Киреевский Иван Васильевич

Киреевский, Иван Васильевич, литератор, один из основателей славянофильского учения. Киреевский родился в 1806 году. 1812 год должен был очень рано разбудить в Киреевском чувство патриотического воодушевления, которое в нем к тому же поддерживал и развивал поэт Жуковский, одно время ставший как бы вторым отцом для Киреевского. Нельзя не отметить, наконец, также и того влияния, какое оказал на молодого Киреевского его отчим А. А. Елагин, женившийся в 1817 году на его матери. Елагин был очень образованным человеком и горячим поклонником немецкой философии (Канта, позднее Шеллинга), особенно модной в то время. Юный Киреевский чувствовал себя уже «философом в 15 лет» и, действительно, серьезно увлекся философией, с жадностью набросившись на отцовскую библиотеку. В 1822 году Елагины переехали в Москву, и в их доме, в качестве домашних учителей, мы видим цвет московской профессуры (Снегирева, Мерзлякова, Цветаева и др.). В то же время Киреевский посещает публичные лекции профессора Павлова, занимается языками и сближается с блестящей плеядой московской молодежи, так называемыми «архивными юношами», в Архиве Иностранной коллегии — Веневитиновыми, Титовым, Шевыревым, Соболевским и др. Вскоре Киреевский становится членом образовавшегося в их среде литературно-философского кружка «любомудров». Романтическая закваска, бродившая в нем с детства, развилась и укрепилась в Киреевском еще более. Уже в 1827 году, в письме к А. Кошелеву, Киреевский писал: «Мы возвратим права истинной религии, изящное согласим с нравственностью, возбудим любовь к правде, глупый либерализм заменим уважением законов и чистоту жизни возвысим над чистотою слога... Вот мои планы на будущее». Романтик Киреевский разрывал таким образом с наследием декабристов, либерализмом и рационализмом ХVIII века. Оставалось только предварительно совершить паломничество в философскую Мекку — в Берлин, к «немцам», где гремели тогда Гегель, Шеллинг и др. Результатом «европейского» крещения Киреевского явилось, прежде всего, его «западничество», хотя Запад и не увлек его слепо («немцы» ему не понравились). Однако Киреевский, подобно Чаадаеву, решительно признал тогда превосходство западного общечеловеческого «просвещения» над русским и отнесся даже с явным осуждением к «одинокому, китайски отделенному» от всего мира, «просвещению» России. В это время Киреевский горячо приветствовал реформу Петра Великого: «ибо благоденствие наше зависит от нашего просвещения, — говорил он, — а им обязаны мы Петру». Вернувшись в таком настроении из-за границы и приступив к изданию журнала, Киреевский не только дал ему название «Европеец», но и в первой же статье своей выступил с апологией западного просвещения, сделав одновременно резкий выпад против тех, кто «говорят нам о просвещении национальном, самобытном, не велят заимствовать, бранят нововведения и хотят возвратить нас к коренному и старинно-русскому».

