себя на родине (полабы и поморяне), третьи, сохраняя народность, жили под чужим игом (словаки в Венгрии). В Византийской империи славяне сыграли до известной степени такую же роль, какая выпала на долю германцев в занятых ими провинциях Западной Римской империи, куда они внесли общинные порядки;  то же произошло и на Балканском полуострове, где славяне стали селиться целыми массами еще в VI в. и были потом столь многочисленны, что, по выражению Константина Багрянородного,  «ославянилась вся земля». Византийский писатель VI в., Прокопий, говоря о славянах, отметил в их быту две черты, которые он называет демократией и обычаем вести все свои дела сообща, а по более позднему свидетельству славяне держались упорно за свои старые порядки, не желая принимать римские («ромейские») законы. Как известно, славянами византийское правительство, заселяло пустопорожние земли, по-видимому предоставляя поселенцам некоторую автономию. Эти порядки, как думают, и отразились на аграрном законодательстве иконоборческих императоров VIII в. заключающемся в Крестьянском уставе (Νόμος γεωργικός), который характеризуется признанием личной свободы за крестьянами и общинных их прав на землю. Устав прямо говорит о деревенской общине (ή τού χορίου κοινότες) и ее праве не допускать частных захватов. Новеллы императоров Х-ХІ веков, касающиеся как раз тех областей, где была славянская колонизация в предыдущие века, взяли на себя задачу охраны прав общин, с одной стороны — от соседних крупных землевладельцев, с другой — от внедрения в общину посторонних общинам лиц. Первое достигалось отменою давности в случае тяжб между общинами, второе - правом предпочтения, на какое имели только общинники, на приобретение земельных участков в общине. Дальнейшие подробности узнаются из византийских писцовых книг (называвшихся акростихами, катастихами и практиками) уже конца средних веков. В общинах, известных по этим книгам, кроме наделов, заключавших в себе усадебную и пахотную землю, были еще обширные общинные угодья, превышавшие своими размерами совокупность надельных участков и находившиеся в распоряжении общины, которая пользовалась ими, как общим выгоном для скота или сдавала в аренду и т. п. Кроме таких поземельных общин, в Византийской империи существовали меньшие, семейно-родовые, и более обширные по отбыванию фискальных и воинских повинностей, состоявшие из соединения нескольких селений. Раз существовали поземельные общины, распоряжавшиеся общими угодьями, нельзя не допустить существования сельских сходов в смысле ведения дел сообща, о котором говорит Прокопий. Есть, однако, например, положительное известие о том, как однажды уже во времена Латинской империи в одной местности народ собрался на вече (βουλή) для решения вопроса о дозволении франкам построить два замка, при чем говорится о местной общине (τό κοινόν τουντόπου), давшей на то свое согласие. С византийской общиной произошло, впрочем, то же самое, что и с западноевропейской, когда с конца XI в. началась раздача служилым людям так называется ироний, или населенных имений (ср. Х, 121, 126/27, 131/32).

Самым замечательным видом общинного землевладения у южных славян является так называемая задруга, которую мы встречаем у сербо-хорватов, болгар и отчасти славинцев. Задруга есть союз кровного родства, состоящий из нескольких семейств, сообща владеющий землею и другим имуществом, а также сообща ведущий хозяйство под управлением домовладыки (сербский домочин; см. XXXVIIІ, 349/52 и 322/23). На Западе такими союзами были, например, французские парсонерии (см. выше). С XIX в. эта общинная форма стала приходить в упадок и в настоящее время отмирает, но раньше она была более распространенной. Источники свидетельствуют о ее существовании в Болгарии еще на рубеже Х и XI вв., хотя для следующих столетий их не имеется. Сербо-хорватские памятники говорят о задругах от XI до XVI вв., причем указывают на существование в былые времена не одних крестьянских, но и дворянских задруг. На это явление, общее в старину всем славянам (да и не одним славянам), следует  смотреть как на ступень в разложении родового быта и родового землевладения в процессе перехода к индивидуальной семье.

Известно, что задружная община легла в основу теории профессора Леонтовича о происхождении русского государства (Журнал Министерства Народного Просвещения, 1874), отчасти усвоенной Бестужевым-Рюминым. У западных славян, образовавших свои государства (Чехия и Польша), праславянское общинное землевладение начало исчезать очень рано. В самые первые времена чешской истории уже почти не видно следов деревень, владеющих землей сообща. Чехия начала подвергаться влиянию германского феодализма очень рано, что не могло не отразиться на ее аграрных порядках. То же самое можно сказать и о Силезии, перешедшей к ней от Польши, но для последней сохранились известия об «ополях», владевших сообща землею в Великой и Малой Польше еще в ХІII веке, в Мазовии же и двумя веками позже. По представлению большинства польских источников, ополе (по-русски было бы ополье) является, однако, некоторым новообразованием, потому что, как они думают, первоначальное население жило отдельными дворами среди лесной глуши, обособленно от других подобных дворов, причем каждый двор занят был одной семьей, из совокупности которых состоял род, обладавший лесом. Значит по этому згляду, у крестьян, не было общих полей с наделами в виде полос и с некоторой общей территорией для выгона скота. Но это только предположение, которому может быть противопоставлено другое: ввиду отсутствия фактических данных приходится строить картину древнейшего быта поляков или по пережиткам позднейшего времени, или по аналогии с учреждениям и других народов. Знаток вопроса, Ст. Кутшеба (Kutrzeba), стоящий на точке зрения раннего появления у поляков индивидуальной собственности, допускает существование и в Польше больших общин, которые он называет заимствованным у южных славян термином «задруга». Этот термин, говорит он, «в Польше был неизвестен, и вопрос о самом существовании ее задруг и здесь не вполне еще выяснен». Как бы то ни было, появление в Польше деревень с примыкающими к общей улице дворами и с принадлежащими им земельными полосами в трех полях приписывается только немецкой колонизации на частновладельческих землях (прежде всего монастырских, потом шляхетских и королевских), так что даже понятие об общине и самое ее название по-польски — «гмина», явились здесь только с немецкой колонизацией: «гмина» происходит от немецкого gemein (ср. Gemeinde).

