История

История (от греческого ίστορείν, расследовать), в более широком смысле — установление и объяснение фактов прошлого; в этом смысле слова употребляется, когда говорят, например, об истории литературы, истории философии и т.п. В более специальном смысле история есть наука, устанавливающая и объясняющая факты развития человеческих обществ, начиная от их возникновения. В развитии исторической науки можно различать три направления, взаимно друг друга пополняющие. Их соединенные результаты дали современный взгляд на историю, как науку. Во-первых, взгляд на задачи и содержание истории вырабатывался практически. Рассмотрение этого процесса есть предмет историографии в собственном смысле. Затем, теоретически и практически вырабатывались методы исторической науки (историческая критика и историческая методология); наконец, постепенно складывалось теоретическое представление о факторах, о закономерности исторического процесса и о его характере, причем историческая наука мало-помалу усваивала себе черты научно-философского миросозерцания. Это считалось задачей так называемой философии истории.

Зачатки исторической литературы есть возможность усмотреть за 4 и даже больше тысячелетий до Рождества Христова. Уже папирусы египетских фараонов и надписи ассиро-вавилонских царей представляют попытки, правда, крайне элементарные, запечатлеть для потомства память о прошлом. Попытки эти исходят от царей и изображают их подвиги. Естественно, что в них много преувеличенного, ложного, много необъяснимых на первый взгляд пробелов, совпадающих с эпохами политического унижения страны. В великих деспотиях заботились не о том, чтобы записи сохранили память о народе, а о том, чтобы разнесли по миру славу царей. В еврейских исторических книгах, стоящих, вообще говоря, несравненно выше египетских и халдейских по литературной обработке, является уже определенная провиденциалистическая идея. Другие народы Востока не дали ничего сколько-нибудь достойного внимания. Гораздо интереснее развитие историографии в Греции. Первоначальные сухие официальные записи вскоре заменились более живым изложением логографов (Кадм, Гекатей и др.). Геродот Галикарнасский первый сумел возбудить к историографии интерес общества. В его ярких, картинных повествованиях, порой с младенческой наивностью передающих мифы и легенды, резко отразилась укоренившаяся в греческом обществе идея противоположности между эллинами и варварами, выработавшаяся в трудную эпоху греко-персидских войн. Два следующих крупных повествователя, Фукидид и его продолжатель Ксенофонт, являются историками племенной дифференциации. Первый, одаренный гениальным умом, проницательный, вдумчивый и осмотрительный, старается сохранить полное беспристрастие и заботится о верности рассказа; второй, многосторонний дилетант, откровенно высказывает свои спартанские симпатии и часто жертвует правдой партийным соображениям. Деятельность Александра заставила, с одной стороны, заняться подведением итогов всему политическому развитию греческих государств, с другой, внесла в историографию точку зрения эллинистического империализма. Первую задачу исполнил Аристотель в своих «политиях», вторую — ряд историков с Каллисфеном во главе. Эпоха римского владычества заставила греческую мысль заинтересоваться римскими отношениями и выставила самого крупного после Фукидида греческого историка, Полибия. Он сознательно пришел к пониманию важности для истории прагматизма (слово принадлежит ему), то есть выяснения сцепления причин и следствий в ходе событий, добросовестно изучил наличный материал и обнаружил много, критического такта в выборе фактов. Ряд многоречивых и плодовитых компиляторов, как Диодор, Дионисий Галикарнасский, Арриан, Аппиан, Дион Кассий и др., завершают развитие классической греческой историографии. Первым римским историком считают Фабия Пиктора (III век до Рождества Христова), писавшего по-гречески, но Рим долго не давал ничего замечательного в области историографии. Лишь с I века до Рождества Христова появляются первые классические исторические произведения. В это время написаны превосходные мемуары Юлия Цезаря, в которых основатель империи пропел лебединую песнь республики, и художественные этюды Саллюстия. Республиканский период завершается колоссальным трудом Тита Ливия, скорее оратора, чем историка, красноречивого, не лишенного критического чутья компилятора, пользовавшегося громадным материалом. Все они были превзойдены Корнелием Тацитом, величайшим, быть может, историком древности, оставившим нам единственное в своем роде по красоте, прочувствованности и силе изображение империи и драгоценнейшие, обличающие громадную любознательность и наблюдательность, сведения о германцах. Тацит и Светоний отражают начало упадка римского могущества. Насколько у первого рвется наружу страстное то прямое, то замаскированное обличение, настолько у второго поражает спокойный, объективный рассказ о возмутительнейших порою фактах. Обличения осложняются элементами христианского миросозерцания у Аммиана Марцеллина, последнего выдающегося представителя западно-римской историографии. Византия унаследовала от римской империи испорченные риторикой литературные споры и раболепство перед императорами. Эти черты воспроизводятся даже у лучших и проницательнейших византийских историков первых веков после падения Западной империи (Зосима, Прокопий и др.). Позднее византийская историография усваивает более объективный тон хронографов.

Зачатки средневековой западной историографии взошли под ферулой церкви. Объединяющее влияние христианства впервые вселяет в умы исследователей мысль о всеобщей истории (Орозий, Евсевий). Точка зрения у всех хронистов V-VII века (Исидор, Григорий Турский и др.) римско-католическая. Германское завоевание сообщило светские черты, которые обнаружились не сразу. Мировое торжество германского племени — империя Карла Великого — впервые несколько сгладило церковный отпечаток истории (Эгинард и др.). С распадением монархии Карла Великого началась национальная дифференциация историографии; прерванная эпохой крестовых походов, она достигла лучшего своего выражения в нелатинских хрониках XII-XIV веков (Дино Компаньи и семья Виллани в Италии, Фруассар во Франции, Саксонская хроника в Германии, Английская хроника в Англии и др.). Поворотным моментом в развитии историографии было Возрождение. Культурный, научный и социально-политический процесс, совершавшийся в это время, не мог не оказать влияния на трактовку событий прошлого в исторических сочинениях. В Италии возникли целых три направления в историографии, из которых каждое было отмечено печатью новых веяний. Одно — чисто гуманистическое, имевшее своим родоначальником Леонардо Бруни и насчитывавшее в своих рядах многих представителей гуманистической литературы в Италии и за Альпами. Его отличительные признаки: стремление подражать классическим образцам, главным образом, Ливию, господство литературных и художественных задач над научными, типичное для мирского духа времени игнорирование событий и фактов религиозного и церковного характера. Другое, научно-критическое, шло от Флавио Бьондо, стремилось ставить и разрешать методологические задачи, совершенно не заботясь о красоте изложения. Бьондо был исследователь, холодный и бесстрастный, не ритор и не художник. Третье, которое примыкало к средневековым флорентинским хроникам, было создано Макиавелли и имело таких блестящих представителей, как Гвиччардини в Италии, Ф. де Комин во Франции, Ф. Бэкон в Англии. Это было политическое направление, плод судорог, сопровождавших процесс выработки нового государства.

В связи с реформацией и вызванными ею движениями появляется партийная историография, нападающая и апологетическая. Агриппа Добинье во Франции, Кларендон и Бэрнет в Англии, Сарпи в Италии — самые даровитые историки этой категории. Расцвет просветительных начинаний в XVIII веке дал целый ряд общих исторических точек зрения, впервые формулированных Вольтером, и выдвинул целый ряд блестящих его последователей (Юм, Робертсон, Гиббон в Англии, Мих. Игн. Шмидт, Шлецер в Германии). Другая струя просветительной историографии шла от Монтескье и была представлена в Германии Геереном.

Революция конца ХVІII века и все ее последствия до реакции начала XIX века включительно заставили людей наблюдательных глубже вдуматься в причины переворотов и обратиться к истории за разъяснением современности. Под влиянием неслыханного подъема мысли и торжества разума во вторую половину XVIII века, главное внимание историков обратилось на изучение прогресса мысли в историческом процессе, и культурное движение — в узком смысле — стали считать главным содержанием истории. Эпоха реакции дала целое направление в истории мысли, обыкновенно называемое романтизмом. Истории так же, как и литературе, пришлось пережить его. Революция выдвигала на первый план силу разума, реакция выставила идею стихийного развития народного духа. Поэтому все крупные факты, возникновение и развитие которых раньше объяснялось сознательной работой человечества, получили новое объяснение с точки зрения бессознательной работы народного духа. Бопп и его последователи в языкознании, Савиньи и историческая школа — в праве сделали народный дух отправной точкой исследования. Эта идея, встретившись на изучении исторического материала с точным методом исторической критики (см. ниже), произвела целый переворот. Первым пионером новой научной истории был Нибур, применивший новые точки зрения к римской истории. Народный дух скоро оделся в национальные костюмы. Изучение средневековой истории, к которому его вскоре применили (Эйхгорн, Вайц, Рот, Ренуар, Фориель), сделалось ареной национального антагонизма между романистами и германистами. Стали догматически конструировать национальную психологию и применять почти априорные выводы к решению сложных проблем истории феодализма или городского движения. Между тем, эпоху романтизма (отголоски ее еще не замерли) нельзя не признать крайне плодотворной. Она оставила ряд точек зрения (органическое развитие, значение народной массы), с которыми долго еще приходилось считаться исторической науке, не говоря уже о методологических приемах, сделавшихся ее прочным достоянием.

