Гомер

Гомер, действительный или мнимый автор великого греческого эпоса «Илиада» и «Одиссея». Если в древности уже спорили между собой семь городов о чести быть родиной Гомера, то в  такой же дымке спорности, в тумане едва ли разрешимой тайны сохранились его имя, его легенда вплоть и до наших дней. Все загадочно, все сомнительно: где он жил, когда он жил (между XI и VII в. до Рождества Христова) и жил ли он вообще. Только одно несомненно, зато главное: существование обеих поэм; и сравнительно с этим счастливым фактом огромной культурной важности уже несущественно все остальное. Впрочем, скептицизм, оспаривающий теперь реальность Гомера, самую жизнь его как определенной и действительной личности, возник лишь в конце XVIII в.; критицизм же ученых древнего мира, александрийских грамматиков, не заходил дальше того, что у Гомера отнимали авторство «Одиссеи», предоставляя ему только «Илиаду» (с тех пор и началось в истории гомеровского вопроса т. н. сепаративное течение, противоположное унитарному, которые считает обе поэмы созданием одного творца или, во всяком случае, однородным); да и то Аристарх, знаменитый критик древности, всей силой своего авторитета склонился к теории унитариев. Но вот в 1788 г. Виллуазон издал открытый им в Венеции неизвестный раньше древний кодекс «Илиады», из которым явствовало, что александрийские издатели не имели под рукой никакого текста поэмы из поры ее создания, а пользовались очень несовершенными списками гораздо позднейшей эпохи. Это открытие и послужило толчком для основателя научной классической филологии Ф. А. Вольфа, который в 1795 г. выпустил свои «Prolegomena ad Homerum», книгу, произведшую на весь ученый и литературный мир необычайно сильное впечатление. В ней впервые было высказано, что нет никаких данных полагать, будто «Илиада» и «Одиссея» были записаны раньше, чем в VI в. при афинском тиране Пизистрате, основавшем особую комиссию для редактирования великих поэм; что они представляют собой продукт устной народной поэзии и возникли постепенно из отдельных песен, распевавшихся бродячими рапсодами; что именно поэтому «Илиада», например, полна разногласий и противоречий, не имеет цельного плана, — и это одно свидетельствует уже о коллективном, а не единоличном характере того творчества, в результате которого она явилась. Не было значит одного Гомера, были многие Гомеры, сказители, передававшие из уст в уста живое достояние национального эпоса, пока, наконец, поэты-художники позднейшей, культурной, поры, специалисты-литераторы, вооруженные письменностью, со стилем в руке, не взялись сочетать накопленные веками разрозненные отрывки и материалы в одно искусственное целое. Понятно, что такое воззрение, опровергавшее давнюю традицию, должно было вызвать бурю протеста, и к последнему решительно присоединились современные Вольфу поэты (Лессинг, Гете, Шиллер, объявивший новую теорию варварской): они, как и все глубокие читатели и почитатели Гомера, исходили из той внутренней органичности, из той эстетической цельности, которая характеризует дивные поэмы и которая не могла получиться от внешнего соединения разнородных элементов. Именно к этому, в сущности, и сводится спор о гомеровских эпопеях: что они, организм или механизм? творчество или компиляция? Принять их за нечто сводное (как думает еще Лахман), это значит сделать непонятным и неоправданным тот объективный факт, что на все читающее человечество они производили и производят исключительно сильное художественное впечатление, — лучший и вернейший признак органичности; что какое-то неистребимое дыхание единства, личной творческой силы, непосредственно веет на каждого из прекрасной глубины их торжественных гекзаметров; что эта печать индивидуального духа, начертавшего себе определенный план в развитии грандиозного сюжета, непоколебимо лежит на обеих поэмах, выдержав трудное испытание той раздробительной, атомистической критики, которые с успехом, едва ли цепным, отыскивает в композиции «Илиады» и «Одиссеи» отдельные несообразности, мелочные упущения и пробелы. Внутренняя архитектоника поэм говорит за одного гения-создателя; пусть и были к его услугам множественные материалы, но он претворил их в высшее единство. А недоумению относительно того, как могла