О земельной общине в России см. XXXVIII, 17/100.

Литература об общинном землевладении очень обширна. Приводим главное: сочинения Г. Д. Мэна (см.): Viollet, «Le caractère collectif des premières propriétés mobilières», 1872; Е. de Lavocley, «De la propriétés et de sesformes primitives», 1874 (еоть русский перевод); Е. Letourneau, «L’evolution de la propriété» (есть русский перевод); Н. Зибер, «Очерки первобытной экономической культуры», 1885, 2 изд. 1905; М. Ковалевский, «Общинное землевладение, причины, ход к последствия его разложения», 1879; его же, «Tableau des origines de I’évolution de la famille et de la propriété», 1890 (есть русский перевод); его же, «Экономический рост Европы»; Meitzen, «Wanderungen, Anbau und Agrarrecht der Völker Europas», 1896; G. Below, «Problème der Wirtschaftsgeschichte», 1920; см. также ст.: феодализм, наследование земельной собственности, земельный вопрос. О земельной общине в Индии см. библиографию при ст. социально-экономический обзор Индии, XXII, 11/12, прил.

По аграрной истории античного мира: Fustel de Coulanges, «De la propriété foncière а Sрarte»; его же, «Recherches sur le droit de propriété chez les grecs», 1891; его же, «Le problème de I’origine de la propriété foncière»; Reinach, «Le collectivisme des gracs de Lipari» (Revue des études grèoques, 1890; Guiraud, «Histoire de lа propriété fonciere en Grècs», 1893; Blauchet, «Le droitprivé de la république Athénienne»; И. Кулишер, «Очерки экономической истории древней Греции», 1925; по аграрной истории Рима см.: Giraud, «Recheroies sur I’histoire de la propriété chez les Remains»; Max Weber, «Die römische Agrargeschichte in ihrer Bedeutung für Staats-und Privatrecht», 1891; его же, «Agrarverhältnisse im Altertum» (в 1 т. 3 изд. Нandwörterbuch d. Staatswissenschaften 1909, есть русский перевод, 1924); А. Schuiten, «Die römischen Grundherschaften», 1896; И. Гревс, «Очерки из истории римского землевладения», 1899; К. J. Neumann, «Die Grundherrlichkeit der römischen Republik», 1900; Maschke, «Zur Theorie und Geschichte der römischen Agrargesetze», 1906.

По аграрной истории западноевропейских стран см.: по Англии литературу см. IX, 269/70. По Бельгии: De Brants, «Des classes agricoles en Belgique», 1880; Vanderkindere, «Origines des magistrats communaux et de l’organisation de la marke dans 1 s provinces beiges» (Bul. de I’Acad. Royale de Belgique, 1894). По Германии: сочинение Георга Маурера (cм.) и «Ueber angelsächsisсhe Rechtsverhältnisse» Конрада Маурера (см.); Tudichum, «Die Gau- und Markveriassung in Deutschland», 1860; Inama-Sternegg, «Hofsystem im Mittelalter», 1872; его же, «Deutsche Wirtschaftsgeschichte», 1879 — 1901; K. Lamprecht, «Deutsches Wirtechaftsleben in Mittelalter», 1886; Baumstark, «Ausfürliche Erläuterung der Germania des Tacibus», 1875—81; W. Wlttig, «Die Frage der Freibauern», 1901; А. Dopsch, «Die Wirtschaftsentwickelung der Karolingenzeit» 1912-13. По Испании: И. Лучицкий, «Пиренейская поземельная община» («Отечественные записки», 1883, ІХ-ХІІ). По Франции: Cauchy, «De la propriété communale en France», 1848; Rivière, «Histoire des biens communaux», 1863; Bouthors, «Les sources du droit rural», 1865; Babeau, «Le village sous l'ancien régime»; А. Д. Удальцов, «Свободная деревня в Западной Нейстрии в эпоху Меровингов Каролингов» (Журнал Министерства Народного Просвещения, 1812, и отдельно); И. Лучицкий, «Крестьянское землевладение во Франции, преимущественно в Лимузене», 1900; его же, «Состояние земледельческих классов во Франции и аграрная реформа 1789-91 гг.», 1912; М. Ковалевский, «Происхождение современной демократии» (1894 и более новые издания); его же, «Происхождение мелкой земельной собственности во Франции», 1912; Н. Sée, «Вопрос о праве выпаса во Франции в конце старого режима» (Научный Исторический Журнал, 1913, II). По Швейцарии: Miaskowsky, «Die Verfassung der Land- Alpen- und  Forstwirtschart der deutschen Schweiz in ihrer geschichtlichen Entwickelung vom XIII J. bis in die Gegenwart», 1878; его же, «Die schweizerische Allmende in ihrer geschichtlichen Entwickelung vom XIII Jahrh. bis in die Gegenwart», 1879; М. Ковалевский, «Очерк истории распадения общинного землевладения в кантоне Ваадт», 1876. Об общественном землевладении в Венгрии см. Tayanyi, «Geschichte der Gemeinschaft in Ungarn» (Ungarische Revue, В. XV, 1895). Для выяснения вопроса о крестьянской общине в Византийской империи, где она имела славянское происхождение, наиболее важное значение имели труды русских ученых: работы В. Г. Васильевского, «Законодательство иконоборцев»; его же, «Материалы для внутренней истории Византийского государства» («Журнал Министерства Народного просвещения», 1878 и 1879); соответствующие труды Ф. И. Успенского (см.). Полное несогласие со взглядами Васильевского и Успенского высказал Б. А. Панченко, «Крестьянская  собственность в Византин» («Известия Археологического института в Константинополе, т. XI, и отдельно, София, 1904). Об общине у славян и в частности о задруге: К. Kadlec, «Rodinny nedil cili zadruha v pravu slovanskem», 1898; его же «Rodinny nedil ve svetle dat crovnavacich dejin pràvnich» (в «Casop. Mat. Morav», 1901); его же, «Agrarnè pràvo v Bnsne а Herzegovine» (Knihovna sborniou ved pravnich а statnich», 1908); Новакович, «Село» (в изд. «Глас. Серб. Акад.»); Peisker, «Slovo о zàdrudze», 1899; О. Balzer, «О zadrudzе slowianskiej» («Kwart. Histor.», 1899; С. Бобчев, «Българоката челядна задруга», 1907; J. Strobal, «Zadruge juznih alovjena» (Гласн. зем. мyзeja у Босни, 1909); А. Майков. «О земельной собственности в древней Сербии» («Чтения в Общественном Институте и древней России», 1860, I); Peisker, «Die Serbisсhe Нauscommunion und ihre Bedeutung in der Vergangenheit und Gegenwart», 1903; Wlainatz, «Die agrarrechtlichen Verhältnisse des mittelalterlichen Serbiens», 1903; А. Dopsch, «Die ältere Sozial- und Wirtschaftsverfassung der Alpenslaven», 1909; С. Jirecek, «Staat und Gesellschaft im mittelalterlichen Serbien», 1912; Ф. Деменич, «Обычное право южных славян по наследованиям Вогишича», 1878; А. Евреинова, «О задружном начале» (Юридический вестник, 1878); А. Ефименко, «Исследования народной жизни», 1884. О польских земельных отношениях см.: St. Kutrzeba, «Historya ustroju Pulski w zarysie» (русский перевод, 1907); К. Rakowski, «Wewnetrzne dzilje Polski zarys rozwoju spotecznego i ekonomieznego», 1908.

