Лермонтов Михаил Юрьевич

Лермонтов, Михаил Юрьевич, великий русский поэт. Родился 2 октября 1814 года. Его биографы с особенной настойчивостью указывают на шотландское происхождение (шотландский предок переехал в Россию за 200 лет  до рождения Лермонтова) и на те мучительные испытания, которые пришлось пережить Лермонтову в детстве и в юности из-за разногласий между его бабушкой и отцом. Рано потеряв мать, Лермонтов был взят на воспитание чванной и родовитой бабушкой, Арсеньевой, которая не могла выносить своего небогатого и незначительного зятя, отца поэта, армейского офицера Юрия Петровича Лермонтова. Она питала к нему настолько же искренние неприязненные чувства, насколько страстно любила внука. Атмосфера враждебности, истеричной любви, чванства, капризов, тирании и рабства с детства наполнила душу Лермонтова тяжелыми впечатлениями. С малых лет он почувствовал себя одиноким; с детства уже запали в душу его тоска и протест. Противоречивые чувства, объектом которых он был, как бы нарочно стремились создать обстановку, особенно благоприятную для культуры тех настроений, которые потом с исключительной силой проявились в его лучших произведениях. Уже с детства Лермонтов носил в себе какую-то неведомую другим тайну, созданную необходимостью крепко замыкать от других действительные движения души. Его повышенная чувствительность, его богатый дар фантастики уже с детства находили импульс в искусственном одиночестве, и, вместе с нараставшим «демоническим» протестом в душе его росла тоска по лучшему миру. Уже с детства Лермонтов был во власти романтического влечения к грандиозному в природе, к великому и одинокому в человеческом существе.

Десятилетним мальчиком он увидал Кавказ, и впечатление было настолько сильно, что уже во всю жизнь Лермонтов не мог от него отделаться. Впечатления эти, дополненные последующими поездками на Кавказ, как бы ассоциировались с представлением о великой тоскующей среди обыденного мира силе, о «демоне», образ которого с юных лет и почти до самой смерти не покидал поэта.

Повышенная чувствительность Лермонтова нашла свое выражение и в отношениях к другому полу. Уже десятилетним мальчиком, как раз во время пребывания на Кавказе, Лермонтов испытывает к девятилетней девочке чувство, которое нельзя назвать иначе, как сильной любовью. Стихотворение «К гению», написанное, когда поэту было 15 лет, начинается строками, напоминающими о том, «что было в Ефремовской деревне в 1827 году, где я во второй раз любил, 12-ти лет, и поныне люблю». Четырнадцатилетним мальчиком, в 1829 году Лермонтов пишет «Цевницу», воспевая места, «где некогда последняя любовь питала сердце мне и волновала кровь». Стремление к женщине, жажда любви, несмотря на презрение к миру, к «свету», проходит через всю жизнь Лермонтова и скрашивает многие его произведения. Соединенная с чувством отчужденности от мира и ясно сознаваемого одиночества, любовь приобретает трагический характер, служа источником постоянного страдания, а не удовлетворения. Каждое новое чувство к женщине служит как бы для подкрепления пессимистического взгляда на мир и утверждения в мыслях о собственном одиночестве. Вместе с повышенной чувствительностью, с проснувшимся рано стремлением к женской любви, в раннем возрасте начинает работать в Лермонтове ум. Он холодно оценивает не только других людей, не только их отношения, но и собственные чувства, свою собственную отчужденность от мира. 15-ти лет Лермонтов пишет «Портрет», в котором набрасывает столь близкие ему черты мрачного одиночества, мучительной неудовлетворенности в стремлении к свободе, видимого равнодушия и презрения к людям: «холодный ум средь мрачных дум не тронут слезы красоты... Везде один, природы сын»… Но в строках, предшествующих стихотворению, Лермонтов осуждает эгоизм одинокого «холодного ума». Рано проснувшийся к деятельности, сильный ум подмечает то, что в большинстве случаев скрыто от юношеского возраста, — подмечает не только недостатки и грехи людей, но и несправедливость их огульного осуждения. Одинокий и отчужденный, Лермонтов не только чувствует сострадание к людям, но и сознает эгоизм одиночества, отталкивающую сторону озлобленности. В то же время он знает, что есть души, не созданные для мира; и к этим, для которых мир не создан, с самого раннего возраста влечется его сердце. Уже в ранней юности он ищет отклика на свои романтические стремления в литературе. Отданный в университетский пансион, он вместе с товарищами много читает, знакомится с русской и, в особенности, с иностранной литературой. Байрон