Некрасов Николай Алексеевич

Некрасов, Николай Алексеевич, знаменитый поэт, родился 22 ноября 1821 г. Едва ли есть писатель, жизнь и работа которого возбудили такое разнообразие отношений, оценок, мнений, как поэтическая деятельность и личная жизнь Некрасова. Начавшееся еще при жизни поэта несогласие взглядов продолжалось после его смерти и, по-видимому, не вполне уничтожилось даже теперь. Причиной такого различного отношения были не только противоположные тенденции и различные общественные взгляды ценителей Некрасова, но и не вполне выяснившаяся для современников личность поэта, сложившаяся под влиянием тяжелых условий жизни. Происходя из дворянской семьи, проведя детство в помещичьей обстановке, Некрасов с юношеских лет вынужден был вести жизнь разночинца. Его сотоварищам по происхождению и художественному творчеству — Тургеневу, Толстому и др. (исключение, может быть, представлял один Достоевский) — совершенно незнакомы были материальные лишения; их литературная деятельность не зависела от необходимости зарабатывать пером деньги для пропитания. На долю Некрасова эта необходимость выпала не в меньшей, если не в большей степени, чем на долго так называемых разночинцев. Только в характере его оказалось больше твердости и силы, чем у многих представителей разночинства, и обстоятельства, сгубившие немало талантов, наложив на Некрасова свою тяжелую руку, не отняли у него возможности выдвинуться и занять место, отвечавшее его богатым дарованиям.

Детство Некрасова прошло в дворянской усадьбе, — детство безрадостное, небогатое веселыми впечатлениями, омрачавшееся страхом перед отцом и освещавшееся только болезненной любовью к матери. Отец, бывший армейский офицер, женившийся во время походных скитаний на польке, превосходившей его и образованием, и умом, и качествами сердца, держал семью под властью своих деспотических привычек. Страдания матери, грубо оскорбляемой, на всю жизнь остались в воспоминаниях Некрасова, и многие строфы его произведений посвящены памяти об этих страданиях и выражению нежной любви поэта к несчастной их жертве. На 11-м году Некрасов был отдан в ярославскую гимназию, но курса в ней не окончил из-за проявленного им неуважения к гимназическому начальству. Отправленный затем отцом в Санкт-Петербург для поступления в дворянский полк, Некрасов самовольно изменил карьеру, поступив вольнослушателем в университет. Возмущенный отец отказался материально поддерживать сына, предоставив его собственным силам. Эти силы были велики, и 16-летний мальчик не потерялся в столице, но ему пришлось перейти через столько мытарств, вынести столь долгие «года гнетущих впечатлений», что на всю жизнь от них остался, как говорит одно покаянное стихотворение Некрасова, «неизгладимый след». Будущему поэту приходилось странствовать по улицам, не имея ночлега, пользоваться состраданием нищих, жить в их притонах, не зная, когда окончатся мытарства. Некрасов искал литературного труда, писал рецензии, сказки, азбуки, театральные пьески. Это было время всеобщего восхищения водевилями, и юный Некрасов, под именем Н. Перепельского, не раз пользовался одобрением публики и критики, как водевилист. Он организовывал издание сборников, куда, благодаря своей кипучей энергии, собирал много численных литераторов; он помышлял об издании журналов. Но призванием своим Некрасов считал поэзию и в очень еще юном возрасте издал собрание стихотворений «Мечты и звуки» (он потом скупал экземпляры книги и уничтожал их). Несмотря на неблагоприятные отзывы критиков, которых он ценил, Некрасов не оставил своих поэтических опытов, и одно из первых стихотворений, служащих отзвуком на печальную жизнь деревни, заслужило одобрительное замечание Белинского. Литературная деятельность поглощала не все время Некрасова. Его организаторский талант выдвинул его вперед в области журналистики: он сделался руководителем наиболее влиятельных русских журналов: «Современника», который приобрел в 1846 г. и который редактировал до его закрытия в 1866 г., и «Отечественных Записок», взятых им под свою редакцию с 1868 г. Во главе «Отечественных Записок» он оставался до смерти, последовавшей 27 декабря 1877 г.

Сильная, страстная, но замкнутая личность Некрасова осталась не вполне ясной даже для его близких знакомых и соратников по журнальной работе. Они пробовали давать его характеристику, но цельного образа не получалось: очевидно, «года гнетущих впечатлений» отняли у Некрасова способность открываться даже близким по духу и работе людям; в их изображении он выступал то обладателем необыкновенно сильной воли, не сгибающейся ни под какими влияниями, то жалким и растерянным под напором бросаемых ему в лицо обвинений. Со стороны врагов обвинения сыпались в изобилии. Из многочисленных обвинительных и оправдательных отзывов личность Некрасова до сих пор не кажется менее таинственной, а противоречия в его поведении так и остаются немотивированными. Этими противоречиями вызваны лучшие лирические строфы Некрасова; ими же, может быть, объясняются те «звуки неверные», которые, по его признаниям, иногда вызывала «у лиры» его рука в минуты, «когда грозил неумолимый рок».