Н. Кареев.

III. Эволюция движимой собственности. Деление вещей, а с ними вместе и собственности на «движимые» и «недвижимые» известно уже римскому праву (см. тексты юристов Цельза и Ульпиана в Дигестах Юстиниана). Оно имело решающее значение в феодальную эпоху, когда деление на «недвижимое» и «движимое» определяло грань власти сюзерена над вассалом и помещика над крепостным. Оно воспринято и буржуазным правом всех стран. Им особенно тщательно занялся Гражданский кодекс Франции (1804), кодекс расцвета капитализма эпохи свободной конкуренции. В ст. 528 этого кодекса дано определение вещей движимых «по их природе», признаваемое бесспорным со времен римских юристов: «Считаются движимостью по их природе предметы, которые могут передвигаться с одного места на другое, независимо от того, передвигаются ли эти предметы сами, как, например, животное, или же для их передвижения с места на место требуется посторонняя сила как, например, для предметов неодушевленных». Отсюда «недвижимостью», наоборот, признавалась, конечно, земля и все, что с ней связано так, что не может быть передвинуто без изменения вещи (дерево, строения и т. д.). Континентальное право сохранило и римскую терминологию: mobilia — immobilia (meubles — immeubles франц.). Немцы говорят еще Fahrnis — Liegenschaft, что является точным переводом этих терминов так же, как и наши «движимость» и «недвижимость». Лишь англо-американское право говорит здесь о «personal property» («личная собственность») и о «real property» («вещная собственность»), наиболее живо отражая феодальную эпоху, когда движимость определяла сферу свободного хозяйствования каждого лица, а право на недвижимость служило основанием для закабаления человека путем закрепления его за вещью (за землей). Для «движимости», в связи с наследованием, у англичан еще сохранился термин — «чэтлс» (chattels), заимствованный из древнейшей эпохи и первоначально обозначавший «домашних животных» — первый мирный объект зарождавшейся индивидуальной собственности у варваров (Виолэ, Г. Мэн, см. дальше).

Многие юристы, превознося «простоту и ясность» созданного римским правом и воспринятого буржуазным правом разделения на mobilia и immobilia по признаку, заимствованному от «естественной природы вещей», по-видимому склонны видеть здесь неизменную и вне историческую категорию. Между тем ничего ошибочнее этого быть не может: даже сжатый обзор эволюции движимой и недвижимой собственности бесспорно убеждает, что не только содержание этих понятий в целом, но и каждый их признак в отдельности неуклонно меняются по мере изменения характера производственных отношений в истории человеческого общества, а, следовательно, и по мере изменения структуры этого общества. Даже само понятие «вещи», как объекта возможного исключительного обладания, охраняемого правом (именно в этом смысле и говорят о «движимой вещи»), по правильному указанию Я. Я. Стучка («Курс», т. II, стр. 189), постоянно меняется (раньше даже человек мог быть предметом собственности — «вещью» —  рабом). Ниже в обзоре эволюции движимой собственности мы увидим, как бесцеремонно передвигается в феодальную эпоху грань между движимостью и недвижимостью, якобы покоящаяся на незыблемых, «естественных» качествах вещей, по мере распространения прав сюзеренов и помещиков на различные средства производства в борьбе за присвоение чужого прибавочного продукта; и мы увидим, как по мере развития товарного хозяйства «вещью» — товаром постепенно станет все, что по природным признакам явно есть «не вещь», но что обладает меновой ценностью (res incorporates). Мы увидим, далее, как в условиях капиталистического хозяйства, с одной стороны, резко изменяется «подвижность» движимых вещей-товаров благодаря появлению распорядительных и ценных бумаг, а с другой стороны, как благодаря акционерной форме и облигационным займам происходит весьма «ненатуральный» процесс мобилизации классической недвижимой собственности (земли, строения, фабрики). Мы, наконец, обращаясь к советскому законодательству, узнаем, что социальная революция, уничтожая частную собственность на землю и буржуазное наследственное право, уничтожила вовсе различие движимой и недвижимой собственности. Итак, не может быть сомнений в том, что понятия движимой и недвижимой собственности, как и весь институт собственности в целом, исторически менялись и перерождались по мере изменений форм производственных отношений и классовой структуры общества в целом; более того, в настоящее время для нас не может быть сомнений и в том, что эволюция движимой собственности, как и недвижимой собственности определялась не развитием собственности на предметы потребления, а борьбой сначала групп (род, семья, индивид), а затем в различных общественных классов за обладание всеми видами средств и орудий производства, и всеми видами капитала, как материальной базы для производства, и затем и базы для присвоения чужого прибавочного продукта (прибыли). Поэтому мы можем проследить эволюцию движимой собственности, лишь останавливаясь на больших этапах развития человеческого общества — от первобытной родовой коммуны и до эпохи наших дней — эпохи строительства социализма в СССР.