захватывает его мысли и чувства ранее, чем поэту исполняется 15 лет. Гений английского поэта находит благодарную почву во всех прежних переживаниях Лермонтова. В Лермонтове уже накоплялось то, что нашло яркое выражение в поэзии Байрона, и, как на родные звуки, отозвался будущий великий русский поэт на строфы великого английского сотоварища. Влияние Байрона было громадно, но не подражательными байроновским звуками звучала лермонтовская лира. Он все-таки был не Байрон, а «другой, еще неведомый избранник, как он гонимый миром странник, но только с русскою душой». Под влиянием Байрона еще сильнее начинает звучать в Лермонтове та муза, голос которой он слышал еще до близкого знакомства с отцом «байронизма». К этому же времени относятся годы тяжелых личных переживаний, вызванных теми же непрекращающимися раздорами между бабушкой Лермонтова и отцом. В 1830 году Лермонтов поступает в московский университет, но не успевает кончить курса в нем из-за какой-то истории. Против желания родных, поступает он затем в Петрограде в Школу гвардейских подпрапорщиков. Здесь — обычная для того времени жизнь юнкерства, «бури тайные страстей», бури шумного разгула, кутежи с товарищами, омрачаемые для Лермонтова сознанием ничтожности такого существования. По окончании училища началась жизнь Лермонтова в том кругу, который он же презирал и к которому неудержимо влекся. Протестуя против «света, завистливого и душного», Лермонтов вращался в нем наряду с людьми, для которых мир его переживаний был менее доступен, чем для крепостного крестьянина той эпохи. Со вступлением Лермонтова в эту среду начались неизбежные столкновения, которые, при тогдашних нравах, не могли приводить к другому результату, кроме гонений, арестов, ссылок. Первая ссылка была вызвана стихотворением Лермонтова на смерть Пушкина. Самое стихотворение не было бы, может быть, таким боевым и обличающим, если бы Лермонтов не вращался в кругу принципиальных врагов свободной мысли, если бы до него не доносились отзвуки похвал тому иноземному герою, который убил Пушкина. Строфы стихотворения, начинающиеся словами: «А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов», были прибавлены поэтом уже после того, как стихотворение было совершенно закончено, но когда Лермонтов ближе узнал о светских разговорах, вызванных смертью Пушкина. Понятно, что стихи вызвали бурю негодования в среде «свободы, гения и славы палачей». Сосланный на Кавказ, Лермонтов продолжал там военную службу, вновь знакомился с неизгладимыми впечатлениями от грандиозной природы, вновь поражался соответствием носившихся в его душе образов с мрачным величием кавказских вершин. Возвращенный из ссылки и зачисленный в тот же полк, в котором служил раньше, Лермонтов вскоре навлек на себя новые гонения; последовал новый арест, новая ссылка на Кавказ в один из пехотных полков. На этот раз ссылка произошла за дуэль с сыном французского посланника Барантом, с которым Лермонтов встретился в том же «свете, завистливом и душном». Самая ссылка считалась некоторым послаблением, оказанным Лермонтову: первоначальное предположение шло гораздо дальше. Гонения не прекратились и после того, как Лермонтов был отправлен на Кавказ. Ему дали, правда, отпуск, в течение которого он мог вновь посетить Петроград, но отставка, о которой он просил, не была принята, явно обнаружилось неблагожелание жандармов, в лице графа Бенкендорфа, и Лермонтову пришлось вновь ехать «с милого севера в сторону южную». Участвуя в боях с горцами, ведя временами походную жизнь, Лермонтов не оставлял и того общества, которое успело достаточно показать ему свои темные стороны еще в Петрограде. В знакомой семье пришлось встретиться ему с бывшим гвардейским офицером Мартыновым. В живописном костюме горца, позировавший напускной горячностью и мрачностью, Мартынов возбудил насмешливость Лермонтова, приведшую, в конце концов, к дуэли. Роль некоторых свидетелей истории, разыгравшейся между Мартыновым и Лермонтовым, не разъяснена окончательно, и позднейшие их объяснения не обелили их участия в этом деле. 15 июля 1841 года Лермонтов был убит выстрелом Мартынова. К ужасу исхода поединка прибавилась особенная мрачность обстановки. Дуэль происходила у подошвы Машука, одной из гор, окружающих Пятигорск; была сильная гроза; брошенное участниками дуэли, тело Лермонтова в течение долгого времени лежало на том месте, где поэта сразила пуля противника. Извещение о событии отличалось необыкновенной краткостью: говорилось о разразившейся над Пятигорском грозе и вскользь упоминалось о смерти Лермонтова.