Идея бессознательного стихийного процесса не могла долго господствовать, не вызывая оппозиции. Она могла удовлетворять искусственно успокоенный дух времен реакции, но как только реакция стала утрачивать свой резкий характер, как только снова явилась возможность заговорить о правах народа, погребенных ею, и всплыли опять наружу конституционные стремления, явилась идея сознательной деятельности в истории, целесообразного развития. Как наиболее яркий пример проявления сознательной деятельности, был выставлен парламентский строй, с тесно примыкающим к нему вопросом о значении самоуправления (Гизо, Токвиль, Стебс). Тут же обратили внимание на бросающуюся в глаза роль сословий и классов в истории. Уже в реакционную эпоху капиталистическая буржуазия стала отнимать шаг за шагом почву у землевладельческой аристократии. Отголоском этой борьбы явилась работа Ог. Тьерри о третьем сословии. В 30-х и 40-х годах ХІХ века выступил четвертый класс, натолкнувший историческую мысль на исследование общинной и цеховой организации. В связи с этими общественными и политическими явлениями и общее изложение истории стало принимать партийную окраску: либеральную (Гервинус, Дальман, Маколей, американцы: Прескот, Мотли, Паркман, Банкрофт) и народническую (Мишле, Кине, Лелевель, Костомаров). Поставленные исторические вопросы разрешались в строго догматическом духе на почве идеи целесообразной деятельности. Но с этим нельзя было долго мириться. Явилась необходимость пересмотра всего сделанного, пересмотра, свободного от предвзятых точек зрения. Теория эволюции, уже произведшая переворот в естественных науках, нашла себе приложение и в науке исторической; идея эволюции, постоянного развития, является наиболее характерным достоянием современного научного направления. Она восстала против идеи неподвижных форм народного духа, против логических формул, перенесенных в живую, вечно движущуюся струю исторического процесса. История есть эволюция; нет в ней ничего безусловного, ничего неподвижного; в ней происходит постоянная смена старого новым; на ее широкой арене скрещиваются действия разнообразных факторов. Крупные факты никогда не появляются сразу, они подготовляются долгим процессом; явление с необходимостью вытекает из одного или нескольких предыдущих и самостоятельно или вместе с другими порождает одно или несколько последующих. «История, — говорит один из самых блестящих представителей современной школы, Фюстель де Куланж, — есть наука о росте (dévenir); она не столько занимается фактами, как таковыми, сколько образованием и изменением фактов. Это — наука о происхождениях, сцеплениях, развитиях, превращениях». Два капитальных приобретения явились результатом развития исторической науки XIX века. Во-первых, совершился поворот от внешней истории к внутренней. Стали отказываться видеть в истории лишь рассказ о войнах и полководцах, царях и государствах. Захотели узнать что-нибудь положительное о жизни народа, об условиях его внутреннего быта. В связи с этим центр тяжести был перенесен с вождей на массы. Среди внутреннего быта в свою очередь выдвинулся вопрос об экономических отношениях и стал приковывать к себе внимание историков со второй половины прошлого века, когда определилась социальная борьба, и когда обнаружился страшный Magenfrage, делавшийся все более и более интенсивным. Исследователи стали обращаться к изучению экономической стороны общественной эволюции. Постепенно выросло и окрепло, по-видимому, наиболее жизнеспособное из всех экономическое направление в исторической науке (не следует смешивать ее с социологической теорией экономического материализма, хотя последняя сыграла большую роль в этом повороте). Вопросы, раньше считавшиеся не подлежащими сфере рассмотрения истории, стали занимать внимание историков по преимуществу; многие из этих вопросов достались в наследие от прежних школ XIX века. Тут фигурируют: история сельской общины и поземельного быта вообще, история труда и трудящихся классов, история капитала и его представителей, история торговли и промышленности и проч., и проч. Рассматриваются эти вопросы в связи с общими историческими явлениями, освещаются широкой синтетической картиной общей исторической эволюции, но всегда определенно выступают на первый план. К группе исследователей, выдвигающих в своих работах вопросы экономической и социальной эволюции, принадлежит большинство наиболее крупных современных историков (не считая умерших Маурера, Нитча, Роджерса, Нассе, Мэтланда, Инама-Штернегга, Гиро, Ключевского и др.): Сибом, Раунд, Лампрехт, Кнапп, Мейцен, Белох, Пирен, Саньяк, Ковалевский, Виноградов, Семевский, Лучицкий, Милюков, поляк Корзон и др. Развитие историографии XIX века далеко не исчерпывается указанными направлениями. Еще на наших глазах, особенно в немецкой науке, воспроизводились некоторые из наиболее архаичных течений. Школа Шлоссера (Гервинус, Шерр и проч.) сознательно выставляла этический принцип главным моментом исторического рассказа и превращала историю в репетиториум морали; школа Ранке (Гизебрехт, Зибель; Вайц стоит особо) воздвигла себе кумир-государство, и последним ее словом был панегирик Бисмарку в семитомной монографии Зибеля об основании Германской империи. Стоящий отдельно от школы Ранке Моммзен тоже отдал дань националистическим увлечениям в своей гениальной «Римской истории». Еще более узкий национализм проявляется в блестящих трудах Трейтчке, прославлявшего победную судьбу Гогенцоллернов. Все эти течения были таким же необходимым результатом общего исторического развития, как и более крупные. Только факты, их вызвавшие, носили менее общий характер.

Историография прошла в своем постепенном развитии три фазы, которые далеко не всегда были строго разграничены хронологически. Вначале история понимается, как простая передача фактов. Затем постепенно появляется другая задача: поучение в той или иной форме. Наконец, в эволюционной историографии наука освобождается от всяких посторонних примесей и становится на твердую почву исследования генетического роста человеческих обществ. Общие условия всегда, так или иначе, оказывают влияние на содержание и дух исторических работ. Историк — сын своего времени и член определенной социальной группы; всегда, даже при самом добросовестном стремлении быть объективным, он вносит в свои труды элементы мировоззрения, только ему свойственные. В более ранние эпохи связь истории с общими течениями жизни менее постоянна и более случайна; на историю смотрят, как на литературное произведение, и историки одной и той же эпохи работают одиноко, не сливаясь в направления. Чем ближе к нашему времени, тем полнее исчезает разобщенность исторических работ, тем увереннее она может говорить о направлениях.

Параллельно шло развитие метода. В сущности, при практической разработке исторических вопросов всегда имелась в виду та или иная методологическая точка зрения. Особенно это сказывалось при критической оценке фактов традиции. Историки долго обходились без твердо установленных приемов исторической критики, но потребность проверки свидетельств чувствовалась всегда, потому что в источниках, особенно в древних, в глаза бросалась порой чисто физическая невозможность передаваемого факта. Поэтому уже у древних историков, по крайней мере, у лучших из них (Полибия, Фукидида, Ливия), встречаются попытки критического отношения к тому или иному рассказу. Но такие попытки обособлены, тесно связаны с индивидуальностью историка, редко формулируются и не могут приобрести научного значения. Это не более, как врожденный критический такт. Теоретическими попытками разработки исторической методологии в более широком смысле древность не богата. Только в сочинении Лукиана Самосатского, греческого ритора II века по Рождеству Христову: «πως δεί ίστορίαν συγγραφείν» мы встречаем несколько мыслей по этим вопросам. В средние века всякий интерес к теоретическим вопросам истории замолкает. У людей того времени не было никакого чутья исторической реальности, у них трудно найти намек на критическое размышление. Принцип авторитета, господствующий на религиозной почве, легко переносился на все области мысли. Люди предпочитали верить, а не доказывать, мало различали правду идеальную и реальную, поэтическую и историческую. Критическое чутье самых остроумных хроникеров пробуждалось лишь тогда, когда в мифах, выдаваемых за факт, они встречали явную несообразность. Лишь с пробуждением духа научного изыскания в эпоху Возрождения явились первые сознательные и серьезные критические попытки, хотя теоретически вопросом мало интересовались даже гуманисты и высказывали свои замечания мимоходом; Лоренцо Валла, доказавший подложность документа, подтверждающего пресловутый «Дар Константина», и Вимфелинг, опровергший притязания августинских монахов на происхождение их ордена от Блаженного Августина, действовали в целях полемики с духовенством. Флавио Бьондо, основатель критической школы, Помпоний Лет, Конрад Пейтингер и др. делали критические попытки в исторических работах. Лишь в 1566 году появляется выдающийся теоретический труд, принадлежащий перу знаменитого французского политического мыслителя Жана Бодена «Methodus ad facilem historiarum cognitionem». Автор различает историков по степени их достоверности, понимает, что биография историка может послужить критерием для оценки написанного им, говорит об осведомленности и пристрастии, о сравнении источников, об их единогласии, как залоге достоверности, словом, предвосхищает, хотя и бесследно для последующего развития исторической критики, многие ее положения, прочно установленные и вошедшие в обиход лишь в XIX веке. В XVII веке появилось мало ценных работ. Несколько критических замечаний, например, у Блонделя о подложности Исидоровых декреталий, несколько убогих идей об «историческом искусстве» у Гергарда Фосса наряду с почтенными работами бенедиктинцев составляют весь багаж эпохи религиозных распрей. ХVIIІ век оказался плодотворнее как для исторической критики, так и для методологии вообще. Во-первых, пошло лучше и стало на правильный путь собирание материалов. Бенедиктинцы: Монфокон, Мабильон, Буке и др. во Франции, Муратори в Италии, Лейбниц, Экгард, оба Пеца и др. в Германии стали приводить в порядок хроники и акты, чем сделалась возможна их позднейшая критическая разработка. Критика XVIII века началась со скептицизма. На первом месте стоит тут П. Бейль, заявивший в своем знаменитом «Словаре», что история — басня; за ним вслед выступили Пульи, утверждавший, что римская история первых четырех веков совершенно недостоверна, и Бофор, распространивший это утверждение и на пятый век римской истории. Тогда же является замечательный труд Лангле Дюфренуа: «Méthode pour étudier l'histoire» (1713), где автор уже устанавливает основы исторической правды (автопсия — собственное наблюдение, подлинные акты, единогласные показания достойных веры людей) и критерий достоверности. Он уже знает, как часто условия личного характера, среды и момента затемняют взоры людей, пишущих историю, понимает разницу между пристрастным и беспристрастным рассказом. Эти взгляды, подобно взглядам Бодена, остались неусвоенными. Однако вся предыдущая эпоха почти сплошь характеризуется одним воззрением, которого не чужд даже Дюфренуа, — на историю смотрят узко практически, видят в ней собрание примеров, поучительных для того или для другого жизненного случая. Наиболее ярким выражением этой общей тенденции является известная книга Болинброка, «The letters on the study and use of history» (1738). Эта общая тенденция, чуждая научной постановке вопроса, не умеющая искать цели исторического изучения в самой истории и ищущая ее вовне, сильно препятствовала дальнейшему развитию методологии. Устранение этой тенденции было в значительной степени делом просветительной философии. Она расширила поле исторического изучения, сделав его объектом смежные области, и углубила его привлечением новых данных. Монтескье в «Духе законов» стал рассматривать законы и учреждения народов, как продукты исторического развития, вскрывающие тесную связь между моральными, политическими и социальными отношениями, и впервые сколько-нибудь сознательно стал применять сравнительный метод и сводить отдельные явления к общим условиям. Вольтер (главным образом, «Essai sur l’histoire générale et sur les moeurs», 1756), пытаясь восстановить культурный рост человечества, высказал несколько критических замечаний по римской истории, которые были воспроизведены у Нибура. Винкельман («Gesch. der Kunst des Altertums», 1764) представлял искусство, как продукт народной культуры. Март. Хальдениус («Allgemeine Geschichtswissenschaft», 1752) в Германии сделал то, что Боден и Дюфренуа во Франции. Все критические приемы, нашедшие полное свое признание в XIX веке, были ясно формулированы в его книге. Мабли («De la manière d’écrire I’histoire», 1718) считает недостаточными приемы исторического изучения, господствовавшие в его время, и требует внимания к естественным условиям исторического развития.

