Государство

Государство. Что такое государство? Вопрос этот ставился еще в глубокой древности и все же он принадлежит к числу наиболее спорных.

Является ли государство союзом большего или меньшего числа людей, объединенных общностью власти и права, или оно представляет форму владычества правящего класса с единоличным или многоголовым руководительством, класса, признающего свои себялюбивыя веления за законы, или общеобязательные нормы для подвластных? Вопрос этот доселе разделяет писателей по государственному праву и политике, а между тем он был поставлен еще Платоном в его сочинении «О республике или справедливости». Пререкаясь с Сократом, софист Тразимах дает  в этом сочинении следующее определение справедливости: «Справедливость, говорит он, польза сильнейшего». Поясняя свою мысль, Тразимах заявляет далее: «При единоличном правлении, как при народном или дворянском, иначе говоря, равно в монархии, демократии и аристократии, правящему элементу принадлежит сила. Он пользуется ею для того, чтобы издавать законы, отвечающие его выгоде. Вот почему, когда правит народ, мы имеем демократические законы, а единоличный правитель дает народу законы монархические. То, что отвечает их выгоде, властители называют правом; ему подчиненные должны повиноваться. Нарушителей этих обязательных норм они подвергают наказаниям. Из всего сказанного, приятель, говорит Тразимах в своем обращении к Сократу, ты можешь заключить, что все государство связывают со справедливостью одинаковые понятия — пользу или выгоду тех, в чьих руках находится государственная власть».

Это учение Сократ и пытается разбить, пользуясь при этом характерным для него диалектическим приемом. Платон заставляет Тразимаха, скрепя сердце, согласиться, в конце концов, с выводами Сократа и признать, что правитель имеет ввиду при обнародовании своих велений не собственную выгоду, а пользу управляемых. К этой пользе направлено все, что правитель говорит и делает.

Обращаясь к аналогиям с медициной и архитектурой, Сократ старается доказать, что правители, подобно врачам или строителям, имеют ввиду пользу своих клиентов. Никакое правительство, полагает Сократ, не может обойтись без заботы об управляемых. В своих мероприятиях оно имеет в виду пользу не сильных, а слабых. Так как правящие не служат своей выгоде, то не мудрено, если дворяне, как утверждает устами Сократа Платон, не прочь устранить себя от власти, так что приходится принуждать их страхом наказания к занятию связанных с властью должностей. Они соглашаются принять на себя функции правителей не потому, что ждут от этого выгоды или удовольствия для себя, а только потому, что не находят людей равных себе, а тем более лучших, способных осуществить эту власть к общей пользе.

Таким образом, еще в IV столетии до Рождества Христова (Платон жил между 427 и 347 годом до Рождества Христова) были выражены основные положения двух взаимно исключающих и все еще не восторжествовавших друг над другом доктрин, тесно связанных с вопросом о природе государства и права и их взаимоотношении.

Если от этих древнейших попыток формулировать два все еще непримиримых учения мы обратимся к новейшей их разработке, то мы отметим у таких писателей, как, например, Гумплович или Дюги, точку зрения, во многом близкую к той, за высказывание которой так сильно достается Тразимаху от Сократа.

Для Гумпловича не возникает сомнения в том, что государство для своего зарождения нуждается в подчинении одной расой или национальностью другой. С помощью исторического экскурса не мудрено доказать, что не одно английское государство, возникшее путем завоевания сперва саксами бриттов, а затем норманнами саксов, создано было благодаря покорению одной народностью других. Из новой истории можно привести, однако, пример, опровергающий взгляд Гумпловича на происхождение государства. Наши предки, по свидетельству летописца, более тысячи лет тому назад решились призвать к себе иноземцев и вручить им бразды правления, руководствуясь тем, что «земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет».

Если проверить мнение Гумпловича примером возникновения таких государств, как Вавилония, Ассирия, Иудея, Англия и т. д. и т. д., то будет основание считать его правильным, а следовательно, и признать, что государства возникают путем подчинения одной расой или национальностью других, причем покорители заводят в завоеванной стране порядки, обеспечивающие их интересы.

Этот свой взгляд Гумплович развил в известном сочинении «Rassenkampf» (Борьба рас), переведенном на большинство европейских языков, а также в «Социологии и политике», курсах австрийского и общего государственного права. Гумплович был поляк и уроженец Австрии, население которой распадается на значительное число национальностей, между которыми издавна ведется ожесточенная и упорная борьба. Вот почему во всех его сочинениях красной нитью проходит идея борьбы национальностей.

Гумпловичу можно возразить, что в современном государстве идет, по преимуществу, классовая борьба трудящихся масс с собственниками земли и капитала; эту борьбу ни в коем случае нельзя считать расовой. Независимо от национального состава данного государства в нем происходит такая борьба. Она накладывает свою печать на весь строй экономической и политической жизни. Гумплович, однако, не считает это обстоятельство опровергающим его теорию. Он думает, что классовая борьба возникает на почве борьбы рас, так как победители образуют в созданном ими государстве аристократию землевладения и капитала, а покоренное население страны — низшие классы сельских и городских тружеников.

Из других ученых, баденский статистик Аммон¹⁾, например, идет в этом отношении еще дальше Гумпловича и доказывает, что расовые различия отдельных общественных классов проявляются в самом строении черепа: представители высших классов обладают черепом, продольный диаметр которого длиннее, чем поперечный; это — длинноголовые, или долихоцефалы, а низшие классы относятся к категории брахицефалов, или круглоголовых. Так, английские аристократы — долихоцефалы, а низшие классы Англии — брахицефалы; немецкая нация — долихоцефалы, а менее развитые славяне — брахицефалы. Долихоцефалы, по мнению Аммона, имеют право на руководящую роль в государственной жизни, но брахицефалы, к великому его сожалению, хотя и отличаются меньшим воображением, склонны к большему упорству.

Современные антропологи считают, что мнение Гумпловича и тем более теория Аммона не имеют научного основания. Можно ли говорить в настоящее время о чистых расах? Несомненно, нет. Те три ветви, о которых упоминается в Библии, потомки Сима, Хама и Иафета, перемешались между собой, так что с большой долей вероятности можно утверждать, что, например, в населении Апеннинского полуострова имеется значительная примесь племени Хама. Один известный антрополог Серджи доказывает, что у итальянцев наблюдается много черт черной расы. А если так, если нельзя говорить о чистых расах, то вполне ясно, что это понятие нельзя класть в основу изучения природы государства.

