Иван IV, Грозный

Иван IV, Грозный, царь Московский, сын великого князя Василия III, родился в 1530 г., 25 августа. Его продолжительное царствование оставило глубокий след в русской истории. Не только великие исторические события и преступления, связанные с именем этого царя, но и самая его личность произвела на современников потрясающее впечатление. Она возбудила народное творчество, давшее былинный образ «грозного царя», вызвала длинный ряд всевозможных воспоминаний, сказаний и преданий. Как это часто бывает, в Иване IV более резко проявилась наследственность не по отцу, а по матери: необыкновенная впечатлительность, порывистость, страстность, влекущая к наслаждениям и жестокостям, доставлявшим тоже наслаждение, — свойства, которые обнаружились уже в отроке-Иване, невольно заставляют вспомнить о второй супруге великого князя Василия Ивановича, литвинке Елене, женщине, обуревавшейся страстями и бессердечной, не останавливавшейся ни пред чем ради своей выгоды и удовольствия и вызвавшей в боярах жгучую ненависть к себе. Умом Иван IV был наделен бойким, острым, но не обладавшим в достаточной мере способностью к устойчивому логическому мышлению: в этом уме было много воображения, критической наблюдательности, способности к злым юмористическим ассоциациям; но холодной практической сообразительности в нем с юности замечалось лишь столько, сколько требовал того инстинкт самосохранения.

В печальный период раннего сиротства (на 4 году жизни после отца, на 8 после матери) и развращающей опеки бояр, то забывавших накормить маленького царя, то поощрявших его давить народ на улицах, и образовались в личности Ивана IV те особенности, которые потом, развиваясь далее, дали, в конце концов, удручающую картину полной неуравновешенности, даже душевной болезни. Весьма нервный от природы и сделавшийся еще более нервным от тяжелых условий детства (например, от испуга бесчинством, произведенным боярами ночью в его спальне), Иван IV имел в числе природных свойств своей личности одно, которое, поощряемое с ранней юности, главным образом и содействовало развитию в нем чрезвычайной психической импульсивности, это — необыкновенно острая чувственность и отсюда вытекавшая непреодолимая склонность к сексуальным наслаждениям. Даже женитьба (17 лет) на Анастасии Романовне Юрьиной-Захарьиной не сразу остепенила Ивана в этом отношении; да и в ту пору, когда он находился под влиянием аскетической проповеди Сильвестра, он был не в состоянии отрешиться от тяготевшей над ним власти его страстной, чувственной природы и полагал, что ему «выше естества велят быти», когда слышал от благочестивого иерея советы об умеренности в супружеских удовольствиях. Эта власть чувственности над Иваном была, мне кажется, роковой для его психологии. Подчиняясь этому свойству, Иван из нервного становился нервозным, слабовольным психопатом, а на этой почве развивались трусливость и разного рода маниакальные состояния. В течение всей жизни «естество» царя давало себя знать: оргии и половые насилия, частые браки Ивана IV (освященных церковью было 5 и 2 без освящения) и вечные поиски им новых невест при живых женах, неугасимый огонь сладострастия даже и в то время, когда страшная болезнь превращала Ивана IV в заживо разлагавшийся труп и все-таки, говорят, не предохранила сластолюбца от покушения на невестку, пришедшую с участием к болящему, — все это неопровержимо свидетельствует, что пред нами типический эротоман. И нам думается, что в этой особенности Ивана IV и заключается ближайшая причина той импульсивности, которая чем дальше, тем становится неудержимее, делается прямо-таки патологической и доводит Грозного царя до сыноубийства. Само собой понятно, что нервная система Ивана IV расстраивалась и вследствие политических отношений эпохи, но острота этих отношений, преувеличения и противоречия, вносимыt в