Пессимизм

Пессимизм (от латинского pessimus — наихудший), в противоположность оптимизму — отрицательная оценка жизни человека и мира. Наиболее простая форма — эмпирический пессимизм — возникает, как следствие отрицательных сторон индивидуального бытия человеческого. «Рожденный женщиной — краткодневен и пресыщен печалями» (книга Иова). Ярко сознается тщета жизни в «Экклезиасте»: «и возненавидел я жизнь, и противны стали мне дела, совершающиеся под солнцем, ибо все суета сует и томление духа»; «участь сынов человеческих и участь животных — участь одна: те умирают и эти, и одно дыхание у всех». Такое же пессимистическое настроение мы находим и у поэтов древней Греции: по Гезиоду, «земля и море преисполнены зла; день и ночь свободно блуждают непрошеные болезни, которые приносят несчастие смертным». В одной из элегий Феогнида высказывается определенно предпочтение небытия: «было бы лучше, если бы дети земли не рождались вовсе... Но раз они уж родились, то самое лучшее для них возможно скорее пройти через ворота подземного царства». То же у Софокла («Эдип в Колоне»): «не родиться — вот что разумнее всего. Но когда уже увидел свет, самое лучшее вернуться туда, откуда пришел». Для персидского поэта Кайама человек — странник на земле: «Я пришел в этот мир, совершенно не зная, зачем и откуда, подобно воде, подчиняясь необходимости, и удаляюсь из него подобно ветру, который мчится чрез пустыню, неизвестно куда». Пессимистическая оценка «мира», «земной» жизни свойственна и христианству: «мир во зле лежит» (Ср. «De contemptu mundi» папы Иннокентия III). Для гностиков, особенно для Маркиона и его учеников, мир — зло, так как сотворен он демиургом, а не Божеством (см. XV, 220/21). В новое время Мопертюи находит, что сумма зла в жизни превосходит сумму блага; Даламбер говорит о «malheur de l’existence». Из новейших писателей художественное выражение дали пессимизму Леопарди, Байрон и др.