 ¹⁾ Ammon, «Die gesellseliaftsordnung und ihre natiirlichen Grundlagen» (1900).

 

Буквальное определение государства, даваемое Гумпловичем, таково: «Государство — естественно развившаяся организация господства, с помощью или при посредстве поддержания господствующими известного правового порядка, очевидно отвечающего цели сохранения этого господства». Но в этом определении не особенно ясно понятие «естественного развития». Что такое это естественное развитие? Что было естественного в том, что Наполеон был разбит при Ватерлоо? Что было бы, если бы часть армии Наполеона не попала в овраг? Гумплович указывает, что государство позволяет господствующим организовать правовой порядок, отвечающий их целям. Такие же положения высказывал и софист Тразимах, полагавший, что государство есть организация господства, а право — средство поддержания этого господства. Между Гумпловичем и Тразимахом замечается, таким образом, большое сходство.

Если теперь мы перейдем от австрийского публициста к автору известного французского трактата об общем государственном и конституционном праве, к бордосскому профессору Дюги, то увидим, что сходные положения высказываются и им. Свой взгляд на государство Дюги излагает в книге «Государство» (1900 г.) и в первой главе «Конституционного права» (1907 г.). Кроме того, Дюги популяризовал его в своих лекциях в Школе общественных наук в Париже в присутствии ученых, литераторов и политиков.

Что же он нам говорит о природе государства? «Мы доказали, пишет в предисловии к русскому изданию своей книги Дюги, что в действительности государство — не что иное, как результат дифференциации слабых и сильных». Определение, которое бордосский профессор дает, поэтому, государство гласит: «Для нас государство — это человек или группа людей, которые в своей совокупности материально сильнее других». В самом тексте книги на стр. 25 Дюги говорит: «государство — это всякое человеческое общество, в котором существует политическая дифференциация между правящими и управляемыми, одним словом, политическая власть. Лица, дающие приказы, продолжает он, являются управителями; лица, которым они приказывают, являются управляемыми. Таким образом, и для Дюги государство — союз правящих и подвластных. Его точка зрения тем отличается от точки зрения Гумпловича, что он считает право не продуктом государства, а явлением, развившимся из факта человеческой солидарности и проводимым в жизнь политической властью, которая настолько правомерна, насколько признает обязательным для себя это независимо от нее возникшее право. В предисловии к русскому изданию Дюги формулирует свою точку зрения, говоря: «Мысль основная, руководящая нами при всех наших исследованиях по публичному праву, та, что всякий, кто обладает политической властью, будет ли то отдельный человек, класс или численное большинство жителей страны, владеет ею фактически, а не по праву; действия, которые он производит, приказы, которые он отдает, законны и обязательны для подвластных только в том случае, если они соответствуют верховной норме права, равно обязательной для правящих и управляемых. Каково основание самой этой нормы права? Мы ищем его в общественной солидарности. Для нас норма права, обязательная для всех и в частности для правителей, заключается в том, чтобы отдавать силу, которой они располагают, на пользу упрочения общественной солидарности; это значит: не только не делать ничего, что противоречив этой солидарности, но еще делать все возможное для ее увеличения и развития». При таком отношении государства к норме права Дюги считает нужным признать его силой, отданной на служение праву.

Как ни отлична от только что изложенных мною учений социалистическая доктрина о государстве, как о политическом владычестве господствующего экономического класса, но и эта доктрина, очевидно, сходится с предыдущими в том, что приурочивает государство к понятию союза правящих и подвластных. Она даже в большей степени, чем точка зрения Дюги, приближается к той, какую Платон приписывает софисту Тразимаху, так как признает закон или положительное право приказом экономически господствующего и потому правящего класса. Для социалистов закон — приказ более сильного менее сильному, положение, которое можно встретить и в сочинении далеко не сочувствующего социализму английского судьи Стивена. Если мы зададимся вопросом, в какой мере нова эта доктрина, то упоминание о ней в трактате Платона способно породить сомнение в том, чтобы в ней мы имели дело с последним продуктом политического мышления.

И у сторонников неограниченного образа правления, каким, например, является Гоббс (см.), мы в сущности находим то же учение. Государство, возникающее путем добровольного отказа входящих в состав его лиц от всякой свободы самоопределения и перенесением всех своих прав на одного человека, на властителя—монарха, от которого, по учению Гоббса, одного зависит определять отныне, что — право и что — не право, очевидно, является ничем иным, как организацией властвования. Если прибавить, что современник Гоббса Гаррингтон (см.) в своей «Океане» ставил в связь форму политического властвования с порядком распределения собственности вообще и в частности важнейшего в то время орудия производства — земли, то нам не мудрено будет прийти к заключению, что то обоснование, какое в наши дни учение о государстве, как о союзе правящих и подвластных, находит в доктрине экономического материализма, далеко не было чуждо ему и в половине XVII столетия, когда впервые появился трактат Гаррингтона.

Не одни радикалы или социалисты продолжают видеть в государстве организацию властвования экономически господствующего класса. И современные консерваторы не раз высказываются в том же смысле. Их сетования на то, что социалисты одни не признают в государстве ничего, кроме организации властвования, потому уже не обоснованы, что точно такое же учение высказывают и люди весьма умеренного образа мыслей, например, Зейдель, — автор известного трактата о государственном праве Баварии, и Борнгак, которому принадлежит не менее известное сочинение по прусскому государственному праву и другое по общей теории государства. Зейдель на стр. 13-ой своего «Общего государственного права» говорит: у государства не существует отличной от властителя личности. Тот, кто по собственному, а не производному праву, осуществляет государственную власть, и есть само государство. Следовательно, для Зейделя германское государство это — германский император, австрийская монархия для него таким же образом тождественна с австрийским императором. Воззрение на государство, как на организацию властвования, принимает у Зейделя форму отождествления государства с личностью властителя. Всего далее, в этом же направлении пошел в 20-х годах прошлого столетия немецкий публицист Людвиг Галлер (см.) в своем сочинении «Возрождение государственных наук» (Restauration der Staatswissenschaften). Немцы полагали, что государственные науки в первой части XIX века пришли в упадок благодаря французскому влиянию, революции и наполеоновскому режиму, явившемуся во многих отношениях ее продолжением. Согласно с этим, когда наступила реакция, они стали утверждать, что политическая реставрация принесла с собой и возрождение государственных наук. И немцы во главе с Л. Галлером признали то положение, что государь даже во времени предшествует государство; сам народ есть, как выражается Галлер, создание государя. В наши дни вышеупомянутый нами Зейдель не менее резко отождествляет государство с властвованием.