Эпоха варварства. История культуры, следуя развитию форм общения и сотрудничества человека, различает древнейшую стадию родовой собственности, затем семейную собственность и т. д. Но о собственности в правовом смысле можно говорить лишь тогда, когда речь идет об особлении обладания известным предметом в пользу отдельного человека или группы лиц (индивидуальная собственность). В отношении каких вещей мы наблюдаем впервые появление такой собственности? Современные историки единодушны в том, что это первенство не принадлежит земельной собственности, ибо даже после возникновения земледелия частная собственность на землю появляется лишь тогда, когда с ростом населения исчезает избыток незанятой земли и интенсифицируется ее обработка. И даже древнее римское право (VI, V вв. до нашей эры) распределяло ager publicus в пользование квиритов, но еще не знало индивидуальной собственности на него. По мнению Генри С. Мэна, одним из первых объектов собственности в правовом смысле слова был прирученный домашний скот. Г. Мэн указывает, что древнейшая варварская правда — lex Salica — в ее старейшей редакции является, в сущности «собранием правил, защищающих обладание коровами, свиньями, лошадьми и даже пчелами». В соответствии с этим и у нас Владимирский-Буданов отметил, что первый список «Русской Правды» времен Ярослава Мудрого знает собственность только на вооружение, одежду, продукты промыслов, и на «скот и челядь». Отметим еще,  что челядь — раб — становится собственностью лишь по мере развития товарного скотоводства (Фр. Энгельс, «Происхождение семьи, частной собственности и государства», 60 стр.): до этого,  в условиях скудного натурального хозяйства, содержание раба едва окупалось, и прибавочного продукта, превратившего рабский труд в ценный товар, еще не получилось. Но еще до этого появление прирученного домашнего скота совершает в первобытном натуральном хозяйстве еще один великий переворот: оно разлагает единое хозяйство рода или клана, создавая патриархальную семью, как более удобную форму обладания и эксплуатации нового средства производства — домашнего скота (Ф. Энгельс).

Рим. Такую патриархальную семью мы застаем в древнейшем римском праве времен XII таблиц. Древнее римское право подтверждает вышесказанное. Первоначально власть главы семьи (pater familias) совершенно единообразно распространялась на всю familia, куда входили и жена, и дети, и рабы, и скот. Но затем власть эта начинает расчленяться: власть в отношении жены (manus) и детей (patria potestas) формально и по существу отличается от права собственности (dominium), на котором римский домохозяин владеет рабами, скотом и прочим сельхоз инвентарем (Зом, Миттейс). Как же затем увязывалось это право собственности с развивавшейся поземельной собственностью? Римское право различало вещи mancipi и nec-manсipi, т. е. такие, которые могли отчуждаться только путем строго формального акта в присутствии свидетелей (mancipatio) и которыми завещатель мог распорядиться лишь в строго формальном завещании, нуждавшемся первоначально в утверждении народного собрания в Риме, и затем — остальные вещи, которыми собственник распоряжался без особых формальностей. Практическое значение этого, на вид чисто формального разделения состояло в том, что в покупке в форме манципации мог в качестве покупателя участвовать только римский гражданин, а торжественное завещание контролировалось народным собранием. Поэтому, если мы теперь напомним, что в состав res mаnсipi входили в первую очередь рабы и крупный скот, составлявшие основную принадлежность сельского имения вместе с земельным участком, то мы признаем вместе Зомом, что в образе res mancipi древняя община города Рима и отдельные роды, составлявшие эту общину, защищали против всех посторонних свои особые права на средства производства, являвшиеся в ту пору основным источником благосостояния граждан Рима. В византийскую эпоху это разделение отмирает и заменяется указанным выше делением на недвижимость и движимость, которые пользуются в равной мере неограниченной свободой обращения. Затем рушится римская империя, наступает величайшая разруха и обнищание, из которых лишь очень медленно и на значительно суженной производственной базе вырастает новый общественный строй – феодальный.

Феодальный период. В этот период широко развивается право поземельной собственности и приобретает исключительное значение разделение на движимую и недвижимую собственность. В этот же период устанавливается известная поговорка – «mobilis possessio – vilis possessio» (т. е., «движимая собственность – дешевая собственность»).

Историк немецкого права Гейслер (Неusler) верно отмечает, что эта поговорка особенно подчеркивала исключительное значение недвижимой собственности в феодальную эпоху. И действительно, владение землей на том или ином основании только и давало человеку прочное положение в феодальном обществе; в эту эпоху не только имущественное положение, но и всякая власть, в том числе и королевская,  проистекала из собственности на соответствующую территорию. Но если это объяснение верно, то оно все же недостаточно; оно не вскрывает экономической стороны вопроса. Дело в том, что, искусно расчленяя собственность на ober и direktes Eigentum и т. д., феодальное право чрезвычайно тонко превращало эту расчлененную собственность в правовую базу для взимания с вассала, всевозможных поборов в пользу сюзерена, или короля, и далее для взимания пользу помещика барщины, оброка и прочих бесчисленных поборов с крепостных, владевших землей. Таким образом, конструкция феодальной земельной собственности создавала тогда основную форму присвоения чужого