Как жизнь, так и поэзия Лермонтова отражают волновавшие поэта сложные противоречивые чувства. Он, казалось, не любил «мира» и страстно влекся к нему; его симпатии были на стороне «демона», но святые звуки, раздававшиеся в песне «ангела», никогда не забывались им; он говорил с презрением о женской любви и неудержимо стремился к женщине; ненавидел свет и вращался в нем, прельщенный его блеском был весь в порывах и мятежности и обладал холодным скептическим умом, быстро схватывавшим и деятельно работавшим; громадная часть его произведений — увлекательная романтика, но рядом ясное понимание реализма и гениальные опыты реального творчества. Из борьбы противоречивых и непримиримых течений Лермонтов не мог выбраться до конца жизни. Между миром его влечений и миром реальных возможностей пропасть не заполнялась; порывы чувств всегда охлаждались недоверчивым умом; замкнутый круг душевных переживаний не рассеивался впечатлениями объективной действительности. Ибо не было в этих впечатлениях ничего, что для него не было бы изъедено сомнением. Условиями действительности, характером эпохи объясняется многое в той душевной тревоге, которая отразилась на произведениях Лермонтова, и многие критики и биографы придают этой связи поэта с его временем главное значение в трагическом круге противоречий, который до конца дней не мог быть разомкнут поэтом. Лермонтов, говорят они, совершенно чужд был тем волнениям, которыми жили лучшие люди его времени; блестящий свет, в котором он вращался, не мог удовлетворять его; пустота «света» ясно сознавалась сильным холодным умом Лермонтова, но блеск манил поэта. Оторванный от передовых идей своего времени, замкнутый в себе, он не мог примириться с миром и определить свое в нем положение. Знаменитая «Дума», характеризующая «наше поколенье», была возможна только потому, что Лермонтов не был знаком с людьми, служившими действительными представителями идейных течений того времени. Время задавало выдающимся людям известные вопросы, предъявляло к ним известные требования; Лермонтов был бессилен разрешить вопросы, не ясно слышал требования и не знал, как исполнить их. Рядом с этим взглядом есть другой, который, наоборот, считает, что Лермонтов не только был знаком с передовыми идеями своего времени, но что его можно назвать даже «русским интеллигентом 30-40-х годов». Та самая «Дума», которую часть критики считает неверным представлением человека, вращавшегося только в светском кругу, в действительности совпадает с мыслями, высказанными Чаадаевым, которого нельзя считать оторванным от круга передовых людей данной эпохи.

Как бы то ни было, но в мысли найти связь между поэтическим настроением Лермонтова и его временем заключается много справедливого. Несомненно, Лермонтов не мог не носить в своих разочарованиях и стремлениях отпечатка тяжелых условий времени. Несомненно, оторванный от той среды, в которой он воспитывался и вращался взрослым человеком, он представил бы нам не ту поэзию, с которой мы знакомы, а нечто иное. Все это, несомненно, и для выяснения истинной физиономии великого поэта в высшей степени, важны как те работы, которые выискивают причины его отчужденности от общества, так и те, которые заняты выяснением связей поэта с мыслями и стремлениями лучших умов его времени. Но когда современные читатели увлекаются чтением Лермонтова, они видят в нем не дитя века, не продукт тех или иных общественных условий, а силу поэзии непосредственной, одинаково понятной и нам, как и людям 30-х и 40-х годов. Главными мотивами этой увлекательной кипящей поэзии были протест против стеснения индивидуальной свободы, отчужденность от мира, стесняющего и гнетущего, и влечение к миру иному, неоформленному в ясное видение, не воздвигнутому на вполне определенных устоях, — миру смутному, туманному, но притягательному. По большей части этот притягательный мир находится где-то далеко в прошедшем; он — воспоминание, а не надежда; порою это — небо, иногда — природа, иногда какая-то неясная, но до такой степени увлекательная идея, что даже звукам, выражающим ее темное значенье, «без волненья внимать невозможно». С идеей этого лучшего мира, который, в конце концов, дает истинное душевное содержание существу, носящему воспоминание о нем, — с идеей этого лучшего мира живут многие герои Лермонтова. С ней живет та душа младая, которую ангел «в объятиях нес»; для нее лучший мир в тех звуках, которые когда-то, на заре жизни, открылись ей в песне ангела, и отголосок которых «в душе молодой остался без слов, но живой». Герои, «не приемлющие мира», почти все носят в душе иной