Лассаль Фердинанд

Лассаль (Lassalle), Фердинанд, родоначальник немецкого рабочего движения, родился в 1825 г. в Бреславле в еврейской купеческой семье, учился в школе своего родного города и не приобрел больших симпатий со стороны своего учебного начальства. «Выскочка, дерзок, беспутен, заносчив», гласила аттестация, украшавшая его выпускное свидетельство, и возможно, что она довольно точно отвечала действительности. Дневник, который вел Лассаль в школе, достаточно показывает меру его «беспутности», а «дерзким» и «заносчивым» он оставался до конца своих дней, с той разницей, что свойства, приводившие в отчаяние директора, очень пригодились в боевых выступлениях. Правда, эти свойства и впоследствии не нравились многим. Но своеобразие природы Лассаля, гармонически примиряющей кучу противоречий, именно в том, что в великой душе его находило место нечто такое, что без великой души было бы самым настоящим синонимом мещанства и пошлости. С детства его одолевало тщеславие, которое не исчезло и тогда, когда в нем появилось честолюбие высокого стиля, самое чистое и благородное; наряду со славой народного трибуна, вождя рабочих масс, диктатора немецких пролетариев, к которой он стремился, он хотел быть первым любимцем женщин, первым денди, всех затмевать элегантностью своих галстуков, своих палевых перчаток, изысканностью своих вин. Маркс приходил то в отчаяние, то в исступление от кичливости Лассаля, от его самомнения, от назойливого выдвигания на первый план собственной персоны. В глазах потомства, имеющего возможность оценить громадность заслуги Лассаля перед Германией — и не только перед Германией, — все эти подробности имеют лишь то значение, что делают фигуру Лассаля близкой и интимно понятной. Маркс, суровый,  аскетически-холодный, не умеющий ни грешить, ни прощать, словно стоит перед потомством на высоком пьедестале из белоснежного мрамора. Он недоступен. Лассаль — весь земной, доступный всему человечному, грешный и веселый, способный на компромисс и на падение и в то же время способный на великое, свершающий великое без усилий, без надрыва, силой одних своих сверхчеловеческих дарований. С этими сверхчеловеческими дарованиями, с его колоссальным честолюбием, с волей, которая готова была гнуть все кругом и только не знала, с чего лучше начать, Лассаль не мог прожить жизнь, прикованный к мирной профессии. Как еврею, ему были закрыты многие пути и не столько прусскими законами, сколько бытовыми традициями и немецкого бюргерства и еще больше немецкой аристократии. Еще мальчиком Лассаль понимал, какое проклятие с колыбели нависло над ним. И словно готовясь отомстить тому обществу и тому государству, которое допускает эту чудовищную несправедливость, он записывает в дневнике: «Я не что иное, как эгоист. Родись я принцем или князем, я был бы аристократом с головы до пят. Теперь, когда я всего только сын бюргера, я буду демократом». Но среди демократов он хотел быть «принцем или князем». Он вырастал повелевать. Ничто не было более чуждо его душе, чем скромность. Он всего хотел для себя и не считал неудобным работать локтями в жизненной давке. Гейне, с которым Лассаль встретился у порога сознательной жизни, разгадал его и «в гроб сходя, благословил».

Лассаль (1825—1864). По фотографии.

В жизнь Лассаль вступил вооруженный тем, что было доступно «сыну бюргера», не влияниями, не связями, а эрудицией и сложившимся научным мировоззрением. Мировоззрение Лассаля сложилось под тройным влиянием: Гегеля, Фихте и Маркса. От Гегеля он взял диалектический метод, но отринул его социальный консерватизм и резко-отвлеченный характер его эволюционной схемы. В этом отношении ему помогла та сторона учения Фихте, которая возвеличивает личное начало и считает истинным назначением человека не мысль, а деятельность, осуществленную мысль. У Фихте же заимствована высокая оценка национального начала. Наконец, учение «Коммунистического Манифеста» дало возможность Лассалю осмыслить свои социальные обиды и свои политические мечтания. В 1848 году, когда вспыхнула революция, Лассаль был не только сложившимся идеалистом, но и сложившимся социалистом.

