Москва (Московский университет)

Московский университет. Московский университет — старейший из российских университетов, учрежденный 12 января 1755 г., в правление императрицы Елизаветы Петровны, согласно проекту, выработанному при участии М. В. Ломоносова, известным меценатом и вельможей И. И. Шуваловым. В первую эпоху своего существования московский университет является учреждением привилегированным в широко покровительствуемым как со стороны правительства, так и просвещенных «сильных персон» второй половины XVIII ст. Задуманный и устроенный «по примеру европейских университетов» в расчете «произвести из детей» дворян и разночинцев «достойных людей в службу Ея Императорского Величества», Московский университет первое время явился довольно эфемерным учреждением, имевшим мало корней в русском обществе и потому требовавшем усиленных о себе забот и особого попечения. При узкоутилитарном тогда взгляде на «науки и художества» в подчинении всей жизни народа «интересам государственным», на университет смотрели в эту эпоху, главным образом, как на рассадник будущих «орудий правительства» и образованного чиновничества прежде всего. Поэтому первое время университет для упрочения своего существования мог рассчитывать только на поддержку правительства просвещенного абсолютизма, принявшего на себя миссию покровительства внукам и искусствам, да на помощь немногих представителей «просвещенного» общества ХVIII в. При таких условиях этот первый период в истории Московского университета может быть назван эпохой меценатства и официального покровительства университету и его учреждениям. Согласно духу века, Московский университет для своего процветания должен был тогда получить свою собственную жалованную грамоту на «вольность», о чем особенно хлопотал Ломоносов, а также должен был обеспечить себе покровительство какой либо «сильной руки», которая — в условиях господствовавшего тогда режима — могла бы гарантировать голому рассаднику наук действительный иммунитет и властную поддержку. Впрочем, этим далеко не устранялись еще главные трудности, стоявшие на пути развития молодого учреждения и заключавшиеся в том, что 1) в России не было почти совершенно ученых, которые могли бы занять кафедры в первозданном университете, и 2) не было достаточного и подготовленного контингента учащихся. Означенным обстоятельством и объяснялись две особенности в организации Московского университета того времени: необходимость выписки иностранных профессоров и соединение университета с гимназией для подготовки студентов. Благодаря этому Московский университет, с одной стороны, превратился в высшую «латинскую» школу, где русская речь с кафедры слышались лишь в виде исключения, с другой — ему пришлось принять на себя заботы по распространению «училищ» в империи, т. е исполнять обязанности современных учебных округов и обзавестись собственными двумя гимназиями, одной — для дворян, другой — для разночинцев. Всей совокупностью указанных исторических условий определялась и первоначальная организация Московского университета. Учреждение 1755 г. создавало для университета совершенно привилегированное положение: университет был подчинен единственно Правительственному Сенату и «никакому иному правительственному месту»; у него был свой собственный суд как для профессоров, так и для студентов; все служащие в университете были освобождены от сборов, полицейских повинностей и пр. При этом университет «для ободрения наук» находился под особым покровительством назначенных по Высочайшему повелению двух кураторов (П. Шувалова и Блюментроста), которые являлись не столько «начальством», как позднейшие «попечители», сколько заступниками и действительными покровителями университета. Во главе профессорской коллегии («собрания»), ведавшей учебную часть, стоял директор, также назначенный, университет разделялся на 3 факультета: юридический, медицинский и философский с 10 штатными профессорами. На юридическом факультете были три кафедры — «всей юриспруденции» (натуральные и народные права и узаконения римской древней и новой империи), «юриспруденции Российской... особливо внутренние государственные права» и «политики» (взаимные поведения, союзы и поступки государств и государей между собой); на медицинском факультете также 3 — химии (особенно аптекарской), «натуральной истории» (разные роды минералов, трав и животных) и анатомии с «медицинской практикой»; на философском факультете 4 — философии (логика, метафизика и нравоучение), физики экспериментальной и теоретической, красноречия (оратории и стихотворства), истории универсальной и российской вместе с «древностями и геральдикой». Профессорам при этом не разрешалось «по своей воле выбрать себе систему или автора и по оной науку своим слушателям предлагать», но каждый из них «повинен» был следовать той системе или учебнику, «которые ему профессорским собранием и от куратора предписаны будут». Помимо общих или «публичных» курсов, профессорам разрешалось читать и приватные курсы для желающих. Кроме того, под руководством профессоров должны были происходить ежемесячные студенческие диспуты на заданные «тезисы». Курс был трехлетний. В университет принимались по выдержании вступительного экзамена лица всех сословий кроме, «крепостных помещичьих людей», «повеже науки не терпят принуждения, — как гласило учреждение 1755 г., — и между благороднейшими учреждениями человеческими справедливо счисляются». Однако, если помещик с означенной целью «объявлял вольным» своего человека, то последний мог быть принят в университет, а по окончании его или определялся «в службу государеву, или на вольное пропитание». Таким образом, по составу учащихся университет являлся учреждением всесословным, что вообще плохо вязалось с общим строем империи XVIII ст. Но и при таком относительно широком доступе в университет лишь с большим трудом удавалось набрать желающих поступить в него. Дворянство, по укоренившейся традиции, считало своей прирожденной службой службу военную и придворную и в университете и «науках» не нуждалось; далеким по своим задачам оставался университет и для массы разночинцев, которые предпочитали канцелярскую «приказную» школу «по статской службе» гимназиям и университету и издавна привыкли пользоваться услугами «дьячков» и тому подобных грамотеев. Значительным препятствием служили также и сословные предубеждения. Дворяне предпочитали отдавать своих детей или в военные училища, или воспитывать их за границей, или же дома с помощью разного рода гувернеров, не желая, чтобы их дети учились вместе с