мир, счастливый и увлекательный, но исчезнувший. Арсений в «Боярине Орше» в наиболее трудную минуту жизни вздыхает «о прежних днях, когда он жил, страстей чужой, с природой жизнию одной». Мцыри весь живет в одной идее; для него нет настоящего, а все будущее лишь в возвращении к прошлому. Он имел «одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть». И даже Демон, которого «никто не любит и все живущее клянет», который все, что пред собою видел, и презирал и ненавидел, — даже Демон — во власти воспоминаний об ином потерянном прекрасном мире, мире светлых впечатлений и радостной веры: «Когда он верил и любил... когда, беспечный, он не знал, — не знал ни злобы, ни сомненья»... И даже люди, не протестующие, не недовольные, с тоской вспоминают о лучших потерянных днях; и перед ними «рассказы долгие о том, как жили люди прежних дней, когда был мир еще пышней». Это присущее человечеству в лучшие минуты жизни представление о чем-то, чтó не позволяет признать нашего мира лучшим из миров, что постоянно тревожит и волнует и побуждает к изменениям, — это представление было необыкновенно сильно в Лермонтове. Быть может, обстоятельства его жизни способствовали обострению этой тоски по иному миру, быть может, в условиях времени было много благоприятных для такого же обострения причин, но и само по себе, вне условий времени и обстоятельств личной жизни, это стремление свойственно человечеству, и этим стремлением Лермонтов близок современным, так же как прежним и будущим читателям.

На фоне этой тоски по лучшему особенно резко выступает отрицание существующего. И не только отрицание, но отчуждение. В изображении условий, в которых жили герои, нередко есть общее с обстоятельствами, среди которых протекли детские годы самого поэта. Конечно, у Лермонтова не было того рабства, в котором находился Арсений («Боярин Орша»), не было монастыря, служившего тюрьмой для Мцыри, не было точного совпадения в деталях детской жизни героев ранних драматических и недраматических произведений («Странный человек», «Menschen und Leidenschaften», «Два брата», «Корсар»), но отсутствие близких родных, оторванность от своих, как причина, указываемая с печалью и негодованием этими лицами, были постоянной отравой детских лет самого Лермонтова. «Я не видал своих родимых, чужой семьей воскормлен я», — рассказывает Корсар в поэме, написанной в 1828 году, то есть когда автору ее было не более 14 лет. Но это только внешние причины, очень слабые в сравнении с тем огромным и важным, что живет в героях, что заставляет их бросать другим отважный вызов. «Всегда любя уединенье, возненавидя шумный свет, узнав неверной жизни цену, в сердцах людей нашед измену, ожесточился я»... И так же, как Корсар, далек и чужд миру «Преступник», — герой поэмы, написанной в 1829 году. «Старик преступный, безрассудный, я всем далек, я всем чужой»... Сливаясь или нет со своими героями, оправдывая их или осуждая, Лермонтов интересуется отверженными, находит в них нечто общее своей душе, своим протестам против мира, против обыденности и тихого счастья. Истинное значение люди для Лермонтова приобретают тогда, когда между ними и окружающим миром воздвигается стена, через которую нет пути отщепенцам с их одинокими муками и страстными мечтами. Даже боярин Орша, — не протестант и не отщепенец, — интересует Лермонтова тогда, когда от «придворного шума» и «трепетных льстецов» Иоанна он удаляется, одинокий и мрачный, в далекий и пустынный дом свой. Арсений рвется уйти от окружающего его уныния. Мцыри умирает от исполнения своей идеи уйти из монастыря; только три дня блуждает он вдали от обыденной мрачной обстановки, «и жизнь моя без этих трех блаженных дней была б печальней и мрачней бессильной старости твоей». Но вершиной протеста и отчуждения от всего мира является Демон, дух изгнанья, изображению страданий которого Лермонтов посвятил много лет; поэму о нем Лермонтов начал в очень ранней юности и, бесконечно варьируя и изменяя, перерабатывал чуть не до самой смерти. Если анализировать содержание протеста, с которым выступает большинство этих героев, то по необоснованности стремления, по узости идейного кругозора, по чрезмерной, насыщенной изолированности, ни один из них, конечно, не способен стать в ряды тех идейных отрицателей, которые прославились в западноевропейской литературе. Конечно, Демон может поразить нас мелочностью своего удовлетворения, незначительностью того идеала земного счастья, который способен, примирив его с миром, вызвать отречение от гордых дум, полным отсутствием представления об идеальном мире, оправдывающем ненависть