Национальный вопрос

Национальный вопрос. Что такое национальность? Во всех читанных мною дефинициях отмечается, при всем их разнообразии, одна общая черта, — сознание взаимной зависимости и общности исторического прошлого, языка, других культурных особенностей, в числе их — веры, наконец, сознание общности интересов в настоящем. Одного или нескольких из этих факторов объединения может и не быть налицо. В прошлом не все входящие в состав национального союза части принадлежали общему целому, и тем не менее, при различии своих отдаленных исторических судеб, эти племена могут тяготеть друг к другу. Границы древней Московии не совпадают с границами Российской империи. В ее состав вошли славянские, финские, тюркские народности, не участвовавшие в росте Московского царства; и тем не менее, они, войдя в границы империи, дорожат своей принадлежностью к русскому народу и готовы вести с ним общее дело. Церковь, сперва единая в пределах всего германского мира, затем распалась на различные толки. Это не мешает тому, что католики и протестанты, раз они германцы, считают себя членами одной семьи. Язык всего чаще служит объединяющим фактором; но того же нельзя сказать об его наречиях. В Италии эти наречия так различны, что сицилианцу нелегко понять тех, кто говорит туринским или миланским наречием. Венецианский язык весьма отличен от того, каким говорят в Риме или во Флоренции. И все же в стремлении к сохранению единства никто не откажет итальянскому народу. Нельзя также сказать, чтобы общность правовых порядков всегда являлась одним из факторов национального единства. Дореволюционная Франция в своей юридической жизни регулируема была множеством областных, городских, волостных и общинных «кутюмов». Это не мешало ей образовать сильно централизованную монархию, в которой с севера к югу и с востока к западу, наряду с местными наречиями, звучал один общий французский язык. Отсутствие того или другого фактора, несомненно, влияет на интенсивность национального чувства. Так, Каталония, сохранившая свой самостоятельный язык, а не простое наречие испано-кастильского языка, и разделившая политические судьбы Кастилии, лишь с эпохи католических королей, Фердинанда и Изабеллы, обнаруживает тот сепаратизм, какого не знают другие части испанской монархии, вырванные из рук арабов-мусульман общими усилиями отдельных королевств Иберийского полуострова. Различие языка всего чаще является разлагающим фактором. Это можно сказать в одинаковой степени и о Бельгии с ее фламандцами и валлонами, и о Богемии с ее чехами и немцами, и о Галиции с ее поляками и русинами-малороссами, и о Тироле с его немцами и итальянцами. Но что это различие в то же время не всегда является препятствием к политическому единству, доказывает пример Эльзаса, не желавшего расторгнуть свою политическую связь с Францией, несмотря на то, что большинство его населения продолжало говорить немецкой речью. И в Швейцарии, под условием признания автономии национально обособленных областей, немецкие кантоны мирно сожительствуют с романскими: с французскими Ваадтом, Балисом, Нешателем, Фрибургом и Женевой, с итальянским Тессино.

Национальность, таким образом, прежде всего, сказывается в чувстве взаимного тяготения, т. е. в области не экономической и не политической в строгом смысле слова, а в области народных чувствований и желаний, т. е. явлений психологического порядка.