них самим Иваном IV, обусловливались как природными свойствами этого царя, так и теми особенностями, которые были созданы в нем личной его жизнью, наполненной половыми и иными излишествами. Это был человек, у которого, в конце концов, почти совершенно атрофировались так называемые задерживающие центры мозга. Ум его был живой и острый, изощренный к тому же обширным чтением, проглотивший всю московскую книжную «премудрость», но лишь в спокойные минуты он мог функционировать более или менее правильно: тогда-то пред умственным взором царя ясно вырисовывалась вся политическая обстановка времени и государственные перспективы Москвы. Однако, такие минуты бывали у Ивана IV очень редко и, чем дальше, тем становились реже. Большей частью, вследствие нервной развинченности чувство брало верх над рассудком, распаляло фантазию, — и тогда наш «в словесной премудрости ритор» невольно впадал в логические противоречия, «муж чудного разумения» говорил несообразности, плоскости и бестактные дерзости даже лицам, которым сам хотел доставить только приятное; тогда-то он совершал свои трагические, трагикомические и просто комические поступки, в которых беспристрастный наблюдатель одинаково мало найдет разумности и целесообразности, но зато крайне много болезненно мнительной подозрительности и «ярости». Подозрительность его доходила до крайних пределов: ему постоянно казалось, что ближние «восстали на него», «ищут зла»; мания преследования мучила Ивана IV, — и он, вспоминая свое добровольное удаление ради личной безопасности в Александровскую слободу (1564 г.), готов был верить себе в том, что он «изгнан от бояр и скитается по странам». «Ярость» его доходила до безумного исступления, и ему ничего не стоило вонзить нож в сердце раздосадовавшего его неосторожной укоризной боярина-князя... Крамола, которую искал и искоренял Грозный, являлась в его затуманенном сознании каким-то тысячеголовым чудовищем, у которого, сколько ни руби голов, они все вырастают, и он, нещадно рубя их, доходил поистине до геркулесовских столбов правительственного террора, — до массового истребления людей, по его же представлению, «вверенных и дарованных ему Богом»... Но вот просыпалась совесть у этого человека, разгоряченная фантазия рисовала ему разные «страшилы», над коими он потом пытался иронизировать, — и грядущий Страшный Суд, вероятно, не менее его потрясал и устрашал,  чем предполагаемая опасность от изменников и необходимость искать убежища в Англии: тогда он начинал каяться в своих грехах, молиться об убиенных им, поименно перечисляя известных ему в рассыпаемых по церквам синодиках, а относительно большинства погибших ограничиваясь лаконической пометкой: «имена же их, Господи, веси». Вообще, покаянно-молитвенные эмоции Ивана IV укладывались в традиционные формы московской ортодоксии, все равно, как его гнев на действительных и мнимых врагов находил себе выражение в сделавшихся уже привычными репрессиях татарского типа; но как в последних он, при развившейся в нем импульсивности, хватал через край, так и в сфере молитвы, покаяния и самобичевания он не знал меры. Уж коли казнить, то целыми семьями, родами, городами, областями, ничего не разбирая — ни правого, ни виноватого, ни старого, ни малого, ни человека, ни скота; уж коли молиться, так до шишек на лбу, прямо сделаться чернецом, а свой дворец обратить в монашескую обитель... Но одно чувство быстро сменялось другим, противоположным: молитва и покаяния уступали свое место опять неудержимой «ярости», и царь-инок прямо из храма или с колокольни отправлялся с опричниками-иноками в застенок, чтобы насытить свой гнев созерцанием бесчеловечных мучений, каким он подвергал именуемых «изменниками». Учреждение самой опричнины, в которой некоторые видят венец государственной мудрости Ивана IV, в сущности, было проявлением одного из многих его порывов.