«Государство не имеет своей воли, говорит он, а над государством царит воля властителя; подчинение ей дает и земле, и людям природу государства». «Территорию и людей, ее населяющих, называют государством тогда, когда они находятся под чьим-либо властвованием, подобно тому, как вещь признается собственностью, когда у нее есть господин». Эта теория в сущности не отличается от взглядов Тразимаха. Зейдель признает свое определение государства единственно научным и очень враждует с теми писателями, которые держатся иных точек зрения. «Не научно рассуждают те, пишет он, которые думают, что у государство есть своя воля, помимо воли властителя. Государство  и властитель — это одно и то же». Далее идти в этом направлении некуда. Что касается до Борнгака, то, признавая, что природу государства составляет властвование, он в отличие от Зейделя считает, что оно осуществляется не кем иным, как самим государством. Оно для него поэтому не объект, а субект¹⁾.

¹⁾ Bornhak, «Allgemeine Staatsletre». 2 изд. Берлин, 1909 г., стр. 9. «Der Stаat ist Herrschaft... Der Staat — Subject ler Herrschaft».

 

Итак, несмотря на чрезвычайное различие политических точек зрения отдельных мыслителей у разных народов и в разное время, определение государства, как союза властвующих и подвластных, как организации властвования, продолжает держаться на расстоянии многих столетий, начиная с IV века до Рождества Христова и вплоть до наших дней.

Переходим теперь к другим определениям государства: все они сходятся в том, что не считают возможным сводить государство к одной организации политической власти. При его определении они принимают в равной мере во внимание и властвующих, и подвластных; причем одни объявляют, что «государство есть социальный организм», или не просто организм, а «суперорганнзм»; другие видят в государстве «осуществление нравственного закона», третьи — определяют его как «форму общежительного союза», и, наконец, четвертые видят в государстве юридическое отношение.

К этим главнейшим группам сводится классификация различных определений государства, даваемая, в частности, Иеллинеком в трактате «Общее учение о государстве» Иеллинек, по-видимому, не прочь думать, что к одному из только что указанных четырех пониманий природы государства могут быть сведены все разнообразные определения какие только давались государству на всем протяжении истории. Кроме того, Иеллинек думает, что каждое из этих пониманий природы государства имеет свой raison d’être, свое достаточное основание. Следовательно, для него государство может быть одновременно и социальным организмом, и осуществлением нравственного закона, и формой общежительного союза и т. д.

Критикуя этот взгляд, я, вслед за французским писателем Дюги, думаю, что государство, прежде всего, есть фактическая реальность. «Мы не можем понять, справедливо пишет Дюги, чтобы один и тот же предмет имел различную природу в зависимости от той или иной точки зрения, с которой мы стали бы его рассматривать. Государство  есть социальный факт, всегда остающийся тождественным с самим собой. Всякая юридическая теория, не вполне отвечающая этому признанию его фактом, уже по тому самому не имеет научного значения». Что такая точка зрения не присуща исключительно французским критикам господствующей доктрины, но что она разделяется и некоторыми немецкими государствоведами, доказательством этому может служить то обстоятельство, что в книге Бирлинга (Bierling) «Юридические принципы» (Juristische Principienlehre) мы встречаем следующие слова: «Возможны, говорит Бирлинг, многие несовершенные и неверные ответы на вопрос, что такое государство. Но правильно решаешь его, только став на ту точку зрения, что государство — реальность. Государство, прежде всего, общежительный союз и при том постоянный, а не временный».

Такое определение государства дал еще в древности Цицерон. Он говорит о государстве, что это «coetus hominum», т. е. союз людей, союз постоянный, имеющий тот существенный признак, что в нем люди объединены единством власти и единством права. Это значит, что люди, входящие в состав такого союза, признают над собой общую власть и регулируют свои отношения на основании общего права. Последнее, впрочем, не всегда является существенным и необходимым признаком государства. Российская Империя не перестает быть единым государством от того, что в Царстве Польском действует Кодекс Наполеона, а в Остзейском крае свое местное право. Единство русского государства не рушится и от того, что инородцы и крестьяне призваны руководствоваться в своих взаимоотношениях своим племенным или местным обычным правом. Осетин судится по своему обычному праву, житель Дагестана по своему и т. д. Но из этого не следует, что Осетия или Дагестан не входит в состав России. Точно так же не мешало существованию прусского государства то обстоятельство, что прирейнские провинции с 1806 г. стали придерживаться Кодекса Наполеона. То же самое нужно сказать и о Франции Старого Порядка. В ней каждая провинция имела свой «кодекс кутюмов», причем в обычном праве одной провинции преобладали нормы римского  права, в обычном же праве других — нормы германского права. И эти различия в «кутюмах» отдельных частей Франции не мешали Людовику XIV оставаться монархом единого государства. Значит, элемент единства права может и отсутствовать в определении понятия государства.

Давая свое толкование государству, Цицерон настаивал на том, что если Рим объединил под своей властью и римских граждан, и «союзников» латинских и италийских, то в этом значительную роль играло сознание принадлежности всех их к единому союзу. Но и этот признак государства едва ли существенен. Кто решится утверждать, например, что у эльзасцев или поляков живо сознание принадлежности их к Германской или Российской Империи?

Итак, от определения, данного Цицероном, остается только одно, а именно, что государство есть общежительный союз. Впоследствии мы увидим, что, прибавив к этому существенному признаку еще несколько других, мы получим наиболее правильное с нашей точки зрения определение государства.

В новейшее время, по утверждению немецких писателей, в том числе Иеллинека, профессором Гирке много сделано для выяснения «союзного характера» государства. Иеллинек употребляет выражение «коллективное единство»; но дело, разумеется, не в названии. По существу же речь идет о государстве, как об общежительном союзе. По определению Гирке, государство является союзом, объединенным прочной организацией и длящейся целью. И то, и другое верно. Но это же говорил еще Цицерон, называя государство союзом постоянным. Государство, пишет Гирке, отличается от индивида своим характером коллективной единицы. Но эта коллективность фактически проявляется в существовании в нем множества индивидов. Это же самое разумел и Цицерон, объявляя, что государством является не всякое соединение людей, а только то, которое вечно или рассчитано на вечное существование и объединено единством власти.