Это сознание солидарности, порождаемое различными вышеперечисленными факторами, необходимо для самого понятия нации. Где нет его — может идти речь только о возможности для известной группы людей, занимающих ту или другую площадь, выработать из себя самобытную национальность. Так, сто с лишним лет тому назад имелись малороссы, но не имелось малороссийской национальности. То же на расстоянии нескольких десятков лет назад могло быть сказано о белорусах. Но сознание вырабатывается пропагандой, указывающей на те факторы единства, какие имеются налицо и должны были бы вызвать чувство взаимной близости. За пропаганду берется наиболее развитая часть общества, то, что мы называем интеллигенцией. Пропаганда производится устно и письменно и, разумеется, имеет более длительное влияние в этом последнем случае. Вот почему зарождение литературы на местном языке или наречии имеет решающее значение для развития национальности. О фламандском сепаратизме, проявляющемся не столько в сфере политики, сколько культуры, заходит речь лишь со времени зарождения особой фламандской письменности. И то же может быть сказано о развитии у нас украинофильства, появившегося не ранее образования литературного малорусского языка Котляревским, Квиткой-Основьяненко, Шевченко. В равной степени можно говорить о провансальском или каталонском сепаратизме, как о стоящем в прямой зависимости от появления самостоятельной литературы на обоих этих языках. Но это не значит, разумеется, что эта литература или интеллигенция, ее создавшая, и были действительными виновниками образования новой национальности. Она была бы немыслима без наличности всех или части вышеперечисленных мною факторов. Деятельность интеллигенции ограничивается пробуждением сознания, взаимного тяготения, вызываемого действием этих факторов. У чехов такие факторы давно были налицо в существовании особого языка, общего исторического прошлого, в наличности общих интересов в настоящем. Но чешскому национальному движению положено было начало теми писателями, которые, как Шафарик или Палацкий, раскрыв пред народом его общие исторические судьбы и наделив его действительными или мнимыми памятниками древней письменности, вызвали в нем, прежде всего, влечение говорить и писать на родной речи, приумножать существующую на этой речи литературу, создать национальный театр, национальную оперу, а затем уже дать национальному языку значение языка судебных и присутственных мест, а собранию проникнутых чувством национальности народных представителей — возможность определять в большей или меньшей степени общественно-политический уклад Чехии.

В государствах, обнимающих собой несколько национальностей, сознание взаимной принадлежности друг к другу лиц, связанных общностью языка, исторического прошлого, единства интересов в настоящем, могло бы сделаться и действительно делалось разлагающим фактором всякий раз, когда численно преобладающая национальная группа считала себя призванной навязывать свои культурные особенности другим, менее численным. Так, в Австрии разлагающим элементом явилась одновременно и германизация и мадьяризация включенных в империю романских и славянских народностей. Так, в России первые проявления политического сепаратизма вызваны были нежеланием признать за иноплеменными с великороссами народностями права самостоятельного развития их культурных особенностей.

Национальный принцип может сделаться в равной мере и центробежной и центростремительной силой. Центробежной — в том случае, когда семьям, принадлежащим к определенной национальности, предстоит или отказаться, в угоду проводимого правительством политического курса, от  завещанного предками языка, юридического правопорядка, привычек и нравов, созданных вековым сожительством, или, наоборот, с целью сохранить свое культурное наследие, воспользоваться первым представившимся случаем для того, чтобы отложиться от угнетающей их власти господствующей национальности, одновременно являющейся государственной властью.

Национальность обнаружила свои центробежные стремления, свою разлагающую государство силу, в таких разноплеменных политических конгломератах, определенно стремившихся к подавлению всех племен господствующим, хотя бы и не всегда наиболее численным, как Турция и Австрия. Она, наоборот, явилась цементом, связывающим воедино политически разделенные части одного народа столько же в Италии, сколько и в пределах Германской империи. Национальность в этих двух последних примерах явилась силой центростремительной и настолько могущественной, что перед ней пали вековые преграды, созданные политикой отдельных правящих династий или враждебностью соседних народов. Созданием своего единства Италия не только превозмогла интриги Бурбонов и Габсбургов, владельцев Пармы и Модены, но и положила конец старинным притязаниям французов и испанцев вмешиваться в политические судьбы Аппенинского полуострова. В противность французской и английской политике, поддерживавшей политическую разрозненность Германии, и интересам отдельных династий, немецкий народ достиг своего единства, несмотря на то, что он распадается на католиков и протестантов, еще в XVII в. враждовавших между собой и призывавших иностранных правителей к участию в их внутренней распре.

