Муромцев Сергей Андреевич

Муромцев, Сергей Андреевич. Родился 23 сентября 1850 года в Петрограде, в дворянской семье, учился в 3 московской гимназии и московском университете, был учеником Никиты Крылова, кафедру которого по римскому праву занял после его смерти. В Геттингене слушал Иеринга, оказавшего на него огромное влияние. К 1877 году защитил обе диссертации, вслед затем получил экстраординатуру, а потом вскоре ординатуру. В 1884 году должен был оставить университет за «вредный» образ мыслей. По оставлении университета вступил в адвокатуру.

Муромцев внес в нашу юридическую и общественную жизнь новую струю, которая не была и не стала, к сожалению, и теперь общим типом. Основа ее — сближение науки с жизнью, теоретического знания с практическим, и она идет к нам через Муромцева от его знаменитого учителя и самого большого юриста нового времени — Иеринга, который сделал для юриспруденции то же, что Ог. Конт, Кирхгоф, Клод-Бернар и др. сделали для социологии, физики, биологии и других отраслей знания. Это движение европейской мысли относится еще к 40-м и 50-м годам минувшего столетия и совпадает, в общем, как с разочарованием в спекулятивной философии, так и с поворотом к научному строю мышления. И Иеринг в своей области, подобно своим великим современникам, порывает с метафизикой, возвращает право к его естественной связи с жизнью и кладет прочное основание «юриспруденции действительности», противополагаемой властвовавшей в течение столетий и не искорененной поныне «юриспруденции понятий», с ее мертвящим формализмом, ее отчужденностью от жизни и от всех других областей знания. Этот огромной важности переворот, впервые давший юриспруденции право называться наукой и одинаково поднявший уровень судебной практики, был произведен в Германии Иерингом и у нас получил славного знаменосца в лице Муромцева. И слава этого знаменосца тем заслуженнее, что у него не было — по крайней мере, у нас — предшественников в том деле, которое представлялось его знаменем. Причастность к нему Н. И. Крылова, профессора римского права в московском университете, и передача им Иеринговского знамени своему слушателю, студенту Муромцеву, есть ни на чем серьезном не основанная легенда. Крылов был, несомненно, самобытный, острый, талантливый, склонный к художественному воспроизведению слышанного и читанного импровизатор и оратор, но о научном строе мысли и преподавания Крылова так же не может быть речи, как и об определяющем влиянии его на последующую научную и общественную деятельность Муромцева. Это влияние может быть приписано только Иерингу и стоящей в связи с ним философии позитивизма. Возьмем ли мы первые научные труды Муромцева: его магистерскую и докторскую диссертации, озаглавленные, первая — «О консерватизме римской юриспруденции» (1876), и вторая — «Очерки общей теории гражданского права» (1877), или более поздние труды — «Гражданское право древнего Рима» (1883), «Рецепция римского права на Западе» (1885), «Определение и основное разделение права» и мелкие брошюры и журнальные статьи, между которыми особенно выдаются брошюра, «Что такое догма права?» и статья «Суд и закон в гражданском праве», — мы везде встретим один и тот же Leitmotiv, одну и ту же руководящую мысль. Это — Иеринговский тезис о связи права с жизнью, об исследовании права путем наблюдения этой жизни и удовлетворении ее потребностям свободным творчеством, находящим свою опору в судебной практике и науке права.

Магистерская диссертация Муромцева, его лучшая с научной точки зрения работа, отражает на себе более всех других его сочинений влияние «Духа римского права» Иеринга. Но она идет далее задач объективного исследования и прослеживает творчество римских юристов с тем, чтобы, — как это верно замечено одним из учеников Муромцева, профессором Нечаевым, — проложить путь к созданию нового права «на почве русской правовой косности». Докторская диссертация Муромцев борется, как и Иеринг, и на основании той же «юриспруденции действительности» с увлечениями немецкой «исторической школы» и формальной юриспруденции, и если ее можно упрекнуть в некотором догматизме и преувеличении роли «психического труда» в процессе образования и методологии права, то она все-таки остается на высоте современных научных требований. «Гражданское право древнего Рима» резюмирует проникнутое теми же началами преподавание этого предмета в московском университете, и если этому труду также недостает детальной разработки отдельных институтов римского права и сравнительно-исторического материала, вводимого сюда новыми историками-юристами, то не надо забывать, что эта книга Муромцева имела целью представить лишь общую картину развития римского права, что она вышла еще в 1883 году и не могла избежать всестарящего действия времени. Но то, что в этой книге было нового, то есть соответствующего научному течению в правоведении: понимание права в смысле не неподвижной системы юридических понятий, а последовательного наслоения интересов и идей, отражающих на себе влияние племени, рода, семьи, военного и государственного строя, религии и вообще всей окружающей среды, и отвечающее такому пониманию права изучение его в связи со всеми другими общественными явлениями и с помощью всех других общественных наук, — все это не может считаться устаревшим потому, что научные положения, вопреки закону давности, никогда не старятся. Другая работа Муромцева, «Определение и основное разделение права», вместе с его малыми брошюрами и статьями, стоит уже прямо на почве современных целей теории и практики права, первая — в несколько сухом и чисто-формальном анализе понятия права и его элементов, последние — в несравненно более ярком и живом изложении роли судьи в современном творчестве права и точном разграничении задач догмы, истории и политики права. Здесь много спорного и требующего поправок, но бесспорно то, что составляет сущность проповеди тесного союза между теорией и практикой права: первая без последней была бы формой, лишенной содержания, а последняя без первой давала бы, вместо права, ябеду. Поэтому Муромцев и мог бы сказать словами одного немецкого юриста: «Чем более судебная практика будет философской, тем более в ней будет и практичности».

