Лугинин Владимир Федорович

Лугинин, Владимир Федорович, известный химик, родился в Москве в 1839 г., умер в Париже в 1911 г. Видный и типический представитель научного и общественного движения шестидесятых годов. Благодаря значительным средствам и заботливости родителей получил тщательное домашнее воспитание, немалую роль в котором играли продолжительные поездки всей семьи за границу. В одну из таких поездок воспитателем к Лугинину и его брату был приглашен Траутшольд, молодой ассистент Либиха в его знаменитой Гиссенской лаборатории. Таким образом на Лугинине отразилось влияние этого центра, в котором зародилась современная химия. Благородный характер молодого ученого, полного стремлений конца сороковых годов и кипевшего враждой к Tyranen-Knechte, не менее его основательных научных знаний, повлиял на молодого человека. Лугинин готовился поступить в московский университет, когда последовало известное распоряжение о введении комплекта в 300 человек и другие стеснения университетского преподавания. Пришлось отказаться от университета и ограничиться военным училищем, всегда носившим отпечаток научности, — артиллерийским. Там выдающимися преподавателями Лугинина были Остроградский и Ленц, и это, быть может, определило его позднейшее влечение именно к физической химии. В 1853 г., едва окончив курс училища, он устремился в Севастополь. Здесь, между прочим, судьба свела его с молодым артиллеристом, будущим Л. Н. Толстым; глубокое различие в убеждениях было, однако, причиной, что позднее, живучи в Москве, он не искал случая для возобновления этого знакомства. По окончании севастопольского сидения, о котором Лугинин всегда любил вспоминать (об одном эпизоде даже рассказал в печати), он вернулся в Петербург, но вскоре, уже не по своей воле, должен был вернуться в Крым. В Петербурге он вращался в кружках либеральной молодежи и обратил на себя внимание «недреманного ока»; ему была запрещена жизнь в столицах, предложено перебраться в места не столь отдаленные и уже в качестве особенной милости разрешено избрать местом жительства, в то время еще мало посещаемый, Крым. Поселившись в Никитском саду, он сделал там первое свое химическое исследование, сравнительный анализ крымских вин. В 1860 году ему удалось наконец вырваться за границу, куда его влекло, в Гейдельберг — в лабораторию Бунзена, одного из выдающихся химиков-физиков, и в Лондон к Герцену. Он делил между ними свое время, проводя семестры в Гейдельберге и вакационное время в Лондоне. Влечение к Герцену он сам формулировал так: «Я был, как и большинство моих современников, горячий сторонник представительной формы правления и мирного разрешения нашего векового спора с Польшей, и в Герцене меня увлекала его благородная, частная личность, его художественная речь и в общем благородный протест против господствовавшего у нас тогда произвола». Что и Лугинин, в свою очередь, заслужил расположение и доверие Герцена, видно из того, что когда в 1862 году в известных кругах русского общества возникла мысль о подаче Александру II петиции о конституции, Герцен отправил Лугинина с проектом этой петиции к И. С. Тургеневу. Лугинин любил рассказывать об этом посольстве, впрочем, скромно умалчивая об отзыве, который дал о нем Тургенев в письме к Герцену: «Прежде всего скажу тебе, что сам N понравился мне, как давно молодой человек мне не нравился, это благородное и дельное существо». К этому же времени относится и мимолетное знакомство Лугинина с Маццини, который вербовал его, в качестве артиллериста, в отряд Гарибальди, но эта поездка не состоялась, так как Герцен не мог ссудить необходимых на то денег. После непродолжительного пребывания в Цюрихе, где он слушал лекции у одного из основателей термодинамики — знаменитого Клаузиуса, он наконец переселился в самый центр современной химии, в Париж, где нашел себе настоящую школу, сначала у Реньо, а затем у Бертло, с которым сблизился на всю свою жизнь. Направление Лугинина в науке было именно то, которое иногда полупренебрежительно называют «погоней за четвертой децималью», т. е. стремление к возможной точности количественных определений, самым ярким представителем которого был Реньо. Если Реньо был физик-химик, то в Бертло Лугинин нашел наконец свой идеал химика-физика. Пребывание у Бертло как раз совпало с переходом самого Бертло от одной его великой задачи — основания органического синтеза — к другой — к основанию термохимии. В термохимии Лугинин наконец нашел область, вполне соответствовавшую его вкусам и которую он уже не покидал с конца шестидесятых годов и до конца своей жизни, работая сначала вместе с Бертло, а затем вполне самостоятельно. В конце 70-х годов ему показалось, что можно было вернуться в Россию; он поселился в Петербурге, устроил лабораторию и собрал вокруг себя кружок молодых химиков, но после 1 марта 1881 года, когда Петербург стал ареной деятельности добровольной охраны, в рядах которой находились люди просвещенные, слыхавшие, что Лугинин работает с «бомбой» Бертло, и он сделался предметом их особых забот: его выслеживали на улице, врывались в переднюю, когда у него собирались знакомые, и т. д., — пришлось снова бежать в Париж. В 1889 году Лугинин вернулся вторично, но уже в Москву, где, по предложению профессоров Столетова и Марковникова, «отставной поручик лейб-гвардии конной артиллерии» был избран почетным доктором химии. Этим открылась перед ним возможность официальной научной деятельности, по застарелому предрассудку связанной у нас с деятельностью преподавательской. Начав ее, несмотря на почтенный возраст, в качестве приват-доцента, он был вскоре выбран экстраординарным профессором; ординатуры (также, конечно, безвозмездной) высшее начальство не сочло его достойным и потому, желая выразить ему благодарность за превосходную, едва ли не лучшую на свете термохимическую лабораторию, им организованную и подаренную университету, так же как и две ценные библиотеки, университет избрал его своим почетным членом.