Н. А. Некрасов (1821 —1877). С портрета, писанного И. Некрасов Крамским (1877). (Городская галерея П. и С. Третьяковых в Москве.)

Литературная деятельность Некрасова так же, как и его личность, вызывала противоречивые оценки, — от совершенного отрицания поэтического дарования и сведения всей художественной деятельности поэта к писанию «передовиц в стихотворной форме» до признания Некрасова поэтом, стоящим выше Пушкина и Лермонтова. Однако, для оценки литературной деятельности Некрасова нет необходимости сравнивать его с кем бы то ни было. Он занимает совершенно особое, ярко отмеченное место в нашей литературе, — место, которое не определяется часто прилагаемыми к нему словами «певец народного горя», причем слово народный понимается как деревенский. Горю деревни Некрасов отдал много произведений, но круг его поэтического воздействия был шире: он касался всякого унижения, испытываемого человеком в столкновениях общественных, семейных, сословных, — унижения нравственного или материального, по большей части стоящего в зависимости от данного социального строя. Для него не было неясности в определении вины оскорбляющих и чистоты оскорбленных. Позднейшие сомнения наблюдателей деревенской и городской общественной жизни, видевших нескончаемую зависимость явлений друг от друга и невозможность найти, как выражался один из героев Гл. Успенского, «первоначал» Человеческих страданий, для Некрасова не существовали. Как бы ни развертывалась общественная жизнь, как бы ни сцеплялись одно с другим ее проявления, несправедливость казалась ему всегда достойной наказания и оскорбитель никогда не удостаивался снисхождения. Сомнение не было знакомо Некрасову, и поэзия его была совершенно лишенной дымки нерешительности и неясности, которая является одной из самых привлекательных сторон творчества многих поэтов. Даже лирические произведения Некрасова, даже его мучительные переживания, изложенные в страстно-покаянных стихах, были результатом не сомнения, а ясного сознания, где, правда и где уклонение от нее. Не борьбой долга с чувством проникнуты эти лирические строфы, а сознанием измены должному, ясно восстающей перед взором поэта. Ясность представления того, что не должно быть, была главной чертой Некрасова. Он знал, куда не надо идти, как не следует поступать, чем нельзя руководиться в жизни; и этот известный ему критерий применял к людям, к общественным явлениям, к самому себе. Не то, чтобы идеал общежития ясно рисовался перед его глазами, — этого нельзя заметить в произведениях Некрасова, —  но в поэте было своего рода ясновидение того, что не отвечает идеалу. Этой отрицательной стороной человеческих отношений Некрасов, главным образом, и мучился. Какой бы предмет ни восставал перед ним, он, прежде всего, смотрел, какой стороной своей этот предмет оскорбляет человека. Смотрел ли он на город, ему рисовался «не лучезарный, золотистый, но редкий солнца луч... о нет! — твой день больной, твой вечер мглистый, туманный медленный рассвет». Если взору его представлялись фабрики, он слышал «тихий плач и жалобы детей», стоящих у фабричных машин. Улица открывала ему воспоминания о ком-то, кого «с детства судьба невзлюбила»; она бросала ему в глаза контрасты между «убогой и нарядной», между той, которую свет «предает поруганью», и тою, которой охотно прощают. Благотворительность тотчас выдвигала тип филантропа, подрывающего своим оскорбительным отношением веру несчастных в возможность перемены жизни к лучшему. Если он ехал и «у двора, у постоялого» видел няньку, качающую ребенка, — его мысли направлялись в сторону воспитания, которое представлялось ему сборником правил, оскорбляющих человеческое достоинство; из-под пера выступали горячие строки, проклинающие «пошлый опыт» и призывающие: «Жизни вольным впечатлениям душу вольную отдай, человеческим стремлениям в ней проснуться не мешай». Он наблюдал труд журналиста, и воображение подсказывало ему, как «белый день занялся над столицей, сладко спит молодая жена, только труженик-муж бледнолицый не ложится — ему не до сна». Несет его железнодорожный поезд, и при лунном сиянье восстает перед ним «толпа мертвецов», — крестьян, нашедших смерть при постройке этой дороги: «прямо дороженька, насыпи узкия, столбики, рельсы, мосты, а по бокам-то все косточки русския»... А когда дело доходит до деревни, то здесь для Некрасова уже почти нет просвета; кроме крестьянских детей, позволяющих отдохнуть от тяжелых впечатлений, все остальное —  унижение, гнет труда, гнет произвола, гнет материальных лишений. Не одно только крепостное право — время, «когда свободно рыскал