В юношеские годы Иван  IV, напуганный и потрясенный до глубины души страшным московским пожаром и народным бунтом, скрепился, подавил в себе бурные порывы и подчинился указаниям опытных советников, той «избранной рады», или «синклитии», которой кн. Курбский приписывает славные дела царствования Ивана IV. Внешняя политическая конъюнктура не представляла тогда запутанности: казанский вопрос был поставлен настолько определенно и остро, что можно было не сомневаться в необходимости его немедленного разрешения, и он был разрешен в государственных и народных интересах Москвы. Балтийский вопрос, на который обратил царь Иван  IV личное внимание после покорения Казанского и Астраханского царств, тоже был намечен предшествовавшей московской политикой; таким образом, ничего нового, оригинального не было во внешней политической программе Ивана IV; но все же его уму делает честь то обстоятельство, что он, вопреки указаниям «синклитии», отказался от наступательной политики  по отношению к Крыму и начал войну с Ливонией из-за необходимого для Москвы балтийского берега. Во время продолжительной ливонской войны обнаружилось опять кардинальное свойство Ивана IV — стремление хватать через край: он не сумел соблюсти меры в своих требованиях и конечными результатами ливонской войны оправдал о себе мнение псковского летописца: «Царь Иван  IV не на велико время чужую землю взял, а по мале и своей не удержа, а людей вдвое погуби». Царь Иван  IV был слишком гордой, высоко мнящей о себе личностью, чему содействовало то обстоятельство, что он был «в науке книжного учения доволен и многоречив зело», обладал начитанностью, ораторским да, пожалуй, и писательским талантами, выделявшими его из толпы. Но под влиянием чувства ненависти к врагу он готов был изобразить себя и жертвой этого врага, яко бы давившего его своим авторитетом, отнимавшего у него, царя, всю власть, как это он писал кн. Курбскому касательно «избранной рады». Ненависть Ивана IV к боярству была так жгуча, достигала такой степени напряженности, что увлекала его до лицемерных отказов от престола и даже до того, что однажды он венчал царем всея Руси крещенного татарского царевича, Семена Бекбулатовича, а себя стал величать Иваном Московским и, поселившись на Петровке, ездил на поклон к этому бутафорскому царю, а затем садился «от царева места далеко вместе с боярами». В этой комедии, устроенной для вящего унижения боярства и продолжавшейся довольно долго (2 года), много злобы и издевательства, но едва ли в ней можно найти хоть каплю настоящего государственного смысла. Столь же легко, как ненависти, Иван  IV подчинялся и страху, часто охватывавшему его: под влиянием этого чувства он готов был и унизиться перед врагом, перед коим незадолго до того величался, как это известно из истории отношений его к Баторию. О власти своей он, царь Ивана IV, был не менее высокого мнения, чем о себе, и на практике постоянно отожествлял эту великую власть со своей личностью. Он стремился дать этой власти теоретическое обоснование на теократической, религиозной почве, но, при всех обильных выписках из священного писания и хронографов, — выписках, имевших целью доказать богоустановленность его власти, основной политический тезис Иван  IV очень вульгарен и стоит вполне в уровень с наличной практикой: «жаловать своих холопов мы вольны, казнить их вольны же» — вот все, что вывела царская мысль из «теоретических» размышлений о царской власти, вот и весь комментарий к высокомерному заявлению: «мы государь по Божьему соизволению, а не по многомятежному человеческому хотению». Едва ли надо доказывать, что, как теоретик царской власти, Иван  IV так же неоригинален, как и в других своих мнениях: все его многословные, «многошумящия» (по меткому выражению кн. Курбского) разглагольствия по означенному вопросу есть не что иное, как своеобразное отражение политического иосифлянства и практики высшего московского управления. Таким образом, Иван IV в своих идеях не мог быть непонятым современниками: он не стоял выше окружавшей его культурной и политической среды и потому не мог быть жертвой, яко бы павшей в борьбе с ней, жертвой ее непонимания его обширных планов. Напротив, Иван  IV хорошо был понят и современным ему народом и книжными людьми, стоявшими над ним. Народ оценил поволжские завоевания Ивана IV и воспел в своих песнях покорителя Казани; чуткий к демагогической тенденции его внутренней политики, народ в тех же песнях с сочувствием отнесся к борьбе с боярской «изменой», приклеив ему ярлык Грозного на вечные времена, но в то же время не одобрил излишеств в «гневе невоздержания».