детьми «подлых» сословий. Поэтому в то время как в университете правительство не могло заманить студентов, несмотря на разные льготы (стипендии, дворянство и оберофицерский чин) и «почетные украшения» (шпаги), «благородные» дворянские пансионы процветали. При таких условиях число студентов в Московском университете было совершенно незначительно и считалось десятками (в 1765 г., например, на юридическом факультете был всего один слушатель, то же было и на медицинском факультете в 1768 г.). Правительство к тому же нередко и само расхищало университет, забирая студентов, не дав им закончить своего образования, по разным канцеляриям (в 1764, 1767 гг.) и опустошая таким путем целые факультеты. Таким образом, университет являлся роскошью, и даже такие люди, как, например, впоследствии Н. М. Карамзин, находили, что «миллионы на университеты убито только для казны», так  как «у нас нет охотников для высших наук, мы не нуждаемся в них». И таково было мнение многих просвещенных людей (гр. Кочубей и др.). И действительно, при необеспеченности не только среднего, но даже и элементарного образования, университет в то время как бы повис в воздухе, «понеже, — говоря словами академика Фишера, — подданные не подлинно еще ведали, сколь великие и полезные плоды приносят науки государству». Но подданные не только тогда не «ведали» еще пользы «наук» для государства, но и для самих  себя. До нас дошли любопытные приговоры купеческих и мещанских обществ XVIII в., в которых родители прямо заявляют, что «содержать училища желания нашего не состоит и мы не видим для себя от оных пользы» (1790). Немалым препятствием, наконец, служило для студентов и то обстоятельство, что профессорами были иностранцы, и лекции читались на латинском языке, иногда с переводом на немецкий или другой какой-нибудь язык. Сами студенты на диспутах и актах должны были произносить речи на латинском, греческом, немецком, французском и итальянском языках, а также переводить книги с тех же языков. Не лучше, впрочем, чем  со слушателями, обстояло дело вначале и с профессорами. В последних также ощущался большой недостаток, а общая обстановка университетского настроения являлась плохим поощрением для усердия преподавателей. Так, одно время весь юридический факультет был представлен профессором Дилетеем, а медицинский — профессором Керштенсом. Таково было положение университета в первые годы его жизни, при первом его директоре А. М. Аргамакове, которого вскоре   сменил известный Мелиссино, которому столь многим обязан Московский университет. Первыми русскими профессорами в Московском университете были воспитанники Академии наук Поповский (словесность и философия) и Барсов (математика), к которым позднее присоединяются Савич и Лобанов. Первое место среди московских профессоров заняли, однако, иностранцы Шаден и Дильтей. Понятно, что иностранным профессорам принадлежало и общее научное руководство университетским преподаванием. С ними в Московский университет вступила европейская наука ХVІII ст., наука «века просвещения». «Право естественное и натуральное» с учением о «правах гражданина», политические теории и «институции» знаменитых камералистов и полицеистов XVII и XVIII в., — такова та «рационалистическая» наука, которая господствует в Московском университете в области гуманитарных наук. Имена и «пособия» Пуффендорфа, Неттельбладта, Винклера. Гейпекция, Баумейстера, Юсти, Бильфельда доминируют в   университетском преподавании. Философия «просвещенного абсолютизма» и наука «полицейского государства» с ее учением о «мудром правлении» и «обязанностях граждан», направляемых государственной властью ко «всеобщему блаженству», в эту эпоху провозглашаются с кафедры, как непреложные истины. Поэтому в обязанности профессоров о питомцев университета тогда входит также и торжественное прославление российских коронованных философов и просвещенных покровителей наук в торжественных университетских собраниях. И эта традиция продолжает жить и в первой половине XIX в. Далеко не в блестящем состоянии находились и материальные средства университета. Штатная ассигновка на содержание университета вместе с гимназией не превышала первоначально и 10 тыс. руб., и лишь с отчислением в 1759 г. питейных сборов в пользу университета средства его значительно возросли. Жалованье профессорам было также довольно скудное (400—500 руб.). Однако с первых же лет основания университета к нему начали притекать и частные пожертвования (Демидовы, Твердишев, Сумароков, Грузинский и др.) как капиталами, так и натурой, между прочим, на постройку собственного здания. 23 августа 1786 г. совершилась уже в закладке большого университетского корпуса на Моховой, а в 1791 г. был воздвигнут университетский храм св. Татьяны, «в незабвенное воспоминание достойно чтимого дня, в который утвержден проект об университете». Таким образом, положение университета, несмотря на всю эфемерность его существования, постепенно упрочивалось; молодое учреждение начало привлекать на свою сторону симпатии общества, а вместе с тем и в нем самом и вокруг него начинала уже складываться та своеобразная атмосфера, которая притягивала к нему лучшие силы страны и постепенно превращала его в центр национальной культуры и просвещения. Уже Д. Фонвизин с благодарностью вспоминал в своем «Чистосердечием призвании» Московский университет, в котором, по его признанию, он получил «паче всего... вкус к словесным наукам». Этот «вкус» к научному званию, распространяясь, становится источником целого ряда культурных начинаний, которые и начинают группироваться около Московского университета. Так, по инициативе куратора Мелиссино возникает при университете в 1771 г. «Вольное российское собрание», а в 1789 г. «Общество любителей учености»; по мысли профессора Шварца учреждается в 1781 г. «Собрание университетских питомцев», т. е. студенческое литературное общество, труды которого, в виде сборников, печатались знаменитым Новиковым, а в 1782 г. — «Ученое дружеское общество». В то же время в связи со всеми этими начинаниями появляется и целый ряд литературных изданий, журналов и сборников («Полезное увеселение» и «Свободные часы» Хераскова, «Невинные упражнения» Богдановича, «Доброе намерение» Сеньковского и др.). Отсюда и берет свое начало то литературное и просветительное движение, которое отмечено именем Новикова, дебютом Карамзина, Державина, Сумарокова, Дмитриева и др. Нельзя не отметить также учреждения в 1756 г. университетской типографии (с 1779—89 г. перешедшей по контракту к Новикову) и появления в том же