Мартынов Александр Евстафьевич

Мартынов, Александр Евстафьевич, по согласному признанию всех, о нем писавших, — один из самых талантливых и художественно-значительных актеров русской драматической сцены, с почти гениальной чуткостью в понимании образов, с почти гениальной тонкостью и правдой в их театральном воссоздании. Когда Мартынов только еще начинал свою службу русскому сценическому искусству, Белинский признал в нем «золотой самородок сценического таланта» и пророчил, что если этот талант получит правильное развитие, «не только водевиль, но и комедия долго еще не осиротеют на Александринском театре». А когда Мартынов умер, Островский, принявший его последний вздох, писал: «С Мартыновым я потерял все на петербургской сцене». В этих словах — краткое, но выразительное засвидетельствование того, как полно оправдал Мартынов предсказания чуткого критика. О том же свидетельствовали, не говоря о присяжных театральных критиках, и Тургенев (в предисловии к тому пьес), и Григорович, и Дружинин, определивший Мартынова, как «мужественного бойца за честь русского искусства». Значение того, что было достигнуто Мартыновым в сценическом искусстве, тем более высоко, что эти достижения добыты среди условий весьма неблагоприятных, не помогавших, но чрезвычайно затруднявших рост его дарования и его художественные победы. В репертуаре, который ему приходилось преимущественно играть, Мартынов был «гадким утенком» андерсеновской сказки: лучшее в его таланте, во всей его сценической организации было не ко времени и иными ставилось ему в упрек, как «комику а froid». Он был слишком ранним предтечею какой-то новой весны. Лишь через несколько десятилетий после того, как схоронили Мартынова, появились в русском театре драматург и драматургия, с которыми талант и сценическая манера Мартынова были бы, вероятно, в наибольшем созвучии: Чехов и его драмы настроения.

Внешняя биография Мартынова — очень бедная. Родился 12 июля 1816 года, в Петрограде, в семье воронежского дворянина, безнадежно бившейся в тисках нужды, почти нищеты; 8 лет помещен в театральное училище, пущен там сначала по балетной части, потом переброшен в декорационный класс, но упражнения в декорационной живописи дальше растирания красок не пошли, и Мартынов стал подумывать о карьере актера. У порога театра улыбнулась и ему счастливая случайность. На утреннем масленичном спектакле 1832 года, в программе которого был популярный водевиль «Филатка и Мирошка», был император Николай Павлович с детьми; исполнителя роли Филатки, Воротникова, привезли в театр мертвецки пьяным, не могли протрезвить; среди поднявшегося переполоха Мартынов рискнул предложить директору театров свои услуги, — это был для театра выход рискованный, но единственный. Успех неожиданного дебютанта был полный. Это открыло Мартынову по окончании школы доступ в труппу Александринского театра, где он с 1835 года и стал играть простаков в водевилях, долгое время — исключительно их.

В этих ролях полагалось только смешить, и не требовалось быть особливо разборчивым в средствах достижения этого эффекта. В Мартынове был комизм, был юмор, он умел быть смешным. Но, с одной стороны, для буффонады он не был достаточно ярок и беззаботен, потому что на дне его артистической души лежала глубокая, красивая печаль и потому, что в ту пору, да еще в водевиле, охотно ставили знак равенства между яркостью и грубостью. А с другой — самого Мартынова такие достижения радовали и увлекали меньше всего, потому что в нем жил тонкий и требовательный художник. Так сложилась трагедия этого актера. Чем больше он нравился театральному большинству, тем меньше был доволен собой сам. Мартынов стал искать своего, тонко-художественного пути и в водевиле. Он не покорил ему своего таланта, но его покорил своему таланту. С подлинным героизмом повел Мартынов в своей игре борьбу с комическим шаблоном, стал в водевильной навозной куче искать жемчужные зерна, весьма крохотные, художественной правды. И находил, и творил чудо — обращал водевильные фигуры в жизненные, правдивые образы, реалистические типы. Многие годы и много сил ушло на такую работу. Мордашева в глупом водевильчике «Аз и Ферт» Мартынов обращал, по свидетельству одного рецензента, в «характер домашнего деспота», «в самые безжизненные фантомы сцены вкладывал живую душу» (Н. Долгов), — и потянулась перед изумленным зрителем целая галерея трепетавших жизнью мелких чиновников, разбогатевших откупщиков, степняков-помещиков и т.д. Иногда случалось, что вдруг водевильный хохот смолкал в зрительном зале, хотелось заплакать, потому что Мартынов вскрывал под водевильными оболочками зерно глубоко-человеческих тоскующих чувств. Водевиль гением актера обращался на короткий миг в трагедию повседневности. А когда Мартынов вырвался, наконец, из когтей водевиля, получил более подходящий драматургический материал, — его талант в сейчас указанных его сторонах раскрылся если не во всей полноте и пленительности, то, во всяком случае, неизмеримо полнее, чем в Мордашевых. Есть предположение, что под влиянием Мартынова актер Чернышев написал «Жениха из долгового отделения», «Не в деньгах счастье». В этих пьесах, в ролях Ладыжина и Боярышникова, Мартынов уже с куда большей силой и глубиной показал «трагедию повседневности» и засвидетельствовал свою способность давать, при большой простоте средств, очень большие драматические впечатления. Для наблюдателя мало внимательного Мартынов делал неожиданный прыжок из водевильного простака в амплуа драматического актера; но это была лишь строго последовательная эволюция.

В репертуаре появились Гоголь, Островский. Потехин, Тургенев. Широкие перспективы раскрылись перед Мартыновым и его талантом. Следует отметить: великолепно справившийся с Подколесиным, Мартынов был менее удовлетворителен в «Ревизоре», в котором играл и Хлестакова, и Осипа, и Бобчинского. По крайней мере, сам Мартынов всегда считал так. «В «Ревизоре», Бог знает почему, мне всегда тяжело; комедия эта — величайшее произведение, но я ведь ни к селу, ни к городу», — как-то говорил он. Может быть, было так потому, что не находила здесь достаточного приложения мартыновская любовь к полутонам и его способность ими пользоваться, что был ему чрезвычайно близок общий дух гоголевской комедии, но не были близки отдельные фигуры ее. Стоит, впрочем, противопоставить самооценке Мартынова оценку Льва Толстого, который видел в Казани Мартынова в роли Хлестакова и пришел в полный восторг, сохранил воспоминание о Мартынове, как о замечательном актере. В театре Островского у Мартынова — ряд больших художественных побед: Беневоленский, Коршунов, Брусков, Тихон Кабанов, который в заключительном моменте «Грозы» получал у Мартынова глубоко-скорбное осенение. Мартынов и С. Васильев сделали такое отношение к Тихону благородной традицией русской сцены. Наконец, полное торжество Мартынова — в пьесах Тургенева, в «Холостяке» и «Нахлебнике». Здесь нашли себе наилучшее приложение самые характерные и самые драгоценные стороны тонкого таланта Мартынова, таланта полутонов и настроения, грустной недоговоренности и сдержанных чувств. Может быть, никто из драматургов прошлого так не близок к Чехову, как Тургенев. Удивительно ли, что Мартынов особенно хорошо почувствовал себя в тургеневском театре. Мартынов скончался 16 августа 1860 года, на обратном пути из Ялты в Петроград, в Харькове. Его похороны на петроградском Смоленском кладбище выросли до размеров большого общественного события. См. Н. Долгов, «Мартынов. Очерк жизни и опыт сценической характеристики» (1910).

Н. Эфрос.