Книжник, оценивая внешние политические заслуги Ивана IV, отметил, что он «к ополчению был дерзостен и за свое отечество стоятелен», но тот же современник знает, что этот царь «на рабы своя от Бога данные ему жестокосерд вельми и на пролитие крови и на убиение дерзостен и неумолим, множество народа от мала и до велика при царстве своем погуби и многие грады свои попалил»... а «жены и вдовицы блудом оскверни». Царь Ивана IV оригинален не идеями и политической программой, а своими субъективными свойствами, своей личностью. При решении поставленных до Ивана IV вопросов внешней политики и внутренних отношений слишком много страсти, слишком много опрометчивости проявил Иван IV, совсем не похожий на своих предшественников, — рассудительных отца и деда, умевших выжидать время и знавших, где и когда остановиться. Те были настоящие практики-дельцы. Иван  IV не таков: он явился каким-то выродком среди них, унаследовавшим свойства иной — материнской — генерации. В лучшем случае, он мог в спокойную минуту правильно обдумать положение, составить план действий, но сейчас же терялся, как только сталкивался с действительностью, с живыми людьми: тут он попадал во власть своей импульсивности и совершал те «деяния», которые некоторым и внушали мысль о крайней ограниченности его умственных способностей; он принадлежал к числу тех умных людей, которые постоянно делают глупости, по своей неуравновешенности и несдержанности. Он и сам смутно понимал, что в его психологии не все благополучно, что ему чего-то не хватает, чтобы подходить к тому делу, которое выпало на его долю; это дело — государственное управление и строительство — требовало спокойного характера, трезвого ума, а не пламенного темперамента, не саркастического остроумия и красноречия, свойств, с которыми можно было сделаться хорошим начетчиком и говоруном, но которые не столько содействовали, сколько мешали ему стать хорошим царем, умеющим жить с людьми и ими править. Неудивительно поэтому, что в светлые годы юности он почувствовал необходимость опеки: «для духовного совета, — писал он впоследствии, — призвал я попа Сильвестра»; Адашева (и «других таких же») призвал он, чтобы тот «печаль его утолил и на людей врученных» ему «Богом призрел». А эта «печаль» — что иное, как не невольное признание своего делового, правительственного слабосилия? И в течение всей своей жизни Иван IV, по-видимому, искал моральной поддержки, да так и не нашел ее. «Ждал я, — писал он много позднее призвания Сильвестра и Адашева, — кто бы со мной поскорбел, и нет никого, утешающих я не сыскал»... Не сыскал же потому, что болезненно напряженное самолюбие и гордыня брали верх, и он продолжал утолять не «печаль», а «ярость» свою, продолжал поступать, как безмерно подозрительный, тщеславный деспот, над которым оставалась только одна власть, власть его страстей. Иногда он ужасался той пропасти, куда влекут его страсти, и в один из таких моментов самобичевания из под царского пера вылился кровью больного сердца написанный автопортрет, как всегда, не без преувеличения, но с несомненными реальными чертами. Иван IV в своем «завещании» (1572 г.) сделал печальное признание, что он «скаредными своими делы паче мертвеца смраднейший и гнуснейший», что он «разумом растлен и скотен умом». И вспоминая свои мысли, разговоры и «делы», Иван  IV именно во всем своем прошлом со скорбию усмотрел общую причину, приведшую его к такому глубокому и нравственному падению, причину, заключающуюся в свойствах его личности: «понеже, — говорит он, — убо самую главу оскверних желанием и мыслию неподобных дел, уста рассуждением убийства и блуда и всякого злаго делания, язык срамословием, выю и перси гордостью и чаянием высокоглаголивого разума, руце осязанием неподобных и граблением и убийством, внутриняя помыслы всякими сквернами, обядением и пьянством, чресла чрезестественным грехом и опоясанием на всякое зло... и иными неподобными глумлениями». Так же беспощадно, как и других, Иван IV оценивал и себя. В один из таких самообличительных моментов он, кажется, искренно, а не лицемерно отказался от престола, чему, однако, не поверили бояре, привыкшие к злому лукавству Ивана IV, это — после убийства им царевича Ивана (1582 г.). Но проходила проникновенная минута, — и снова «высокоглаголивый разум» вступал в свои права, опять начинался разлив подозрительности, «гнева невоздержания» и вообще всякого невоздержания, опять царь Иван  IV твердил себе, что в «Кроновых жертвах» он не виновен, ибо «за себя есми стал», — и «всяким злым деланием» наполнялась жизнь Ивана IV.... С годами от чувственных излишеств дряхлел и погасал прежде острый и многое тонко понимавший ум Ивана IV, наступало дементное состояние, выражавшееся, между прочим, в мелочной кичливости своими несметными сокровищами, которые царь, со «многоглаголивым» удовольствием тщеславия, показывал иностранцам и в последние свои дни. В это время Ивану IV шел всего 54-й год, а уже он, когда-то, хотя и сухощавый, но широкоплечий, с крепкими мышцами, высокий и красивый, с орлиным носом, длинными усами и светлыми смеющимися глазами, теперь был сгорбленным, дряхлым, почти погибшим физически и морально, стариком, потухший взгляд которого был мрачен, выразительно свидетельствуя о прожитой страшной жизни. Быстро подбиралась к нему смерть, которую давно ждал царь Иван  IV, умерший, однако, неожиданно, играя в шашки, 18 марта 1584 г.

Н. Фирсов.