году «Московских Ведомостей» (26 апреля вышел № 1), при которых с 1778 г. стали выходить   «Известия Императорского Воспитательного Дома, к удовольствию общества служащия». В 1756 г. положено было основание и университетской библиотеке. Таким образом Московский университет приобретал крупное общественное значение и вместе с тем становился средоточием русской образованности. Не вполне удачный опыт с выпиской иностранных ученых заставил правительство изменить свою тактику и сделать опыт отправки в 60—70-х гг. XVIII ст. за границу русских молотых людей для подготовки к ученой карьере (Аничков, Забелин, Федоров, Третьяков, Десницкий, Вениаминов, Афонин). Из среды этих лиц особенно выдвинулся выдающийся юрист екатерининской эпохи Десницкий (см.). Одновременно с этим были приняты меры и к тому, чтобы сделать более доступным самое преподавание. Постепенно чтение лекций по-русски начинает входить в обиход, и в Московском университете стали занимать кафедры русские ученые. С 1791 г. Московский университет, сверх того, получает право давать ученую степень доктора медицины. Новое оживление в университетскую жизнь вносит «дней Александровых прекрасное начало», когда русскую общественность, правда, на краткий срок, осенил дух «вольности», либеральных начинаний и надежд. 5 ноября 1804 г. был издан новый университетский устав, которым, согласно утвержденной грамоте, университету дарованы были «права и преимущества более сообразные с просвещением текущего времени» и долженствовавшие «поставить на незыблемое основание сие благотворное учреждение». В новом уставе, как известно, впервые нашла свое официальное признание мысль, высказанная еще Ф. И. Миллером в его проекте о выборном ректоре. Правда, фактически устав 1804 г. остался мертвой буквой, но все же он не мог не повлиять на положение университета, особенно если принять во внимание, что с учреждением министерства народного просвещения (5 сентября 1802 г.) и образованием учебных округов в числе последних были поставлены университеты, в качестве автономных коллегий. Значение университета, как административно-просветительного центра для целого края, таким путем было упрочено. Как «вышнее учебное сословие», университет признан был теперь самостоятельно руководить академической жизнью в своих стенах. В этом качестве он получил значение «высшей инстанции по делам учебным и судебным», ему предоставлено было право свободного избрания профессоров, а также в его руки передана цензура книг. Число факультетов вместе с тем было увеличено до 4 (нравственных и политических наук, физико-математических, словесных и медицинских), число кафедр возросло до 28, усилены были также и штатные суммы, отпускаемые на университет. Бюджет Московского университета достиг теперь 130 тыс. руб. Наконец, для привлечения симпатий общества к университетскому знанию, помимо учебных, были открыты также и публичные курсы (1803—1805 г.). Однако, несмотря на все эти перемены, цель преподавания остается прежней: в университете «приуготовляется юношество для вступления в различного рода звания государственной службы» (гл. 1, § 1 устава). Прежним на первых порах остается также и самое направление преподавания, поскольку новое царствование открылось под знаком «просветительных» идей. В университете продолжают господствовать немецкая наука и немецкие профессора (Шлецер, Буле), усиленно привлекаемые новым попечителем М. Муравьевым, наряду с которыми действуют и русские ученые, вышедшие из той же школы (Цветаев, Брянцев, Любимов и др.). Впрочем, среди этой академической коллегии можно было еще встретить и представителей вымирающей породы «законоискусников», вроде «начетчика» Горюшкина или профессора Сандунова, искренно презиравших всякое теоретическое звание. Некоторое оживление, внесенное в общественную жизнь веяниями александровского царствования, сказалось и на притоке новых пожертвований (П. Г. Демидов, княгиня Дашкова) и на увеличении числа научных учреждений и обществ, группирующихся при университете. Так, университет получает в дар мюнц-кабинет, кабинет натуральной истории, собрание художественных редкостей и библиотеку. В 1805 г. при нем открываются глазная больница и клинический институт, в 1807 г. — повивальный институт и родильный госпиталь. Наряду с этим при университете появляется целый ряд новых ученых обществ, — Общество истории и древностей российских, Общество испытателей природы (1804), Общество физических и врачебных наук (1805), студенческое Общество математиков и Общество любителей российской словесности (1811). Общее число студентов достигло к этому времени 215. Однако исторический 1812 г. нанес университету тяжкий удар. Хотя ректору Гейму и удалось заблаговременно спасти часть наиболее ценного университетского имущества, однако в пламени московского пожара погибли вместе с университетскими зданиями и музей, и библиотека университета. Реставрация последнего началась вместе с возобновлением занятий лишь с осени 1813 г. и завершилась в  1816—19 г., когда были вновь отстроены университетские здания. Но возобновление стен университета не означало реставрации университетского режима. Напротив, глубокий перелом, вызванный Отечественной войной в правительственных кругах и сознании русского общества, отразился самым решительным образом на судьбе Московского университета. Торжество мистической реакции, сопровождавшееся резким поворотом власти в сторону «охранительных» начал, расцветом национализма и открытой борьбой с «освободительными» тенденциями века, должно было дать новое направление просветительной политике правительства. Началась знаменитая эпоха согласования начал «веры, ведения и власти», когда на очаги просвещения — университеты — стали смотреть, как на «очаги неверия и революции», где профессора «подают тонкий яд неверия и ненависти к законным властям несчастному юношеству». Это было время, когда объединенное в лице князя Голицына «министерство духовных дел и народного просвещения» (1817 г.), по словам Карамзина, превратилось, в полном смысле слова, в «министерство затмения». Наиболее яркими цветами нового режима явились тогда такие изуверы мракобесия, как Магницкий и Рунич, обрушившие свое усердие на петербургский и казанский университеты. Счастливее, благодаря заступничеству попечителя кн. Оболенского, была судьба Московского университета, уцелевшего в своем личном составе и избежавшего на этот раз того разгрома, которому подверглась другие университеты. Поэтому число слушателей в Московском университете к концу первой четверти XIX в. непрерывно возрастало