Однако его общественная деятельность началась еще до революции, началась шумливо и в достаточной степени скандально. Лассаль познакомился и сблизился с кровной немецкой аристократкой, графиней Софией Гацфельд, которую муж, покинутый ею, преследовал и которой не соглашался выдать принадлежавшую ей часть имущества. Лассаль вступился за графиню и начал труднейший процесс с графом. Он пустил в дело все: свою энергию, свой бурный ораторский талант, свою железную настойчивость и... неразборчивость в средствах. Его два приятеля по его наущению украли у графа шкатулку с документами, доказывающими его неверность жене, и Лассаль попал на скамью подсудимых. Его оправдали. Главный процесс тянулся долго и был выигран Лассалем только в середине 50-х годов.

В 1848 г. Лассаль об руку с Марксом принял участие в революции на Рейне и пробовал поднять восстание в Дюссельдорфе. За это он попал под суд второй раз. Но его миновала горькая чаша эмиграции. Из крупных деятелей Союза коммунистов он один остался в Германии после поражения революции. К этому компромиссу побуждала его необходимость довести до конца борьбу с графом Гацфельдом. Но зато благодаря тому, что Лассаль не уехал из Германии, он имел возможность находиться в постоянном соприкосновении с демократическими и рабочими кругами, быть постоянно осведомленным об их настроении, знать, на какие дерзания способны они и на какие неспособны. Результаты своих наблюдений он с величайшей обстоятельностью сообщал в Лондон Марксу и Энгельсу. Факты истолковываются могучим умом, вооруженным стройной теорией. Так постепенно нарождается практическая программа.

До 1857 г. Лассаль жил в Дюссельдорфе, занимался процессом графини, переживал смену надежд и разочарований в своем нетерпеливом ожидании революции и писал своего Гераклита («Die Philosophic Herakleitos d. Dunkeln von Ephesos», 1858), исследование о «плачущем» философе по гегелевскому методу, признанное замечательным лучшими знатоками. Мысли о причинах неудачи движения 1848 г. не оставляли его, и результат своих дум он изложил в виде исторической трагедии «Франц фон Зиккинген» (1859); это произведение не художника, а политика: цепь гегелевских формул, положенных на диалоги и монологи; пьеса, в которой нет ни драматического действия, ни психологических типов, — одна сплошная тенденция. Смысл ее таков: Зиккинген, поднявший знамя революции, погиб сам и погубил свое дело потому, что не решился до конца идти по революционному пути, протянуть руку восставшим крестьянам, а вступил в дипломатический компромисс с силой, защищавшей существующий строй, с князьями. Ибо такова была его дворянско-рыцарская, классовая психология. Мораль трагедии заключалась в том, что ту же ошибку, какую сделал в 1523 г. Зиккинген, в 1848 г. совершила немецкая буржуазия: вместо того, чтобы протянуть руку рабочим и идти по революционному пути до конца, она, одержимая классовым страхом, предала рабочих и заключила компромисс с правительством.