чья бы то ни было индивидуальная память, в эпоху устной народной поэзии, вместить в себе такие огромные создания слова, — этому противополагается теория многих ученых, допускающих очень раннее существование у греков письменности — даже в XI в. Как бы то ни было, в решении гомеровского вопроса теперь преобладает направление среднее между сепаративным и унитарным; его сторонники (Кирхгоф, Дюнцер, Грот, Магаффи, Вилламовиц-Меллендорф) приходят к выводу, что в Х или IX в. была создана поэма о распре между Ахиллесом и Агамемноном («Ахиллеида», эмбрион «Илиады») и о связанной с этим борьбе ахеян и троянцев; «Одиссея» же сочинена гораздо позднее, и не Гомером. Интересно отметить, что новейший исследователь D. Mülder («Die Ilias und ihre Quellen», 1910) считает «Илиаду» плодом индивидуальной фантазии, свободно и своеобразно использовавшей прежние материалы. Но как бы ни различались мнения отдельных ученых относительно состава и времени происхождения обеих поэм, нет разногласия в том, какой нетленный памятник искусства и миросозерцания представляют они собой. Неизменный спутник человечества, его ровесник, седой и старый как оно, Гомер пропускает мимо себя ряды поколений, века и даже вот уже наверное два тысячелетия, — и эпос его все остается, величественный и мощный, выдерживает сокрушительный напор и критику времен. Был, правда, небольшой период, в эпоху Возрождения, когда многие из тогдашних авторитетов ставили Гомера ниже Вергилия; но эта, историческими условиями объяснимая, аберрация прошла, и после нее только усилилось благоговейное внимание к Гомеру. А для самих греков «Илиада» и «Одиссея» были не только источником эстетических наслаждений, не только высокой литературой: нет, «Библия греков», книга их книг, энциклопедия эллинского мира, — обе поэмы составляли тот поэтический кодекс, в котором нашли себе выражение история и религия, семейный и государственный быт, весь опыт жизни, все духовные интересы великого язычества. Они питали собой; они создавали моральный воздух, ту идейную атмосферу, которой дышала вся античность. Священен и неиссякаем был этот кладезь живой мудрости. Иные, впрочем, считали его глубокие воды не целительными, а гибельными: мыслители, которые поднялись до концепции единого Бога, в своей высшей религиозности чувствовали оскорбление от тех образов, человеческих, слишком человеческих образов, в какие Гомер облекал богов; Гераклит, Ксенофан, певец единобожия, Пифагор и Платон — все они хулили Гомера, признавали его безнравственным и лживым наставником человечества. Но, разумеется, с объективной точки зрения, на которой по отношению к «Илиаде» и «Одиссее» могут стоять люди нового времени, именно то и ценно, бесценно в Гомере, что, как бы забыв о себе и всецело погрузившись в мир окружающий, он в своих поэмах отразил форму и содержание язычества во всей неприкосновенности его наивного и непосредственного духа, раскрыл «святую простоту» своего и своих соплеменников миропонимания и в удивительном простодушии, в мудрой объективности своего рассказа воспроизвел первоначальное, утреннее, детское состояние человеческой души, — ее неразложимые элементы. С искренностью ребенка или гения он нарисовал ту великую единую семью, в которую сливались и люди, и боги, как равноправные и в существе своем равноценные члены. Такое сближение смертных и бессмертных  в общности интересов и, еще более, в общности недостатков, увлечений и слабостей составляет как раз одну из пленительных черт «Илиады» и «Одиссеи», тем более, что все это мелкое и домашнее, все эти семейные распри Зевса и Геры, — не столько профанация божеского, сколько освящение человеческого. И слышится в гомеровских поэмах давно уже утерянная человечеством уверенность, что богам есть дело до людей; и принимаешь поэтическую наивность автора, для которого Зевсу, Гере, Афине, Посейдону важнее всего на свете борьба троянцев и ахеян, и они откладывают все остальные дела мира, пока смертными не будет доведен до конца кровавый спор о красивой женщине, о прекрасной Елене, или пока не вернется Одиссей к своей верной Пенелопе... Вообще, по мере того как человечество подвигается все дальше и дальше от своего детства, от гомеровского духа; по мере того как из области первобытного