и в 1825/6 г. достигло 876 человек, тогда как в других университетах оно было совершенно ничтожно. Однако, если Московский университет и не пострадал от экспериментов Магницких, то его все же не могла не коснуться общая перемена окружающей университеты атмосферы. Эта перемена отразилась и на учащейся молодежи, которая была взята под строгий надзор, и на свободе преподавания (контроль над читаемыми в университете курсами, закрытие некоторых кафедр), и, наконец, под ее влиянием был поставлен на очередь вопрос о новых способах подготовки профессоров. Выписываемые до тех пор из-за границы профессора являлись далеко не подходящим орудием для проведения новых правительственных «видов», подготовка же русских ученых в России, при господствовавшем тогда состоянии высшего образования в стране, не могла дать сколько-нибудь заметных результатов. Оставалось, следовательно, единственное средство: отправлять русских молодых людей для подготовки к профессорскому званию за границу. Начавшаяся как раз к этому времени в Германии широкая идейная реакция против всего французского — рационалистической философии, революции и французской культуры вообще, сопровождавшаяся гонениями на университеты (1819), естественно обратила все симпатии русского правительства в сторону реакционно настроенных кругов немецкой нации. Германии суждено было поэтому  сделаться питомником для целого поколения русских ученых, которые командируются правительством с 1808 г. в немецкие университетские центры для подготовки к преподавательской деятельности в отечественных университетах. Надежды правительства, однако, не оправдались. Влияние романтической немецкой философии идеализма, явившейся на смену рационалистическому миросозерцанию предшествовавшей эпохи, оказалось в высокой степени благотворительным для русской общественной и научной мысли. Политическая реакция середины XIX ст., убившая всякое общественное творчество в русской жизни, заставила тем интенсивнее работать русскую мысль, углубившуюся в процесс внутреннего самосознания. Абстрактные построения немецкой философии давали наилучший выход работе мысли, уводя ее в высшие сферы основных проблем бытия и идеальных исканий. В тихой пристани философских  «абстракций» научная школа открыла себе временное убежище от политических бурь и резких порывов реакции. Уже с первых лет XIX в. в Московский университет проникают философские идеи Фихте, Шеллинга, а затем и «исторической школы» Савиньи, и параллельно с усилением  реакции, при императоре Николае I в старейшем российском университете начинается блестящий период его расцвета, особенно с тех пор, как стали прибывать из-за границы командированные туда в 1827—1828 гг. молодые ученые. Впрочем, в начале царствования императора Николая I тяжелый гнет мистического обскурантизма, разыгравшегося в России под сенью  «Священного союза» конца александровской эпохи, временно несколько ослабел. В университетском уставе 1838 г., как  известно, были сохранены выборные и ректор, и деканы, и хотя жизнь университета значительно была спасена усилением правительственного надзора (в лице попечителя и инспекции) и умалением власти и авторитета профессорской коллегии (упразднение университетского суда, сокращение хозяйственных полномочий), однако, все же, с другой стороны, правительство пыталось покровительствовать университетам в надежде на услуги новых профессоров, выращиваемых в  немецких (заграничных и в 1838—38 г. русском, дерптском) университетах во имя укрепления истинно   русских начал как в студентах, так и науке (система гр. С. С. Уварова). Надежда эта как будто бы даже отчасти и оправдалась, когда на московских кафедрах появились такие оригинальные фигуры, как знаменитые в то время профессора и ученые М. Капновский, Ф. Морошкин и, М. Погодин и С. Шевырев. Однако мечтам гр. С. Уварова, вдохновителя и творца так называемой системы «официальной народности», не суждено было осуществиться. «Новая эра», возвещенная было графом Уваровым в преобразованных им университетах (отчет 1843 г.), оказалась неожиданно связанной не с именами Погодина и Шевырева, а с именами блестящей плеяды профессоров незабвенной «эпохи Грановского». В переходный период 30—40-х гг., на перевале между пароксизмами реакции 20-х и конца 40-х и 50-ых гг., в Московском университете незаметно, мало-помалу успела укрепиться академическая традиция, которую создало в  ней новое поколение профессоров-идеалистов, вышедших из школы Шеллинга и Гегеля. Сороковые и пятидесятые годы — эго действительно эпоха небывалого расцвета Московского университета, когда окончательно за ним утвердилась роль руководящего центра русской национальной культуры. И это возвышение морального авторитета Московского университета совпало в дальнейшем как раз с моментом его внешнего ослабления, когда правительством был принят целый ряд вер, направленных против даже тех скромных начатков университетской автономии, которые терпелись до тех пор министерством графа Уварова. Ряд этих мер завершился введением положения 11 октября 1849 г., отменившего выборы ректора университета и открывшего возможность назначения и деканов. В университетскую коллегию вносятся начала внутреннего сыска (инструкции 1850 г.), за преподаванием установляется самый грубый контроль, посягающий на самое достоинство науки и ученого. В то же время принимается ряд мер, стесняющих условия поступления в университет (сословные ограничения, повышение платы, установление комплекта, удлинение курса). Но этот все усиливающийся гнет реакции застал в Московском университете уже окрепшими первые побеги самостоятельной научной мысли, которая успела связать себя крепкими неразрывными узами с лучшими идейными течениями русского общества. Достаточно назвать имена наиболее видных представителей профессуры Московского университета, чтобы стало ясно, на какую высоту успел  подняться в глухую пору николаевской эпохи Московский университет, который, утратив свои официальные права на руководство делом народного просвещения в своем округе (эти полномочия перешли к попечителям), превратился в всероссийский культурный центр. Эго было время, когда в московский университет подвизались Буслаев, Бодянский, Грановский, Кудрявцев, С. М. Соловьев, Чивилев, Редкин, Пешков, Ганелин, Беляев, Калачов, Фишер, Рулье, Щуровский и др. При этом  Московский университет оказывается связанным самыми интимными связями с теми «салонами» и «кружками», в которых тогда била ключом интеллигентная общественная мысль, и где в живом контакте и борьбе общественно-философских течений