Как историческая критика, так и историческая методология стали на вполне твердую почву лишь в XIX веке. «Римская история» (1811 след.) Нибура сделала эпоху в исторической науке своими критическими приемами и общими точками зрения. «У нас иной взгляд на историю, — говорит Нибур, — иные требования, чем у Ливия, и мы либо не должны приниматься за писание истории древнего Рима, либо взяться за работу, коренным образом отличную от простого пересказа традиции. Мы должны стараться отделить поэзию от искажения и познать факты, освобожденные от выдумок. Критику, пожалуй, покажется достаточным распознать басню и разоблачить обман. Историк хочет положительного; он на место отвергнутого рассказа должен дать, по крайней мере, вероятный». Отдельные приемы Нибура сделались в более разработанном виде прочным достоянием современной исторической критики (см. ниже). Знаменитый ученик Нибура Леопольд Ранке («Zur Kritik neuerer Geschichtschreiber», 1824, и мн. др.) в своих многочисленных исследованиях и на своих знаменитых семинариях развил его положения, придал им большую точность и определенность. «Wie es eigentlich gewesen?», «каким образом это происходило в действительности?» — вот простой вопрос, пути ответа на который разрослись и разработались у Ранке и его учеников (Вайц, Зибель, Гизебрехт и др.) в целую дисциплину. Ими были установлены 4 основных момента исторической критики: 1) определение вопроса о времени источника, 2) определение его состава, 3) установление его осведомленности и 4) вопрос о пристрастии. Эти основные приемы в руках современной исторической школы превратились в сложную дисциплину, имеющую конечной целью оправдать то, что Тэн выразил в столь простой, по-видимому, формуле: «La critique recueille tout le vrai, rien que le vrai». Наука обязана этим, главным образом, немцам. Для более успешного выполнения задачи исторической критики возникло колоссальнейшее предприятие, Monumenta Germaniae Нistorica (Пертц), поставившее на научную почву дело бенедиктинцев; создались исторические общества и исторические журналы (особенно Зибеля «Histor. Zeitschrift» и Моно «Revue historique»). Теоретическая разработка методологических вопросов не дала ничего сколько-нибудь существенного, несмотря на ряд громких имен; книги Ваксмута («Entwurf einer Theorie der Geschichte», 1820), Дройзена («Grundriss der Historik», 1867), Гервинуса («Grundzüge der Historik», 1837), О. Лоренца («Die Geschichtwissenschaft in Hauptrichtungen und Aufgaben», 1886), Фримана («The methods of historical study», 1886 русский перевод) и ряд других, главным образом, подводили итоги разработке вопросов исторической критики. Методы исследования исторических явлений трактовались с большой плодотворностью в логике (так называемой логике нравственных дисциплин); на первом месте тут стоят капитальные труды Дж. Ст. Милля (русский перевод), Бэна, В. Вундта, Зигварта.

Вопросы практического исследования выдвинули также и сравнительно-исторический метод. Он был приложен первоначально к изучению права, но так как история учреждений, социального быта и проч. тесно связана с юридическими вопросами, то он нашел большое применение и в истории. Приемы этого метода разработаны особенно в последнее время очень подробно. Мэн («Ancient law», 1861; «Village communities», 1871; «Early history of institutions», 1875) был первым исследователем, сознательно ставшим на почву сравнительно-исторического исследования. Основной принцип, с таким блеском проведенный им в его трудах, сводится к тому, что при сопоставлении фактов из истории учреждений родственных народов (Мэн имел в виду исключительно арийские отношения) обнаруживаются общие законы развития в то время, как исследование каждого из этих народов в отдельности могло установить лишь специальные причины и обособленную эволюцию. Идеи Мэна были подхвачены, подвергнуты дальнейшей разработке (Фриман в «Сравнительной политике», М. М. Ковалевский и др.), а затем исторический момент был осложнен лингвистическим (работы Куна, Пикте, Макса Мюллера и др. на арийской почве), причем в данных языках стали искать освещения исторической эволюции обширной группы народов. В настоящее время Шлейхер, Шрадер и др. сильно ограничили значение лингвистической почвы для сравнительно-исторических сопоставлений, но самый метод с некоторыми ограничениями вошел в научный обиход. Вот в кратких чертах его основные принципы. Аналогия в учреждениях двух или нескольких народностей большей частью является результатом общих культурных условий и общей исторической эволюции. В этом случае самая аналогия — очень широкого характера, сходства в мелочах нет совершенно. Второй причиной аналогии является общий корень, происхождение двух народов от одного предка. Здесь аналогия менее широка. Наконец, третья причина — прямое заимствование; тут аналогия характеризуется, главным образом, сходством в деталях, потому что различные общие условия не позволяют заимствовать основные моменты учреждения, обычая и проч. Большим подспорьем для сравнительно-исторического изучения явилась теория так называемых «скрытых фактов» (термин С. А. Муромцева), то есть таких фактов, которые не даны непосредственно в источниках и которые, подобно неизвестному в уравнениях, приходится восстанавливать по имеющимся уже данным. Главных приемов при этом два. Первый — это изучение так называемых переживаний (survivals), впервые поставленное на научную почву Тэйлором («Рrimitive culture», 1871); он основан на том наблюдении, что старые, вытесненные историей факты (верования, обычаи, учреждения и проч.) не исчезают без остатка. От них остаются следы, мало гармонирующие с существующим строем, но ревностно сохраняемые народом (особенно малокультурным); по этим остаткам часто можно восстановить и исчезнувший факт. Другой прием, столь же плодотворный, но более опасный (см. ниже), заключается в том, что путем изучения всего юридического или иного строя данного народа в данную эпоху доходят до определения не упомянутого в памятниках института; он держится на представлении о полной гармонии данного порядка. Из других приемов познания скрытых фактов заслуживают упоминания восстановление черт бытовой жизни народа по данным мифологии, восстановление района первоначального поселения по географическим названиям и проч. Наконец, третьим путем, по которому шло развитие исторической науки, был путь «философии истории».

Самое слово «философия истории» впервые пущено в оборот Вольтером, но попытки внести в истолкование исторических фактов философский, говоря вообще, элемент начались очень давно. В «Политике» Аристотеля, в «Civitas Dei» Блаженного Августина мы уже находим грубые историко-философские эскизы; из них первый подвел идейный итог политическому и отчасти социальному развитию древнего мира, а второй дал целое миросозерцание, царившее в исторической мысли Европы все средние века и налагавшее на нее отпечаток и в новое время. Точка зрения Августина — теологическая, опирающаяся на противоположность мирского и духовного, отдающая преимущество последнему — вдохновила Боссюэта в его «Discours sur l’histoire universelle» (1681) и реакционно-провиденциалистические построения романтиков начала XIX века, как Бональд, Жозеф де Местр, Фр. Шлегель. Однако, такая точка зрения не оказалась способной пустить более или менее прочные корни. Попытка разрешить высшие исторические вопросы должна была исходить из других предпосылок. Тут инициатором является Вико, потому что предшествовавшие ему работы не были специально заняты этими вопросами. Макиавелли больше политик-практик, Боден преимущественно разрабатывает метод (ср. выше). Только в 1725 году в «Новой науке» Вико мы встречаемся со сколько-нибудь цельной историко-философской гипотезой, со схемой развития человечества (круговорот), которую, по мнению автора, одинаково переживают все нации. Вслед за попыткой Вико открыть законы последовательности исторических явлений, Монтескье в своем «Духе законов» (1749) пытался открыть законы их сосуществования, а его современник Руссо в «Discours sur l’inegalité» (1753) и в «Contrat social» (1762) дал картину зачатков общества и государства. К этой же эпохе относятся «Discours sur les progrès successifs de l’esprit humain» (1758) Тюрго и «Essai sur les moeurs» Вольтера. Наконец, Гердер в своей книге «Ideen zur Philosophie der Geschichte der Menschheit» (1784-86) дал, идя по следам Руссо, широкую научную постановку проблеме философии истории и наметил путь для истолкования факторов и результатов исторического процесса; он впервые вполне сознательно указал на силы внешней природы и на человека, как на факторы, взаимодействием которых наполняется содержание истории, и на развитие человечности (Humanität) общества, как на главный ее результат. В этой схеме были даны отправные точки зрения, и развитие философии истории стало на ровный путь.

При дальнейшей разработке философии истории, прежде всего, намечаются два главных направления, которые грубо можно охарактеризовать, как метафизическое и положительное (позитивное). И. Кант («Idee zu einer allgemeinen Geschichte in weltbürgerlicher Ansicht», 1784), а вслед за ним Фихте и Шеллинг (в первый период его деятельности) пытались найти объяснение тому факту, что, несмотря на свободу волевых импульсов и действий отдельных людей, всемирная история в ее целом подчинена известной закономерности. Объяснение это все трое единогласно находили в деятельности государства. Чтобы избежать борьбы разнузданных диких страстей, люди добровольно подчиняются государственному порядку и законам; только этим путем свобода индивидуума может существовать рядом с необходимой закономерностью целого и даже совмещаться с ней. Отсюда главным фактором истории является процесс возникновения и развития государства. Из той же проблемы исходит и так же ее разрешает Гегель («Philosophie der Geschichte», лекции, читанные в 1822-31 гг.), но путь, по которому он двигается, совершенно иной. Гегель разрешает проблему философии истории при помощи диалектического метода, в связи с общим духом своей системы. В истории и вместе с историей по ее различным фазам мировой дух развивается к сознанию своей духовной свободы, к тому нравственно-духовному сознанию свободы, которая находит свое выражение в государстве, в народном духе (по Гегелю это одно и то же), в прогрессирующей, политически себя сознающей свободе народов. Отсюда три главных стадии развития: дух не сознает своей свободы (Восток), начинает ее сознавать (классический мир) и, наконец, сознает свою сущность, как свободу (германский мир). Государство в своем развитии — вот истинное содержание истории, настоящая история. Сюда же относятся идеи Вильгельма Гумбольдта («Über die Aufgabe des Geschichtschreibers»), который утверждает, что единственным путем для понимания истории является объяснение исторического процесса идеей, лежащей вне его, так как каждое явление может быть понято лишь при помощи вне его лежащей идеи.

