Григорович Дмитрий Васильевич

Григорович, Дмитрий Васильевич, знаменитый русский писатель, родился 19 марта 1822 г. в Симбирске.

С портрета, писанного И. Н. Крамским (1837—1887), (Городская галерея П. и С. Третьяковых в Москве).

Раннее детство протекло в каширском уезде Тульской губернии, в небольшом имении отца, отставного гусара, умершего вскоре после рождения ребенка. Воспитанием его занималась частью мать — француженка-эмигрантка, частью бабушка — семидесятилетняя старуха-француженка, насквозь пропитанная идеями XVIII века, горячая поклонница Вольтера, что не мешало быть ей черствой, бессердечной женщиной. До восьми лет Григорович не видал русской книжки и научился русскому языку только благодаря особой любви к барчуку старого отцовского камердинера Николая, который часами караулил, когда пустят мальчика гулять, «брал его на руки, водил по полям и рощам, рассказывал разные приключения и сказки» (Литературные воспоминания). Десятилетнего Григоровича, плохо читавшего по-русски да еще с иностранным акцентом, отвезли учиться в Москву и определили в один из частных иностранных пансионов (Монигетти), где за три года пребывания его умственные способности, по собственному признанию Григоровича, «не подвинулись ни на один градус», и откуда вышел он с тем же плохим знанием русской речи. В 1835 г. Григорович был переведен в Петербург и, пробыв около 2 лет в русском пансионе, подготовился к экзамену в Инженерное училище, но нашел здесь неблагоприятную обстановку: казенная муштра и ненавистные математические науки при начинавшем весьма определенно проявляться интересе к искусству заставляли желать скорее «вырваться на волю». Один трагикомический случай, описанный Григоровичем в «Воспоминаниях», помог ему расстаться с училищем и поступить в Академию Художеств, откуда, впрочем, он вскоре вышел, охладев к своим занятиям; заразившись страстью к театру, он определился в канцелярию директора Императорских театров. Кто бы мог ожидать, что человек, прошедший такую школу, вскоре выступит с «Деревней»? Но ряд встреч и знакомств (еще в Инженерном училище с Ф. Достоевским, потом с Некрасовым, семьей театрального писателя, Зотова), а главное дух времени, когда вопросы о народе, о трудящемся люде, о ценности человеческой личности независимо от ее социального положения оживленно трактовались в журналах, в кружках, несмотря на стеснения цензуры и бдительные очи III Отделения, возбуждающе действовали на Григоровича. Начав с переводов французской драмы Сулье, анекдотов и небольших заметок для «Энциклопедического Словаря» Плюшара, компилятивной брошюрки о «Польке в Петербурге» для Некрасова, он стал печатать и некоторые оригинальные рассказы («Театральная карета», «Собачка», «Штука полотна»), но чувствовал, что надо делать «не то»... Гоголевская школа, учившая трезвому реализму и гуманному взгляду на жизнь, воспитывала серьезное отношение к литературе: «писать наобум, дать волю своей фантазии, сказать себе: «и так сойдет», казалось мне — вспоминал Григорович об этом времени — равносильным бесчестному поступку». Даже серьезная работа Григоровича над рассказом «Петербургский шарманщик» (1845), напечатанным в сборнике Некрасова «Физиология Петербурга», когда он для собирания материала «около 2 недель бродил по целым дням в трех Подьяческих улицах, где преимущественно селились тогда шарманщики, вступал с ними в разговор, заходил в невозможные  трущобы, записывал до мелочи все, что видел и о чем слышал», даже эта напряженная и глубоко серьезная работа не удовлетворяла Григоровича; «внутренний голос подсказывал мне (писал Григорович), что я могу что-то сделать более важное...» Кружок Бекетовых, где Григорович впервые услышал «живое слово», «негодующий, благородный порыв против несправедливости», где «отзывались всякому честному стремлению», разбудил его: общественные интересы захватили его, и он понял, что воплотить жгучие запросы современников в художественном произведении можно, только расширив круг наблюдений над жизнью. Он уехал в деревню, стал внимательно присматриваться к народной жизни и, случайно услышав от матери печальную историю привезенной в имение больной молодой бабы, забитой насмерть пьяницей мужем, за которого была выдана против воли, схватился за тему, четыре месяца трудился над повестью и в конце 1846 г. отвез ее в Петербург. «Деревня» Григоровича (Отечественные Записки) была первым произведением, с которым ворвался в нашу литературу запах деревни, где раздалась жестокая правда об ужасах русской жизни. Белинский признал повесть «одним из лучших беллетристических произведений за 1846 год». По словам Достоевского, «повесть делала фурор». Вышедшая в 1847 году новая повесть Григоровича — «Антон-Горемыка» — произвела еще большее впечатление, осветив русскую деревню более зловещим и мрачным светом. Рассказ о честном мужике, мирском ходатае, доведенном самоуправным управляющим до разорения, после разного рода мытарств невинно сосланном на каторгу, заставил рыдать, по свидетельству Достоевского, самых закоренелых помещиков. Молодое поколение сравнивало повесть с «Хижиной дяди Тома» и видело в ней резкий протест против самого страшного устоя николаевского царствования — крепостного права. Белинский писал в «Современнике»: «это — повесть трогательная, по прочтении которой в голову невольно теснятся мысли грустные и важные», и в письмах к другу Боткину определенно выражал эти мысли, говоря, что «повесть измучила его, что ни одна русская повесть не производила на него такого страшного, гнетущего, мучительного, удушающего впечатления»: «читая ее, мне казалось (писал знаменитый критик), что я в конюшне, где благонамеренный помещик порет и истязует целую вотчину — законное наследие благородных, предков». Для Салтыкова повести Григоровича были «первым благотворным весенним дождем, первыми хорошими человеческими слезами», а 16-летний Лев Толстой, прочитав «Антона-Горемыку», с радостью и умилением открыл, что «русского мужика можно и должно описывать не глумясь и не для оживления пейзажа, а можно и должно писать во весь рост, не только с любовью, но с уважением и далее трепетом». Этими двумя повестями Григорович вписал свое имя навсегда в русскую литературу. Они положили начало мужицкой беллетристике, ввели сермяжного героя в салоны нашей словесности, где ранее фигурировали великосветские типы да чиновники, и внедрили в общественное сознание мысль о том, что существует мужик-человек. Мрачный тон повестей, сгущение красок в изображении деревенской жизни нравились современникам, так как отвечали их настроениям; грубые штрихи, резкие мазки не замечались; нагромождение страшного не казалось нарушением художественной правды и, может быть, в свое время оно сыграло большую освободительную роль, чем тонкие поэтические картины народной жизни в «Записках охотника». В этом смысле Михайловский признавал, что «Деревня» и «Антон-Горемыка» «затмевают» Очерки Тургенева.