вырастала и университетская молодежь и московские профессора. Таковы были знаменитые кружки Герцена и Огарева, Станкевича и Белинского, московских славянофилов и «любомудров» (Елагиной, Свербеевых и др.). Эти кружки, это общественное «подполье», куда ушло русское общество от николаевской цензуры  и всяческих гонений, в известном смысле восполняли жизнь университета, где невозможно было ни студенческое общение, ни свободная научная творческая работа. Благодаря названным кружкам постепенно подводилось прочное общественное основание под Московский университет, а вместе с тем и далеко выводилось за пределы университетской аудитории его общественное влияние. При таких условиях каждая защита диссертации, каждое хотя бы самое скромное университетское происшествие превращалось в общественное событие. Университет  жил теми же интересами, как и общество, общество жило интересами университета. При почти полном устранении русского общества от всякой публичной работы, литература и университет сделались теперь главными фокусами русской жизни. Немало этому сближению той и другой стороны содействовали также и публичные курсы профессоров московского университета (Грановского, Шевырева), на которые собиралась вся Москва», о которых шумели в журналах и московских салонах. Таким образом, Московский университет жил интенсивной жизнью, почерпая в общественных симпатиях моральный стимул для своего научного творчества. Представление об  университетской кафедре, профессоре получило в такой обстановке особенно возвышенное значение. Московский университет и его блестящие представителя были окружены в глазах молодежи и образованных слоев населения известным ореолом. И хотя и в университете, этом живом отражении идейных переживаний русского общества, мы встречаем в то время борьбу тех же двух основных течений мысли — славянофильства и западничества — однако, борьба эта (за немногими выходками Погодина и Шевырева), внося оживление в университетское преподавание, нимало не вредила делу научного творчества. Но, конечно, вопиющее несоответствие общего правительственного режима с темь духом, который развился в профессорской коллегии Московского университета под влиянием всей совокупности указанных причин, должно было сказываться все острей и острей и, наконец, стало прорываться в таких фактах, как неутверждение Грановского в качестве декана, недопущение Чичерина к защите диссертации (1853 г.), воспрещение выезда за границу молодым ученым для подготовки к профессорскому званию (1848 г.) и т. д. Последняя мера явно говорила о том, что правительство ошиблось в своих расчетах. Немецкая «школа» не только не завела русскую научную мысль в тупик николаевского режима и уваровских «умственных плотин», но помогла молодым ученым, вернувшимся из-за границы в Московский университет, выбраться и из дебрей «трансцендентальной реакции» и сохранить живую душу в стенах «николаевской тюрьмы», как  назвал Россию того временя наш  историк Соловьев. Таким образом, в этот второй период и вместе с тем и второе пятидесятилетие своего развития Московский университет окончательно завоевал себе прочные симпатии русского общества и, так сказать, сросся с ним. Политика правительства, загнав русскую мысль вглубь общественного сознания и энергично преследуя всякое ее публичное оказательство, тем самым сблизила науку с жизнью, университет — с обществом. Московский профессор, оставляя университетскую кафедру, где он был так связан, продолжал свое дело в кружках и «салонах», на страницах журналов или сборников. Блестящий расцвет Московского университета являлся, таким образом, объективным показателем роста русской общественности. Из эфемерного учреждения эпохи «просветительства» Московский университет превратился в живой орган национальной культуры, впервые окрепшей под знаком немецкого «идеализма». Если до этого Московский университет был главным образом правительственным достоянием, то теперь он сделался столько же достоянием общественным. Устав 1835 г. уже ничего не говорит об университете, как «сословии», в коем «юношество приуготовляется в различные знания государственной службы». При таких данных правительственные гонения на университет, приведшие ко временному сокращению числа учащихся (конец 40-х и начало 50-х гг.) и создавшие невыносимо тяжелую атмосферу в самом университете, должны были вызвать новый поворот в университетской политике правительства, которая решительно меняется со вступлением на престол императора Александра II, когда вместе с общим подъемом общественной жизни в стране должны были возродиться и университеты.

Новая эра для Московского университета наступает теперь вместе с изменением правительственного курса накануне «эпохи великих реформ» и находит свое наиболее яркое выражение в университетских преобразованиях 1863 г., когда был издан новый университетский устав. Изданию последнего, как известно, предшествовал целый ряд мероприятий (1855—61 гг.), отменивших ограничительные положения николаевского царствования. Восстановлены были и командировки русских ученых за границу. Более 60-ти лиц послано было министерством для подготовка к профессуре в иностранные университетские центры, благодаря чему мертвая атмосфера режима 50-х гг. сразу освежилась, и между русским и европейским ученым миром вновь установилось живое и постоянное общение, отозвавшееся самым благоприятным образом на судьбах Московского университета в период действия устава 1863 г. Печальные последствия николаевского режима должны были сказаться немедленно едва только почувствовались первые веяния освободительных идей и либерального движения в великое историческое «накануне». Студенческие волнения 1857—59 и 1861—62 гг., вспыхнувшие в Московском университете и явившиеся протестом против режима всяческих стеснений и притеснений, направленных против студентов (особенно против так называемых «путятинских» правил), несомненно вынудили правительство торопиться с университетской реформой. Волнения подчеркнули крайнюю ненормальность отношений, установившихся между студенчеством и профессурой, с одной стороны, и этими последними и администрацией — с другой. Полицейская опека и неуважение к профессорской коллегии со стороны ведомства просвещения подорвали в глазах учащихся ее нравственный авторитет и в то же время посеяли рознь между профессорами в их собственной среде и в их отношениях к органам министерства. Поэтому попытка министра Путятина погасить вызванные им же самим «беспорядки» в университетах оказалась бессильной. Политика «разделения» внесла в