прибавочного продукта. Движимая собственность таких прав сюзерену и помещику не давала. И тут-то начинается любопытнейший процесс перечисления движимости в недвижимость, происходящий в целях распространения указанных привилегий сюзерена и помещика. В это время и вырабатывается понятие «недвижимости по определению закона», и сюда в первую очередь попадает вся движимость, образующая  живой и мертвый инвентарь в сельском хозяйстве (Виолэ). Недвижимостью объявляются во многих средневековых королевствах и морские суда. По формулировке известного французского юриста Планиоля, в те времена вообще из   движимости превращалось в недвижимость «всякое имущество, обладающее длительным существованием и приносящее постоянный доход», например: мельницы, хотя бы арендованные, речные перевозы, прессы для выжимания вина и т. п. Перед нами, таким образом, последовательное превращение всех крупных средств производства и всех постоянных источников дохода в недвижимость, и это совершенно независимо от того, является ли предмет «по природе своей» движимым или недвижимым. Цель этого превращения — создание правового основания для перекачивания прибавочного продукта в пользу сюзерена и помещика. Что это именно так, лучше всего подтверждается фактом, что, регулируя права рода и семьи на собственность их сочленов (историческое наследие более ранних периодов), средневековое право, преследуя иные социальные цели, тут же отказывалось от деления на движимость и недвижимость, а вместо этого вводило разделение на «родовое» и «благоприобретенное» имущество (propres и acquets французского права). Первоначальное право членов рода запрещать отчуждение, затем право «поворота» отчужденного и, наконец, запрет завещания в обход законных наследников касались уже не всякого недвижимого, а только «родового» имущества, т. е. такого, которое досталось владельцу в порядке законного наследования. Наоборот, имущество «благоприобретенное», куда наряду со всей движимостью входила и недвижимость, если она была приобретена владельцем путем покупки, было  вполне свободно.

Капитализм. Если в феодальную эпоху, по причинам, указанным выше, мы наблюдаем постоянную тенденцию превращать движимое имущество в недвижимое, то капиталистическая эпоха покажет нам как раз обратную тенденцию: во-первых, под влиянием требований рынка, если можно так выразиться, растет «подвижность» движимой вещи; а во-вторых, под влиянием расчленения финансового и промышленного капитала происходит процесс «мобилизации» недвижимости.

Капитализм заимствовал свое гражданское право у римского права позднейшего (византийского) периода. 3десь он нашел те либеральные и насквозь проникнутые индивидуализмом формы собственности и ее обращения, которые ему были необходимы на первоначальной стадии развития. Однако, уже в средние века (в период развития торгового капитала), да и поныне, буржуазное право в одном пункте последовательно порывало с римским правом, признавая в интересах устойчивости массового товарооборота и в ущерб интересам собственника принцип «Hand wahre Hand», ограждавший добросовестного покупателя вещи у не собственника от иска собственника,  если только вещь (товар) не была потеряна или украдена у него. Римское право, отражая преимущественно интересы сельского хозяйства, проводило и здесь защиту «абсолютных» прав собственника до конца и отбирало вещь у добросовестного третьего. Зарождающееся буржуазное право здесь с самого начала подчинилось интересам торгового капитала.

Как известно, в процессе наступления капиталистического строя раньше всех развивается торговый капитал. Смена простого товарного хозяйства означала переход на хозяйство, работавшее ради прибыли на капитал: вместо Т-Д-Т, по формуле Маркса, получалась формула Д-Т-Д (+д—прибыль). Теперь, под влиянием рыночных отношений натуральные (потребительские) качества вещи всецело отступают на задний план перед рыночной стоимостью вещи в ее денежном выражении (цена). И, конечно, не случайно то, что на заре капитализма вырабатывается двойная бухгалтерия, позволяющая охватить имущество в его движении и обороте в едином денежном выражении. Денежная ценность имущества — вот решающий момент для собственника-капиталиста. Мы увидим в дальнейшем, как это отразилось на формах собственности в позднейшую эпоху, но уже в первый период развития буржуазного общества это обстоятельство резко влияет на структуру и регулирование отношений по собственности. Приведем только два примера. Если раньше в товариществе, бывшем основной формой крупного предпринимательства в средние века, внутренние отношения строились на началах общей собственности, где каждый участник имел право на долю каждой части общего имущества в натуре, то теперь это заменяется правом на долю в имуществе в его денежной оценке, и выдела в натуре товарищ даже и требовать не может. То же произошло и с обязательной долей в наследовании. Если в средние века право обеспечивало законным наследникам получение известной части имущества в натуре (родовое имущество), то теперь обязательная часть превращается в право законного наследника требовать о наследника по завещанию лишь денежную сумму, соответствующую установленной законом доле в денежной стоимости наследственной массы.

Этому процессу обезличения собственности и превращения ее в капитал, выраженный в денежной оценке, соответствовал, под влиянием все возрастающего проникновения в частное хозяйство рыночных отношений, и процесс товаризации всевозможнейших имущественных прав, отнюдь не являвшихся вещами.

Уже развитое римское право знало наряду с «телесными» и «бестелесные вещи» (res incorporales). К ним относились различные сервитуты, денежные претензии и т. п., но здесь это был совершенно условный термин, отражавший заимствованное у стоической философии понятие «вещи» как отвлеченного объекта, не имевший практического значения. Эту res incorporalis и подхватило буржуазное право. Чтобы обнаружить, в чем тут дело, обратимся для примера к английскому праву, меньше других затемняющему отвлеченными конструкциями сущность явлений и четко формулирующему решающие экономические моменты.

По английскому праву, «чэтлс» (chattels) — это движимая собственность, это — товар, свободно обращающийся на рынке, это те объекты права, о которых английский юрист Дженкс говорит, что они принципиально не допускают в интересах оборота никаких ограничений в свободе их обращения. И вот мы наблюдаем, как на протяжении последних столетий постепенно под эту категорию подходят всё новые и новые ценности, отнюдь не являющиеся вещами в натуральном смысле слова. Сюда попадают все виды долговых требований с точно выраженной денежной суммой долга; сюда попадают и авторское право, и патенты на изобретения. Сюда относятся все виды паев в обществах и товариществах. И вообще, как указывает Дженкс, сюда относятся всякие имущественные притязания, имеющие определенную денежную цену, за исключением недвижимости и исков об убытках за правонарушения. Одним словом, добавим мы, сюда относится все, что в капиталистических условиях имеет рыночную цену и может отчуждаться с прибылью. И любопытно отметить, что в связи с этим процессом товаризации всевозможных «невещественных» имущественных прав и самый термин «собственность» в английском праве — «проперти» (property), изменил свое содержание и означает уже в английском праве не собственность, как ее понимают юристы континентальной Европы, а всякое имущественное право, оценимое на деньги и отчуждаемое. Вещь как особая категория гражданского права здесь в сущности уже перестает существовать, ее заменяют ценности, входящие в состав капитала и обращающиеся на рынке.