Некоторые писатели полагают, что при определении государства надо поставить на первый план его психическую природу. Так делает, например, Гегель, который видит в государстве осуществление нравственного закона: «Der Staat ist die Wirklichkeit der sittlichen Idee». Но это скорее пожелание, чем определение действительного существа государства. Во всяком случае, такое определение далеко не всегда оправдывается в действительности.

Есть писатели, которые признают в государстве биологическое явление, организм. Органическая теория государства в своей основе имеет, несомненно, верную, высказанную еще Огюстом Контом мысль, что государство не есть искусственное механическое явление, а такое же естественное, немцы сказали бы naturwüchsig, как всякое живое существо. Эта верная мысль Огюста Конта подверглась таким преувеличениям и искажениям, что совершенно основательным является то довольно критическое отношение к ней, какое мы находим одинаково и в среде социологов и в среде юристов. На одном из конгрессов Международного Социологического Института большинство заседаний было посвящено критике этой теории. В настоящее время органическая доктрина государства, благодаря трудам Летурно, Тарда, Штейнмеца и других социологов, считается не выдерживающей критики. Хотя нужно сказать, что и сейчас имеется еще изрядное число сторонников этого учения.

Органическая теория отожествляет государственное общество или государство с организмом, она считает организмами не только целые государства, но даже отдельные провинции или губернии. Разбирая органическую теорию, нельзя обойти молчанием целый ряд юристов, критиковавших это учение. Необходимо в частности принять во внимание мнение Зейдлера по этому вопросу. Последний справедливо говорит¹⁾: «При развитии того положения, что государственное общество—организм, Спенсер, а за ним Лилиенфельд, Шеффле, Вормс поставлены в необходимость сойти с реальной, естественнонаучной точки зрения. Чтобы получить в государстве совершенное подобие живому организму, они вводят в понятие его не только людей, его составляющих, но и созданные ими вещественные продукты, «междуклеточную субстанцию», по выражению Лилиенфельда. С естественнонаучной точки зрения кажется странным отождествлять с физиологическим актом кровообращения, происходящим внутри человека, денежное обращение, совершающееся извне между людьми, сближать нервную систему с телеграфами, артерии и вены со средствами сообщения, сердце с биржей, волосы и ногти с крепостными стенами и т. д. Так как без включения этих вещественных продуктов человеческой деятельности в число составных частей государственного организма нельзя получить и самого представления о нем, то приходится прийти к заключению, что его на самом деле и нет на лицо».

¹⁾ Gustav Seidler, “Das Juristische Kriterium des Staates”, стр. 33-34.

Ряд основательных возражений против теории государства-организма приводит Иеллинек. Органическая, или органологическая гипотеза, говорит он, переносит определенные признаки естественных организмов на государство и народ, полагая, что этим она делает более понятной их природу. Такими признаками являются для нее единство в разнообразии, в силу которого государство и его народ остаются неизменными, несмотря на смену их членов; далее, медленное преобразование государства и народа на пути исторического развития; затем такого рода взаимодействие членов целого друг на друга и всех вместе на целое, что целое всегда кажется существующим ради отдельных членов, а последние в свою очередь в интересах целого; наконец, признаком организма считается бессознательный, так называемый естественный рост государственных учреждений, который будто бы нельзя приписать сознательной и разумной воле индивидов, а надо считать результатом действия непреодолимых сил; человеческое усмотрение может внести в учреждения лишь самые незначительные изменения¹⁾.

¹⁾ Иеллинек, «Общее учение о государстве». Изд. 1903 г., стр. 97 и сл.

 

Определив, таким образом, то, что считают существенными признаками государственного организма, Иеллинек приступает затем к проверке правильности подчеркиваемых аналогий. Он справедливо указывает на то, что, рядом с бессознательным образованием государственных учреждений, мы постоянно имеем дело и с сознательным их установлением.

В подтверждение этого положения можно привести целый ряд исторических фактов. Так, немцы в эпоху Возрождения переходят от своего местного права к рецепированному ими римскому. Здесь мы имеем дело с сознательным выбором. Немецкое общественное развитие того времени находилось в периоде перехода от натурального, или самодовлеющего, хозяйства к меновому, или денежному. Римское право являлось правом, отвечающим условиям менового хозяйства. Поэтому, вместо того, чтобы вырабатывать новое право на смену праву, более приуроченному к условиям самодовлеющего хозяйства, существовавшего в Германии в средние века, немцы предпочли заимствовать чужое право, соответствовавшее новым условиям их хозяйственной жизни. Свободный выбор здесь, очевидно, был. Свободный выбор имел место и тогда, когда, например, грузинские цари включали нормы римского права в свои постановления и обнародовали под именем «Законов царя Вахтанга» кодекс, в котором две трети норм были заимствованы из римского права.

Приверженцы органической теории говорят, что государство растет как ребенок. Подобно тому, как рост ребенка не обусловливается его доброй волей, точно также и развитие государства якобы происходит совершенно независимо от воли лиц, в состав его входящих. Между тем, в действительности государства развиваются и совершенствуются не естественным путем, а при самом деятельном участии людей, их составляющих.

Строй государства может испытывать коренные преобразования под влиянием сознательной деятельности людей. Хотя, разумеется, Петровская реформа и была результатом военной и финансовой необходимости, но если бы царский престол занимал не Петр Великий, а, скажем, царь Феодор, то, по всей вероятности, великой реформы не последовало бы. Нельзя поэтому говорить исключительно об естественном росте и самопроизвольном развитии государственных учреждений, устраняя тем самым всякую возможность их преднамеренного изменения.

Под влиянием органической теории государства у историков учреждений сложились некоторые предрассудки. Так, одни утверждают, что все государства пройдут необходимо стадию конституционного устройства и что, следовательно, рано или поздно и в Тибете и у зулусов водворится парламент и солидарное, ответственное перед представителями народа, правительство. Так будет потому, что конституционные порядки утвердились в Англии, Франции и в других европейских государствах. Эта точка зрения несомненно складывается под влиянием принятия на веру того положения, что учреждения развиваются сами собой, что человеческая деятельность тут ни при чем, что хотят ли того люди или не хотят, а известные учреждения все-таки появятся в их среде. Но ничто в государственной жизни само собой не делается, для всякого изменения нужен волевой акт.