Попытки воссоздания искусственных политических конгломератов, путем ли завоевания или путем брачных договоров и посмертных распоряжений, впервые поставили на очередь вопрос о национальном сепаратизме. Последний не всегда выступал с достаточной очевидностью потому, что заодно с ним действовал и сепаратизм религиозный. Это можно сказать и о гуситском движении в Богемии и Моравии, и о том, последствием которого было образование союза протестантских Нидерландов. В более близкое к нам время насильственное объединение империей Наполеона I и созданными им для его братьев зависимыми от Франции монархиями целой половины Европы вызвало проявление того же национального сепаратизма у испанцев, немцев и итальянцев. Венский конгресс, менее всего спутавшийся с национальными запросами, увековечивший раздел Польши между тремя монархиями Священного Союза, искусственно соединивший Бельгию с Нидерландами и Ломбардо-Венецианскую область с Австрией, был новой причиной пробуждения национального сепаратизма, сказавшегося польским восстанием 1830 г., провозглашением Бельгией своей политической независимости и первыми, сперва неудачными, попытками Пьемонта освободить Ломбардию от австрийского ига. 1848 г. может считаться не только начальным периодом социальных переворотов, но и новым проявлением одновременно разлагающего и созидающего влияния национального принципа. Говоря это, я имею ввиду неудачные попытки объединения Германии и обращения Австрии в федеральную монархию из венгерских, славянских и немецких автономных областей. Свое разлагающее влияние национальный принцип всего ранее проявил в Турции отделением от нее дунайских княжеств, Греции, Черногории и Сербского королевства. Эти исторические события воспоследовали еще в первой половине XIX столетия; во второй его половине национальное движение продолжало обнаруживать в Турции свое разлагающее влияние выделением из нее Болгарского княжества (а позднее царства) и созданием таких вассальных княжеств, как Либан или Левант, Самос и Македония, перешедшая почти всецело в руки Сербии и Греции, и, наконец, эфемерного, по-видимому, албанского принципата, не говоря уже об отпадении Алжира, Египта, Туниса, Крита, Кипра и варварийских владений, перешедших одни в руки Франции, другие — под политическое влияние или протекторат той же Франции, а равно и Англии. Рядом с обращением Австрии из единой империи в дуалистическую монархию или в Австро-Венгрию, мы присутствуем при полном проявлении центростремительной силы того же национального принципа в создании Итальянского королевства и Германской империи. В происходящих на наших глазах событиях завершается торжество национального принципа. Оно выступает как в невозможности для Германии  поглотить Бельгию, а для Австрии — Сербию, так и в новой постановке на очередь вопроса об автономии Царства Польского и будущем расширении границ Итальянского королевства на южный Тироль и, может быть, Триест, одинаково населенные итальянцами. Из этого схематического очерка исторических судеб национального принципа вытекают сами собою два вопроса: 1) является ли этот принцип чем-то новым, неизвестным древности и средним векам, и 2) в каком отношении стоит он к другому вопросу, не менее волновавшему и волнующему умы столько же в прошлом столетии, сколько и в настоящем, я разумею, — к вопросу социальному.

Если принять во внимание, что древность знала всего два типа государств: искусственные конгломераты разноплеменных и разноверных народов под властью неограниченного правителя, главы завоевательного племени, и государство-город, навязывающее свою гегемонию, а потом и политическое владычество ряду других, частью таких же государств-городов, частью деспотий, то станет ясным, по какой причине национальный вопрос не имел в древности того значения, какое принадлежит ему в новейшее время. Место его занимало сознание общей принадлежности жителей к одному и тому же городу-государству. Из-за него афиняне враждовали со спартанцами. Смотря по тому, в чью сторону склонялась победа, возникали то Пелопоннесская уния, то уния городов Аттики. Еще ранее Тир воевал с Сидоном, а позднее — Рим с Карфагеном. Последствием этих удачных для Рима войн было создание владычества «Вечного города» над Средиземноморским побережьем и установление деспотии, несравненно более прочной, чем та, которую пытался создать Александр Македонский над всей Передней Азией и которую после его смерти продолжали разделившие его империю полководцы. В средние века при создании двоевластия папы и императора всего менее были озабочены мыслью о признании права отдельных национальностей определять своими границами и границы государства. Но уже в XVI в. Бодэн в своих «Комментариях на аристотелеву Политику» мог отметить появление за пределами Священной Германо-Римской империи национальных политических тел в лице Англии, Франции и Арагонии.