Лугинин был редким у нас типом ученого-дилетанта в том почтенном смысле, который придают этому слову англичане и американцы. Составивший себе почетную известность американский астроном Гэль недавно дал этому слову такое определение: «Дилетант — это такой человек, который не может не быть ученым». Лугинин именно не мог не быть ученым; наука, лаборатория были для него той средой, вне которой жизнь представлялась ему неполной, бесцельной. Когда, по совету врачей, ему пришлось в 1906 году остаться за границей, проводя зимы в Париже, а лето в Бэ, вдали от своей лабораторий, он пытался; пристроиться в какой-нибудь лаборатории, не переставая работать, можно сказать, до последних дней. Он был в то же время типичнейшим представителем тех ученых-шестидесятников, которые выходили не из призванных к тому специальных факультетов, а из рядов лицеистов и правоведов, артиллеристов и саперов. Не был он и узким цеховым ученым, как указывало его влечение к Герцену; ему не чужды были и самые широкие общественные, литературные и художественные интересы. Получив тщательное образование, владея вполне четырьмя европейскими языками, он составил себе любительски-изящную библиотеку или, вернее, две библиотеки, которые сделал общественным достоянием. Первая специально физико-химическая, с такими драгоценными изданиями, как, например, труды Королевского общества и французской Академии за несколько столетий. Вторая заключает главнейшие произведения европейских литератур (даже такие дорогие, как веймарское издание Гёте) и выдающиеся сочинения исторические, экономические, философские, большое число мемуаров и rossica. Библиотека эта находится в превосходном, отделанном на его счет помещении университета и отличается тремя особенностями: любительски-изящными, необычными для казенных библиотек, переплетами, полной доступностью и правилом, что книги не выдаются на дом, чем, вероятно, предотвратится весьма нередкое в наших библиотеках расстройство ценных, порой незаменимых коллекций. Не был Лугинин равнодушен и к искусству: в его доме можно было найти и подлинного Della Robbia, и мраморный оригинал Спинозы Антокольского, и Фауста Ари Шеффера, и лес Шишкина. В этом последнем случае проглядывала трогательная привязанность Лугинина к объекту, от которого зависело его материальное благополучие (как лесовладельца и лесопромышленника) — к дереву; он был знатоком в области дендрологии и не скрывал своей радости при знакомстве с каждой новой, еще не известной ему древесной породой. Последней его научной работой было как бы совмещение двух главнейших занятий его жизни — тщательное, при помощи термоэлектрического прибора, изучение распределения температур в стволах лиственных и хвойных деревьев. Как человека, его особенно хорошо характеризуют его добрососедские отношения к его бывшим крепостным крестьянам. Еще в пору крепостного права, заметив, что находившаяся в имении винокурня способствовала развитию пьянства, он настоял, несмотря на прямой ущерб, на ее закрытии, предвосхитив таким образом более чем за полвека ту меру, которую только под давлением обстоятельств начало осуществлять правительство. Заботясь особенно о подъеме экономического состояния масс, он не только писал статьи (в «Отечественных Записках») об успехах кооперации у английских рабочих, но вместе с братом своим Святославом Федоровичем основал первое в России ссудо-сберегательное товарищество, помещающееся и до сих пор в его усадьбе. Еще в семидесятых годах основал он в том же имении школу, обеспечив ее бюджетом в 2 000 руб., а, основанную еще его отцом, больницу обеспечил капиталом в 280 000 руб. Участвуя так много сам в деле обеспечения населения школой и медицинской помощью, он принимал живое участие в этой стороне деятельности первоначального земства, даже в годы вынужденного пребывания за границей, никогда не подвергаясь упреку в абсентеизме. Все это, взятое в совокупности, делает из Лугинина выдающуюся фигуру не только в научном, но и в общественном движении, получившем толчок в эпоху 60-х годов.

Здесь, конечно, не место распространяться о его специальных научных исследованиях. Профессор Каблуков приводит список 45 его научных трудов. Из них особенно замечательно исследование об определении скрытой теплоты испарения, для чего он предложил новый точный метод. Профессор Столетов так отзывался о ней: «Эту работу, не обинуясь, можно назвать классической». Сверх этих исследований, Лугинин издал роскошно иллюстрированные критические монографии по главнейшим термохимическим методам, особенно по определению теплоты сгорания, появившиеся в русских и немецких изданиях.

Литература: И. Каблуков, «Владимир Федорович Лугинин» (1912, из отчета московского университета за 1911 г.); К. Тимирязев, «Владимир Федорович Лугинин» (некролог, «Русские Ведомости», 1911 г. № 233).

К. Тимирязев.