В «Зиккингене» Лассаль в первый раз поставил политическую задачу — объединение Германии — впереди социальной. Из-за этого и по другим пунктам у него возникло разногласие с лондонскими друзьями. Оно сделалось еще больше, когда в 1859 г., по поводу войны Австрии с Францией и Пьемонтом, Энгельс и Лассаль выпустили по брошюре. Брошюра Лассаля называлась «Der Italienische Krieg und d. Aufgaben Preussens». В ней он противопоставлял точке зрения Энгельса, которая приближалась к великогерманской, свою, которая была ближе к малогерманской, хотя и не совпадала с ней. Отличие точки зрения Лассаля от буржуазной малогерманской заключалось прежде всего в том, что он не стремился исключить Австрию из Германии вовсе. Он принимал ее, но освобожденную от своего иноплеменного балласта, способного вести самостоятельное существование. А во-вторых, Лассаль думал, что объединенная таким образом Германия должна быть единой республикой. Эти два отличия от вульгарной малогерманской программы Лассаль формулировал однажды в письме к Родбертусу словами «Grossdeutschland moins les dynasties», Великая Германия минус династии. Невозможность Лассаля и его лондонским  друзьям столковаться между собой обусловливалась тем, что для Лассаля национальный принцип был важен, как противоположный царившему в Германии плохому федерализму, а Марксу и Энгельсу он представлялся вредным при сопоставлении с интернационализмом. Невозможность взаимного понимания сознавалась в Лондоне настолько ясно, что Энгельс писал, узнав о смерти Лассаля в 1864 г.: «В настоящем он был для нас очень сомнительный друг, в будущем — довольно несомненный враг, но» и т. д. Переписка хранит на себе следы этого неотвратимо наступающего разрыва. Он сделался фактом, когда в 1862 г. Лассаль побывал в Лондоне и имел личные беседы с друзьями. Маркс и Энгельс не вернулись в Германию. Политическое, а потом и социальное руководительство немецкой демократией волею судеб оказалось нераздельно в руках Лассаля. Ему пришлось взять всецело на себя ответственность перед историей, когда он в безысходном и сознательном противоречии с Марксом, даже больше — в безмолвной борьбе с ним, поднял немецких рабочих.

Но, прежде чем приступить к планомерной практической деятельности, Лассаль закончил и отпечатал свой второй большой труд, «System d. erworbenen Rechte» (1861). В нем Лассаль говорит об обратном действии законов и о наследственном праве у римлян и у германцев, но наиболее своеобразная и характерная для Лассаля часть — его учение о принудительном отчуждении. Оно построено на анализе того положения, что при конфликте личных прав с правами коллектива первые должны уступить. Недаром Лассаль формулировал задачу своей книги, как «сооружение научной юридической твердыни социализма». От юридических конструкций социализма Лассалю очень скоро пришлось перейти к политическим.

Политическая деятельность Лассаля делится на две полосы, на грани которых стоит «Открытый ответ» (1 марта 1863 г.). До этого времени он выступал как чистый радикальный демократ, не касающийся, или почти не касающийся вопросов, связанных с экономическим положением пролетариата, не предлагающий никакого социального лекарства. Начиная с «Открытого ответа» он стремится создать особую пролетарскую партию и дает ей программу, охватывающую все стороны существования рабочих: экономическую, социальную, политическую. Именно в этот второй период своей политической деятельности Лассаль вырос во весь рост, как агитатор.