Однако первое литературное начинание Киреевского окончилось неожиданным крахом: за статью Киреевского «Девятнадцатый век» «Европеец» был закрыт на 2-м же номере, а автор статьи был обвинен в пропаганде революционных идей, после чего он был вынужден сойти с литературного поприща на 12 лет. Киреевский углубляется в самого себя и отдается среди обеспеченного досуга философическим «резиньяциям». Попытка Киреевского в 40-х годах получить кафедру в московском университете кончается неудачей, как и попытка стать редактором погодинского «Москвитянина» в 1845 году. Тот же злой рок преследует Киреевского при новой попытке сотрудничества в так называемых «Московских сборниках». Издание было запрещено при выходе первой же книжки в 1852 году, а Киреевский получил строгий выговор и должен был снова умолкнуть. Когда же в 1856 году явилась, наконец, возможность печататься в славянофильской «Русской Беседе», то в первой же книжке журнала, где появилась его первая статья, читатели прочли и некролог Киреевскому. Он умер в Петербурге 11 июня от холеры. Все отмеченные выше неудачи в жизни Киреевского, вместе с насильственным отстранением его от любимого дела, литературы, глубоко отозвались на душевном мире Киреевского. В нем обострилось мистическое чувство, таившееся в его сердце с ранних лет. Уже вернувшись из-за границы с щемящим чувством тоски но родине, Киреевский, прежде всего, встретил в лице своего брата Петра горячего русофила и самого нетерпимого пропагандиста славянофильских идей. Вскоре после запрещения «Европейца» Киреевский сближается с Хомяковым и попадает в самый водоворот идейных течений эпохи. Киреевский все теснее постепенно примыкает к славянофильству и, наконец, становится одним из «отцов» этой доктрины, стремясь подвести под нее идеалистическое основание «откровенной» философии Шеллинга. С течением времени религиозный мистицизм все сильнее овладевает Киреевским, и он начинает увлекаться беседами со старцами Оптиной пустыни, идеализировать православие, самобытное русское «просвещение», обличая вместе с тем рассудочную, «гнилую», пораженную «французской болезнью» образованность Запада. Постепенно взгляды Киреевского приобретают характер целостной доктрины, которую, однако, ему не удалось облечь в законченные формы стройной системы. Среди разновременных статей Киреевского наиболее существенное значение имеют: «Девятнадцатый век» (1832), «В ответ А. С. Хомякову» (1838), «Обозрение современного состояния литературы» (1845), «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России» (1852) и «О необходимости и возможности новых начал для философии» (1856). В основе мистического учения Киреевского лежит представление о «внутренней цельности» человеческого духа или о «верующем разуме». Только «живое разумение духа», в котором гармонически слиты все внутренние силы человека (мысль, чувства и вера), по мнению Киреевского, и может сделать доступной людям тайну их бытия. Чтобы достигнуть этого «высшего духовного зрения», источника истинного «живознания», необходимо 1) «понять мысль чувством» и 2) «мышление возвысить до сочувственного согласия с верой», ибо вера — в конечном счете — и является «живым общим средоточием всех отдельных сил разума». «Человек, — говорит Киреевский, —  это его вера». С этой точки зрения, «самая философия», по словам Киреевского, есть «не что иное, как переходное движение разума человеческого из области веры в область многообразного приложения мысли бытовой». Подобное «высшее мышление», то есть мистическое восприятие мира «всем своим существом», Киреевский и называет «разумом» или «разумностью»: «для цельной истины нужна цельность разума», говорит он. Но от этой разумности, от этого «богословско-философского способа мышления», он резко отличает так называемую «рассудочность», рационалистическое мышление XVIII века, в котором «логическое, опытное познание» подчинило себе «внутреннее сознание». По мнению Киреевского, такое «рациональное мышление», пригодное в сфере научных изысканий, способно, однако, создать лишь ограниченное, одностороннее и притом чисто внешнее представление о мире. Оно не дает нам познания «сущности» вещей. Но эта «логически-техническая образованность» становится уже прямо опасной и вредной, коль скоро она претендует быть единственным нашим знанием, единственным мерилом вещей. Рассудочное знание бессильно осветить нравственный мир человека, оно способно только исказить все наши моральные понятия. Противополагая столь резко друг другу «разумность» и «самомышление» рассудка, Киреевский вместе с тем сводил свою антитезу к противопоставлению «двух образованностей» или исторических культур, якобы воплотивших в себе эти полярные типы мышления — культуру «западную» и «восточную», мир романо-германский и славяно-русский, католико-протестантский и православный. Европейский Запад и славянский Восток, по словам Киреевского, и являлись носителями этих двух цивилизаций, построенных одна на началах рассудочности, другая — разумности:              «раздвоение   и цельность, рассудочность и разумность будут последним выражением западноевропейской и древнерусской образованности», говорит