университетский строй разложение, убив в нем дух корпоративного единства. Ни министерству не на что было опереться в университете, ни университет не мог найти поддержки в министерстве. И правительству пришлось спешно капитулировать перед опасными симптомами обнаружившегося разложения университетской жизни. Центральной идеей университетской реформы явилась вновь идея университетской автономии, которая и была положена в основу устава 18 июня 1863 г. На ее защиту выступили тогда лучшие представители московской профессуры (Чичерин, Кавелин и др). Поскольку, однако, идея академической свободы далеко не была проведена последовательно в новом уставе, обстоятельством этим в значительной мере обусловливалась вместе с другими и дальнейшая судьба Московского университета. Несомненно, смена режима, обновление преподавательского персонала и общая атмосфера начала александровского царствования должны были оказать благотворное влияние на жизнь старейшего университета. Живое общение с европейским миром принесло, прежде всего, полное обновление научных идей и методов в университетском преподавании и научной работе нового поколения исследователей. На смену немецкой идеалистической философии и романтического миросозерцания явилось позитивное или положительное направление. Наряду с немногими последними представителями «старой школы», к числу которых следует отнести и знаменитого профессора Чичерина, стремившегося, впрочем, сочетать «умозрительное» направление с новыми приемами исследования «посредством  наблюдений и опытного знания», Московский университет собирает теперь в своих стенах целый ряд выдающихся представителей научной мысли. Достаточно назвать имена Столетова, Бредихина, Динара, Тимирязева, Мензбира, Эрисмана, Тихонравова, Ф. Корша, Стороженко, Ключевского, Алексея Веселовского, Вс. Меллера, Герье, Виноградова, Ковалевского, Чупрова, Муромцева, Янжула и мн. др., чтобы оценить сущность происшедшей перемены. Вместе с тем широко раздвинуты были и рамки самого преподавания в университете: вместо 34 кафедр с 39 профессорами по уставу 1835 г. теперь устанавливалось 53 кафедры с 57 профессорами. Вместе с тем усилился и приток слушателей в университет, причем заметно изменился и их социальный состав. Если дореформенный университет был по преимуществу дворянским, то теперь, напротив, по контингенту учащихся он заметно демократизировался и стал наполняться различной студенческой массой, более живой и деятельной, но зато и более материально нуждающейся, а потому особенно заинтересованной в демократизации самого университета (товарищеской организации, понижения платы за учение и т. д,). В этом факте и лежит одна из основных причин того явления, что устав 1863 г. не мог гарантировать Московскому университету, как и другим, внутреннего спокойного развития. Если профессорской коллегии он давал все же некоторые автономные права, то в отношении студентов, например, новый устав не допускал «никакого действия их, носящего на себе характер корпоративный», решительно воспрещая всякого рода студенческие собрания, кассы, библиотеки и т. п. Между тем именно теперь-то положение пореформенного студенчества толкнуло его на путь товарищеской организации, взаимопомощи материальной и моральной. Прежде, в пору первоначальной организации в Московском университете, при нем по инициативе профессоров устраивались кружки литературного характера из «питомцев» университета, позднее среди самой учащейся молодежи возникали иногда подобные же студенческие общества, как, например, математический кружок, учрежденный в 1810 г. М. Н. Муравьевым, но эти студенческие общества не объединили всех учащихся, а носили довольно эфемерный характер, тем более, что со времен  императора Александра I не пользовались доверием начальства. В эпоху императора Николая I их сменяют уже приятельские кружки частного внеуниверситетского характера (с конца 30-х гг.), поскольку никакие официальные студенческие сообщества в это же  время не терпелись правительством. При таких условиях полицейские мероприятия властей весьма облегчали переход подобных кружков в конспиративные, нелегальные организации, как только они начали привлекать в свою среду все большее число молодежи. Пробуждение студенческой жизни в эпоху великих реформ должно было выдвинуть на очередь и вопрос об организации учащихся. Между тем, несмотря на то,  «что самый главный толчок, заставивший заняться реформой университета, был дан  студенческими волнениями» (Н. Пирогов), стремления последних не были учтены авторами устава 1863 г. Таким образом, почва для недовольства студенчества была подготовлена. Если же приняв во внимание быстро наступивший реакционный поворот в правительственных сферах, совершившийся еще в пору реформаторских преобразований и повлекший за собой зарождение революционного движения в обществе, то станет понятно, как мало по существу устав 1863 г. мог гарантировать университету возможность нормального развития. Отсюда мы видим, с одной стороны, развитие в 70-х гг. студенческих волнений почти во всех университетах, с другой — первые попытки правительства бороться с ними путем репрессии и стеснений университетской автономии (1872 г.). Правда, правительство одно время как будто колеблется и в министерство А. А. Сабурова в  видах «успокоения учащейся молодежи» делает даже опыт разрешения в Московском университете курсовых студенческих организаций. Сабуров полагал «дать дальнейшее развитие университетского устава 1863 г. по отношению к организации студенчества» путем признания за последним его корпоративных прав. Неофициально в Московском университете получили в это время право на существование наряду с курсовыми и «земляческие» организации студентов, объединенные под главенством «союзного совета». Однако опыт этот носил скорее характер попустительства, чем настоящей реформы, а потому и не привел к положительным результатам. Событие 1881 г. дало крутой новый поворот в сторону реакции. Сабуров пал, пали и московские студенческие организации. Ответом были новые студенческие волнения. В результате новые репрессии и, наконец, введение устава 1884 г., упразднившего автономные начала 186З г. Таким образом, стало совершенно очевидно, что при существующем общем политическом режиме в стране академическая «свобода» является неосуществимой. Бюрократическая опека вновь восторжествовала, а с ней вступила в университет и «внутренняя политика». Первым особенно резким проявлением ее было увольнение Муромцева (1884), за которым вскоре (1887) последовала отставка Ковалевского. Само собой