Никогда, далее в самые тяжелые дни гацфельдовских процессов, ему не приходилось так сверхчеловечески напрягать свою железную энергию, как в эти месяцы. Никогда ему не приходилось исчерпывать до такой степени ресурсы своей воли. Все в нем было натянуто. Он был весь — борьба. Перед ним были инертные, забитые, едва пробудившиеся от невежества рабочие массы, из которых нужно было сделать граждан, способных поднять голос, способных требовать. Буржуазия считала рабочих своим уделом и не подпускала к ним никого. Лондонские друзья говорили, что еще не время. Берлинские друзья предостерегали. Лассаль отвечал: «Рабочая агитация существует. Я должен дать ей теоретическую форму и практический лозунг, хотя бы это тридцать три раза стоило мне головы». Как гром Юпитера, упал он среди беспорядочных пролетарских толп, и от его призывов зажглось движение, самое крупное в истории Германии XIX века. На агитаторской трибуне, где до тех пор перед рабочими проходили немощные, бестемпераментные доктринеры, появился титан. Ему нельзя было противостоять. Он с необыкновенной легкостью справлялся с самыми тяжеловесными учеными аргументами. Он умел затасканную, чужую идею развивать так своеобразно, обливать потоками такого неожиданного света, что она навсегда запечатлевалась в самых неповоротливых умах. Все, что он говорил, было согрето участием к невзгодам рабочего, которое шло из глубины убеждения и проникало в суровые сердца, не избалованные симпатиями. В его речи была приподнятость, была пышность в словах, был театральный порою пафос, но это не беспокоило и не смущало слушателей. Зато их приводило в восторг его остроумие, то легкое, изящное, искрометное, то злое и разящее, как разрывная пуля, их чаровала его благородная красота. Успех сопровождал уже первые выступления Лассаля, не носившие характера прямой агитации. То были, прежде всего, две речи о конституции (1862). В первой Лассаль дал свое знаменитое определение конституции, которое с тех пор сделалось господствующим: «Конституционный вопрос не вопрос права, а вопрос силы. Настоящая конституция страны существует только в реальных, фактических соотношениях сил, господствующих в данной стране. Писанные конституции только тогда ценны и долговечны, если являются точным выражением действительных, существующих в обществе соотношений сил». Во второй, исходя из этого определения, указывал прусской палате ту тактику, которой ей следовало держаться во время конфликта. В 1862 г. была произнесена и та речь Лассаля, которая служит прямой подготовкой его агитации: «Об особенной связи современного исторического периода с идеей рабочего сословия», или, короче, «Программа рабочих». В ней доказывается, что «дело рабочих есть дело всего человечества, их свобода — свобода самого человечества, их господство — господство всех», что рабочее сословие призвано возвысить свой собственный принцип до положения принципа всего века. «Вы — скала, на которой воздвигнется церковь будущего!» — восклицал Лассаль и указывал уже средства для достижения этой цели: всеобщее, равное и прямое избирательное право. Речь эта имела два совершенно противоположных результата. У Лассаля из-за нее оказалась куча процессов, а Лейпцигский Центральный Комитет, образовавшийся в конце 1862 г., прислал ему (как и некоторые другим лицам) предложение высказаться о программе и тактике, которых нужно придерживаться рабочим. Так появился «Открытый ответ». (О ходе пропаганды Лассаля, об основании Общегерманского Союза и о его судьбах см. рабочее движение на Западе и социал-демократия. Ср. также Германия, XIV, 209).

Социальные идеалы, во имя которых Лассаль поднимал рабочих, — производительные ассоциации с государственным кредитом. Он выдвигал их в противовес потребительным, кредитным и производительным товариществам Шульце-Делича. Он очень подчеркивал момент государственного кредита, который, по его мнению, один превращал производительные кооперации Шульце из вредной утопии в социальную панацею. Теоретически это положение опиралось на знаменитый «железный закон заработной платы» (см. XX, 562/63), которому Лассаль придавал огромное значение и который не был ни железным, ни законом, как не были панацеей производительные ассоциации с государственным кредитом. Первая формула железного закона находится еще у физиократов, потом он фигурировал у Мальтуса, у Рикардо, у Родбертуса. Лассаль формулирует его так: «средний размер заработной платы всегда сводится к безусловно необходимому содержанию, требуемому привычками народа для поддержания жизни и для размножения; вот точка, вокруг которой вращается действительная поденная плата, никогда не поднимаясь выше, никогда надолго не опускаясь ниже». В лейпцигской и франкфуртской речах Лассаль сильно развил свою социальную программу, а в полемическом сочинении «Бастиа-Шульце. или капитал и труд» он собрал свои теоретические взгляды воедино, следуя в общем Марксу, хотя и не без «значительных недоразумений», в передаче его теории ценности, как указывал потом Маркс. В «Бастиа-Шульце» ценны две вещи: твердое установление исторической природы экономических категорий и неотразимая по силе критика либерально-буржуазных экономических доктрин. Но оригинальных теоретико-экономических взглядов у Лассаля не было. Он признавал это и сам, говоря, что хочет дать рабочим лишь то, что «безусловно установлено и легко поддается доказательству». Он знал, что его сила в другом и не протягивал рук к лавровому венку Маркса.

