Мережковский Дмитрий Сергеевич

Мережковский, Дмитрий Сергеевич, современный романист, поэт, критик и публицист (см. XI, 665). Литературная карьера Мережковского может показаться с первого взгляда переменчивой и даже противоречивой. Начав с «гражданских» мотивов, с признания интеллигентских настроений, он через противопоставление этим настроениям иных начал — стремления к непознаваемому, к вечному, к религиозному — пришел вновь к сочувствию «больной России», больной интеллигенции. Но на самом деле, в каких бы внешних формах ни проявлялась деятельность Мережковского, в каком бы литературном жанре он ни выступал, его литературная физиономия оставалась неизменной. У него всегда аргументация и тенденция первенствовали над художественной изобразительностью, а над тенденцией торжествовало схоластическое пристрастие к внешним противопоставлениям. Писатель с несомненным талантом, с большим стремлением к трактованию жгучих вопросов «вечности» и современности, с огромной трудоспособностью и столь же огромной склонностью к схоластической диалектике, он начал литературную деятельность в раннем юношеском возрасте, в дни всеобщего увлечения музой Надсона. Но «гражданское» одеяние, в которое были облечены его первые стихотворные опыты, было скоро снято: в нем было слишком тесно для аргументации, слишком мало простора для диалектических противопоставлений. В момент появления у нас декадентских и символических течений Мережковский стал в ряды сторонников новой литературной школы, в ряды символистов. По своей всегдашней особенности видеть во внешних признаках внутреннюю сущность и переходить от случайностей формы к необходимости содержания, Мережковский увидал в «символе» переход к новым философским построениям, к новому миропониманию. В статье о «Дафнисе и Хлое» он определял декадентов, как «гибнущих, доводящих утонченность дряхлого мира до болезни, до безумия, до безвкусия», но символисты были для него «возрождающиеся, предрекающие знаменьями и образами то, что еще нельзя сказать словами, потому что оно еще не наступило, а только веет и чуется, — пришествие Нового Мира». Так, от внешности, от символа и образа он переходит к «знаменью», от знаменья — к предвкушению, от предвкушенья — к созданию Нового Мира. От противопоставления символизма, как литературной школы, былым литературным течениям естественен переход к противопоставлению прежним течениям нового миропонимания: былым интеллигентским настроениям противополагается новое религиозное настроение.

Религиозные вопросы, близко захватившие Мережковского, сделали его одним из ревностных участников заседаний Религиозно-философского общества. Здесь он столкнулся с необходимостью определить свое отношение к официальной церковности. И хотя очень быстро обнаружилась рознь между воззрениями Мережковского и взглядами официальных представителей церкви, хотя Мережковский выступал с критикой некоторых сторон во взглядах этих представителей, но в этот период он еще соглашался с такими деяниями руководителей русской церковности, как отлучение Льва Толстого от церкви. В своем обширном исследовании, посвященном изучению Достоевского и Толстого, он с большим одобрением относится к акту отлучения, провозглашенного Синодом. Вопросы религиозные увлекли его и как романиста. Историю человечества захотел он представить в виде борьбы язычества и христианства, плоти и духа, Христа и Антихриста. Результатом этого желания явилась трилогия, части которой «Смерть богов (Юлиан-Отступник)», «Воскресшие боги (Леонардо да Винчи)», «Антихрист (Петр и Алексей)» неодинаковы по своей исторической концепции, по художественному значению, по доказательности основного тезиса. Наиболее удачной является первая часть, где борьба язычества и христианства, действительно, основана на исторических событиях; характеры самого Юлиана, так же как второстепенных лиц (Галла, Констанция, военного трибуна Скудило) ярки и выдержаны, «декадентство» новых язычников изображено во всей его неприкрытой болезненности. Во второй части трилогии, «Воскресшие боги», автор подавлен обилием собранного им интересного исторического материала. Здесь уже резко выступают попытки придать внешним случайностям глубокий внутренний смысл, иллюстрирующий ту борьбу, которая является центром трилогии. Как везде, Мережковский и здесь не столько изображает, сколько доказывает, не столько видит рисуемую им картину, сколько постигает ее умом. Но раздавленный обилием материала, он и на доказательства менее щедр, чем обыкновенно, и самые доказательства очень поверхностны; их значительность мало превосходит ценность той доски, которую показывает его герой и которая демонстрирует столкновение язычества и христианства тем, что на ней сквозь недавнюю печать «покаянных псалмов» проступает старый «гимн Афродите». Художественное значение романа невелико; тезис резко выступает и остается висящим в воздухе; но биография Леонардо, приправленная вымыслом, очень интересна. В третьей части трилогии, озаглавленной «Антихрист» (Петр и Алексей), нет ни Христа, ни Антихриста, а есть только пьяницы, развратники, палачи и жертвы, которые нисколько не лучше своих мучителей. Никакими усилиями не создать из этого хаоса разврата какой бы то ни было гармонии, и не только не создать, но даже и не найти различия между прошлым и будущим, между доведенным до болезненности «декадентством» и провидящим будущее «символизмом». Автор, однако, строит весь роман на противопоставлении старого мира новому; все раздвоено: даже дурачок Иванушка, «глядя на Восток — начало дня, пел вечному Западу — концу всех дней»; даже новая столица борется между двумя направлениями: холод — гнилая оттепель, трескучий мороз — тепло. Эта склонность к схоластическому противопоставлению определяет всю литературную и философскую физиономию Мережковского. Весь мир представляется ему раздвоенным на два начала; каждое явление мира разделено на два основных элемента, и если бы Мережковский стал исследовать элементы, он увидал бы, что и сами элементы раздваиваются и что их части состоят, в свою очередь, из распадающихся на две стороны частей и т.д. до бесконечности. Он чувствует какую-то органическую потребность все раздваивать и раздвоенные части противопоставлять одна другой. Он говорит о гармонии, о единении «Святой Плоти» и Духа, но для него лично гармония не существует, ибо всегда найдет он возможность разложить и противопоставить одну другой разложенные части. И если бы в своем стремлении к раздвоению он наткнулся на социальный или психологический элемент, неспособный к разложению, как химический атом или математическая точка, он не примирился бы с фактом и нашел бы возможность раздвоить неделимое. Этой органической невозможностью для автора признать гармонию (хотя теоретически он как будто и жаждет ее) объясняется впечатление недоумения, оставляемого и его первыми романами и более поздним — «Александр I».

