Огарев Николай Платонович

Огарев, Николай Платонович, друг Герцена, поэт и публицист (1813—1877). Вырос в условиях богатой барской жизни, окруженный с детства религиозным духом и атмосферой молитв, церковных служб. Мать Огарева умерла вскоре после родов. Воспитывал его крепостной дядька, и Огарев еще мальчиком познакомился с отрицательными сторонами крепостного права на судьбе своего преданного дядьки. И странно укладывались рядом молитвы, исповедь, евангелие и жестокости отца, безмолвные, страдающие фигуры крестьян. Безотчетное и искусственно привитое религиозное настроение скоро прошло. Юноша Огарев случайно знакомится и сближается с Герценом. Друзья поразительно сошлись во вкусах: вольнолюбивые герои Шиллера, свободные стихи Рылеева и Пушкина, преклонение перед декабристами были одинаково святы обоим. Учителя Герцена и Огарев знакомили их с идеями декабристов, и в стихотворениях Огарева осталось много откликов и воспоминаний о событиях 25-го года. Романтические порывы друзей вылились в форме знаменитой клятвы на Воробьевых горах. Обаяние Шиллера продолжало воспитывать их порывы; между ними завязалась романтическая дружба, нежная и страстная, как любовь. 17-ти лет Огарев поступил в московский университет, через год после поступления туда Герцена. Здесь они оба увлекаются философией, близко входят в студенческую жизнь университета, и мало-помалу вокруг них вырастает студенческий кружок. Н. Сатин, В. Пассек, Н. Кетчер и др. входили в этот дружеский кружок, явившийся противовесом кружку Станкевича. В кружке Огарева и Герцена лелеяли мысль о тайном обществе и широкой политической работе. Эти юношеские мечты были смутны, неопределенны. Больше всего проповедовали «ненависть ко всякому насилию, ко всякому произволу». С Запада и Юга шли вести об июльской революции и польском восстании. На литературе сен-симонизма оттачивалась еще незрелая политическая мысль. Дружеские беседы и чтения сменялись дружескими пирушками, и весь кружок был общением романтиков, мечтателей и сибаритов. Огарев был одним из вдохновителей кружка. Всегда тихий и скромный, необычайно мягкий и гуманный, Огарев обладал удивительной способностью притягивать к себе и сплачивать вокруг себя друзей. Эта «магнитность» Огарева засвидетельствована во всех мемуарах о нем. В Огареве Герцен чувствовал «скрытую, неразвитую, глубокую поэзию». Натуры деятельные, как сам Герцен, вдохновлялись мыслями и проектами Огарева. Увлечение сен-симонизмом захватило всецело дружеский кружок, прошедший потом и через увлечение Фурье. «Мы, дети декабристов и мира нового ученики, ученики Фурье и Сен-Симона, мы поклялись, что посвятим всю жизнь народу и его освобожденью основою положим социализм», — говорит Огарев в одном произведении, носящем несомненные признаки автобиографичности. В 1834 г. друзья затевали издание журнала, где Огарев должен был принимать участие в отделах философии истории, теории литературы и поэзии. Издание не состоялось, а через несколько месяцев за одну студенческую историю Огарев был выслан в Пензу, одновременно с высылкой в Вятку Герцена. Между друзьями возгорается переписка. На письмах Огарева отражается живое увлечение философией. Протестуя против эклектизма Герцена, он пытается выяснить ему свою грандиозную систему постижения мира из сочетания материи и идеи. Имена Шеллинга, Гегеля, Фихте мелькают в этих письмах. Огарев читает Мишле и Тьерри; в письмах к Герцену упоминает о статейках, написанных в Пензе. Здесь же случилась завязка той душевной драмы, которая несомненно разбила жизнь Огарева, внесла так много пессимистических нот в его поэзию, убавила сил и энергии, чуть не доведя Огарева до алкоголизма. Это была первая женитьба его. Огарев идеализировал свою будущую жену; но, по свидетельству П. Анненкова, «сущностью ее характера было врожденное влечение к шуму, приключениям, чувственным наслаждениям». Расхождение Марии Львовны с мужем и его друзьями сказалось уже по возвращении Огарева из ссылки в Москву в 1839 г. Сохранившаяся переписка свидетельствует о несомненно сильном чувстве Огарева и об искреннем страдании Марии Львовны, но отношения их не наладились ни на Кавказе, ни за границей, куда Огарев увез жену, чтобы спасти любовь. Мария Львовна дышала нездоровым воздухом светских удовольствий и интриг, пыталась вовлечь и Огарева в эту жизнь, бросала его, возвращалась опять, требовала от него усыновления ее детей, не давала согласия на развод и под конец разорила Огарева своими неумеренными потребностями, поглотившими его большое состояние. Разорение стояло в связи и с теми попытками, которые делал Огарев для облегчения участи своих крестьян. Еще в 1840 г. он заключил со своими рязанскими крестьянами договор, освобождавший их с землей и угодьями за известную, довольно низкую цену.