Заслуга Лассаля была не теоретическая, а практическая, заслуга не ученого, а политика. В «Открытом ответе» Лассаль впервые с совершенной отчетливостью выяснил свой основной принцип, тот, который до него чартисты выясняли английским рабочим, а Луи Блан — французским: что только решение политического вопроса откроет путь к решению социального. Чтобы провести социальные реформы, рабочим нужно получить доступ к законодательству. Средство для этого — всеобщее, равное, прямое избирательное право. Путь для его завоевания —  организация пролетариата в партию, способную на планомерные действия. Когда политическая цель будет достигнута, хватит времени подумать о социальных задачах. Это положение Лассаля сразу провело грань между буржуазной филантропической деятельностью на пользу рабочих и самостоятельным  рабочим движением, руководящимся логикой классовых интересов. Отныне уже станет невозможно повернуть его на другую колею. Оно всегда будет ярко-политическим и ярко-пролетарским. Столь же безошибочно начертал Лассаль и территориальные грани немецкому рабочему движению. Не Пруссия и не Австрия, а Германия, включая Пруссию и исконную немецкую Австрию. Этого требовал весь ход промышленного развития Германии. Промышленность вела борьбу за полное таможенное объединение. Рабочие должны были поддерживать эту борьбу для того, чтобы не быть вынужденными выступать со своими классовыми требованиями разрозненно. Таковы два основных политических принципа, которыми руководствовался в своей агитации Лассаль. Но установить их было еще мало. Всеобщее избирательное право не так легко давалось в руки. Пропаганда шла туго. Число членов Общегерманского Союза быстро дошло до трех тысяч и с необычайной медленностью подвигалось к четвертой тысяче. Собрания, на которых Лассаль говорил перед рабочими, особенно на Рейне, в Золингене, Берлине, Эльберфельде, были очень многолюдны; то были настоящие «смотры», как гордо называл их Лассаль Они и производили то потрясающее впечатление на общество, от которого не остался свободен и Бисмарк. Но в Союз вступала лишь малая часть рабочих, посещавших агитационные собрания Лассаля, и это смущало его. Он не хотел видеть, что его агитация открывала обширнейшие горизонты для будущего, для дальнейшего роста движения, что она расчищала путь для других. Он сам хотел пожать плоды своих усилий. Нетерпеливые порывы пылкого вождя жаждали непосредственных громких успехов, немедленных блистательных побед. Ничего похожего не давала скупая немецкая действительность. Тогда-то Лассаль дерзнул сделать тот шаг, который он так осуждал в «Зиккингене». До сих пор он шел революционным путем; теперь он его покинул и попробовал ускорить ход событий посредством дипломатических переговоров, посредством прямого соглашения с властью. Он вступил в переговоры с Бисмарком с целью убедить его даровать Германии всеобщее избирательное право.

Почему Лассаль не хотел ждать, чтобы Бисмарк уступил напору снизу? У него не хватало терпения ждать. Неудача натиска на Берлин заставила потускнеть его надежды, и на дальнейшие быстрые и крупные успехи он не рассчитывал. Через Бисмарка он думал осуществить всеобщее избирательное право быстрее, скорее сделаться вождем организованных рабочих масс и большой парламентской партии. Лассаля столкнуло с революционного пути его честолюбие, как Зиккингена, в его толковании — классовый интерес. Но для Германии его переговоры с Бисмарком были благодетельны. Благодаря Лассалю министр окончательно укрепился в идее принять всеобщее прямое избирательное право для будущего немецкого парламента. Это — факт, поддающийся документальному доказательству.

Дела Общегерманского Союза приносили между тем Лассалю ряд разочарований. Вся передовая Германия, поскольку она не была в рядах пролетариата, на него нападала. Поддерживали его реакционные круги. Он затевал связи с правительством. Под конец его охватило жуткое чувство, которое в связи с тяжелыми перипетиями его странного романа с Еленой Деннигес, красавицей-аристократкой, с острым умом и мещанской душой, приводили его почти в  отчаяние. В одном из припадков такого отчаяния он вызвал на дуэль обожателя Елены, ничтожного валаха, и пал от его пули в одном горном ущелье близ Люцерна, в Швейцарии (август 1864). Лучшее, что написано о Лассале, принадлежит Мерингу (ряд глав в «Истории немецкой социал-демократии») — с социалистической точки зрения, Онкену (биография Лассаля) с буржуазной точки зрения и Брандесу (яркая психологическая характеристика).

А. Дживелегов.