Наряду с процессом всеобщей товаризации имущественных ценностей идет в XIX в. и процесс роста мобилизации товаров. Масштабы современного рыночного оборота потребовали новых форм собственности. Этой формой оказались так называемые ценные и   распорядительные бумаги. Мы не будем здесь детально излагать структуру этого нового объекта движимой собственности, мы напомним лишь, что распорядительные документы (коносаменты, варранты, см. соответствующие слова) и ценные бумаги (облигации, векселя и т. п., см. II, 31/32; ср. вексель и процентные бумаги; ср. биржа, V, 585 сл.) олицетворяют в рыночном обороте тот объект, право на который они удостоверяют. Обращение этих документов заменяет обращение самих материальных ценностей. Легкость их пересыпки уничтожает расстояние на рынке, простота их передачи устраняет малейшие формальности при их отчуждении, залоге и т. п. Эта организационная сторона указывает и на экономический смысл происходящей эволюции:  «При обращении ценных бумаг, говорит Гильфердинг,  дело идет о передаче собственности,  обращении простых титулов собственности, не сопровождающемся одновременным перенесением потребительных стоимостей. Здесь капиталистическая собственность утратила всякую непосредственную связь с потребительской стоимостью».

После всего сказанного нас не удивит всеобщее мнение современных ученых цивилистов о том, что различие между недвижимой и движимой собственностью в капиталистическую эпоху значительно утрачивает свое практическое значение. Буржуазные революции, напомним хотя бы ее классический образец — Великую французскую революцию — покончили с феодальными привилегиями, а, следовательно, и уничтожили те своеобразные свойства недвижимой собственности, которые в феодальном  обществе отличали ее столь резко от  движимой собственности. В условиях развития крупного производства, при наличии на рынке «свободных рук» пролетаризированного населения, капитализм уже не нуждался в «недвижимой собственности», как основном методе прикрепления чужого труда. «Вольный» договор найма, при условии обладания средствами производства, обеспечивает капиталисту приток необходимой рабочей силы для создания, а, следовательно, и присвоения прибавочного продукта. Теперь основное практическое значение различия между, недвижимой и движимой собственностью, если не считать некоторых пережитков средневековья в области наследственного и семейного права, заключается в различном порядке отчуждения и залога движимого и недвижимого имущества. Современная система вотчинных книг, или вотчинной регистрации, позволяет производить отчуждение и залог недвижимого имущества в порядке соглашений, заносимых в указанные книги или реестры и в силу этого приобретающих и полную вещную силу и полную достоверность в отношении оборота. Для движимости, наоборот, со времен римского права и поныне лишь передача делает переход собственности для оборота вполне достоверным и, что особенно стеснительно для современного кредитного оборота, лишь передача закладываемой движимости в руки должника ограждает его преимущественное право перед прочими кредиторами (см. заклад). Отсюда, в виде правила, заложенная недвижимость остается в эксплуатации должника, заложенные же товары и движимые средства производства должны быть изъяты у производителя. Конечно, весьма существенное экономическое различие. Но и его преодолевают интересы оборота и ссудного капитала, и, во всяком случае, это экономическое различие сейчас уже в странах капиталистических отнюдь не проходит точно по водоразделу «движимое — недвижимое имущество». Вотчинные реестры заведены и для морских судов, которые в настоящее время, несомненно, признаются движимостью, но которые подлежат ипотеке точно также, как и земельные участки. Некоторые законодательства знают и ипотеку торговых предприятий и залог «товара в обороте» без изъятия последнего из рук должника. И не случайно, конечно, то, что новые формы обращения и залога товара в обороте впервые фиксируются в уставах банковских учреждений, т. е. прямо исходят от ссудного капитала, интересы которого диктуют реорганизацию этих форм.

Эпоха финансового капитала и трестов. Мощный рост промышленных предприятий, все нарастающая концентрация капиталов приводят в последнюю стадию капитализма к сложной дифференциации собственности на капитал в недрах самого капиталистического класса. Уже Маркс («Капитал», т. III, глава 27) указывали на своеобразное расчленение прежде единой собственности в недрах промышленного предприятия. Акционерная форма, в которую с неизбежностью, в целях привлечения достаточно мощных средств, облекаются наиболее крупных   промышленных предприятий, приводит к разделению прибыли на вложенные денежные средства в виде определенного процента на капитал и прибыли предпринимательской. Этот процесс, особенно ярко развившийся в эпоху финансового капитала, наглядно вскрыл Гильфердинг («Финансовый капитал», отд. II, главы 7 и 8). Гильфердинг показывает, как капитал, вложенный акционером, получает свое оформление в праве на акцию, как особого объекта права, дающего определенный процент на вложенный денежный капитал. Он показывает, как благодаря акционерной форме расчленяется по существу единый капитал, вложенный в промышленное предприятие, на промышленный капитал в точном смысле слова, приносящий предпринимательскую и учредительскую прибыль заправилам и руководителям общества, и на денежный капитал, с экономической стороны фиктивный, но который создает для пассивного обладателя этого капитала лишь право на определенный процент прибыли: «Акционер — не промышленный предприниматель» (говорит Гильфердинг), «прежде всего он только денежный капиталист», и далее: «Сведение промышленной прибыли к проценту — исторический процесс, развертывающийся с развитием  акционерной системы и фондовой биржи». Мы видим, таким образом, как наиболее тяжелая недвижимая собственность превращается, благодаря акционерной форме, в сугубо движимое имущество. «Только биржа сделала возможной мобилизацию промышленного капитала (продолжает Гильфердинг). Юридически эта мобилизация есть ничто иное, как превращение и в то же время удвоение права собственности. Собственность на действительные средства производства от отдельных лиц переходит к юридическому лицу... Отдельное лицо имеет право только на выручку; собственность, которая некогда знаменовала фактическое неограниченное распоряжение средствами производства, а, следовательно, и такое же руководство производством, теперь превратилась в простой титул дохода; у отдельного лица отнято право располагать производством».