Прямым предшественником положительного направления является Кондорсе в своей книге «Esquisse d’un tableau historique des progrès de l’esprit humain» (1789). Факторами исторического развития для Кондорсе являются: внешняя природа, внутренние силы человека, взаимодействие между людьми и первичные культурные приобретения. Содержание и вместе с тем цель исторического развития Кондорсе видит в устранении неравенства между нациями, а в каждой нации — совершенствование человека и его способностей. Кондорсе впервые указывает на то, что история делается не «героями», а массой, и с этой точки зрения он понимает историческое развитие, как прогресс социального и политического равенства. Однако, вполне научный характер философия истории могла получить только тогда, когда явился великий труд Конта «Cours de philosophie positive» (1839, особ. IV т.), который положил основу социологии. В общественной динамике, прежде всего, проявляются две силы: внешние условия и социальная конкуренция, но это — силы вспомогательные; направление всем социальным движениям дает человеческий разум (esprit). Развитие разума на опыте истории обнаруживается в знаменитом «законе трех фазисов», через которые он проходит. Эти фазисы следующие: теологический, метафизический и позитивный. Параллельно направляющему характеру разума в различные эпохи видоизменяются и социальные отношения; теологическому фазису соответствуют теократия, абсолютизм, милитаризм, метафизическому — конституционализм и различные переходные состояния нашего времени, положительному — научная политика и промышленность. У Конта социология получила свою основную, направляющую черту. Структура и развитие общества, по крайней мере, теоретически, стали рассматриваться при свете единого научного миросозерцания, как одно из проявлений тех сил, которые двигают мировой процесс. Правда, в его системе много недостатков, которые объясняются, главным образом, неразработанностью биологии и психологии и, следовательно, отсутствием прочного фундамента для социологических заключений, но в его книге рассыпано необычайно много новых и плодотворных точек зрения и поражающих глубиной мыслей, которые в связи с широкими основными концепциями произвели полный переворот в науке о человеческом обществе. Ближайшие ученики Конта, как Литтре, занялись развитием его классификации наук, чтобы лучше выяснить значение социологии. Другие, как де Грееф (особенно «Introduction а Іа Sociologie» 1886-89), перенесли принцип иерархии наук — ряд по убывающей общности и возрастающей сложности — в объяснение социального развития. Спенсер внес капитальную поправку в его классификацию, вставив в системе своей синтетической философии между биологией и социологией еще психологию. Основная идея социологического учения Спенсера — идея аналогии между организмом и обществом; она вытекает из его общего взгляда на единство всех явлений природы, в том числе и социальных, обнаруживающееся в той роковой необходимости, с какой они развиваются. Но Спенсер очень хорошо видит и различия между организмом и обществом и проводит аналогию далеко не безусловно. Эта осторожность в проведении аналогии исчезла в руках последователей Спенсера: Лилиенфельда («Gedanken über die Socialwissenschaft der Zukunft», 1873-81), А. Шеффле («Bau und Leben des social. Кörpers», 1875-78) и Рене Вормса («Organisme et sociéte», 1896; в последних работах Вормс отошел от органицизма). Чем детальнее проводилась аналогия, тем больше обнаруживалась ее несостоятельность; для упадка органической теории характерна попытка Фулье («La science sociale contemporaine», 1886) примирить ее с контрактуализмом. Спенсер подчеркивает психологическую сторону процесса больше, чем Конт, но у него господствующим фактором все же является биологический. Биологически конструирован эволюционный момент, принцип дарвиновой теории, заимствованной Спенсером для социологической схемы. Этот биологически конструированный эволюционный момент в связи с основными положениями дарвинизма — подбором, борьбой за существование и проч.— и является у Спенсера в роли регулятора развития общественных явлений. Определяется эволюция у Спенсера, как «изменение бессвязной однородности в связную разнородность, являющуюся следствием рассеяния движения и интеграции веществ». Значение психического элемента в социальном развитии было выдвинуто на первый план американскими социологами. Лестер Уорд («Dynamic sociology», 1883, «Психические факторы цивилизации» и др.) поставил на место биологического фактора, действующего пассивно, неэкономно и зря растрачивающего энергию — эволюцию, направленную по линии наименьшего сопротивления и руководимую активными психическими силами. Гиддингс («Основания социологии», русское издание 1898) дал основным идеям Уорда дальнейшее развитие. Французский социолог Лакомб («L’histoire, considerée comme science», 1894), стоя на той же точке зрения, воспользовался идеей иерархии общественных сил, но построил ее по совершенно иному принципу, чем, например, у де Греефа. Фактор иерархии Лакомба — психический, большая или меньшая настоятельность (urgence). Воля, по крайней мере, в ее первичном моменте, направляется потребностями, следовательно, человеческие действия вытекают из потребностей; потребности разнятся по своей настоятельности; поэтому первыми и важнейшими общественными явлениями оказываются те, которые служат наиболее настоятельным потребностям (экономические, а затем и другие). Одновременно с Контом работал другой мыслитель, который подошел к исследованию социальных явлений с иной точки зрения. Отец нравственной статистики, Адольф Кетле («Sur l’homme et le développement des ses facultés, ou essai de physique sociale», 1835; «Du système social et des lois qui le régissent», 1848), наблюдая факты брачности, преступности и др., увидел, что количество отдельных случаев той или другой категории из года в год остается одинаковым как абсолютно, так и в связи с профессиями, возрастом и проч. Теоретический вывод получился следующий: так называемая свобода воли — фикция, человек только думает, что он действует свободно; на деле его поступки являются результатом действия независящих от его воли внешних законов. Человеческое общество, рассматриваемое как целое, представляет собой совокупность явлений, в сфере которых действуют те же физические силы, как и в природе вообще, управляемые теми же законами, которыми управляется и внешний мир. Таким образом, тот вывод, к которому Конт пришел дедуктивно, у Кетле явился следствием индуктивных построений, результатом закона больших чисел. Выводы Кетле были популяризованы Боклем («History of civilisation in England», 1857-61), благодаря книге которого идея закономерности общественных явлений, их подчиненности законам мировой причинности проникла в сознание большинства.

В последнее время в науке явились попытки пересмотра всего, накопленного временем, историко-философского материала. Одна из них идет от так называемого «исторического материализма» (иначе, материалистическое или экономическое понимание истории), попытка, необыкновенно плодотворная, если и не непосредственно, то благодаря тому толчку, который был дан ею изучению истории и теоретической конструкции исторического процесса. Зачатки этой гипотезы, мы находим уже у Сен-Симона и Луи Блана. У них, особенно у последнего, ясно проводится та идея, что факторами исторического процесса являются классовая борьба и промышленный прогресс; но высказанные вскользь, лишенные питающей почвы, идеи французских социалистов оставались без влияния, пока их не воскресил Карл Маркс. Уже в «Misère de la philosophie» (1847) и в «Коммунистическом манифесте» (1848) есть намеки на мысль, развитую несколько полнее (в сущности, и это набросок, но Маркс не успел дать большего) в предисловии к «Zur Kritik d. polit. Ökonomie» (1859). «Совокупность условий производства создает экономическую структуру общества, — реальное основание, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка, и которому соответствуют определенные общественные формы сознания. Способ производства материальной жизни определяет вообще социальный, политический и духовный процессы жизни; не сознание людей определяет их бытие, но, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание. С изменением экономического основания происходит переворот во всей надстройке». С этой точки зрения история есть не более как борьба классов на почве экономических интересов. Доктрина марксизма, однако, претерпела значительное изменение. Еще Энгельс в нескольких письмах первой половины 90-х годов сильно ограничил всемогущество производственных отношений, как единственного фактора исторического процесса. Он признал, что и Маркс и сам он принуждены были подчеркивать его, главным образом, в целях полемики, так как противники совершенно отрицали его значение. По формулировке Энгельса экономический фактор является лишь главным; не только сам он влияет на остальные, но и эти остальные (политический, юридический и проч.) могут в свою очередь влиять на него. Эти точки зрения были приняты многими, а в последнее время умеренная еще больше формулировка была выдвинута Эд. Бернштейном («Die Voraussetzungen des Sozialismus»), признавшим самостоятельность неэкономических факторов. Все чисто марксистские построения материалистического понимания истории были основаны на гегелевском диалектическом методе; правда, влияние Гегеля на творцов экономического материализма было чисто формальное. Они взяли у Гегеля лишь учение о диалектической необходимости всемирно-исторического процесса. Идейное содержание этого процесса, сначала под влиянием Фейербаха, заменилось материальным, а затем, под влиянием Сен-Симона и Луи Блана, материальный фактор сделался экономическим. Ортодоксальные марксисты до сих пор держатся этой формулировки. Но не так давно среди представителей материалистического понимания истории обнаружился поворот от Гегеля к Канту, от диалектической формулы к формуле гносеологической. Р. Штамлер («Wirtschaft und Recht nach der materialistischen Geschichtsauffassung», 1896), признавая наиболее удовлетворительной социологической теорией материалистическое понимание истории, находит его формулировку недостаточной. Мало указать причинную необходимость исторического процесса, нужно указать на необходимость нравственную, на соответствие общественных явлений известному объективному идеалу. Только тогда мы докажем закономерность общественных явлений. В переводе на язык теории познания, это выражается так: сознание действует двумя путями — познанием и волей, и поэтому существует два единства представлений — причинность и целесообразность. К Штамлеру примыкает ряд новокантианцев: Вольтман, Форлендер и др., которые работают над примирением исторического материализма с кантианством. Материалистическое понимание истории нашло отклик и в России. Одним из первых его приверженцев можно считать известного экономиста Н. Н. Зибера; с середины девяностых годов, после появления книг Струве и Бельтова (Г. В. Плеханова), это миросозерцание становится особенно популярным у нас и насчитывает целый ряд представителей. Важность экономического фактора признается в широких размерах, помимо представителей марксизма и материалистического понимания истории. Гумплович выдвигает его, опираясь на этнографический материал, Лакомб, исходя дедуктивно из психологических предпосылок. Французский социолог Э. Дюркгейм («De la division da travail social», 1893, и др.) склонен свести исторический процесс к прогрессу разделения труда.