Мысль эта настолько проста, что нет надобности долго останавливаться на ней. Французское общество в 1789 году, несомненно, созрело для политического переворота. Но если бы не было таких людей, как Мирабо, Сийес и многих других замечательных деятелей великой революции, если бы не было сознательных актов с их стороны, то завоевания ее не были бы так обширны и успех ее был бы, несомненно, не столь быстр, верен и значителен. История народов не представляет всегда удачных переворотов, особенно когда общество не было подготовлено к ним своим предшествующим развитием, и неудачи особенно часты тогда, когда оказывается недостаток в живых силах для проведения в жизнь новых порядков. Сравните английское общество эпохи двух революций XVII века и французское в эпоху Фронды. В Англии происходит радикальный переворот, сопровождаемый созданием кратковременной республики и протектората Кромвеля, а затем реставрацией, которая сохраняет, тем не менее, многие решения, намеченные или проведенные ранее революцией. Когда же новое правительство Иакова II отказывается идти тем же путем, происходит новая революция, после которой обеспечено торжество обновленного строя. Одновременно с английской революцией, во Франции происходит движение, слывущее под названием Фронды (fronde — детская игрушка), и последствием его является усиление абсолютизма в правление короля-солнца.

Имея перед глазами конкретные исторические факты, необходимо приходишь к заключению, что одного естественного роста недостаточно для развития государства; нужны еще люди, нужна человеческая воля. И вот эту-то мысль и высказывают, когда говорят, что органическая теория с ее одним самопроизвольным развитием не выдерживает критики.

Опять-таки совершенно правильно Иеллинек замечает, что органическая теория заблуждается, когда думает, что человечество в своем развитии неизбежно подчинено законам прогресса и законам регресса. Сопоставляя государство с индивидом, признают, что жизнь государства распадается на несколько периодов: период детства, период отрочества, зрелости и, наконец, старости. Но о стариках говорят, что они впадают в детство. Очень возможно, что некоторые государства возвращаются к уже пройденным стадиям развития; но сказать, что все государства должны перейти к старости, нельзя. Еще недавно французы говорили нам, что у нас удивительно детские учреждения. Лет пять тому назад мы не могли бы сказать, к чему нам предстоит перейти от возраста детства: к возрасту ли юности или возрасту зрелости; точно так же мы не можем решить и теперь, переживаем ли мы в данный момент состояние старческой дряхлости или какое иное. Что представляет собой Персия в настоящее время? Залог роста или начало одряхления, сказать трудно, но, во всяком случае, нет неизбежности наступления этого последнего состояния.

Изображать возникновение новых государств, как результат воспроизведения ими себе подобных, нечто в роде почкования растений и низших животных организмов, невозможно. А между тем, когда мы говорим, что государство есть живой организм, то мы должны признать и такой путь их возникновения. Представители органической теории хотели найти аналогию между организмом и государством и в этом отношении; они говорили, что, подобно человеку, государство может стать отцом. Есть государства-метрополии, и есть государства-колонии. Эти последние якобы и возникают путем воспроизведения первыми себе подобных. Но такое рассуждение не может быть признано правильным: во-первых, не все государства имеют колонии, а во-вторых, со временем, когда весь земной шар будет заселен, должна будет прекратиться, очевидно, и колонизационная деятельность. А что касается до прошлого, то возникает вопрос: занимались ли воспроизведением себе подобных Рим, постепенно обнявший собой весь мир, и Россия, населившая Сибирь и завоевавшая Туркестан, или же они только расширяли свое собственное тело? Думаю, что последнее ближе отвечает действительности.

Разумеется, еще более произвольно проведение аналогий между различными функциями государства с соответствующими им учреждениями и жизненными функциями, приуроченными к различным органам тела. Говорить о путях сообщения, как о нервах, о бирже, как о сердце, и т. д., и т. д., очевидно, прием, который не может быть оправдан и не заслуживает квалификации «научного».

Меньшей критике подвергают определение государства, к которому прибегает Спенсер: государство, говорит он, есть супер-организм. Но так как другого супер-организма, помимо государства, мы не знаем, то, что оно из себя представляет, этого мы из такого определения вывести не можем. При таком положении дела, в понятие государство — супер-организма может быть введено много черт, отличных от обыкновенного организма.

Критиковать органическую теорию государства действительно нетрудно. Критикуют ее социологи, критикуют ее юристы. В настоящее время можно сказать, что от органической теории отказываются даже те, кто особенно ею увлекался. Кто теперь повторит, вслед за Блунчли, что государство не только организм, но еще мужской организм, тогда как церковь — женский? А между тем тридцать лет тому назад имя Блунчли было, несомненно, более популярно, чем имя Иеллинека или Эсмена в наше время.

Блунчли написал целое сочинение, посвященное вопросу об отношениях между мужской особью — государством и женской — церковью: «Психологическое отношение Государства и Церкви». В нем можно встретить часто вышучиваемую фразу: «Die Kirche hat in sich etwas weibliches». Такое уподобление государства мужчине, а церкви — женщине, очевидно, должно быть признано совершенно детским. Были и другие попытки наполовину признать, наполовину отвергнуть, утверждать и отрицать в одно и то же время сходство государства с организмом. Современный французский философ Фуллье написал ряд статей, изданных затем отдельной книгой, в которых он признает государство каким-то «контрактуальным», т. е. договорным, организмом. Стоит только представить себе то противоречие, какое существует между организмом естественным и организмом, якобы созданным путем соглашения (?), чтобы признать эту попытку совершенно неудачной. Назвать государство договорным организмом, это значит сказать, что оно, с одной стороны — не организм, а с другой — и не договор. С представлением об организме с трудом связывается мысль о соглашении, необходимо лежащем в основе всякого договора.

Что же остается от органической теории, что в ней ценного? Заслугой этой доктрины является то, что она доказала неправильность представления о государстве, как о чем-то возникающем путем одного свободного соглашения людей.