стихийного героизма, от Агамемнонов и Аяксов, от Ахиллесов быстроногих, оно все решительнее уходит в гамлетовскую сферу рефлексии, утонченности и преимущественного сознания, — оно с тоской умиления и любви оборачивается на «Илиаду» и «Одиссею», как на свое счастливое прошлое, как на потерянный и невозвратимый рай. Оно видит в них то, из чего родилась современная цивилизация, то патриархальное и доверчивое мировоззрение, из которого только и могли возникнуть позднейшие разветвления и усложнения человеческой психики. У Гомера еще медленно течет время, и шагом движется история. Свойственный эпосу вообще и гомеровскому в особенности величавый и неторопливый тон, повторения и длинноты, настойчивость неизменных эпитетов и пространность живописных сравнений — все это соответствует тому раннему складу психологии, при котором для человека книга жизни еще читалась по складам. Именно по складам читает свиток мира и нас заставляет его так читать медлительный Гомер. Еще не очень сложна действительность, за всем еще можно уследить, и все еще интересно, все важно; нет разницы между главным и второстепенным, занимает каждая складка платья и каждая деталь пиршества, и каждая подробность жизненного обряда. Отсюда — это изумительное внимание к жизни и расчленение ее, распыление на какие-то моральные атомы, а затем — новое и уже окончательное, поэтически углубленное восстановление ее высшей цельности. И все эти повторения слов — не потому ли они, что как будто еще не установлены названия вещей, и ухо еще не совсем привыкло к ним, и надо их получше запечатлеть и с ними освоиться? Пристально вглядываются в еще не примелькавшиеся, еще интересные предметы, во всю пестроту явлений запоминающие человеческие глаза, и надо все назвать, определить, всему дать место и слово. И замечательно то, что, несмотря на эту стихию младенчества и сказки, при всем господстве мифа, у Гомера, в сущности, — глубокий реализм, незыблемая правда. Он рассказывает без расчета на эстетический эффект, он рассказывает честно. Пусть у него — герои, но в них нет прикрас и преувеличений; нигде не замечается у него психологического гиперболизма, и нигде не скрыты недостатки. Так расстилается перед нами, в непревзойденной красоте, и специально эллинская, и общечеловеческая правда. Ибо Гомер дал ведь не только временное, не только греческое, но и общие типы жизни. В соответствие с тем, что Гектор в знаменитой сцене с Андромахой снимает шлем, чтобы не испугать ребенка, и баталия уступает место идиллии, герой — отцу, в соответствие с этим жизнь у Гомера понята и воспроизведена в своих двух основных категориях — Войны и Мира. В «Илиаде» предвосхищены все кровавые встречи людей, жестокость и беспощадные сражения; в «Одиссее» же, наряду с этим и наряду со сценами людских странствований, проходят перед нами картины прочного, веками построенного быта, мирных досугов и любви. Так, в зловещем ореоле битвы или при тихом горении семейного очага движутся нестареющие, вечные типы, которым едва ли когда-нибудь перестанет удивляться человечество, хотя и легла между Гомером и нами великая грань христианства. Известно, что в течение последних трех-четырех десятилетий исследования и раскопки Шлимана открыли ту вещественную микенскую культуру, которая является как бы реальной основой гомеровских поэм. В последнее время очагом этой культуры признан остров Крит, и некоторые ученые именно в критских находках видят полное соответствие тексту Гомера, его предметную иллюстрацию. Во всяком случае, археология теперь многое привносит к изучению гомеровских поэм.

Из огромной литературы о Гомере, кроме упомянутых выше, укажем еще следующие монографии: Willamowitz-Mellendorf, «Homerische Untersuchungen» (1884) и новейшую книжку Van Genepp, «La question d’Homère» (1909); Drerup, «Homer» (1908). На русском языке см. перевод книги Джеба, «Гомер. Введение к Илиаде и Одиссее» (1892) и оригинальные исследования профессора Ф. Ф. Соколова, «Гомеровский вопрос» (Ж. М. Н. Пр. 1862 г.) и С. Шестакова, «О происхождении поэм Гомера. Вып. I. О происхождении Одиссеи» (1892). Переводы «Илиады» на русский язык принадлежат Гнедичу и Минскому; «Одиссея» переведена Жуковским (хотя скорее с немецкого перевода, чем с подлинника).

Ю. Айхенвальд.