Если исторический материализм и близкие к нему построения занимаются, главным образом, выяснением сущности исторического процесса, то другое течение, которое в последнее время обратило на себя особенное внимание, углубляется в вопросы о том, каковы особенности истории, как науки, каков круг явлений, ею изучаемых, и каковы способы изучения, ей свойственные. Один из первых стал на этот путь Н. И. Кареев (см. полный список его теоретических работ в предисловии к «Теории исторического знания», 1913). Исходя из контовского разделения наук на конкретные и абстрактные, которое его не удовлетворяет, Кареев предложил деление на науки «феноменологические» и «номологические», углубляющее мысль основателя позитивной философии. Историю Кареев признает феноменологической наукой (на своем термине он не настаивает после того, как получили признание термины Виндельбанда, см. ниже). Философию же истории он отказывается относить к какой-либо из этих двух категорий. Ее содержание — «идеальный мир норм, мир должного, мир истинного и справедливого, с которым будет сравниваться действительная история». Отсюда искание смысла и целесообразности в истории; отсюда утверждение необходимости субъективной оценки и своеобразная теория субъективно-телеологического прогресса. Эти выводы имеют точки соприкосновения и с учением Уорда и с теориями Зиммеля. Но ближе всего подошла к ним школа немецких мыслителей, первым теоретиком которой был Дильтей (см.), который в «Einleitung in Geisteswissenschaften» (1883) признал для наук о духе, в том числе для истории, характерными категории ценности, норм и цели. Его разделение углубил Виндельбанд («номотетические» и «идиографические» науки, из которых первые устанавливают законы, а вторые отмечают отдельные явления: «История и естествознание», «Прелюдии») и признал Риккерт («Naturwissenschaft und Kulturwissenschaft», «Die Grenzen der naturwiss. Begriffsbildung»). Идиографичность истории особенно энергично отстаивает Эд. Мейер («Теоретические и методологические вопросы истории») и принимает А. С. Лаппо-Данилевский («Методология истории»). Несколько особняком стоит Р. Ю. Виппер («Очерки теории исторического познания»), который отвергает принципиальное разделение наук на идиографические и номотетические; он настаивает на критической проверке всех установленных в науке методов и выводов на основе специальной, только исторической науке свойственной, теории познания. От этого пересмотра, основные контуры которого он намечает в беглых чертах, Виппер ждет весьма плодотворных результатов.

Нельзя также обойти молчанием обсуждения одного из важнейших вопросов «философии истории» — кто является двигателем исторического процесса: великий человек или массы? Эта антиномия, переведенная на язык статистической социологии, выражается так: где истинная реальность: в индивидууме или в обществе? Карлейль («On the heroes, hero-worship and the heroic in hystory») отвечает на первый вопрос: в истории нет ничего другого, кроме действий «героев», история не более, как биография «героев». Тард отвечает на второй вопрос («Les lois de l’imitation»; «La logique sociale» и др.): общество — это абстракция; существуют только личности с их действиями и психическими состояниями; всякое социальное явление (государство, труд, язык и проч.) в последнем счете сводится на ряд индивидуальных психических фактов: изобретений и подражаний; только эти факты и реальны. Еще до Тарда приблизительно ту же мысль по отношению к более узкому кругу явлений развивал у нас Н. К. Михайловский («Герои и толпа» и др.). Бордо («L’histoire et les historiens», 1888) и Оден («La genèse des grands hommes», 1895) подвергают суду статистики точку зрения Карлейля. Исходя из положения Тэна об определяющем влиянии среды, они индуктивным путем, путем анализа условий развития великого человека, пришли к тому заключению, что окружающие условия почти всегда являются фактором, обусловливающим положение великого человека. Его величие результат идеализации. На такие положения возражают подчеркиванием значения индивидуальной воли в истории («вторая пуническая война была результатом решения Ганнибала, Семилетняя война — Фридриха Великого, война 1866 года — Бисмарка», Эд. Мейер), что, в свою очередь, вызывает указание на связанность воли великих людей (Лампрехт и др.). На социологической почве мнение Тарда (в числе мыслителей, разделяющих его индивидуализм, одним из наиболее интересных является Людвиг Штейн) встречает оппозицию со стороны Дюркгейма («Les regles de la méthode sociologique» и др.) и Гумпловича («Grundriss der Soziologie», 1884, «Die soziologische Staatsidee» и др.). Первый решительно отказывается признать реальность за индивидуальным. Для него общество состоит из ряда действий, мыслей и чувств, существующих вне индивидуальных сознаний и обладающих принудительной силой по отношению к индивиду. Это — не органические и не психические явления: это — явления социальные. Субстрат их — общество. Для Гумпловича, пытающегося разрешить антиномию менее абстрактным путем, тоже не может существовать двух ответов. Индивидуум неотделим от группы, в состав которой он входит; как в духовном, так и в социальном отношении он является атомом группы. Количество противников индивидуализма в социологической литературе гораздо более многочисленно, чем число его сторонников. Зиммель («Die Problemen der Philosophie der Geschichte», 1898; «Die soziale Differenzierung» и др.) пытается примирить обе точки зрения. Утверждая существование самостоятельной социологической области, он не решается прямо примкнуть к Дюркгейму и ищет выхода из антиномии в анализе понятия единства. Единство — это взаимодействие между группой явлений, которое служит предпосылкой выделения самостоятельной научной области. А так как взаимодействие между собранными в общество личностями имеет все признаки специфичности, то мы можем констатировать самостоятельную группу явлений, общество. Но Зиммель не может окончательно отделаться от тардовского психологического атомизма и придает большое значение индивидуальной психике. Таким образом, после некоторых колебаний, в конечном итоге Зиммель склоняется ко взгляду на объект социологии, как на чувства, представления, хотения и действия находящихся между собой во взаимодействии индивидуумов. В России в пользу индивидуализма склоняется так называемое субъективное направление. Родоначальником его является П. Лавров («Исторические письма», «Задачи понимания истории», под псевдонимом С. С. Арнольди, 1898). Для разработки субъективного направления больше всего сделали Н. К. Михайловский и Н. И. Кареев. В то время, как первый в полемике со Спенсером восставал против дробления личности в интересах общества и требовал дифференциации ее способностей при цельной индивидуальности, Кареев подчеркивал роль личности «в творчестве общественных идеалов, переходящих из личного сознания в сознание общественное и обусловливающих общественную деятельность».

Укажем теперь вкратце основные черты того понимания задач и содержания исторической науки, к которой пришли как историки-практики, так и теоретики истории. Современное монистическое научно-философское миросозерцание прочно установило тот взгляд, что и природа и общество подчинены действию одних и тех же законов, законов мировой причинности. Следовательно, и историческое развитие подходит под это действие. Исторический процесс направляется психическим фактором, а связь психических процессов с физиологическими установлена современной психофизиологией с достаточной очевидностью. Если даже не принимать формулы материализма, то в формуле Вебера-Фехнера, помимо ее спорного математического выражения, мы имеем достаточно прочное доказательство параллелизма (принцип строго монистический) между физиологическими и психическими актами. А раз доказана закономерность психических актов, мы получаем надежную предпосылку для конструкции закономерности исторического процесса. Объектом истории являются общества. Действия каждого члена общества преследуют известную цель: они целесообразны; но эта целесообразность — не более, как частное проявление мировой причинности и далеко не дает права привносить в объяснение исторического процесса телеологических элементов. Люди одного и того же исторически данного общества действуют под влиянием до известной степени одинаковых побуждений, и в сумме индивидуально-целесообразный момент поглощается однородностью результата всех действий; и внутри каждого общества действие индивидуальных элементов нейтрализуется. Следовательно, историческая наука должна главным образом, заниматься действиями обществ. Действия обществ — результат психических процессов. Значит, как то и установлено американскими социологами и Лакомбом, и основа исторического процесса — психическая. А раз это так, то исторической науке необходимо дедуцировать свои построения от данных психологии. Неразработанность самой психологии несколько затрудняет такое заимствование, но за отсутствием другого пути истории поневоле приходится стать на этот. Первоначально она идет об руку с социологией, но затем пути обеих дисциплин расходятся. Приемы дедуцирования исторического процесса от данных психологии намечает лакомбовская схема классификации потребностей по степени их неотложности. История направляется действиями людей, рассматриваемыми, как результат потребностей. И чем потребность настоятельнее, тем скорее обнаружится вызванное ею действие. «Прежде, чем философствовать и сочинять стихи, людям необходимо есть, пить, строить жилища и одеваться» (Энгельс). Если к этому прибавить еще и половое чувство, то мы получим главнейшие первичные потребности, первые по степени настоятельности. Вслед за этим начинают действовать и другие. Но психический фактор не единственный. Общество живет в определенном пространстве. Поэтому в числе факторов занимает видное место и физико-климатический (среда). Почва, поверхность, орошение, флора и фауна, степень удаленности от моря, строение береговой линии, географический пояс, климат, —  все это такие условия, которые определяют способы действия общественной психики, направление исторического процесса. Таким образом, устанавливаются два фактора общественной эволюции: психика и среда. При этом последний является пассивным, или, как удачно определил его Маркс, лишь возможностью общественного развития. Создать это развитие он не может. Исторический процесс создается активным фактором — психикой. История есть приспособление человеческих обществ в окружающей материальной среде в целях наилучшего удовлетворения потребностей его членов.

Намеченная до сих пор схема по своему существу является схемой социологической. Ее можно приложить — при условии установления дальнейших потребностей по степени их неотложности (схема Лакомба в этих частях малоудовлетворительна) — к любому моменту и на любой арене исторического процесса. Но тут явятся осложняющие моменты, которых социология не знает. Наряду с элементами постоянными, общими, с которыми социология исключительно считается, в истории являются элементы, изменяющиеся под влиянием места и времени, индивидуальные. История, прежде всего, устанавливает факты (отсюда ее специальные задачи, выполняемые исторической критикой). По самому свойству своих задач, история должна считаться с такими фактами, которыми социология пренебрегает. Для социологии важна общая эволюция человеческого общества; история исследует развитие отдельных народов во всей его конкретной обстановке, а так как этапы развития того или иного народа в их конкретной форме никогда не воспроизводятся с совершенной точностью второй раз, то уж и тут мы имеем индивидуальный момент. Из других таких моментов, которые социология считает возможным оставить в стороне, остановимся на влиянии личной деятельности так называемых великих людей. Интересна личность, лишь как типичный представитель или как продукт общества. История, однако, должна признать, что личность иногда ускоряет, иногда замедляет процесс общественного развития. Конечно, процесс этот, двигаемый могущественными силами мировой причинности, не может ни остановиться, ни утратить раз принятого направления под влиянием личной деятельности, но было бы ошибкой совершенно устранять личные характеристики из работы историка. История должна подвергнуть закономерному объяснению и личную деятельность. Социология отказывается от этой задачи, потому что для нее важны конечные результаты, остающиеся всегда неизменными. Точно так же история должна считаться с ролью случайностей. Социология их отбрасывает, но история признает за ними известное минимальное значение, как конкретного факта, пертурбирующего процесс развития общества, хотя и не влияющего на конечные результаты. Случайности, как говорил еще Монтескье, сами действуют не случайно, а обусловливаются общими причинами.