Действительно, во всей истории мы знаем только один случай создания государства путем договора. Жестокие преследования со стороны англиканской государственной церкви людей, не разделявших ее учения, побудили часть их покинуть свое отечество и искать более благоприятной жизненной обстановки. К этому способу защиты своей совести вынуждены были прибегнуть т. н. пуритане (английские раскольники). Они снарядили корабль «Майский цветок» и отплыли от берегов своего отечества по направлению к Америке. Во время этого плавания они договорным порядком положили основание североамериканской гражданственности. Плывшие условились, что, когда их корабль достигнет берега, они постараются приобрести землю покупкой у индейцев или присвоят ее захватным способом и заложат на ней основы нового государства. Задумано, сделано. Новое государство долгое время слыло под именем «колонии Массачусетской Бухты», а затем сделалось штатом Массачусетс и приняло самое деятельное участие в организации Северо-Американской федерации.

Это единственный пример прямого возникновения государства путем договора, но что соглашение предшествовало соединению родов и племен, кладущему основание государству, это, разумеется, также вне спора. Различные этрусские и латинские племена, поселившиеся бок о бок, раз у них оказались общие интересы, очевидно, не могли обойтись без уговора в момент создания Рима. В этих ограниченных пределах можно говорить о договорном происхождении государства. Но утверждать, как это делалось в XVII и XVIII веках Гуго Гроцием, Гоббсом, Пуфендорфом, Локком, Руссо и др., что государства возникают путем договора, помимо всякого насилия и принуждения извне, очевидно невозможно. От всей органической теории, несомненно, уцелеет в будущем представление о государстве, как о чем-то, возникающем независимо от договора людей, разлагающемся и исчезающем также помимо их соглашения.

Вопреки Иеллинеку, который настаивает на мысли о бессмертности государства, иллюстрируя ее тем, что Германия, несмотря на гибель Священной Римской Империи и исчезновение многих составлявших ее княжеств, независимо также от смены союзов Рейнского Германским, а последнего сперва союзами Северо-Германским и Южно-Германским, а затем Империей, продолжает оставаться все той же Германией, я склонен думать, что она не раз умирала и возрождалась снова. Германское государство времен Тацита не имеет ничего общего с Германским государством позднейших веков. Нет ни малейшего сомнения, что Священная Римская Империя отошла в область истории в 1806 году, когда Наполеон I приказал императору Францу не величать себя германским императором и не вмешиваться в дела империи, а удовольствоваться титулом австрийского императора и управлением наследственными землями Габсбургского дома. С этого года Священная Римская Империя исчезла настолько, что Рейнский союз, образованный из значительной части ее, поступил под протекторат французского императора. Рейнский союз умирает в 1815 году, когда возникает новое государство — Германский союз, который гибнет в свою очередь после битвы под Садовой, когда под протекторатом Пруссии организуется союз сперва Северо-Германский, а затем и Южно-Германский. И теперешняя Германская империя есть новое государство; нет  никакой связи между современными ее учреждениями и древнегерманскими. В организации Германской империи наших дней имеется гораздо большее сходство с Северо-Американскими Соединенными Штатами, нежели с той империей, которая была основана Карлом Великим и снова вызвана к жизни Генрихом Птицеловом, а позднее Гогенштауфенами. Таким образом, в истории Германии приходится отметить не только ряд фактов возникновения и развития, но и случаев разложения тех или иных политических тел, начиная со всей империи и кончая ее составными частями. Государства  растут и умирают. Монтескье был более прав, нежели Иеллинек, когда говорил, что если Карфаген и Рим умерли, то нет никаких оснований думать, что современные государства будут вечны. И его пророчество исполнилось, потому что многие государства, существовавшие в его время, теперь уже исчезли; целый ряд государств  перешел в зависимость от других, — на положение провинций, и, наоборот, возникли новые государства. Во время Монтескье не было болгарского царства, и в современной Болгарии нельзя видеть продолжение существовавшего некогда также болгарского царства. Точно также было бы совершенным заблуждением отождествлять современную Российскою Империю с Киевским или Владимирским великокняжениями.

Сказать, поэтому, вслед за Иеллинеком, что органическая теория потому уже не имеет смысла, что государства не подчинены законам развития и регресса, едва ли может быть признано убедительным.

Во всяком случае, воззрение на как на своего рода организм, имеют уже то желательное действие на ход развития государственной науки, что им положен был конец договорной теории происхождения государства, весьма распространенной в XVII и XVIII веках. Так, в середине XVII столетия Гоббс в своих «Elementa philosophica de cive» от 1642 г. определял государство таким образом: Civitas est persona una, cujus voluntas ex pactis plurium hominum pro voluntate habenda est ipsorum hominum, ut singulorum viribus et facultatibus uti possint ad pacem et defensionem communem. т. е. государство есть единая личность, возникающая путем договора, в  котором высказывается воля многих людей: оно призвано к жизни для того, чтобы соединенными усилиями содействовать упрочению мира и созданию общей защиты». Эта доктрина еще ярче выступает в знаменитом «Общественном договоре» (Contrat social) Ж. Ж. Руссо, предполагающем добровольное перенесение всеми и каждым своих прав на всю совокупность.

Под влиянием исторической школы правоведения впервые сложилось представление о том, что государство не есть искусственно вызванный к жизни союз, а политическая организация народа-племени. Исторической школой до некоторой степени подготовлена была дорога к тем попыткам открыть в государстве черты естественного организма, которые связаны с именами Шеффле и Лилиенфельда в большей степени даже, чем с именем Герберта Спенсера.

Я лично не могу пойти за сторонниками органической теории государства и, отрицая в то же время договорный источник его происхождения, не прочь видеть в нем одну и далеко не первичную форму общежительного союза, при котором народ-племя находит возможность политического самоопределения под властью признаваемого им общего правительства. Государство, понимаемое в этом смысле, не может считаться первым по времени общежительным союзом, так как ему предшествовали союзы, опиравшиеся на представление действительного или мнимого родства входящих в состав их семей. Говоря это, я имею ввиду столько же тотемистические союзы австралийских или американских дикарей, сколько материнские и патриархальные роды. Из соединения родов возникает племя, как из соединения племен — государство. Степенью близости их общения обусловливается его федеративный или, наоборот, централистический характер. Но когда господствующее племя, этнографическая чистота которого постоянно нарушается присоединением к нему все новых и новых групп, силой им подчиненных или добровольно ему передавшихся, получит общее руководительство в лице хотя бы выборного на первых порах военного руководителя или судьи-посредника, тогда и только тогда мы имеем дело с зарождением государства.