и презрение к существующему. Но «Демон», как и «Мцыри», как и другие произведения Лермонтова, знакомившие с отрицателями, не были идейными произведениями. Нельзя доказать, нельзя идейной подкладкой объяснить, почему, имея под собой струю светлей лазури, а над собой луч солнца золотой, мятежный парус ищет бури, как будто в бурях есть покой. Ничего этого нельзя доказать; идейно это необъяснимо. Но сила и значение «Демона», как и большинства других произведений Лермонтова, где молчал его холодный ум, и где разгуливалась его романтическая фантазия, не в идейном содержании, а в настроении, — в содержании, неопределимом по идеалу, но безмерно волнующем, как те звуки, значенье которых темно иль ничтожно, но которым без волненья внимать невозможно. И «Демон», и «Мцыри» полны глубокого содержания, но содержания, целиком входящего в область чувства, адресующегося к тем сторонам читательской души, которые складываются из неясных стремлений к внутренней свободе, из туманного представления о чем-то лучшем и более справедливом, чем окружающая жизнь. Как бы эгоистичны даже с точки зрения самого Лермонтова ни были обвинения и проклятия, бросаемые миру его героями, как бы враждебна людям ни казалась отчужденность их, в них ярче всего блестит не эгоистическая основа, а общечеловеческий порыв к свободе, то великое и захватывающее чувство, которое в отдельных случаях прилеплялось, может быть, к мелкому по внешности образу. Истинное значение романтических произведений Лермонтова заключается именно в этом содержании настроения, в этом призыве к внутренней свободе; и даже критическая оценка, ставящая во главу угла общественное значение литературных произведений, не может не увидать за такого рода призывом и за такими порывами огромного общественного служения. Мятежность беспокойного духа, не позволяющая успокаиваться на принятом и обыденном, спугивающая дремотность души, всегда толкающая на новые порывы и манящая к новым берегам, — вот истинное значение того «демонизма», который по общераспространенному определению лежал в основе лермонтовской поэзии. «Меж людей беспечный странник, для мира и небес чужой», болел в действительности той скорбью мира, которая приближает его к человечеству и роднит с небесами. Совершенно справедливо указание некоторых биографов и критиков, что ни в условиях времени, ни в обстоятельствах личной жизни Лермонтов не мог найти того устоя, который позволил бы ему разрешить эту скорбь мира и примириться с жизнью (конечно, не в пошлом смысле довольства «собой, своим обедом и женой»). Но не подлежит сомнению, что привлекательной стороной его романтических, противоречивых героев были для читателей не их мрачные позы, не их высокомерное презрение к другим, а их неопределенно-возвышенные стремления, их скорбь из-за невозможности осуществить эти стремления, их неутолимая жажда иных человеческих отношений.

Клубок противоречий, который не мог распутать Лермонтов, захватывал собой и содержание, и направление, и формы его творчества. Романтические влечения перепутывались с реальными изображениями, область фантастики с ясным, точным, проницательным наблюдением. Уже в ранних драматических произведениях его, несмотря на демонизм натур, на беспредельное стремление героев к лирическим излияниям, наблюдательная способность и реалистический талант Лермонтова чувствуются с большой силой. В позднейших это еще более заметно. Даже «Маскарад», отдающий дань литературным вкусам эпохи перенесением действия в среду игроков, прожигателей жизни, демонически сильных и неприступных натур, — даже «Маскарад» указывает на склонность к реальному психологическому анализу и на богатый дар наблюдения. Но может быть, всего резче этот талант проявился в «Герое нашего времени», и не только во второстепенных характерах, но и в изображении главного лица. При жизни Лермонтова, кажется, ни одно его произведение не имело такого успеха, как сказание о похождениях Печорина на Кавказе. Романтически привлекательный, страстный и в то же время холодный, снисходительный и в то же время жестокий, Печорин был, конечно, тем разочарованным героем, какими кипела тогдашняя литература, какими изобиловала и великосветская модная жизнь. Но, за внешней банальностью типа, анализ автора различал в Печорине зависимость сложных душевных процессов, как от свойств личной природы, так и от бессодержательности и пустоты обстановки. В Печорине, — в этом не может быть сомнения, — Лермонтов изобразил многие свои черты, — свое сознание превосходства над другими, свою уверенность в высоком призвании, в том, что ему суждено нечто