В Пензенской губернии Огарев встретился с Н. А. Тучковой, ставшей его второй женой. Вместе с отцом ее и другом Н. Сатиным он был арестован по чьему-то доносу, вскоре после дела петрашевцев. В 1856 г. Огарев в третий раз уехал за границу и больше не возвращался в Россию, став постоянным сотрудником Герцена во всех его литературных и журнальных предприятиях. Мысль издания «Колокола» принадлежала Огареву, многие статьи в этой газете о внутренней жизни России были написаны им. Часть статей этих была собрана в 1860 г. в сборнике «За пять лет», ч. II. Публицист-Огарев во многом уступал Герцену. Его статьи не представляют ничего яркого и оригинального. В начале 60-х годов, со времени появления в Лондоне Бакунина, Огарев подпадает под его влияние и увлекает за собой колеблющегося Герцена. Последние годы жизни Огарев провел в Женеве, а затем опять в Англии, в грустном одиночестве. После смерти Герцена он получал от его наследников пенсию. Умер в 1877 г. Лучшим, что осталось от Огарева, являются, конечно, его стихи. Художественная натура Огарева, — он увлекался музыкой и живописью, — сказывалась в точной и верной оценке искусства. Герцен отдавал свои произведения на его суд, прежде чем их печатать. Искусство, музыка отвлекали его от действительности, и среди жизненных тревог он убаюкивал свои больные мысли звуками. От этого и лирика его носит такой исключительно субъективный характер. Следы личных переживаний и чувств остались во всех его произведениях. В стихах Огарева легко уловить его симпатии и антипатии, но серьезной лирики мысли — немного: Огарев — поэт личного чувства прежде всего. Лирика его меланхолична. «Мне чужд отчаянья язык, достойный дикого невежды... В грядущем, верю я, светло, но нам ужасно тяжело». Отталкивающими кажутся ему люди, «объятые пустотою», толпа — бездушная и пошлая. Он — чужой среди чужих людей; от окружающей его жизни веет на него «холодом обыденной скуки». Чувство отчужденности исчезает только с друзьями, которым он и открывается в своей интимной лирике: она у Огарева постоянно связана с письмами, или выливается в форму стихотворных писем и посланий к друзьям. От обвинений, бросаемых роду людскому, Огареву приходится освободить и народ — «основу лучших сочетаний»: «его, я верю, не предам позору горьких порицаний». «Я верю, писал в поэме «Юмор» Огарев, что народ один — ячейка общей лучшей доли, но даст ли рост ей господин — определить не в нашей воле». Путешествуя за границей и потом, ставши невольным изгнанником, Огарев постоянно обращается мыслью к родному краю: «одно я тело с ним и дух», признается он; «печальной родины природа со мной дружна, давно своя». Правда, в его стихах мало картин природы («Летом») и народной жизни («Из края бедных, битых и забитых»), но это — потому, что Огарев не находит образов и слов для всего, что не составляет его личного интимного чувства. Объективные и конкретные картины он всегда предпочитает рисовать в виде воспоминаний: это оправдывает и извиняет бледность красок и неясность рисунка его образов. В его поэзии много, слишком много воспоминаний, больше, чем непосредственных переживаний, особенно, когда речь идет о счастливых минутах, о полноте жизни («Первая любовь»). И от этого светлые чувства теряют свою конкретность, реальность и яркость, вставая в мечтах поэта в каком-то идеальном, отвлеченном виде. А над всем этим, как самое непосредственное ощущение, как самое сильное чувство, преобладает грусть. Библиографические указания см. XI, 679.

В. Мияковский.