Последнее замечание указывает нам и на другой, параллельный процесс в расчленении института собственности на всякие средства производства и в особенности на промышленные предприятия в эпоху финансового капитала. Право собственности на «акцию в руках рядового ее держателя фактически уже ограничивается лишь правом на получение прибыли. Современный массовый акционер, а, следовательно, и современный массовый владелец пассивного денежного капитала, фактически уже лишен другой основной стороны всякой частной собственности - права управления и распоряжения ею. Дело не только в том, что это управление в силу технических условий сосредоточивается, главным образом, в руках правлений и директоров. Дело все в том, что своеобразная структура акционерной формы, этой новейшей формы капиталистической собственности, позволяет сравнительно малочисленным группам акционеров захватывать власть в обществе и господствовать над большинством. Система скупки «пакетов акций» банками является простейшим приемом в этом случае, но затем мы имеем уже и своеобразную новую форму расчленения собственности на власть и на пользование только доходами в лице так называемых «гольдинг  компани», т.   е. особых акционерных обществ, занимающихся тем, что они лишь скупают и владеют контрольными пакетами различных промышленных обществ (ср. XLI, ч. 9, 198; ср. XLI, ч. 6, 249). В самих этих обществах руководящие пакеты принадлежат банкам или соответствующим концернам и финансовым группам. Благодаря этой форме диктаторские права финансового капитала сосредоточиваются в крупных банках и в наиболее мощных картелях и мировых трестах и получают своеобразное правовое оформление. В лице акционерной формы мы имеем, несомненно, высшую форму капиталистической собственности, соответствующую последней фазе капитализма и позволяющую конструировать расчленение капиталистической собственности, напоминающее расчленение феодальной поземельной собственности, но, конечно, в совершенно иных исторических и технических условиях. Как мы указали выше, Маркс еще в 70-х годах указал на предстоящую роль акционерной формы, а Ленин, в свою очередь, накануне Октябрьской революции досказал, куда нас поведет дальнейшее развитие этой формы («Империализм», стр. 125—126). Говоря о том, как, на первый взгляд, своеобразно переплетается владение акциями и собственность на промышленный капитал, Ленин продолжает: «То, что лежит в подкладке этого переплетения, то, что составляет основу его, есть изменяющееся общественное отношение производства... Перед нами налицо обобществление производства, а вовсе не простое «переплетение». Становится очевидным, что частно-хозяйственные и частно-собственнические отношения составляют оболочку, которая уже не соответствует содержанию, которая неизбежно должна загнивать, если искусственно оттягивать ее устранение, которая может оставаться в гниющем состоянии сравнительно долгое время, но которая все же неизбежно будет устранена...».

Октябрьская революция и строительство социализма в СССР. Достаточно известен факт, что советский Гражданский кодекс не знает разделения на недвижимое и движимое имущество. В 1922 г., при рассмотрении проекта Гражданского кодекса, ВЦИК РСФСР принципиально отменил это разделение, указав на то, что отменена частная собственность на землю. И этого указания, в сущности, вполне достаточно, ибо после отмены частной собственности на землю полностью исключена всякая возможность закабаления трудящихся при помощи поземельной собственности, которая, как мы указывали выше, была основной причиной своеобразной структуры недвижимой собственности в феодальную эпоху. Но не в этой отмене юридической формы недвижимой собственности коренится основной интерес нашей проблемы. Советское гражданское право интересуется совсем иным подразделением права собственности, а именно —  собственностью на средства производства и на средства потребления (см. П. И. Стучка, слово «собственность» в Энциклопедии государства и права). Октябрьская революция, ниспровергая капиталистический строй, начала с обобществления основных средств производства. Национализация земли, лесов, недр была одним из первых ее актов, затем в скором времени последовала и национализация крупных промышленных предприятий, железных дорог и т. п. (см. хозяйственное право СССР, XLI, ч. 3, 1 сл.). Этими актами революции был нанесен решающий удар капитализму в СССР и вместе с тем был заложен фундамент дальнейшего социалистического строительства. И в этом положении ничего не изменил и переход к НЭП с его признанием, на первоначальной стадии, вольного рынка и частно-хозяйственной автономии не только крестьянства и кустарей, но и в известных пределах и частного капитала.

В этот период, т. е. в период издания Гражданского кодекса (1922), решающими темами были законодательные нормы, ограждавшие государственные орудия производства от покушений со стороны частного капитала (ст. 22 Г. К.), а также нормы, изымавшие из оборота или ограничивавшие частный торговый оборот в отношении ряда предметов, бесспорно являющихся товарами в странах капиталистических (ст. 23 и след. Г. К.).

Если говорить о праве собственности на средства производства, то уже в условиях восстановительного периода, т. е. в период с 1921 по 1927 г., возможная частная собственность на средства производства в более или менее неограниченном объеме была предоставлена только трудовому, т. е. мелкому крестьянскому и кустарному хозяйству. Для крупной капиталистической собственности и в этот период уже в самом законодательстве были поставлены жесткие рамки (см. хозяйственное право СССР, XLI, ч. 3, 1 сл.), которые практически крайне ограничивали возможность ее развития. Дальнейший процесс ликвидации всех видов капиталистической собственности на средства производства развертывается в период социалистического строительства и развернутого социалистического наступления, которые мы переживаем в настоящее время. Как известно, в 1931 г., под давлением экономической мощи государственного сектора, частнокапиталистическая собственность на средства производства в городах почти полностью исчезает. Все крупные средства производства целиком сосредоточиваются в руках пролетарского государства и кооперации трудящихся, руководимой тем же пролетарским государством.