большее, чем пустое кружение в пустом и бездушном свете, свою тоску по чему-то лучшему, более возвышенному, свою неспособность найти выход из мучительных противоречий и, может быть, даже свою невольную порочность и эгоизм. Нет сомнения, что к этим личным переживаниям Лермонтов прибавил несколько черт, более резко выдвинувших жестокую холодность и бессердечие Печорина; нет сомнения, что романтическая фантазия и дань времени придали этому характеру ту заманчивую окраску, которая заставляла думать о полном сочувствии автора всему, что проделывал Печорин. Но уже предисловие к «Герою нашего времени» показывало, как холодный ум Лермонтова разбирал черствую, эгоистичную холодность Печорина, как отрицательно относился поэт к тем переживаниям, которые были так близки его душе. Может быть, ни одно из произведений Лермонтова не указывает с такой ясностью на мир противоречий, в котором жил автор «Демона», как «Герой нашего времени». Ощущение громадных душевных сил, сознание великого предназначения, бурные страсти, с одной стороны; пустота жизни, бесцельная жестокость, неудовлетворяющий эгоизм, мельчание среди мелкоты — с другой — таков Печорин. Таким себя понимал и Лермонтов. Но более, чем Печорин, постигал он своим холодным, самонаблюдающим умом всю действительную слабость такого круженья в противоречиях. Это его холодный ум вкладывал в уста маски в одном из вариантов «Маскарада» жестокие слова, обращенные к Арбенину: «Ты бесхарактерный, безнравственный, безбожный, самолюбивый, злой, но слабый человек»... Лермонтов, написавший предисловие к «Герою нашего времени», может быть, готов был бы приложить эти слова и к Печорину. Этот великолепный анализ душевных переживаний лица, так близкого ему по духу, Лермонтов произвел со всей строгостью «судьи и гражданина» и своим осуждением не только показал вновь свой изумительный дар и спокойно анализирующий ум, но и вскрыл ту глубокую душевную трагедию, которая была последствием как его противоречивых внутренних свойств (сочетания страстного темперамента и холодного ума), так и жестокого «безвременья», не дававшего простора избытку душевных сил.

Лишь в одной области Лермонтов не чувствовал себя разрывающимся между различными влечениями, лишь одна природа всецело захватывала и никогда не разочаровывала его. Описывал ли он «желтеющую ниву», или «чалму и ризу парчовую» Казбека, или «струю светлей лазури», или «ночной ветр в горах Ливана», — это было чувство почти религиозного восторга перед красотой природы. Не «в небесах» только он видел Бога, но везде во всей вселенной, в серебристом ландыше, кивавшем из-за куста, в «мерцании дня» на дне реки, в «немолчном ропоте» потока, вечно спорящего «с упрямой грудою камней», в «радужном наряде растений», хранящих «следы небесных слез». Пантеистический взгляд на природу был выражен в стихах необыкновенной красоты и силы, и едва ли в мировой литературе найдется много образцов, превосходящих выразительностью лермонтовскую поэзию природы. Природа была для Лермонтова тем же, чем вдохновенье, и нельзя ничем так коротко, сильно и верно резюмировать трагический душевный мир поэта, как его собственными ранними стихами: «Меня спасало вдохновенье от мелочных забот, но от своей души спасенья и в самом счастье нет».

И. Игнатов.

Творчество Лермонтова, как и его личная судьба, отразило в себе трагедию разлада с действительностью, которая была подготовлена всей исторической ролью дворянства и его судьбой, его концом, его разложением под ударами развивающегося капитализма. Наиболее передовые и чуткие слои гибнущего класса, ощущавшие социальные грехи его и свою «обманутость», но не сумевшие дойти в своем отрицании действительности до полного разрыва с ней, - люди переломной эпохи русской жизни – оказались «лишними людьми» перед лицом «грядущего – печального и темного». Отсюда, рядом с сознанием бесплодности усилий и бессилия – протест против «промотавшихся отцов», «какой-то холод тайный в душе», когда огонь кипит в крови, - «презрительный стих» «обманутого» потомка, - рядом с идеализацией романтических героев, одиноких, не приемлющих мир старых социальных отношений, - сильных именно своим отрицанием условностей этого мира (Демон, Печорин, Мцыри). В своей скорбной трагической поэзии Лермонтов был исторически поставлен в роль строгого «судьи и гражданина», и эти гражданские мотивы, нашедшие свое сильное звучание в его поэзии, сделали его в мрачную николаевскую эпоху выразителем настроений широких общественных слов – поэтом поколения не только обреченного, но и молодого, идущего к завоеванию своего места в истории.