Киреевский. Понятно, что при таких предпосылках «не племенные особенности» положил Киреевский в основу своего культурно-исторического деления человечества, а различие веры, как последнего основания всякой культуры. По его мнению, вся беда Запада заключалась в том, что христианство там пало на богатую почву Рима языческого с его классической образованностью и должно было приспособляться к новой государственности, возникшей на почве «насилий завоевания» германских варваров. Отсюда произошло искажение истинного духа христианства в римской церкви, а вместе с тем и ложное направление всей культуры Запада: в церкви — вечная смута, раскол (реформация, протестантизм); в государстве — перевороты, революции, «договорные» ассоциации, искусственные правовые гарантии; в нравственной сфере — ложь, обман, разврат, господство необузданной личности с ее эгоистическими стремлениями, торжество «промышленных» интересов. В результате — «гниение» западной культуры, ее одичание и тщетные поиски «спасающего догмата» (социализм, философия рационализма, пиетизм), стремление «выдумать» новую религию. Основные этапы этой последовательной эволюции внутреннего разложения «западного» мира Киреевский резюмирует в характерной формуле:          «сперва схоластическая философия внутри веры, потом реформация в вере и, наконец, философия вне веры». Совершенно иначе представляются ему судьбы славяно-русского Востока. Последнему, правда, не были известны сокровища классического мира, но зато он не знал и «неправды» этого мира, не знал ни «завоеваний», ни схоластической философии, ни папизма. Христианство было воспринято Русью из чистого источника восточной вселенской церкви и пало на девственную почву кроткого и мирного народа. «Русский православный дух» и был «духом истинной христианской веры». Благодаря же указанной «особенности» православного Востока, он мог сохранить в своей истории, наряду с цельностью веры, цельность своего быта, а, следовательно, и «цельность разума», никогда не зная «раздвоенности» Запада. Ясно, что при таких условиях оказывалось, что тайна вселенской истины была открыта только «святой Руси», которой на долю и выпала мировая миссия — поведать народам вечную правду и стать во главе будущего человечества. Запад поэтому получал теперь единственную возможность спастись ценой «подчинения» своей образованности «господствующему духу православно-христианского любомудрия», то есть путем восприятия русского православного «начала», которое одновременно являлось палладиумом и русской народности и общечеловеческой истины. Исключительность начала, лежащего в основе русского «просвещения», обусловила, по словам Киреевского, и совершенное своеобразие судеб русского народа, не знавшего ни завоевания, ни эгоизма личности, ни переворотов, ни замков, ни рыцарства, ни сословий, ни политической и нравственной борьбы, ни формальностей общественных отношений. Вся русская история, «все классы и виды населения» русской земли — по его словам — всегда были «проникнуты одним духом», вся страна представляла искони «семью маленьких общин», живущую внутренней «жизнью духа». И «этот русский быт, созданный по понятиям прежней образованности и проникнутый ими, еще уцелел, — говорит Киреевский, — почти неизменно в низших классах народа» до последних дней. Русская «народность» сохранилась, таким образом, во всей своей святости в «народном» быту. Говоря так, Киреевский имел в виду ту часть образованного русского общества, которая, по его мнению, слепо поклоняясь Западу, оторвалась еще со времен Петра от быта и верований «простого народа». Подчеркивая зло и опасность подобного «разрыва» интеллигенции с народом, Киреевский, однако, выражал надежду, что, «вырвавшись из-под гнета рассудочных систем европейского любомудрия, русский образованный человек» вновь «обратится к чистым источникам древней православной веры своего народа» и, в конце концов, сольется с ним умом и сердцем, восприняв еще раз живую мудрость «цельного умозрения святых отцов церкви». Таким образом, в последнем итоге Киреевский нашел решение мировой проблемы в решении национального русского вопроса. Отождествив «православие» с истинным христианством и объявив, что «наша образованность есть наша церковь», Киреевский, естественно, пришел к тому выводу, что на долю русского народа выпала великая миссия создания общечеловеческой христианской культуры. Но с торжеством «русского начала» должно будет победить и начало «разумности», то есть отдельные науки должны будут «примкнуть к своему общему центру — философии», а «философия» в свою очередь должна будет «слиться с верой в одно умозрительное единство». Так сочетал Киреевский свою мистическую философию со славянофильскими построениями русского национализма первой половины ХIХ века. См. «Полное собрание сочинений Киреевского» под редакцией М. Гершензона, т. 1-2 (1911 г.); Д. Писарев, «Русский Дон-Кихот» (Сочинения, т. II); А. Н. Пыпин, «Характеристики литературных мнений 20-50гг.»; П. Г. Виноградов, «И. В. Киреевский и начало московского славянофильства» («Вопросы философии и психологии», 1891 г.); М. Гершензон, «Исторические записки».

Б. Сыромятников.