История, в отличие от социологии, имеет дело, наряду с общими элементами, и с элементами индивидуальными. Однако, констатирование этого факта вовсе не ведет за собой отрицания законов исторического процесса. Индивидуальные элементы никогда не действуют самостоятельно: они всегда неразрывно связаны с элементами общими. Исторический факт в его конкретной обстановке случается только однажды, но основа этого факта, общая социологии и истории, явление постоянное. Поэтому главная теоретическая задача исторической науки сводится к познанию отношения между индивидуальными и общими элементами исторического процесса, к выяснению специфического характера его закономерности, к установлению специфических исторических законов. При установлении этих законов к дедуктивным предпосылкам, взятым из психологии, присоединяется самостоятельная индуктивная работа. Так как история — наука конкретная, то индукция занимает в ней главное место, и история, поэтому, должна быть определена, как наука индуктивно-дедуктивная. При этом необходимо оговориться, что при современном состоянии исторических материалов довольно опасно придавать выводам, полученным индуктивным путем, слишком большое значение. Индукция сильна лишь постольку, поскольку может быть доказано отсутствие противоречащих фактов. А при ненадежности истории, материала (см. ниже) индуктивные построения легко могут быть разрушены простой апелляцией ab historia male informata ad historiam melius informandam. Поэтому всегда необходимо иметь в виду данные, полученные дедуктивным путем (см. ниже). Но если история есть наука, имеющая устанавливать закономерную эволюционную связь между подлежащими ее ведомству явлениями, и если она имеет в социологии такую могущественную союзницу, то, спрашивается, есть ли еще необходимость в философии истории, как научной дисциплине? Если исключить из концепций философии истории те, которые понимают ее, как методологию истории, и отбросить некоторые дуалистические попытки, привносящие в историю элементы телеологии и относящиеся, поэтому, к области социальной философии, то все понимания этой дисциплины сведутся к трем категориям: одни видят в философии истории философское обозрение прошлых судеб человечества, другие — исследование общих законов социальной жизни, третьи — и то, и другое вместе. Контовское разделение наук на абстрактные и конкретные может служить исходным пунктом для установления правильного взгляда. Такое принципиальное, строго и резко проведенное разграничение не является необходимым, раз мы остаемся в рамках научно-исторических конструкций. Разница между теми и другими науками, как неоднократно указывалось критиками, не качественная, а количественная, разница в степени. Описание конкретных явлений заключает в себе черты абстракции, а закон, установление которого есть предмет абстрактных наук — представляет закон конкретного явления. История — наука о явлениях прошлой жизни человеческих обществ, следовательно, наука конкретная, но эта конкретность не исключает возможности более общих выводов, и фактически современная научная история давно уже стала на эту точку зрения. И если не вводить сюда различных чуждых науке и относящихся к философии телеологических элементов, то разница между научной историей и философским обозрением прошлых судеб человечества сгладится совершенно. С другой стороны, социология, исследующая законы общественной жизни, есть наука абстрактная, оперирующая данным в истории материалом. Таким образом, между научной историей и социологией не остается и пяди места, куда можно было бы втиснуть философию истории, как самостоятельную дисциплину. Те задачи, которые раньше приписывались ей, как таковой, поделены между историей и социологией. Философия истории, как самостоятельная ветвь исторической науки, должна быть оставлена. Она или сольется с социологией или отойдет в ряд дисциплин философских, где она, конечно, имеет свое право на существование.

Материал истории распадается на три больших отдела: памятники устные (легенды, сказания и проч.), вещественные (археологические находки, произведения искусства и проч.) и памятники письменные (хроники, литературные произведения в собственном смысле, акты и проч.). Середину между двумя последними занимают надписи (эпиграфический материал). Задачей исследования является восстановление по этим памятникам реальной жизни прошлых обществ; задача эта очень трудная, так как материал часто недостоверен. Вещественные памятники и надписи, за редкими исключениями, уже по самому своему характеру не возбуждают сомнений (если, конечно, мы не имеем дела с фальсификацией и подделкой), но их очень немного; а для отыскания зерен исторической правды в устных и письменных материалах понадобилась целая дисциплина, историческая критика, главнейшие положения которой мы и укажем. Первый вопрос, с которым современный исследователь приступает к историческому источнику, есть вопрос о его подлинности. Представляет ли он то, за что выдает себя или за что обыкновенно его принимали, не подложен ли он. При многочисленности фактов умышленной и неумышленной фальсификации документов по тем или иным практическим соображениям, этот вопрос приобретает очень большое значение. Обыкновенно, данные для распознавания подложности заключаются в самом источнике, в его языке («Дар Константина»), в содержании (Лже-Исидоровы декреталии) и проч. Затем выступает вопрос о внешней характеристике источника. Он разбивается на 5 отдельных вопросов: а) время возникновения, b) место возникновения, с) автор, d) есть ли это источник непосредственный или посредственный, е) состав. Все эти вопросы тесно связаны между собой, и разрешение одного из них нередко ведет к раскрытию других. Помимо непосредственных данных, извлекаемых из самого источника, тут приходится прибегать к сопоставлению его с другими, относительно которых вопрос уже решен. Такое сопоставление дает материал особенно для установления преемственности между источниками. Нетрудно понять, что от правильного взгляда на тот или другой из этих пяти вопросов зависит отношение к источнику в его целом. Этим, в сущности, говоря, кончается так называемая внешняя критика источника, то есть критика независимо от содержания. Дальнейшая, внутренняя, критика опирается на выводы внешней и уже оценивает данные источника по существу. Отношение к источнику тут, прежде всего, зависит от того, что он из себя представляет. На непосредственный памятник эпохи приходится смотреть совсем иначе, чем на литературную традицию, потому что в первом нет субъективных моментов. Исследование последних, то есть индивидуальности автора литературной традиции, его добросовестности или пристрастия, и затем установление поправок на время и место, если они нужны, заключают первую стадию внутренней критики. Наступает самый трудный момент — окончательного суждения о факте. Предположим, что у нас есть два или больше источника относительно того или другого факта. Если их показания сходятся, то ясно, что в случае удовлетворительных результатов предшествовавшей критической работы факт должен быть признан исторически верным. Гораздо сложнее работа, если известия противоречат друг другу. Тут надо различать 3 случая: а) противоречие только видимое; например, англичане называют гохштедтское сражение (1704) битвой при Бленгейме; b) противоречие примиримое, когда показания обоих (или всех) источников могут быть приняты в расчет. Это очень скользкий путь, который часто приводит к совершенно некритическому синкретизму (многочисленные примеры у Роллена в его «Римской истории»); с) противоречие действительное. Тут больше, чем где-либо, приходится принимать в расчет сравнительное достоинство источников, установленное внешней критикой. Ясно, что показание лучшего источника предпочитается показанию худшего; иногда, если это не заключает в себе внутреннего противоречия, показания одного хорошего источника предпочитаются показанию нескольких плохих. Так, в истории Афин, за исключением немногих случаев, показания Фукидида и особенно Аристотеля предпочитаются многим другим. Если является конфликт между двумя равноценными источниками, то приходится апеллировать к общей связи фактов. Если показание источника стоит одиноко, то апеллирование к общей связи есть главный критерий, так как аргументу а silentio не всегда можно придавать значение. Не всегда, конечно, при помощи всех этих приемов возможно достигнуть удовлетворительных результатов. Необходим навык, необходима осторожность, необходима, быть может, и врожденная критическая проницательность. Рассмотренные приемы допускают ошибки, и ошибки происходят не столько от несоблюдения правил, сколько от злоупотребления скептицизмом (гиперкритика). Историография не раз переживала моменты, когда увлечения скептицизмом порождали противоположную крайность — полнейший консерватизм (Бреккер, Бахофен и Герлах в римской историографии).

Научная историческая критика нуждается для своих целей в целом ряде вспомогательных дисциплин, знакомство с которыми одно может предохранить от ошибок и заблуждений. Нечего говорить о том, что для детального исследования памятника, прежде всего, необходимо знание языка, на котором он написан. Хорошее знание языка не только поможет установить верное чтение, что очень важно, но и даст путеводные нити для определения эпохи и автора. Отсюда значение филологии. При оперировании рукописным материалом и надписями важно знакомство с историей шрифта и умение его читать. Отсюда значение палеографии и эпиграфики. Относительно грамот ту же услугу окажет дипломатика. Нередко приходится привлекать к делу исторического изучения печати, монеты и гербы. Отсюда значение сфрагистики, нумизматики и геральдики. География также является важной пособницей для исторической критики, так как помогает разбираться в названиях мест и иногда, особенно при искажениях фактов, дает возможность восстановить истину.

Одной критической задачей не исчерпываются приемы исторического исследования. При обозрении развития исторической методологии было указано, что важным подспорьем исторического исследования являются два приема: познание скрытых фактов и сравнительно историческая конструкция. При пользовании как тем, так и другим следует соблюдать известные правила, чтобы не впасть в ошибку. При пользовании гипотезой переживания и гипотезой конструкции неизвестных фактов по данным всего процесса необходимы следующие предосторожности. В первом случае нельзя относить всякие анормальности в учреждениях, верованиях и проч. к числу переживаний порядка, относительно которого требуется сделать заключение. Необходимо проверить выводы, получаемые изучением переживаний, с данными относительно изучаемой эпохи, известными по другим источникам. Иначе выводы будут лишены цены. Во втором случае прием окажется опасным тогда, когда при предварительной работе будет опущена хотя бы одна черта, потому что как раз эта черта может стоять в противоречии с искомым фактом. Поэтому необходимо требуется констатирование всего строя. При сравнительно историческом исследовании, работа только тогда может быть плодотворна, когда сопоставляется строй двух обществ, либо происходящих от одного корня, либо прошедших одинаковые стадии развития, либо, наконец, таких, взаимное положение которых делает вероятным заимствование. Бесполезно сравнивать, например, Российскую империю с империей Карла Великого или Священной Римской империей (Ковалевский), ибо в таких случаях, кроме вывода о несходстве, другого не будет.