разумеется, что вопрос об университетской реформе таким путем не мог быть снят с очереди. Болезнь только еще глубже вгонялась в  академический организм. Не исчезла и студенческая оппозиция, напротив, студенческие организации перешли па «нелегальное положение», и все решительно с чисто-академической почвы стало переходить на политическую и даже революционную Протесты против  нового устава (волнения 1884 г.), борьба с инспекцией, университетскими властями сделались общестуденческим лозунгом. На почве этих настроений в Москве разыгрывается известная брызгаловская история: студент публично нанес инспектору Московского университета оскорбление действием (1887 г.). В 1889 г. вспыхивают новые волнения, и затем студенческое движение превращается уже в хроническое явление, а вместе с тем начинает приобретать и все более и более орагизованный характер. С 1899 г. в практику студенческой борьбы входит «забастовка» и «обструкция». Начинаются массовые исключения студентов, академическая жизнь приходит в полное расстройство. Попытки студентов обращаться к правительству с петициями (1894 г.) по поводу своих нужд вызывают аресты и новые гонения. «Временные правила» 1899 г., грозившие студентам отдачей в солдаты за участие в «беспорядках», только еще более раздражали молодежь. В результате правительству пришлось приступить к более внимательному изучению вопроса о причинах полной разрухи университетской жизни, и при первом же подходе к нему комиссии генерала Ванновского пришлось поставить снова на очередь вопрос об университетском уставе. С назначением генерала Ванновского министром, последний объявил, что считает необходимым «безотлагательно приступить к коренному пересмотру и исправлению» университетского строя (1909 г.). Реформа на этот раз началась, так сказать, «снизу» изданием «Временных правил организации студенческих учреждений» 30 декабря 1901 г., коими студентам предоставлялось право устраивать научные кружки, кассы, чайные и т. п. Студенчество Московского университета не замедлило воспользоваться данными правилами, и уже в 1903 г. при Московском университете возникает ряд научных кружков — историко-филологический (с 7 секциями, более 1000 членов), исследователей русской природы, изящных искусств и мн. др. Однако «правила» Ванновского пришли уже с большим запозданием, не говоря уже о том, что никакого «реального преобразования» университетского строя они не создавали. Устав 1834 г. оставался в силе. Между тем в стране начиналось широкое общеполитическое движение, к которому на этот раз примкнули и университеты, в лице их профессорского состава. В исторической «записке 342» преподавателей университетов «о нуждах просвещения» (20 января 1905 Г.) впервые открыто была высказана мысль, что для оздоровления высшей школы необходимы общегосударственные реформы. Под этой запиской мы найдем подписи всех сколько-нибудь видных преподавателей московского университета. В результате этого выступления университетов произошло образование всероссийского академического союза, который в марте 1905 г. уже собрался на 1-м своем делегатском съезде, в августе — на втором в Москве и в январе 1906 г. — на третьем. Организация съездов лежала совместно на петербургском и московском бюро. Под влиянием широко развернувшегося университетского движения 27 августа 1905 г. последовало опубликование «Временных правил» об управлении высших учебных заведений с возложением на университетские советы «забот о поддержании правильного хода учебных занятий в университете», а также и «ответственности» за поддержите порядка. Не отменяя устава 1884 г., «Временные правила» восстановляли выборную администрацию в университете и несколько расширили полномочия университетских органов управления. Перенося «ответственность» за нормальное течение университетской жизни на советы университетов в разгар социально-политического движения в стране, правительство, однако, далеко не изменило приемов своей «внутренней политики» в отношении университетов. Положение первого выборного ректора Московского университета по правилам 27 августа князя С. Н. Трубецкого было исключительно тяжелым, несмотря на единодушную поддержку со стороны профессорской коллегии. Совьту Московского университета пришлось принять на свои плечи всю тяжесть наследия университетской политики правительства доосвободительной эпохи. Революционное движение, охватившее всю страну, захлестнуло и университеты. Студенчество со всем жаром молодости кинулось в политическую борьбу: в то же время университет становился центром митингов для возбужденного столичного населения. Положение Московского университета становилось исключительным. Приходилось среди взбаламученного моря освободительного движения устанавливать общие начала той самой университетской автономии, которая только провозглашалась, но не устанавливалась правилами 27 августа, и в то же время приходилось спасать университет, который получил «свободу» ранее, чем вся страна, и подвергся натиску со стороны возбужденного столичного населения, стремившегося использовать автономный университет. Через 27 дней своего ректорства кн. Трубецкой умер. Кончина ректора Московского университета отозвалась в Москве, как истинно-национальное горе. Место князя Трубецкого тотчас же занял профессор А. А. Мануйлов (см.), помощником которому был избран профессор В. И. Вернадский, которого, однако, в 1906 г. сменил прф. Мензбир (см.). Высочайшим положением 14 сентября 1906 г. последовало упразднение должности инспектора студентов, вместо которого советом университета должен был впредь избираться проректор, каковым в 1906 г. и был избран в Московский университет  профессор Гулевич, уступивший в 1909 г. свое место профессору Минакову. На долю означенного президиума и выпала тяжелая задача утверждения в Московском университете начал академической автономии и успокоения университета. Однако академическая «весна» продолжалась недолго. Вслед за манифестом 17 октября 1905 г. последовала все усиливавшаяся политическая реакция, ознаменованная роспуском 1-ой Государственной Думы. Усиленная работа совета московского университета по выработке проекта университетского устава, однако, не подвигала дела вперед, так как в министерстве народного просвещения обнаружились стремления, явно враждебные автономным принципам университетской конституции. Администрация при этом начала вновь обнаруживать стремления все более и более решительно вмешиваться во внутреннюю жизнь университетов, где молодежь продолжала волноваться. Тем не менее, в университете шла не менее