Когда политически организованное племя достаточно численно, чтобы положить основание городу-республике, тогда государство возникает в форме древнегреческой  или латинской «civitas», итальянской коммуны или вечевого русского княжества-города. Но племя путем естественного или искусственного роста, порождаемого союзами и завоеваниями, может принять размеры настолько значительные, чтобы своими разветвлениями занять ряд поселений, и тогда государство возникает в форме не города, а земли (Land — по выражению германских средневековых источников, в латинской передаче — terra). Этот термин, говорит Иеллинек, до сих пор еще не потерял своего значения. В Германии недавно говорили и все еще говорят о земских законах — Landgesetze — и земских чинах — Landstände. В «Политическом трактате» Спинозы, написанном в 1670 г., еще противополагается ходячему представлению о городе-республике, типическим образцом которого автор  считает Венецию, государство-«земля», образцом которой Спиноза приводит Голландию. Но и раньше Спинозы, Альтузию в его трактате «О политике» 1600 г. уже приходилось иметь дело с таким государством, состоящим из ряда городов и сел и, следовательно, далеко вышедшим за пределы древнегреческой  πολις или римской «civitas». Это — государство в современном смысле этого слова. Оно может войти составной частью в более обширный политический конгломерат, сделаться членом союзного политического тела. В Ахейской и Этолийской лиге классическая древность представила нам первые образцы таких сложных политических организаций. К ним присоединились с XIV века союз трех деревенских кантонов Швейцарии с городскими республиками Берна, Цюриха и Люцерна, а со времени реформации и уния свободных Нидерландов. К тому же моменту можно приурочить обращение некогда единой и централизованной Римско-Германской империи в сложное государство Современный тип федерации возникает, однако, не ранее принятия штатами Северной Америки конституции 1787 г. К Соединенным Штатам постепенно присоединились с 1848 г. Швейцария, с 1867 г. Австро-Венгрия, а со времени Франко-Прусской войны — Германская империя и, наконец, ряд союзов английских владений, как-то: Dominion of Canada, т. е. федерация североамериканских английских колоний, затем федерация австралийских колоний, наконец, возникшая за последние годы южно-африканская федерация.

Как известно, федеральное государство отличается от обыкновенной унии или лиги государств  тем, что в нем, рядом с органами законодательства и исполнения, существующими в  границах каждого из отдельных членов союза, имеется законодательный и исполнительный органы всего союза. В наше время союзное государство является широко распространенным типом, и мы приобрели возможность говорить о государствах простых и сложных.

Из всего сказанного немудрено прийти к тому заключению, что природа государство была изменчива и что, оставаясь всегда общежительным союзом множества людей, занимающих определенную территорию и подчиненных общей политической власти, государство в то же время сперва сливалось с понятием народа-племени, а затем с понятием определенной земли, наконец, оно вышло за эти пределы, становясь составной частью сложного политического тела, построенного на действительном договоре.

Но, несмотря на эту изменчивость природы государства, последнее в своем вековом существовании все же оставалось и остается определенной формой человеческого общежития, коллективным и организованным единством большего или меньшего числа людей, признающих руководительство определенной политической власти. Это можно сказать и о тех деспотиях, которые с древнейших времен возникли благодаря факту порабощения одной национальностью других и принимали, поэтому, характер обширных империй при одной господствующей племенной группе. Это можно сказать одинаково о всех государствах Востока, начиная от Вавилоно-Ассирийского царства и кончая Империей Великого Могола, современной Персией и Турцией до их недавнего политического переворота.

Переходим теперь к рассмотрению очень распространенной в настоящее время теории о правовой природе государства. Это учение обнимает собой вопросы о том, можно ли видеть в государстве юридическое отношение, его объект, или же, наоборот, субъект.

Я уже сказал раньше, что с моей точки зрения, разделяемой, впрочем, и большинством писателей по государствоведению одинаково во Франции и Англии, государство есть, прежде всего, факт, есть реальное явление; всякое объяснение его природы должно отправляться от этого признания.

Нужно сказать, что немецкие теоретики, не отрицая этого, в то же время желали бы привлечь внимание на то обстоятельство, что государство, упорядочиваемое правом, хранитель и двигатель права, необходимо должно занимать определенное положение в правовой системе, — а потому «должно существовать, говорит Иеллинек, и правовое понятие государства». «Юридическое понимание его, пишет тот же автор, стремится не к выяснению реального существа государства, а к тому, чтобы сделать его юридически мыслимым. Познание реального бытия государства должно быть положено в основу юридического понятия его, но не должно быть с ним отождествляемо». За этим следуют у Иеллинека длинные рассуждения по поводу того, можно ли говорить, что государство есть: 1) правоотношение, 2) объект или 3) субъект его.

Иеллинек развивает тот взгляд, что последовательно провести конструкцию государства, как правоотношения, невозможно, потому что такая конструкция была бы не согласна с идеей единства государства. Отношение может существовать между двумя сторонами или частями. Если говорить о государстве, как правоотношении, то нужно предположить, что государство состоит из правящих и подвластных  и их взаимными отношениями исчерпывается, по-видимому, все то, что мы называем государством. Такой смысл имеет формула, что государство есть правоотношение. «Но если конструировать государство как отношение властвования, говорит Иеллинек, то признание единства и вечности этого отношения означает уже уклонение от эмпирического базиса. Государство  являет собой не одно, а бесчисленные отношения властвования. Сколько подвластных, столько же отношений властвования. Всякий новый властитель является новым данным пропорции. Всякая перемена формы властвования должна была бы разрушить государство и заменить его новым. То же возражение относится и к попыткам разложить все юридические отношения государств  на индивидуальные отношения государственных органов между собой и к отдельным индивидам. Ни одна из этих теорий не объясняет, откуда возникает руководящая государством воля». Допустить, что государство есть правоотношение, таков вывод Иеллинека, значит допустить, что государство не имеет целости и единства. Но это шло бы вразрез с явлениями действительной жизни.

Государство, по мнению Иеллинека, не может быть объектом права, потому что, раз мы предполагаем, что оно таково, то мы необходимо должны допустить рядом с ним существование субъекта, и этим субъектом могут быть лишь руководящие государством люди. Учение о государстве как об объекте создается, следовательно, таким образом, что государство разрывается на части, и самому государству противополагается один из его существенных элементов — «властитель». В эпоху абсолютизма это еще можно было допустить. Когда Людовик говорил: «l'état — с’est moi», то он этим выражал ту мысль, что государство — его достояние, что он есть субъект власти, а государство — объект, над которым он властвует. Но мы уже далеко отошли от этой эпохи, и допустить существование, рядом с государством —  объектом права, субъекта права, т. е. людей, в единственном или множественном числе, смотря по тому, имеем ли мы дело с монархией или аристократической формой правления, это все равно, что допустить, что государство может не иметь в себе целости, а это немыслимо.