Формальная сторона исторической науки не может считаться окончательно разработанной. Это, прежде всего, приходится сказать о разделении ее. Наиболее приняты два признака разделения: содержание и пространство времени. Отсюда тематическое и хронологическое разделение. Тематически история делится: 1) на всемирную, или всеобщую, и частные; первая имеет в виду эволюции всего человечества, вторые — эволюции отдельных народов; 2) на внешнюю (политическую или прагматическую) и внутреннюю (культурную в широком смысле, или бытовую); первая занимается внешними отношениями, преимущественно политическими; это излюбленная с незапамятных времен histoire-bataille, рассказ о войнах, о царях, о полководцах, о политических деятелях; вторая занимается эволюцией внутреннего быта, социальных, экономических, культурных в узком смысле отношений. Хронологически историю обыкновенно делили со времен Христиана Целлария, профессора в Галле (1634-1717), на древнюю (Восток и античный мир до Константина Великого, чаще до падения Западной Римской империи), средневековую (до завоевания Константинополя турками) и новую. Потом последнюю делят на новую в собственном смысле и новейшую (XIX век и дальше). Теперь все эти хронологические даты давно сданы в архив, и рубрикация периодов сделалась очень сложна. Зато в понятие истории вводят теперь еще и первобытную историю. Общество считается объектом изучения всегда, как бы примитивно оно ни было. Взгляд, по которому исторический период в жизни общества начинается с появлением государств, а до того времени длится период доисторический, следует считать оставленным; а так как фактически мы не знаем такого состояния культуры, где люди не были бы соединены в общества, хотя бы наиболее элементарные, то вся «первобытная» эпоха mutatis mutandis является таким же объектом истории, как и общество реформации или революции. Библиографию см. в приложении.

А. Дживелегов.

Библиография по истории.

1) Историография. Н. Ulrici, «Charakteristik derantiken Historiographе» (1833); F. K. Wegele, «Ge-chihte der deutsclien Historiographie seitdem Auftreten des Humanismus» (1885); Н. Giesebrecht, «Dio Entwicklung der modernen deutsch. Gcsehichlswissenschaft» (в Sybels Hist. Zeitschr. 1859); Scherer, «Uebersicht der... deut-ch. Geachichtsschreibung» (1886); Acton, «German schools of history» (в Engl. Hist. Rev. 1886); G. Monod, «Du progrès des éludes histuriques en France depuis le XVI s.» (в Revue historique, 1876); С. Julian, «Extraits des historiens franςais du XIX s.» (предисловие); А. Guilland, «L’Allemagne nouvclle et sea historiens» (1899): Rosa, «Sfcoria della storia» (1900); М. Н. Петров, «Национальная историография в Германии, Англии и Франции» (1861); Р. Ю. Виппер, «Общественные учения и исторические теории XVIII—XIX вв. в связи с общественным движением на Западе» (1908); П. Г. Виноградов, «Очерки западноевропейской историографии» (в Журнале Министерства Народного Просвещения 1883); его же этюды о Ранке (Р. М., 1888), Фюстель де Куламхве (Р. М., 1890), Сибоме  (Р. М., 1912); Р. Неrrе, «Quollenkunde z. Weltgescblchte» (1910; опыт систематической библиографии по всей всеобщей истории); О. Wolf, «Einführung in das Studium d. neueren Geschichte» (1910; историографический обзор с оценкой книг). На обе последние книги рец. Н. П. Карцева в Журнале Министерства Народного Просвещения, 1912, 1. Есть ряд этюдов об отдельных историках (Ранке, Зибель) в «Исторических этюдах» В. И. Бузескула (1911). Об отдельных историках: А. П. Савина о Мэтланде (Р. М. 1910), А. К. Дживелегова о Моммзене (В. Е., 1904). М. М. Ковалевского о Токвиле (В. Е., 1892), Р. Ю. Виппера о Тьерри (М. Б., 1900), В. И. Герье о Мишле (В. Е., 1896) и Тане (1911); Е. Fueter, «Gesuh. d. neueren Historiographie» (1911; лучшая историография для нового времени; течения в историографии приведены в связь с общественными течениями; рецензия Д. Н. Егорова в «Голосе Минувшего» 1913, I): Gooch, «History and historians» (1912; ряд превосходных этюдов об историках XIX века). По русской историографии, В. С. Иконников, «Опыт русской историографии» (т. I, 1892); превосходное исследование П. Н. Милюкова, «Главные течения русской исторической мысли» (ч. I, 3 изд. 1913). Имеется блестящий литографированный курс русской историографии В. О. Ключевского, читавшийся им в московском университете между прочим в 1895—1896 гг. Отлитографирован университетский курс Д. И. Багалия, «Русская историография» (Харьк. 1911); К. Бестужев-Рюмин, «Русская история» (т. I, Введение, 1872); его же, «Биографии характеристики» (1872). Сведения по историографии имеются в «Истории русский интеллигенции» Р. И. Иванова-Разумника. С 1912 г. в «Русской Мысли» ведется систематический библиографический обзор текущей литературы по всеобщей истории под ред. Д. Я. Егорова.

2) Исторический метод и его история. Н. Wuttke, «Ueber die Gewissheit der Geschihte» (1885); Н. Sybel, «Ueber die Gesetze des historischen Wissens» (1864); J. Taylor, «History of the transmission of the ancient books to modern times  together with the progress of historical proof» (1875); W. Vischer, «Uber die Grenzen des historis hen Wissens» (в Preuas. Jabrbüch. 1880); А. Rhomberg, «Die Erhebung der Geschich'е zum Range einer Wissenschaft» (1883); блестящий историко-методологический этюд представляет книга И. Тэпа, «Essai sur Tite Livе» (русский перевод); М. Ковалевский, «Сравнительное историческое правоведение» (в Юридическом Сборнике профессора Ю. Гамбарова, 1899); Н. Г. Виноградов, «Учение сэра Генри Мэна» («Научное Слово», 1904); Е. Bernheim, «Lehrbuch der Historischen Methode» (6 изд., 1908; лучшие сводное сочинение по исторической методологии; ср. т. V, 446); Dippe, «Die Geschicht-studium mit seinen Zielen und Fragen» (1891); Е. Gothein, «Die Aufgaben der Kulturgeschichte» (1889); К Lamprecht, «Alte und neue Richtungen in der Geschichtswissenshaft » (1896); «Was ist Kullurgeschichte» (Dent. Ztscbr. fur Geschichtswiss., 1896); «Zum Unterschiede der alteren und jüngeren Richtungen d Geschichtswissenshaft » (Hist. Ztschr., 1896j. «Die Kulturhistoriache Methode», 1900; «Die Moderne Geschichtswissenshaft». Противники Лампрехта; О. Hintze, «Ueber ind vidualistiche und kollektivistische Geachichtsauffassung (Hist. Ztschr., 1897); G. v. Below, «Die neue historische Methode» (Hist. Ztschr., 1898) u «Theorien d. wirlsch. Emwicklung d. Volker» (там же, 1901); Bernheim, «La science historique moderne» (Revus de synthèse historique, 1905) и в «Lehrbuch» (6 изд.; эта часть переведена отд. на русский язык под загл. «Философия истории, ее история и задачи» (1910). Начало полемики по-русски изложено у Малинина, «Старое и новое направление в исторической науке» (1898); Mougeolle, «Les problemes de l’histoire» (1886); Mortet. «La science de l’histoire» (1894; оттиск из Grande Encyclopédie); А. Meister, «Grundriss d. Geschichtswissenshaft» (1901); К. Breysig, «Aufgaben und Masastäbe einer allgemeinen Geschichtsschreibung» (1900); его же, «Der Stufenbau und die Gesetze dor Weltgeschichle» (1905); L. Bréhis et Desderizes du Dozer, «Le travail historique» (1907); Smelt, «Les principes de la critique historique» (1883); по-русски имеется большой сводный труд акад. А. С. Лаппо-Данилевского, «Методология истории» (т. I, 1910; т. II, 1913, т. II, ч. 2, изд. в литографическом виде); Е. Н. Щепкин, «Вопросы методологии истории» (Од. 1905); В. Kt Пискорский, «Предмет, метод и задачи науки всеобщей истории» (Ученые Записки Казанского Университета, 1906); И. Н. Алексеев, «Науки общественные и естественные в историческом взаимоотношении их методов» (ч. I, 1912); Ch. langlois et Ch. Seignobos, «Introduction aux études historiques» (1898, русский перевод); Ch. Seignobos, «La methode historique appliquée aux sciences sociales» (1905, русский перевод).

3. Развитие философии истории: Flint «The philosophy of history in Europe» (1874, Франция и Германия); Rocholl, «Die Philosophic der Geschichte» (1878); Bernheim, «Geschichtsvorsсhung und Geschichtsphilosophie» (1880); Р. Barth, «Philosophie der Geschichte als Soziologie» (1897, рус. пер.; cp. рецензию П. Н. Милюкова в «Мире Божьем», 1899, 12): Н. Карцев, «Основные вопросы философии истории» (3-е изд. 1897; к этой книге ср. рецензию П. Н. Милюкова, «Историософия И. Кареева», Р. М., 1887); его же, «Введение в изучение социологии» (1913, 3-ье изд.); G. Krause, «Die Entwickelung d. Geschiehtsauffassung bis auf Karl Marx» (1891); М. М. Стасюлевич, «Философия истории в главнейших ее системах» (2 изд. 1902); О. Раппопорт, «Философия истории в ее главнейших течениях» (1899). Lacollée, «La morale dans l’histoire» (1892); R. Mayr, «Die Philosophische Geschichts-auffaasung d. Neuzeit» (т. I, 1877; доведено до конца XVII в.); L. Gumplowicz, «Grundeiss der Soziologie» (1884; рус. пер., полное польское изд.). О существе философии истории см. Вouiller, «Y а-t-il une philоsophie de l’histoire» (Rev. Phil., 1886) К. Fischer, «Ist Philosophie d Geschichte wissenschaftlich erforderlich, bzw. möglich» (1889); Doherty, «Philosophy of history and social evolution» (1874); Г. Риккeрт, «Философия истории» (с предисловием автора и русским переводом, 1908; блестящая попытка подвести итог учению Виндельбанда-Риккерта, ср. текст); G. Gentile, «Il problema della filosofia della storia» (Atti d. Gongresso intern. di scienze storiche, 1906); Th. Lindner, «Cesrhichtsphilosophie» (2 изд. 1904).