Следующие рассказы и романы Григоровича из народной жизни («Бобыль» 1847, «Мать и дочь» 1851, «Рыбаки» 1853, «Прохожий» 1854, «Переселенцы» 1855—56 и др.) продолжали встречать успех среди читателей и критики и утвердили за Григоровичем почетное звание писателя-знатока русской деревни, тонкого живописца русской природы. С особенной любовью и интересом Григорович останавливался на изображении бытовых особенностей русской жизни, нравов, обрядов, сохранившихся в деревне, праздников, сельских игр и т. п., приводил народные речения, пословицы. Но если эта писательская манера говорила о большом знании народной жизни и о симпатии автора к простому люду, то, не соединяясь с глубиной психологического анализа, с умением вскрывать сущность общественных отношений, она проигрывала в художественном смысле, так как автор, рисуя по преимуществу внешние стороны жизни, нередко разбрасывался в мелочах, деталях, загромождал общую картину лишними подробностями, упускал из виду типичное, характерное. Эта особенность письма Григоровича сильно вредила ему в глазах позднейших читателей и особенно резко сказалась в тех повестях, где Григорович изображал не деревню, а город, жизнь уездного захолустья, выводил столичные типы, помещиков. Отсутствие психологического анализа и изображение жизни преимущественно с внешней стороны ярко вскрывается в таких произведениях Григоровича, как «Похождения Накатова» (1849), «Проселочные дороги» (1852—53), «Столичные родственники» (1856) и др. Если очерки простонародной жизни нравились читателям, то повести из городской жизни, хоть и с намерением сатирически изобразить ее, не вызывали симпатий и встречались критикой не сочувственно. «Дочитать до конца «Проселочные дороги» — замечает один из критиков — дело большого труда, и редко кто на это отваживается». В 60-х гг., когда демократическая интеллигенция ставила определенные задачи литературе, как могучей общественной силе, а почвенники-славянофилы имели свое особое художественное credo, Григорович, неспособный наблюдать новые общественные отношения в ярко типичных отражениях, исчерпав весь свой материал, оставшись с ограниченным общественным миросозерцанием человека 40-х гг., превращается в литературную ненужность, «отживающую силу», по выражению А. Григорьева. Роман его «Два генерала» (1864) в одном журнале был прямо назван «пустой, скучной и незначащей вещью...» Хозяйственные заботы по управлению имением отнимали время, не давали возможности исключительно заниматься литературой, и Григорович решил приложить свои силы на другом поприще: он принял предложение занять место секретаря в обществе поощрения художеств. Здесь он организовывал художественные выставки, устроил музей, много заботился о рисовальной школе. Издав в 1865 году книгу «Прогулка по Эрмитажу», Григорович в течение 20 лет почти ничего не печатал, если не считать отдельного издания путевых очерков по Средиземному морю, печатавшихся ранее в «Морском сборнике» 1859— 62 гг., «Современнике» 1860 и «Времени» 1861, 1863 гг. и вышедших в 1873 г. под названием «Корабль Ретвизан». Лишь в 1883 году уже маститым писателем Григорович напомнил о себе «Гуттаперчевым мальчиком» да в 1885 г. напечатал рассказ «Акробаты благотворительности», но чего-либо нового читатели не нашли в них: то же жаление и сочувствие к ничтожным мира сего, та же насмешка над петербургскими чиновниками. И в манере письма и в обрисовке героев Григорович сохранил все прежние особенности своего литературного дарования. Человек 40-х гг., он дорог был современникам тем, что ударил по их сердцам, затронув самые чувствительные струны граждански настроенного поколения, развернув потрясающие картины народной жизни, забитой в колодки крепостничества и бесправия; для потомков он стал ярким изобразителем сермяжного героя, основоположником мужицкой беллетристики. И это значение Григоровича никогда не изгладится из летописей нашей литературы. Григорович умер 22 декабря 1899 года. Библиографию см. XI, 633/34.

Н. Бродский.