интенсивная работа и по введению новых учебных планов на началах предметной системы. Новые планы, с одной стороны, должны были значительно облегчить студентам прохождение университетского курса, с другой — придать занятиям большую глубину и вызвать самодеятельность учащихся (широкое развитие семинариев). Однако, в то время как работа в автономном московском университете постепенно начинала налаживаться, над ним нависла уже грозная туча. С назначением министром народного просвещения бывшего профессора московского университета Л. А. Кассо, дни университетской автономии были сочтены. В 1911 г. последовало распоряжение министра об «увольнении», т. е. лишении кафедр членов университетского президиума, профессоров: Мануйлова, Мензбира и Минакова, протестовавших против незаконного вмешательства во внутреннюю жизнь университета администрации, фактически упразднявшей власть ректора и отдававшей университет во власть полиции. Лишение кафедр последовало в ответ на прошение об увольнении от  участия в университетском президиуме ввиду невозможности нести ответственность при создавшихся условиях за порядок и судьбы университета. Небывалое в летописях Московского университета «увольнение» университетского президиума, действовавшего с одобрения и по полномочию совета Московского университета, вызвало массовый уход из университета преподавателей, немедленно подавших прошения об освобождении их от занимаемых ими должностей (профессоров, доцентов, лаборантов). В числе выбывших находились: профессор Алексеев, Тимирязев, Млодзеевский, Рот, Вернадский, Рейн, Хвостов, Зелинский, Петрушевский, Лебедев, Чаплыгин, Шершеневич, Эйхенвальд, Алексинский, Сербский, кн. Трубецкой, Виноградов; приват-доценты — по историко-филологическому факультету: Соколов, С. Ф. Фортунатов, Виноградов И., Кизеветтер, Кубяцкий, Пичета, Романов, Сакулин, Егоров; по физико-математическому факультету: Власов, Жегалкин, Волков, Виноградов, Поляков, Фиников, Лазарев, А. К. Тимирязев, Цингер, Шилов, Реформатский, Чичибанин, Стайников, Титов, Павлов, Вульф, Карандеев, Цебриков, Худяков, Самойлов, Лейбензон, Будинов-Будзинский, Строганов, Новиков, Кулагин, Синицын, Кольцов, Усов, Белоголовый, Крубер, Колмогоров, Григорьев; по юридическому факультету: Давыдов, Булгаков, Ефимов, Новгородцев, Устинов, Гернет, Загряцков, Сыромятников, Шапошников, Полянский, Вормс, Боровой, Горбунов, Кистяковский И.; по медицинскому факультету: Шатерников, Юдин, Тарасевич, Марциновский, Власов, Плетнев, Кабанов, Варнек, Ошман, Степанов, Сверженский, Левицкий, Россолимо, Кисель, Чернеховский, Ганнушкин, Молчанов М., Ланговой, Предтеченский, Кусков, Игнатьев, Александров Ив., Полиевктов. Приват-доцент Кокошкин, сверх того, был уволен в порядке ст. 511 т. XI, ч. 1. Св. Зак. Далее, из числа лаборантов, помощников прозектора, ассистентов и ординаторов выбыло 49. Таким образом, Московский университет лишился целого ряда видных ученых и полезных работников. На место их министром были назначены новые преподаватели: профессора Гуляев, Митюков, Байков, Бабин и др. Ректором университета был избран профессор Любавский. Работы по выработке университетского устава были прекращены. Учебные планы преподавания переработаны в том смысле, что студенты оказались «освобожденными» от значительной части занятий. Посещаемость университета в результате резко пала, университет оказался распущенным, и «успокоение» учащих и учащихся при таких условиях оказалось достигнутым. Глубокий кризис, переживаемый Московским университетом, продолжается и до сих пор. Живые связи университета с обществом порвались, его научные силы распылилась, а вместе с тем пала и его роль, как передового культурного центра страны. Полуторастолетняя годовщина старейшего из русских университетов застала его, таким образом, в эпоху величайшего исторического потрясения всей жизни русского народа, и из этих потрясений Московский университет вышел, претерпев тяжелую разруху, последствия которой, конечно, еще долго будут сказываться в его собственной жизни. К счастью, и катастрофа 1911 г. только несколько задержала, но не могла парализовать великую тягу к высшему знанию, которая так мощно проявляется после 1905 г. Это ярко отражается следующими данными:

Согласно отчету 1915 г., в Московский университет ныне состоит 73 ординарных профессора, 27 экстраординарных, 7 прозекторов, 3 лектора и 228 приват-доцентов. Всего 343 преподавателя. Студентов вместе со сторонними слушателями числится к 1 января 1916 г. 11 801. Университет  располагает обширной фундаментальной библиотекой более 400 тыс. томов, и находящейся в ведении особой библиотечной комиссии, и рядом студенческих  библиотек факультетских. Сверх того, при университете состоит астрономическая обсерватория, зоологический музей с лабораторией, физико-географический институт, антропогеографический музей, целый ряд кабинетов (геологический, прикладной механики, минералогии, ботанический и др.), лаборатории (термическая, 3 химических, техническая и др.), институтов (физико-географический, агрономический, физиологический, сравнительной анатомии, фармацевтический, гигиенический, психологический и др.). При университете имеется также целый клинический городок (Девичье Поле), воздвигнутый щедрыми пожертвованиями частных лиц и являющийся во многих отношениях группой образцовых учреждений. Таковы терапевтическая, пропедевтическая, хирургическая, глазная, психиатрическая клиники и др. Сметные ассигнования на содержание университета достигают суммы в 1 ½  млн. При университете продолжает действовать ряд ученых обществ, отпраздновавших уже столетние юбилеи, а также и вновь учрежденных. Таковы, помимо ранее помещенных, Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии с многочисленными секциями, Библиографическое, Математическое, Юридическое (возрожденное в 1910 г.), Психологическое, невропатологов и психиатров, Терапевтическое, Хирургическое, детских врачей, Венерологическое, Акушерско-гинекологическое и некоторые другие.

Литература; Шевырев, «История Императорского Московского университета» (М. 1855); Биографический словарь профессоров Московского университета (М. 1855); Сушков, «Московский университетский благородный пансион» (М. 1858); В. Иконников, «Русские университеты в связи с ходом общественного образования» («Вестник Европы», 1876, №9—11); И. М. Соловьев, «Русские университеты в их уставах и воспоминаниях современников», в. I (М. 1914). Библиографию Московского университета см. В. Иконников, «Опыт русской историографии» (Киев, 1892).

Б. Сыромятников.