Раз государство не может быть ни правоотношением, ни объектом права, то ему остается только быть его субъектом. Если, рассуждает Иеллинек, государство есть союз, представляющий коллективное единство, то оно не менее способно быть субъектом права, чем отдельный человеческий индивид. Только при взгляде на государство как на субъект права может быть юридически построена идея единства государства, единства его организации и воли. Никогда юристы не считали признанным, что субъектом права может быть только индивид. Никто не отрицал и не отрицает того, что субъектом права является и юридическое лицо: например, монастырь, как корпорация, учебное заведение, университет или политехникум, тоже как корпорация. Почему же и государству не быть субъектом права, раз оно является юридическим лицом?

Вся эта юридическая метафизика, к которой, по-видимому, склонны, главным образом, немецкие писатели (Иеллинек, перечисляя сторонников такого взгляда па природу государства, не приводит ни одного имени француза или англичанина), мало выясняет, как мне кажется, действительную природу государства. Очевидно, что субъектом права могут быть и коллективные единицы, наравне с индивидами, и поэтому нет ничего удивительного, что и государство, наравне с частным лицом  и частной корпорацией, выступает в юридическом отношении, как субъект права: но от этого государство не перестает быть реальным фактом, организованным общежительным союзом людей с общей для всех его членов властью, признаваемой на протяжении всего занимаемого им пространства, властью, возвышающейся над всей массой его населения. Сказавши это, мы дали все существенные и необходимые признаки государства, а это одно и требуется при определении природы того или иного явления. Мы, разумеется, совершенно отказываемся от мысли познать сущность государства и его конечную цель. Мы имеем дело только с явлением, а перечня его существенных признаков, по которым оно может быть опознано, вполне достаточно для научного определения этого явления.

Мы скажем, поэтому, что всюду, где множество людей, называемое народом, сидя на определенной территории, подчиняется руководительству общей политической власти, мы имеем дело с тем плохо ли, хорошо ли организованным общежительным союзом, который слывет под названием государства.

Самый термин государство в том понимании, какое дается ему в настоящее время, недавнего происхождения. В интересном экскурсе, какой Иеллинек посвятил названию государства, мы находим, что слово «stato», первоначально присоединяемое к названию города (stato di Firenze и т. д.), приобретает со временем значение отвлеченного термина, применяемого ко всякому государству без различия формы правления и состава его. Историк «Возрождения» Иаков Буркгардт полагает, что первоначально «lо stato» назывались в Италии правители вместе с их приближенными; только впоследствии это название было применено к государству, как к целому, другими словами, термин, которым мы в настоящее время обозначаем государство, служил первоначально для выражения понятия его правительства. Так было одинаково и в Арагонии, где термин «estado» обозначал первоначально совокупность властвующих а только затем был распространен на союз властвующих и подвластных. Термин «lо stato» или «estado», подобно латинскому слову status, от которого он происходит, уже в начале XVI столетия является общеупотребительным для обозначения всякого вообще государства, другими словами, с  зарождением современного государства найдено и соответствующее ему слово. Уже в трактате «О князе» (Il principe) Маккиавелли встречаются выражения вроде следующего: Tutti gli stati, tutti i domini che hanno avuto е hanno imperio sopra gli uomini, sono stati е sono, о republiche, о principati. Т. е. «все государства, все владычества, которые имели или имеют власть над людьми, были и состоят и по настоящий день — одни республиками, а другие княжествами». Здесь уже весьма определенно употреблено слово stato для обозначения государства, причем, так как Маккиавелли пускает в обращение термин еще совершенно новый, то он для пояснения своей мысли считает нужным прибавить к словам: «все государства» — «tutti gli stati» — слова: «все владычества над людьми» — «tutti и domini».

В течение XVI и XVII столетий этот термин проникает затем во французском, немецком и английском языках. Во Франции Бодэн (1576 г.), автор знаменитого труда «Six livres de la république», употребляет слово état для обозначения формы государственной организации. Так, для него государство монархическое — estat monarchique, аристократическое — estat aristocratique, а народное — estat populaire. Но что Бодэн, давая такое употребление слову государство, является еще своего рода новатором, это видно из того, что другой французский писатель Loyseau (Луазо), писавший несколькими десятками лет позже Бодэна, связывает еще со словом état не всегда то значение, что Бодэн. Тем не менее, в течение XVI и XVII столетий постепенно вырабатывается во Франции привычка употреблять термин l'état в том же самом смысле, в каком итальянцы употребляют термин «lо stato», т. е. для обозначения государства.

И в Англии в эпоху Елизаветы, т. е. в конце XVI и в самом начале XVII века, Шекспир уже пользуется словом state для обозначения государства. По мере того, как складывается государство, — а это раньше всего было в Италии, — появляется и новый термин для обозначения государства, термин «lо stato»; на расстоянии немногих десятилетий появляются термины, однокоренные с итальянским: в Англии — state, во Франции — l’état. Раньше термин état употребляем был только для обозначения сословий, позднее это слово начинает служить для обозначения всего государства, как союза властвующих и подвластных. По мере того, как государство перестает быть организацией властвования, приходится придумывать новый термин или же употреблять старый, вливая в него новое содержание.

В Германии, где всего позднее зародилось современное государство, термин Staat служит для обозначения государства только в XVIII веке. Но и в это время тот же термин употребляется для обозначения любой области, наделенной сколько-нибудь самостоятельным устройством. Поэтому и в Пруссии, и в Австрии, в законодательных актах, мы встречаем выражение Staaten в применении ко всем землям, Länder, государства или империи. Еще и теперь прусские законы обнародуются в «Собрании узаконений королевско-прусских земель» (Gesetz-Sammlung für die königlichen Preussischen Staaten). Еще не вполне приуроченным к обозначению исключительно государства слово Staat остается и в XIX столетии. Но если не говорить об официальной терминологии, то термин «Staat» в немецко-юридической литературе означает то же, что английское «state», французское «l’état», итальянское «lо stato» и испанское «estado», т. е. государство.

М. Ковалевский.