Обращаясь к рассмотрению второго из поставленных нами вопросов, мы скажем, что надежды тех, которые полагали, что международная организация рабочих явится препятствием к дальнейшему господству национального принципа над политическими судьбами мира, как показывает современная война, далеко не оправдались. Сами вожди рабочего движения и инициаторы идеи солидарности интересов всех трудящихся, за исключением однако Сен-Симона, Фурье, Маркса, вовсе не становятся к национальным движениям в открытую оппозицию¹⁾. Так, О. Бауэр в своей обстоятельной работе, посвященной выяснению отношения социал-демократии к национальному вопросу, следующим образом доказывает благотворное влияние социализма на развитие национальной культуры: «Увеличение производительности труда, как следствие обобществления средств производства и планомерного руководства процессом общественного труда, будет иметь, — говорит он, — своим последствием увеличение досуга и более полное удовлетворение человеческих потребностей. А то и другое — условия развития духовной культуры. Только демократический социализм в состоянии будет вовлечь все население в круг национальной культурной общности. Один он в состоянии вызвать завоевание нацией полной свободы самоопределения. Увеличивающаяся духовная дифференциация наций будет одним из последствий торжества социализма». Нельзя даже сказать, чтобы Интернационал 60-х годов был враждебен признанию принципа национальности. В центральном органе международного общества этого времени можно было прочесть следующие слова: «Даже за малейшей национальностью должно быть обеспечено свободное и самостоятельное существование». Известный французский социалист Вальян в свою очередь пишет: «Нация, как она определилась в своей истории, представляет необходимый элемент человеческого прогресса. Желательно, чтобы нация, благодаря своей внешней независимости и своей внутренней свободе, развивала все свои способности и энергию не с целью подчинения или уменьшения других наций посредством войн и боевых пошлин, а для того, чтобы урегулировать свои политические и экономические отношения с ними к общей выгоде их производства и развития». Из русских интернационалистов П. Лавров высказывался по этому же вопросу следующим образом: «Требование поддержать свою национальность, как самостоятельную и обособленную единицу, вполне законно, так как соответствует стремлению к тому, чтобы идеи» в которые человек верует, язык, которым он говорит, желанные цели, которые он ставит, вошли живым элементом в будущее, переродились бы согласно требованиям прогресса, но отнюдь не вымерли».

¹⁾  См. сводку мнений отдельных писателей у Рубакина: «Среди книг», т. III, ч. 1.

Настоящая война показывает, что в минуту опасности для интересов своей нации социалисты готовы временно прекратить самую борьбу с капитализмом и направить все свои силы к отражению общего врага. Но, может быть, в данном случае мы имеем дело с чем-то, выходящим за пределы национального самосознания, с тем, что надо считать настоящим патриотизмом, т. е. готовностью жертвовать собой ради сохранения государственного целого. Во всяком случае, несомненно, что противоположность интересов капитала и труда сознается в минуты внешней опасности с меньшей силой, чем единство интересов детей одной и той же родины. См. М. Ковалевский, «Очерк истории развития социологии» (в изд. «История нашего времени», т. VII, стр. «7—142); О. Бауэр,  «Национальный вопрос и социал-демократия» (русский перевод, 1909); Шпрингер, «Национальные проблемы» (русский перевод, 1908); «Формы национального движения в современных государствах», под редакцией Кастелянского (Спб., 1910).

М. Ковалевский.