Коллективизация сельского хозяйства завершает этот процесс ликвидации частной собственности на орудия производства и в деревне. Ликвидация кулачества как класса вместе с тем означает и ликвидацию последней формы капиталистической собственности на средства производства в СССР. В каком же положении частная собственность на эти средства производства находится сейчас в колхозном строительстве? Мы знаем, что на настоящем этапе преобладающей формой признана сельхозартель. В типовом уставе этой артели, переизданном в 1931 г., наряду с обобществлением полевого хозяйства и основных орудий производства в колхозах допускается еще оставление в частном обладании колхозников «нетоварного» скота (коровы и мелкий скот). Не останавливаясь подробнее на этом вопросе, мы отметим здесь лишь один любопытный факт. Если на заре человеческой культуры, при переходе от первобытного коммунизма к семейно-родовому быту, как мы указали выше, первым объектом частной собственности был прирученный рабочий скот, то и на закате классового общества, покоящегося на частной собственности на средства производства, мы наблюдаем в качестве  последнего представителя отмирающей системы частной собственности тот же самый скот, которым и колхозник еще будет владеть в ограниченном числе впредь до полного завершения социалистической реконструкции сельского хозяйства на базе сплошной коллективизации.

В условиях острой борьбы, происходящей и происходившей в нашей стране со времен Октябрьской революции между классом трудящихся, строящим социализм, и буржуазно-капиталистическими классами, и сопровождающейся неуклонным вытеснением капиталистической и частной собственности на средства производства, приобретало исключительное значение другое разделение собственности в нашем праве — это разделение на собственность государственную, кооперативную и частную. В сущности, в противоставлении государственной социалистической собственности, собственности частной, как правильно указал П. И. Стучка («Курс», т. II), символизировалась вся борьба пролетариата за социалистическое строительство, ибо здесь — в лице государственной социалистической собственности — была заложена база новой экономики, которая и победила и приводит к полной ликвидации остатков капитализма в СССР. И в тот момент, когда окончательно исчезнет частная собственность на средства производства, нам, в сущности, уже не придется говорить о государственной «собственности» на средства производства вообще, ибо у нас государственная, т. е. социалистическая собственность на средства производства уже не является по своей социальной и экономической сущности тем, что разумеет под термином «собственность» буржуазное право. «Мы говорим еще о праве собственности и по отношению к государству» (пишет П. И. Стучка, «Куре», т. I, стр. 162), «ибо еще существуют классы. Но государственная собственность уже не является предметом свободного обмена, она изъята из оборота. А главное, когда эта собственность находится в движении, т. е. в производстве, то производственные отношения получают принципиально новый характер: собственность получает последовательно социалистический характер». Государственная социалистическая «собственность» на средства производства, как определенная историческая категория, утрачивает смысл в час ликвидации частной собственности на средства производства. То, что мы имеем внутри социалистического сектора, представляет собой и на настоящем этапе уже вполне своеобразные формы обладания и пользования средствами производства на базе социалистического планового хозяйства: термин «собственность» здесь уже ничего не говорит.

Остается последний вопрос: какова же судьба собственности на средства потребления в условиях развернутого социалистического наступления? На этот вопрос мы ответим словами Ленина («Государство и революция», стр. 89-90): «Маркс показывает ход развития коммунистического общества, которое вынуждено сначала уничтожить только ту «несправедливость», что средства производства захвачены отдельными лицами, и которое не в состоянии сразу уничтожить и дальнейшую несправедливость, состоящую в распределении предметов потребления «по работе», а не по потребностям...». И далее Ленин продолжает: «В первой фазе коммунистического общества (которую обычно зовут социализмом) буржуазное право отменяется не вполне, а лишь отчасти, лишь в меру уже достигнутого экономического переворота, т. е. лишь по отношению к средствам производства... Но оно остается все же в другой своей части, остается в качестве регулятора (определителя) распределения продуктов и распределения труда между членами общества... За равное количество труда — равное количество продуктов. И этот социалистический принцип уже осуществлен. Однако, это еще не коммунизм и это еще не устраняет «буржуазного права», которое не равным людям за не равное (фактически не равное) количество труда дает равное количество продуктов». С правовой стороны сказанное означает, что институт частной собственности на средства потребления как форма, определяющая процесс распределения продукции, конечно, тоже отпадет и на первой фазе коммунистического общества, ибо распределение продуктов пойдет и происходит в плановом порядке; но тот же институт собственности, как форма ограждения права использования распределенных продуктов за определенными индивидами, на данной стадии и впредь, до перехода в высшую коммунистическую стадию, неизбежно сохраняется.

Литература: В. И. Ленин, «Государство в Революция», глава V; его же, «Империализм как высшая стадия капитализма», глава Х; Фр. Энгельс, «Происхождение семьи, частной собственности и государства», 1884 (есть русский перевод); Генри С. Мэн, «Древний закон в обычай», 1888 (есть русский перевод); его же, «Древнейшая история учреждений», 1875 (есть русский перевод); Пав. Виноградов, «Средневековое поместье в Англии» (Журнал Министерства Народного Просвещения, 1910-11, и отдельно); Edw. Jenks, «А short history of English law»; А. Heusler, «Institutionen des deutschen Privatrechts», т. II, 1885; Viollet, «Histoire de droit civil français», 1885, 3-ье изд. 1905; L. Mitteis, «Römisches Privatrecht bis auf die Zeit Diokletians», 1908; R. Sohm, «Institutionen des römischen Rechts», 1883, 17 изд. 1923; Владимирский-Буданов, «Обзор истории русского права», 1886, 6-ое изд. 1909; В. Тегrat, «Du regime de la propriété» (в I т. сборника «Le Codo civile — livre du ceatenaire»); Edw. Jenks, «А digest of english Iaw», т. II, кн. 3; Dernburg, «Das bürgеrliche Recht des Deutschen Reichs», т. V, 4 изд. 1915; Crome, «System des deutschen bürgerlioh. Rechts», т. 1, 1900; М. Planiol, «Droit civil», т. I; П. И. Стучка, «Курс Советского Гражданского Права», т. I и II, 1927—29, последнее издание 1931; его же, в Энциклопедии государства и права, слово «Собственность»; Р. Гильфердинг, «Финансовый капитал», 1910, русский перевод 4 изд. 1924.

В. Шретер.