Проведение этой мысли как в теории, так и в практике составляет тем большую заслугу Муромцева, что защищать эту мысль приходилось не против убежденных и сознательных оппонентов, а, с одной стороны, против таких, мало причастных к науке и бюрократических представителей ее, какими были, например, Боголеповы, Пахманы и им подобные, а с другой — против судебной рутины, не желавшей знать ничего, кроме текста закона и его словесного толкования. Но мало-помалу под развернутое Муромцевым знамя становится все больше и больше юристов, отчасти его учеников по университету и отчасти единомышленников из практиков-судей и адвокатов, постоянно собиравшихся под его председательством то в Юридическом обществе, то в комиссиях по разработке различных законодательных вопросов, то в редакции руководимого им же «Юридического Вестника». Все это, то есть университетское преподавание Муромцева и руководимые им Юридическое общество и «Юридический Вестник», было как будто уничтожено нашей скорее бессильной, чем всесильной реакцией, так как ей не удалось уничтожить жатвы, которую дали семена, зароненные Муромцевым и некоторыми из его товарищей по университетскому преподаванию, например, А. И. Чупровым и М. М. Ковалевским. Университетская постановка экономических и юридических наук стала неизмеримо выше того, чем она была до их выступления на своих кафедрах. Единовластие формального закона и подьяческого буквоедства поколеблено в своем основании. Судебная практика вдохновлена приемами свободного толкования и необходимого творчества в случаях пробелов и несовершенств закона. Наконец, один из главных виновников этого переворота не казнен, а удостоен высшей почести воплощением в своем лице всего, что есть лучшего и нравственно сильного в его отечестве.

Ю. Гамбаров.

Об общественной и политической деятельности Муромцева см. некролог М. М. Ковалевского, т. IV, вначале. Устраненный от политической деятельности приговором суда за подписание Выборгского воззвания и приговором дворянского собрания Московской губернии исключенный из дворянского общества, Муромцев последние годы вернулся к адвокатуре, хотя публичные выступления его в суде были затруднены тем же приговором московского дворянства. Умер внезапно 4 октября 1910 года в Москве и погребен в Донском монастыре при небывалом, самом грандиозном после похорон Баумана стечении народа. Над его могилой памятник, исполненный князем П. Трубецким. В последние годы жизни Муромцев начал собирать в отдельные сборники свои мелкие произведения. Таких сборников, под общим заглавием «Статьи и речи», вышло в 1907/10 годах четыре.

В России в последние пять лет жизни Муромцева не было человека, который пользовался бы таким огромным, таким единодушным почитанием, как он. Точно все время стоял он на пьедестале из белоснежного мрамора, высоком и недоступном, и лишь изредка сходил с него, чтобы окунуться в гущу жизни, словом и делом провести в ней глубокую борозду и уйти, — с печатью величавого спокойствия на челе, в ореоле мученика за право и правду. Товарищи всегда берегли его для выступлений самых ответственных: когда важность минуты требовала только одному ему свойственных тона и жеста. В этих случаях Муромцев не задумывался. Он шел к цели прямо, уверенной поступью, с высоко поднятой головой, полный гордого, несокрушимого, подавляющего достоинства. Перед его огромной нравственной силой нельзя было не преклоняться. Если авторитет русской Государственной Думы сразу сделался так велик, то этим Россия обязана в большой мере и Муромцеву. Никто не умел ни до, ни после него так заботиться о достоинстве Думы. С первого своего появления на трибуне, под гром аплодисментов, приветствовавших его единогласное избрание, и до знаменитого «Кто меня судит?»,он не забывал никогда, что он — председатель первого русского парламента, и не позволял никому вторгнуться хотя бы на пядь в область прав народного представительства.

Как юрист, искушенный в тонкостях римского гражданского права, Муромцев любил точность определений. Когда ему нужно было выразить ту или другую мысль, он не прятался за дипломатические арабески. В памятном собрании Общества любителей российской словесности он говорил о «победе, одержанной русской личностью над рутиной жизни и властной опекой», хотя знал, что это не понравится многим в его аудитории. Он требовал от Думы уважения к нравам конституционного монарха, хотя это слово было избегнуто во всех узаконениях. Он призывал Думу считаться с природой народного представительства, хотя законы настойчиво подчеркивали значение только регламентированной формы его и меньше всего считались с природой. Он открыл собрание Думы в Выборге, хотя Дума была распущена, и он предвидел последствия своего шага. Муромцев всегда останется лучшим символом России, растущей к праву и свободе. Его фигура на председательской трибуне — это изваяние античной лепки, прекраснейшая иллюстрация к истории героической поры русской политической борьбы.

А. Дж.