Исторический материализм. Общие сочинения: Woltmann; «Der historische Materialismus» (1900; есть рус. пер.); В. Кроче, «Исторический материализм» (рус. пер. 1902). Massaryk, «Die philosophichen und soziologischeu Grundlagen des Marxismus» (1899 русский перевод); Hammacher, «Das System d. Marxismus» (1909); и переводной сборник «Исторический материализм» (изд. «Общ. Пользы», 1909) со статьями: Энгельса, Каутского, Бельфор-Бакса, Жореса, Лафарга, Штиллиха, Ж. Сореля, К. Келлес-Крауза, Цеттербаума, И. Штерна и Ф. Адлера.

Первые оговорки Энгельса находятся в его письмах. О них и о дальнейших вплоть до Бернштейна см. А. К. Дживелегов, «Оговорки материалистического понимания истории» (М. Б. 1900). Об открытой Штамлером полосе сближения исторического материализма с кантианством см. Vorländer, «Kant und der Sozialismus» (вь Kantstudien 1900 и отд.; есть русский перевод; о ней статья А. К. Дживелегова, «Марксизм и критическая философия» в Вопросах филологии 1901). Дальнейшая литература о Zurück auf Kant у Vorländer, «Die neukantlsche Bewegung in d. Sozialismus» (1901; приняты во внимание и некоторые русские работы). По-русски И. Давыдов, «Исторический материализм и критическая философия» (1905). Попытку углубить конструкции исторического материализма моментом гносеологическим у Э. Абрамовского, «Психологические основы социологии. Исторический материализм и принцип социального явления» (русский перевод 1900: первоначально в Revue intern. du Sociologie). В России первая систематическая формулировка теории исторического материализма у И. Б. Струве, в его «Критических заметках» (1894), но она была сильно окрашена кантианством и некантиантством. Против него более последовательная точка зрения была выдвинута Н. Бельтовым (Г. В. Плеханов), «К вопросу о монистическом взгляде на историю» (1895). В дальнейшем интересная полемика шла между С. Н. Булгаковым, («О закономерности социальных явлении», Вопросы Философии, 1896; «Закон причинности и свобода человеческих действий», Новое Слово, 1897; «Хозяйство и Право» в «Юридическом Сборнике» профессора Ю. С. Гамбарова, 1899) и П. Б. Струве, («Свобода и историческая необходимость», Вопросы Философии, 1897; «Еще о свободе и необходимости», Нов. Сл. 1897. Интересы, вопросы ставит Н. А. Бердяев, «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии» (1901). Позднее и Булгаков, и Струве, и Бердяев перешли в  лагерь метафизики, и первый из них сделался ярким представителем мистицизма (его статистика о прогрессе в «Проблемах Идеализма», 1902). Попытки углубить марксизм при помощи кантианства сменились попытками углубить его с помощью эмпириокритицизма. На западе это — теория Дацгена (см. XVIII, 435), у нас — т. н. теория эмпириомонизма, главным представителем которой является А. Богданов, (см. VI, 96). Его сочинения:  «Из психологии общества» (1904), «Эмпириомонизм» (3 ч, 1905—1906). В последнее время построения исторического материализма и на Западе, и в России в значительной мере утратили теоретический интерес. Из более крупных явлений отметим прекрасную книгу А. Лабриола «Socialisme et philosophie» (русский перевод; отвергает всякие теоретические компромиссы); сборник статей И. А. Рожнова, «История  и социологические этюды» (ч. I, 1906). Ю. Делевского, «Социальный антагонизм и классовая борьба в истории» (1910); Н. Юшкевича, «Материализм и критический идеализм» (1908).

В теоретических вопросах помогут разобраться книги Уорна, Гиддингса, Лакомба и интересно сопоставление Гумпловича, с Людвигом Штейном («Die soziale Fruge im Lichte der Philosophie», 1898, русский перевод) и Дюркгейма с Тардом. М. М. Ковалевский, «Современные социологи» (1905). Ср. также брошюры: «О прогрессе» Н. Г. Виноградова; Л. М. Гартмана, «Об историческом развитии» (рус. пер. 1910); Ксенополя, «Понятие ценности в истории» (1912); Леклерка, «К монистической гносеологии» (1906), и введение к «Очеркам по истории русской культуры» П. П. Милюкова. Далее. В. М. Хвостав, «Теория исторического процесса» (1913); А. Xénopol, «La théorie de l'histoire» (1908); Dolci, «Sintesi di scienza storica» (1887); Grotenfeld, «Geschichtliche Wertmasastäbe» (1905); F. Erhardt, «Ueber historisches Erkenneu» (1906); Federici, «Le leggi del progresso» (1882). Значение среды подчеркивается, кроме Бокля, у Л. Мечникова, «La civilisation et les grands fleuves historiques» (1889; русский перевод), также в общей части построений на этиолого-антропогеографических основах «Всемирной истории» Ф. Гельмольта (рус. пер.) и у Реклю, «Человек и Земля» (русский перевод 1906).

Наиболее популярные курсы всемирной истории; Ф. Шлоссер, «Всемирная История» (оригинал появился 1844—56, русский перевод под ред. Н. Г. Чернышевского), крайне субъективная и морализующая с начала до конца; Г. Вебер, «Всеобщая История» (в оригинале появилась 1857—80, 15 т., 2 изд. 1882—90; рус. пер. П. Г. Чернышевского (Андреева) и Неведомского, М. 1886 и след. с ценными дополнениями первого), добросовестная компиляция; L. Ranke, «Weltgeschichte» (1881—88, 9 т., не окончено), блестящая попытка установить «настоящую» всемирно-историческую точку зрения; «Histoire genérale» под ред. Лависси и Рамбо (1896—1906, 12 т.; рус. пер. Неведомского и Гершензона, 8 т. изд. Солдатенкова, последние четыре тома изд. Т-ва Гранат в 8 томах, пер. Гершензона и Шитца, с дополнительными статьями) начинается с IV в. и доводит изложение до 1900 г. С того же момента начинается «Weltgeschichte» Т. Линднера (1901 и след. рассчитано на 9 томов), не превышающее уровня полезного научного компендиума. «Die Geschichte d. Menschheit» под ред. Пфлуг-Гартунга (6 больших томов, переводится) представляет роскошно иллюстрированное издание, но не пренебрегающее научными задачами. Один из лучших коллективных трудов по всемирной истории составит издание, предпринятое по инициативе покойного лорда Актона Кембриджским университетом. Вышла целиком «Cambridge Modern History» (12 т., атлас и указатель, 1902—1911), начата «Сamb idge Mediaeval History» (1912 и след.) «Всемирная История» Гельмгольта (см. выше); «Weltgeschichte» Оскара Ивира (русский перевод, изд. 2-е, 1904) тенденциозная в прусско-патриотическом и антидемократическом духе компиляция. «Allgemeine Gesсhichte in Нinzeldaratellungen» под ред. В. Онкена составляет 44 иллюстрированных тома и представляет собрание монографий, из которых много чрезвычайно цепных (Дана о германцах, Бецольда о реформации, Гейгера о Возрождении). Сотрудники этого издания предприняли потом новую «Allgemeine Weltgeachichte» (12 т. иллюстрирована), составленную Флате, Герцбергом, Юсти, Пфлуг-Гартунгом и Филипсоном; это посредственная компиляция.

Исторические журналы. Перечислить все издающиеся и прекратившиеся исторические журналы нет никакой возможности. Здесь указаны только наиболее значительные из существующих в настоящее время.

Франция. «Revue Historique» (осн. Г. Моно в 1876) статьи и подробнейшие библиографические указатели; «Revue d'histoirе moderne et contemporaine», только новая история; «Revue des questions historiques» — центр тяжести в статьях; «Le moyen age», история и литература средневековья. Специалиные: «La Revolution française» (Олара) и «Annales révolutionnaires» — для истории революциb; «Revue des études napoléonlennes» для истории консульства и империи; «La Révolution de 1848» — для истории февральской революции; «Revue do synthèse historique» —  лучший журнал по вопросам теории исторической науки.

Англия и Америка. «English historical Review», лучший английский журнал; «American historical Review» — лучший американский журнал, «Magazine of American history» — только по истории Америки.

Италия. «Archivio storlco italiano», осн. Джино Каппони, статьи и материалы; провинциальные: «Archivio veneto», «Archivio storico lombardo» носят тот же характер. Специально для древней истории: «Rivista di storia antiсa».

Германия. «Historische Ztschft», осн. Зибвлем, статьи и подробная библиография; лучший общий исторический журнал; «Archiv für Kulturgeschichte», статьи и заметки главным образом по истории культуры; «Historische Studion», более специального характера. Для отдельных эпох: «Archiv für Reformationsgeschichte». Для отдельных провинций: «Ztschr. für die Gesch. d. Oberrheins», «Forscbungen für Brandenburg, und Preussische Geschichte». Специально для ненемецких стран «Bysantinische Ztschr»., осн. покойным Крумбахером, и «Ztschr. für osteuropäische Gesch.» Шимана, со статьями и подробной библиографией по истории славянских стран, преимущественно России. По экономической и социальной истории — «Vierteljahrschriffc für Social-und Wirtsсhafisgeschichte».

Россия. «Чтения в Императорском Обществе Истории и древностей Российских при Императорском Московском университете», академическое научное издание. «Сборник Императорского Русского Исторического общества» собрание документов. «Русская Старина», собрание, материалов, воспоминаний и статей, осн. М. Я. Семевским, значительно утратил научный характер. «Русский Архив», осн. Н. И. Бартеневым, того же характера, постепенно угасает. «Старина и Новизна», историко-археологическое издание «Исторический Вестник», ненаучный общий журнал с преобладанием исторического материала. «Голос Минувшего», основ. А. К. Дживелеговым, С. Л. Мельгуновым, П. В. Сакулиным и В. И. Семевским, научное издание, рассчитанное на широкую публику. «Научный исторический журнал», осн. Н. И. Кареевым по типу «Revue Historique» и «Historische Ztschr.».

Польша. «Kwartalnik Historyczny», серьезное научное издание.