Мирабо Габриэль Оноре Рикетти

Мирабо, Габриэль Оноре Рикетти, граф де, сын предыдущего, один из виднейших деятелей французской революции, родился в 1749 г.; происходил из знатной провансальской фамилии, отец предназначал его к военной службе. В 1769 г. он окончил военную школу в Париже, поступил в полк и с первых же шагов отбил даму у своего начальника. За это отец выхлопотал lettre de cachet, и юный повеса был водворен на остров Рэ. Освобожденный, он участвовал в походе в Корсику и по возвращении (1772) женился на девушке, избранной отцом. Ссора с каким-то дворянином послужила поводом ко второму lettre de cachet и заключению в замке Иф. Оттуда он был переведен в Жу, на более свободный режим, соблазнил г-жу Монье (знаменитую по переписке Sophie), бежал в Швейцарию вместе с ней, был заочно приговорен к смерти, в 1777 г. случайно попал в руки французской полиции и заключен в Венсенском замке по третьему lettre de cachet. Чтобы убить время, он написал трактат о lettres de cachet, а в промежутках писал письма к Sophie, переполненные непристойностями. В 1782 г. он был выпущен, с грустью узнал, что Sophie ему изменила, добился отмены приговора о смертной казни, развелся по суду с женой, вмешался в процесс между отцом и матерью. Во всех своих судебных выступлениях обнаружил бурный ораторский дар и наговорил властям так много неприятного, что вновь должен был бежать из Франции. В Голландии он сошелся с г-жой де Нэра, которая сделалась его преданной подругой, потом долго жил в Англии, в 1785 г. получил разрешение вернуться и попытался устроиться дипломатом. Кончилась эта попытка тем, что Мирабо написал две великолепных книги о Пруссии («Histoire secrète de la cour de Berlin» и «De la monarchie prussienne sous Frederic le Grand»), полные ума и наблюдательности, но мысль о карьере пришлось бросить: слишком был бурен и несдержан «дипломат». Когда были объявлены выборы в генеральные штаты, Мирабо пожелал пройти от провансальского дворянства, но был им отвергнут; тогда он прошел от третьего сословия в Эксе и Марсели. Началась та полоса жизни Мирабо, которая сливается с историей первых двух лет революции.

Еще не так давно с именем Мирабо соединялось — и не у одних только школьников — одно лишь воспоминание о смелых словах: «Пойдите и скажите вашему господину, что мы находимся здесь по воле народа и выйдем отсюда только перед силою штыков». Мирабо как будто только и появлялся, чтобы напугать этой грозной фразой злополучного Дре-Брезе. Потом выплыла на свет история с  шкатулкой, в которой нашли переписку его с агентами Марии Антуанетты. Исходя из фразы в Национальном Собрании, почти дедуктивно строили характеристику Мирабо, как народного трибуна, пламенного заступника за права нации. От шкатулки пошли другие общие места: Мирабо — предатель; он изменил революции, предался двору. Новейшие биографии представляют дело не столь лубочно: слова, обращенные к королевскому церемониймейстеру, звучат гораздо более почтительно; монархистом Мирабо никогда не переставал быть, не имел нужды продаваться и не был на это способен. Вообще, характер оказался более понятным, хотя, быть может, и не столь красочным.

Среди деятелей Конституанты Мирабо, конечно, был самым видным. Одна внешность выделяла его из толпы других членов собрания. Огромная голова в напудренном парике, лицо, изрытое оспой, безобразное, почти ужасное, но обладавшее благодаря горящим глазам какой-то странной притягательной силой, крупная фигура в щегольском костюме, величественные манеры — внешность гиганта. У Мирабо были все данные, чтобы увлекать, заражать настроением, и Национальное Собрание не раз испытало на себе чары его волшебного слова. Но Мирабо никогда не пользовался настоящим влиянием, таким, каким пользовались более скромные его собратья: Сийес, Бальи, Мунье. Когда он обращался к чувствам, к страстям Собрания, оно не могло ему противостоять, но когда нужно было подействовать на рассудок аудитории, его слово не доходило до нее. Где нужна была решимость и где у других ее не хватало, выступал Мирабо, и Собрание шло за ним, но ему ни разу не удалось заставить его пойти за собой в важном принципиальном вопросе, в котором Конституанта стояла на иной точке зрения. Мирабо был практик. Он был почти совершенно не затронут идейным движением, предшествовавшим революции. В этом отношении он коренным образом отличался от большинства Национального Собрания. Он был чуть не единственным депутатом, которого не приводила в энтузиазм декларация прав. Наоборот, он из всех сил старался охладить восторги перед ней своих товарищей. Он побуждал их скорее покончить с декларацией и перейти к конституции. Ему казалось гораздо более важным установить руководящие начала общественного строя Франции, чем трактовать о правах человека, применимых ко всем широтам земного шара, «нравственным и географическим». Он был убежденным противником деспотизма и боролся с ним в первых рядах, но он не хотел уничтожения королевской власти, раз ей поставлены границы: он опасался, что аристократия выродится в олигархию, а демократия приведет к цезаризму. Он видел вред и несправедливость феодальных прав, но ночь 4 августа не только не вызывала в нем воодушевления, а еще подвергалась его критике. И, быть может, отдавая дань последним пережиткам кастовой исключительности, он утверждал, что далеко не все феодальные права могут быть уничтожены без выкупа. Когда он убедился, что Собрание против абсолютного veto короля, и увидел, что ему прегражден открытый путь в министры, он тайно вошел в сношение с двором и деятельно помогал ему советами. Он ни на йоту не изменял своим убеждениям, но положение его становилось все более и более тягостным. Секретные отношения его ко двору были открыты и вызывали совершенно превратное толкование. Смерть (апрель 1791 г.) избавила его от серьезных осложнений. О Мирабо см. Aulard, «Oratenrs del’Assemblee Constituante» (1882); Stern, «Leben М.-s» (1889); Rousse, «М.» (1891); А. Sorel в «Essais d’histoire» (1883); Афанасьев в «Исторических очерках» и отдельно; Э. Д. Гримм, «М.» (1908).

А. Дживелегов.