Когда Мережковский переходит к литературной критике и публицистике, он немедленно обнаруживает ту же склонность. Литература делится для него на литературу и поэзию. Поэзия — сила стихийная; литература «зиждется на стихийных силах поэзии так же, как мировая культура на первобытных силах природы». Он сам признает, что это — «вопрос иногда сливающихся оттенков и почти неуловимых степеней», но не разложить он не может: противопоставление — потребность его природы. Каждый писатель, которым он пристально займется, непременно окажется с двойной физиономией. Даже писатель Волынский представляется в виде двух непохожих людей: Волынского-критика и Волынского-философа. О Достоевском, Успенском и говорить нечего; Толстой ясно раздваивается. Гоголь занимает его постольку, поскольку он является ареной борьбы Божеского начала и черта. И когда Мережковский начинает рассматривать черта, то и его разбивает на два начала — хлестаковское и чичиковское. К этой способности раздваивать прибавляется способность оперировать с внешним звуком слов, как с внутренним их значением. (Например, явление потому пóшло, что оно в ход пошлó, или «потому все это и в ход пошлó, что так пóшло»).

Стихотворения Мережковского кажутся исключением из общей его тенденции разлагать и раздваивать. В сборнике, изданном в 1904 году, куда вошли «все стихотворения, которым автор придает значение», — мотивы одиночества, рабства в любви мужчины и женщины, силы любви в других ее проявлениях. Здесь раздвоение произведено как будто раньше: человек противопоставлен людям, мужчина — женщине. Может быть, самыми искренними и, несомненно, самыми лучшими являются стихотворения, в которых разрабатываются мотивы одиночества. Все одиноки, — и «богов покинутых жрецы», то есть герои прошлого, и «слишком ранние предтечи слишком медленной весны», то есть люди будущего, и люди, лишенные любви, и несчастные, сгорающие любовью. «Темный ангел» одиночества настолько властен над миром, что человек «в любви и в дружбе, и во всем один, один навек». «И хочу, но не в силах любить я людей», — восклицает автор, и, может быть, в этом восклицании — разгадка холода, которым веет от стихотворений, воспевающих подвиги любви («Франциск Ассизский», «Расслабленный»).

Эта разносторонняя литературная деятельность Мережковского представляет выдающееся явление в современном литературном мире. Пускай, устремляя глаза на землю или поднимая их к небу и не затрудняясь, чего искать на небе и на земле, Мережковский не может не отдаться своей склонности разлагать и раздваивать, но самая постановка важных вопросов человеческого существования и современности и способ их трактования справедливо привлекают к Мережковскому внимание читателей и делают его одним из самых заметных современных писателей.

И. Игнатов.