Системой абсолютного пессимизма является буддизм (см. VII, 68/70). Уже в первой из «четырех великих истин» Будды пессимизм проявляется в полной мере: «Все, что вызывает привязанность к существованию, есть страдание». И нирвана, избавляющая от страдания, не смягчает пессимистической окраски буддийского мировоззрения, так как она есть лишь отсутствие страданий, но не положительное благо. Новейшей формой абсолютного пессимизма является метафизический пессимизм Шопенгауэра. Причина зла, по его учению, трансцендентна, так как лежит за пределами человеческого опыта. Мир не есть, как утверждают теизм и пантеизм, осмысленный продукт пребывающего в нем или вне его разума. Напротив, он — бессмысленный продукт «слепой воли», он — «объективация» этой воли. Поэтому и человеческая жизнь есть стремление без цели и предела. Человеку мир дает только страдание, оно одно несомненно; счастье же обладает отрицательным характером: оно есть устранение страдания. Вот почему мы не замечаем так называемых благ жизни в момент обладания ими. Мы их ценим, только потеряв их или стремясь к ним. «Но стремление вытекает из нужды, из недовольства своим положением, и, следовательно, пока его не удовлетворят, оно — страдание; а удовлетворение не продолжительно, — напротив, оно всегда служит только исходной точкой для нового стремления и, следовательно, страдания». Беспрестанные усилия освободиться от страдания приводят лишь к тому, что оно меняет свой облик, возникая в тысяче новых форм. Если же у человека нет объекта для стремления, им овладевает скука, и жизнь становится для него невыносимым бременем. «Так жизнь качается, подобно маятнику, взад и вперед между страданием и скукой, на которые, действительно, разлагается в своих последних элементах вся жизнь». И чем выше стоит человек в умственном отношении, тем больше он страдает, ибо пропорционально усилению отчетливости познания возрастает мука: «кто умножает познания — умножает и скорбь» (Экклезиаст). Познавая, мы видим, что страдание не случайный удел той или иной личной жизни, но что оно необходимое следствие слепой воли, лежащей в основе мира и человеческого бытия. Таким образом, вопрос о мрачной безнадежности бытия выходит за пределы индивидуального существования. Поэтому самоубийство не есть решение вопроса, так как оно уничтожает не слепую волю — причину страдания, а случайную внешнюю оболочку ее. Победить волю, а следовательно, и страдание, можно, только уничтожив всякое стремление. Временное освобождение нам дает искусство в эстетическом экстазе, но «радикальный порядок спасения» дает только аскетизм, «преднамеренное сокрушение воли путем отказа от приятного и изыскания неприятного, добровольной жизни покаяния и самобичевания ради непрестанного умерщвления воли». Так достигает человек величайшего блага — истинного безволия, которое одно дает довольство, уже ничем ненарушимое. «Подавив свою природу, после упорной тяжкой борьбы с ней, аскет остается только чистым познающим существом, ясным зеркалом мира. Его ничто не тяготит, ничто не волнует». Аскет побеждает мир, так как «в полной святости заключается отрицание и устранение всякого хотения и, тем самым, избавление от мира, бытие которого оказалось для нас страданием». Смерть аскета есть переход слепой воли в ничто. Несколько иную систему пессимизма развивает Гартман. Он полагает, что нет надобности приписывать, вопреки очевидности, удовольствию только отрицательный характер. Можно признать его положительным благом и все-таки показать, что общая сумма его ничтожна сравнительно с страданием. Пессимизм должен основываться не на субъективных настроениях, а на научном анализе. Он так же отличается от мрачного настроения, как учение об опьянении — от самого опьянения. Мнение о ценности жизни основывается, по словам Гартмана, на ряде иллюзий. Здоровье, молодость, свобода и обеспеченное существование, рассматривающиеся часто, как высшие блага, обладают только отрицательным характером: они хороши, потому что болезнь, старость и т.д. тягостны. Главнейшие двигатели человеческой жизни — голод и любовь — дающие положительное удовольствие, в большей мере, однако, приносят страдания. «Тот, кто хочет кратко проверить утверждение, что в мире наслаждение перевешивает боль или, по крайней мере, уравновешивает ее, пусть сравнит ощущения того животного, которое поедает, с ощущениями, которые испытывает съедаемое». К тому же приводит и анализ любви. Удовольствие тем больше, чем сильнее препятствие к его достижению; следовательно, оно должно быть куплено ценой предшествующего неудовольствия. И по своим последствиям любовь мало утешительна. «Жаль, — говорит Гартман, — что не существует статистических таблиц, как велик в каждом сословии процент любовных отношений, оканчивающихся браком. Пришлось бы ужаснуться их ничтожному числу». Искусство и наука дают, правда, возможность наслаждения; но людей, способных к нему, так мало, что общий вывод не меняется. Так разбивается первая стадия иллюзии, что возможно личное счастье на земле. Вторая стадия иллюзии заключается в перенесении чаяний счастья за пределы земной жизни. В провозглашении этой идеи состоит историческое значение христианства. Но, по мнению Гартмана, индивид, бытие должно кончиться с земной жизнью, и надежда на индивидуальное блаженство за гробом оказывается тщетной. Третья иллюзия есть вера в возможность счастья человечества; но чем выше интеллектуальное развитие, тем острее чувствуется страдание. Не уменьшается и нравственное зло; оно только меняет формы. Наука и искусство будут давать со временем меньше счастья, так как с развитием их все меньше будет арена творческой деятельности. А политический и социальный прогресс обещает только смягчение зла, а не положительное благо. «Человечество состарится, как отдельный человек, и с грустью сознáет тщету своих стремлений. У него не будет наследника, которому можно было бы передать накопленные богатства, и оно впадет тогда в возвышенную меланхолию... Это будет уже не страдание, а сострадание к себе. Но оно не перестанет быть скорбью... Смертельно усталому человечеству останется изо дня в день влачить разбитое земное тело». Мировая задача будет решена, когда все человечество захочет прекращения бытия и найдет средства для этого. Тогда самоубийство его уничтожит все актуальное хотение мира и заставит исчезнуть весь космос, в котором содержится это хотение, (ср. XII, 582/83). См. Сёлли, «Пессимизм».

И. Малинин.