Фруг, Семен Григорьевич

Фруг, Семен Григорьевич (биограф, и библиограф, см. XI, приложение, 725),  русско-еврейский поэт (1860—1916), писавший, главным образом, на русском языке, но в творческой идеологии своей питавшийся национальными мотивами, принадлежит к поколению поэтов конца 70-х и 80-х гг. прошлого века, наиболее ярким выразителем которых был Надсон. Муза Фруга скромна, размеры поэтического дарования невелики, стих Фруга с формальной стороны мало оригинален, часто бледен («бедна, убога песнь моя»...), но у Фруга есть свое лицо в хоре певцов этой эпохи, имя его было окружено в свое время страстной любовью читателя и таким же ушло в прошлое для тех, кто помнят этого поэта. «Люди следующих поколений не могут себе представить, какое глубокое душевное волнение вызывали в первые годы его элегии, легенды. Как много говорил истерзанному сердцу своего поколения поэт, который «ни одной песни веселой не спел своему народу», свидетельствует историк эпохи С. Дубнов. Это влияние поэта объясняется не столько подкупающей искренностью, свежестью красок, высокой эмоциональной напряженностью его творчества, сколько созвучностью эпохе, которую поэт в известном, ограниченном, кругу явлений и эмоций отразил волнующе и страстно.

Фруг сильно тяготел к эпосу, но не в многочисленных его поэмах и сказаниях на библейские темы («Дочь Иеффая»), в большинстве растянутых, риторичных и вялых — его сила. Он по преимуществу лирик, — певец угнетенного национального меньшинства, сумевший излить в простых песнях всю горечь и скорбь национального гнета и всю тоскливую жажду исхода, — поэт-восьмидесятник, поэт-гражданин, чья муза — муза, если не мести и гнева, то глубокой национальной печали и жгучей обиды. На его песнях начертано: «Два достоянья дала мне судьба: жажду свободы и долю раба»; правда, освобождения он ждет, прежде всего, национального, но это есть первая ступень социального сознания, еще не дифференцировавшегося, не дозревшего еще до более широких проблем. Фруг не узконационален, он общечеловечен.

Чтобы теперь понять Фруга и почувствовать всю силу страстного отклика, который вызывала его лирика в рассеянной среде своего читателя-изгоя, нужно воскресить в памяти ту трагедию русско-еврейских отношений 80-х гг., которая взрастила эту лирику. В лице наиболее радикальных своих элементов разбивая стены старого еврейского гетто, узкой национальной и религиозной обособленности, русское еврейство 70-х гг. приобщалось широкой струей к общей жизни страны. Усваивая с горячностью прозелитов передовые идеи русской общественности и культуры, воспитываясь на русской литературе, в русской школе, оно целиком отдавало себя общим задачам века, растворяясь самозабвенно в великом море народном. Здесь были т. н. «просветители» («маскилим») и «ассимиляторы»; здесь были и более левые элементы, уходившие в «революционное народничество» из душных еврейских местечек и синагог — Аксельрод, Натансон, Дейч, Зунделевич (из виленекого раввинского училища). Для того, чтобы теснее слиться с народом, стать совсем «своим», не задумывались менять религию и делали это восторженно (Аптекман). Но начало 80-х гг. обозначило резкий перелом в судьбе русского еврейства. Недавний либерал А. С. Суворин выступает в «Новом Времени» с письмом, озаглавленным «Жид идет», а в 1881 г. налетает вихрь первых еврейских погромов (в течение года в 150 городах и местечках), вслед за ними ряд правительственных ограничений («черта»,   «процентная норма» и т. д.; см. XIX, 457). А русское общество, за небольшим исключением одиночек-писателей (выступления Мордовцева, Вл. Соловьева, Салтыкова-Щедрина, Шелгунова), реагировало весьма слабо. Тогда-то началась эмиграция за океан, в страну «великой республики братства»; другие, оставшиеся, с остротой почувствовав непонятную враждебность окружающей среды и чуждые идеалам революции или не верящие в нее, ушли в идеалы национального возрождения (т. н. «палестинское» движение, позже — «сионизм»).

Тем большую остроту переживаний должен был почувствовать Фруг, призванный поэт средних слоев еврейства этой эпохи, поэт на своей судьбе изведавший все обиды и униженья национального гнета, вплоть до скитаний лишенного «права жительства» в столице и прописки под видом «домашнего служащего» у знакомого адвоката. «С мечом ли воина в деснице всепобедной, С весами ль правосудия в руках, Во храме ли науки заповедной, С молитвой ли смиренной на устах — Все тот же яд вражды и ненависти жгучей Ты в грудь мою рукой жестокой лил»..., говорит поэт своему современнику-иноверцу, и в этих строках вся картина общественного антисемитизма эпохи. Полный жгучей тоски, местами пророческой силы, смятения и боли, появляется ряд лирических пьес Фруга сначала в русско-еврейском журнале «Русский еврей» и «Рассвет», потом в общих журналах: «Русская Мысль», «Неделя», «Вестник Европы», вошедших в первую и лучшую книгу его стихов (1885), и вызвавших отзыв К. К. Арсеньева в «Вестник Европы» о Фруге, как об одном из «лучших» поэтов поколения. Здесь характерные мотивы 80-х гг., сближающие Фруга с Надсоном: «И без просвета ночь... И без конца неволя... Рыдать и все рыдать... О, как же ты горька, Как ненавистна ты, мучительная доля Певца-гробовщика»... Но эти общие мотивы окрашены в национальный цвет. Глухая, неизлечимая обида терзает поэта, чувствующего себя изгоем в стране: «Я — русский... С первых детских дней Я не видал иных полей, Иного не слыхал напева.., Мне песни русской дорог был И грустный лад, и юный пыл... Я — русский... Общей с вами я Болел мучительною болью...»

Переживая трагедию еврея-восьмидесятника, Фруг все же не впадает в безнадежный пессимизм. Смутные идеалы его — это идеалы 80-х гг. «Певцу освобождения» верится, что «придет пора — исчезнет злоба; одной ликующей семьей под знамя света и свободы стекутся мирные народы» («Грядущее»), совсем как у Надсона: «Верь, настанет пора и погибнет Ваал и вернется на землю любовь», или как у П. Я. (Мельшина). Творчество Фруга переживает еще вспышку расцвета («Сиониды»), но затем рост его останавливается и падает — когда реакция эпохи осела плотно и надолго, и возбужденные чувства гражданина погасли в душевной прострации, — эмоциональная настроенность, составляющая главную силу музы Фруга, потухает, голос становится глухим, тусклым. В «Песне жизни» Фруг предчувствовал эту гибель свою, как поэта, во мраке одной из могил «сотен замученных жизней, сотен загубленных сил»... Немногие последние его песни («Дневники») посвящены безысходной трагедии т. н. «беженства» эпохи войны (1916). Почти замолкший, полузабытый поэт умер 7/IX—1916 г. накануне революции.

Литература: Л. Мельшин, «Очерки русской поэзии», 1904; А. М. Скабичевский, «История новейшей русской литературы», 1900; «Еврейская Старина», 1916, IV выст. (С. Дубнов, «Воспоминания о Фруге»); В. Львов-Рогачевскийу «Русско-еврейская литература», 1922 г.

Д. Тальников.