зверь, а человек бродил пугливо»; над крестьянством, кажется Некрасову, проносились и проносятся несчастия, тяжелее которых не знала история человечества; ни древний Рим, ни средневековье не могут поразить своими стонами знающих русскую деревню: «Храм воздыханья, храм печали, убогий храм земли твоей, тяжелее стонов не слыхали ни римский Петр, ни Колизей». С таким даром видения отрицательных сторон общественной жизни Некрасов естественно должен был сделаться обличителем, сатириком, проповедником, карающим порок. Он пробовал и обличение, и сатиру, и проповедь. Но для обличения, практиковавшегося в русской литературе с особенным усердием после крымской войны, силы Некрасова были слишком велики; он не мог останавливаться на мелких фактах, когда перед ним раскрывалась широкая картина человеческих несчастий. Для сатиры он не обладал той гармонией насмешки и негодования, без которой сатирическое произведение переходит или в шарж, или в морализирование; мрачность его настроения не могла удержаться в границах, необходимых для осмеяния. Главным орудием Некрасова стали «месть и печаль», — рассказ о скорбях человека под влиянием дурных общественных условий и возбуждение негодования к условиям, которые способствуют умножению скорбей. В этой области он был истинным поэтом, единственным, сильным, волнующим. Конечно, странно было бы его сравнивать с Пушкиным или с Лермонтовым. Он ставил перед своей поэзией совершенно другие задачи, и роду этих задач отвечала та форма, которую он избирал. Нельзя отрицать, что во многих его произведениях нет музыкальности, которую мы считаем одним из главных свойств поэтического творения; далее люди, вполне увлеченные Некрасовской поэзией, признают «совершенную непоэтичность» некоторых его произведений. Но рядом с этими «непоэтичными» сколько действительно, сильных по образности, волнующей страсти, далее по музыкальности стиха произведений! С такими поэмами, как «Рыцарь на час», с такими строфами, которые во множестве разбросаны в первой части «Несчастных» и в других лучших образцах Некрасовской поэзии, едва ли многое может поспорить в нашей литературе по силе производимого впечатления. Поэзии Некрасова вредило одно из главных его достоинств: чрезмерная ясность мысли, чрезмерная определенность взгляда. С задачами, которые ставила перед собой «муза мести и печали», эти свойства поэта, однако, вполне гармонировали, и резкость образов, точность эпитетов, ясность выражений стали отличительными свойствами Некрасовской поэзии. Отсутствию сомнений, характеризовавшему Некрасова в области отыскания виновников человеческих несчастий, отвечала такая же, если можно так выразиться, несомненность формы, без расплывчатостей, недомолвок, смутностей и неопределенности. А этой форме соответствовали сила душевного натиска, энергия настроения, взволнованность возбужденного чувства. В ту эпоху, когда Некрасов писал, никто не мог вызвать таких восторженных слез, такой бури сочувствий и негодования, как автор «Размышлений у парадного подъезда», «Песни Еремушки», «Убогой и нарядной». В Некрасовской поэзии было тогда так много струн, звучавших в унисон с душевными струнами столь многих читателей. Все, что относилось к деревне и к горю крестьянских женщин, к тяжкому труду и злой доле крестьянских мужчин, было уже по одному своему содержанию близко читателям того времени, а мстительная «печаль» Некрасовской музы действовала не одним содержанием, но и силой и захватом напева.

Может быть, не менее, если не более, сильно действовали лирические произведения Некрасова. Поэт ясно видел дорогу, по которой ему надо было идти («Я призван был воспеть твои страданья, терпеньем изумляющий народ»), но он «к цели шел колеблющимся шагом», он «для нее не жертвовал собой». И несоответствие поведения с теми указаниями на должное, которые представлялись сознанию, мучило Некрасова и находило отражение в лучших его покаянных строфах. «Умру я скоро», «Ликует враг», «Рыцарь на час» выражали мучительные укоры совести, и среди поколения 70-х годов, жертвовавшего собой, но считавшего свои жертвы малыми, шедшего к цели не «колеблющимся шагом», но упрекавшего себя в недостатке твердости, эти мучительные признания Некрасова читались, как выражение собственных, читательских, мук и покаяния. Некрасов был действительным выразителем дум и чувствований того поколения, и понятно, почему за гробом его шла такая огромная толпа, почему в ответ на речи, сопоставлявшие имя Некрасова с именами Пушкина и Лермонтова, слышались из толпы молодежи возгласы: «Он выше их». (Библиографические указания см. XI, 674/75).

И. Игнатов.