Погодин Михаил Петрович

Погодин, Михаил Петрович, историк и публицист (1800—1875). Сын крепостного человека гр. Строгановых, учился в 1-й московской гимназии и в московском университете. По окончании курса (1821) был преподавателем дворянского пансиона. С 1826 по 1844 г. состоял профессором московского университета, сначала всеобщей, позже (с 1835 г.) русской истории. В 1841 г. избран в академики наук. Издавал в 1820-х гг. «Московский Вестник», а в 1840—50-х «Москвитянин». Как историк, Погодин дебютировал на крайнем левом крыле. Быть «левым» для тогдашнего историка значило, прежде всего, критически относиться к официальной историографии, в лице Карамзина. Готовясь к магистерскому экзамену, Погодин писал в своем дневнике: «Такую дичь написал Карамзин в первой главе, что ни на что не похоже. Едва ли не одно достоинство остается за Карамзиным: искусство писать». В более сдержанной форме, аналогичные мнения он высказывал и открыто, уже будучи профессором (в «Московском Вестнике» 1828 г.). Фактическим его противником сделался, однако же, не Карамзин, а другой «левый» профессор, Каченовский, глава «скептического» направления и учитель Погодина по университету. Первоначальные мотивы расхождения ученика и учителя, если не считать личного соперничества, были научные; Погодин, с всегда выгодно отличавшим его, как историка, хорошим знанием источников и здравым смыслом, не мог помириться с некоторыми чересчур фантастическими утверждениями Каченовского, в роде происхождения «Руси» от хазар. С этой именно стороны Погодин и атаковал Каченовского в своей магистерской диссертации «О происхождении Руси», положившей начало его ученой известности (1823). Но очень быстро сюда примешался политический момент. Начальство смотрело косо на Каченовского и «скептиков», не без основания полагая, что последние, при всех своих научных недочетах, будят критическую мысль в студентах. «Потрясение наших летописцев предосудительно для нашего народного чувства», говорил министр народного просвещения  Уваров. В Погодине усмотрели «защитника исторического православия», в этом качестве он и получил отнятую у Каченовского кафедру русский истории. Погодин весьма легко и быстро пошел навстречу начальству и, печатно, ставил русской истории цель: стать «охранительницею и блюстительницею общественного спокойствия». При таком полицейском взгляде на историческую науку не могло быть уже более и речи о критическом отношении к официальному пониманию истории, и Погодин скоро дошел до таких утверждений, что Карамзин являлся, рядом с ним, образцом объективности. В русской истории все вызывает у Погодина восторг и удивление. «Ни одна история не заключает в себе столько чудесного, если можно выразиться, как Российская. Воображая события, ее составляющие, сравнивая их неприметные начала с далекими, огромными следствиями, удивительную связь их между собой, невольно думаешь, что перст Божий ведет нас, как будто древле Иудеев, к какой-то высокой цели». «У нас не было рабства, не было пролетариев, не было ненависти, не было гордости, не было инквизиции, не было феодального тиранства: зато было отеческое управление, патриархальная свобода, было семейное равенство, было общее владение, была мирская сходка; одним словом, в среднем веке было у нас то, о чем так старался Запад уже в новом, не успел еще в новейшем и один может успеть в будущем». Эти и подобные утверждения сблизили Погодина со   славянофилами, но славянофилом в настоящем смысле этого слова он никогда не был, как не был и шеллингианцем, хотя в дни юности были близок с шеллингианскими московскими кружками и кое-что от них усвоил (главным образом — наклонности к параллелям из области естественных наук, у Погодина необычайно аляповатым и наивным). Славянофилам была совершенно чужда полицейская точка зрения на историю, и некоторые из них (например, П. Киреевский) с негодованием протестовали даже против попыток и Погодина присоседить к ним свою «охранительницу». Зато открыто враждебно Погодину было «западническое», т. е. европейски-научное, направление русской истории, выступавшее в 40-х гг. в лице Соловьева, Кавелина и др. Погодин, им сколько мог, старался испортить карьеру Соловьеву, но не мог помешать тому, что последний сделался его преемником по кафедре. В конце концов, научное значение из писаний Погодина сохранили только его историко-критические изыскания («Исследования, замечания и лекции», 7 том.). Публицистика Погодина была дополнением к его истории и преследовала те же охранительные цели. По поводу польского восстания 1830 г. у него является мысль «написать о правах России на Литву и послать Бенкендорфу». Статья («Исторические размышления об отношениях Польши к России») была «читана и понравилась», что и было доведено до сведения автора именно через Бенкендорфа. Вопрос последнего: «какой Погодин желает награды?» в первую минуту показался оскорбительным («не считают ли они меня продажным?»), но скоро Погодин освоился с такого рода эффектом своих статей, и после каждого удачного выступления уже сам мечтал, чем его за это наградят? В мечтах он доходил до министра народного просвещения и обер-прокурора синода, на деле же не прочь был и от скромного места помощи, попечителя московского учебного округа. При таком положении дела погодинская публицистика интересна, главным образом, как отражение взглядов высших сфер. В этом отношении наибольшее значение имеют его «политические письма», именно к высшим сферам и обращавшиеся и не предназначенные для печати. Если в 30-х гг. можно было угодить «славянофильством» и полонофобством, то во время Крымской кампании, например, картина резко меняется: проектируя объединение тех славян, в том числе и австрийских, вокруг России и против ее врагов, включая и Австрию, он предлагает свои личные услуги для примирения с поляками. После урока, данного Севастополем, Погодин становится почти западником — проповедует сближение России с Европой и реформы в европейском духе, начиная с освобождения крестьян. Эти последние его «письма» примирили с ним далее таких его противников, как Кавелин. Но попытки его играть общественную роль в начале 60-х гг. кончились неудачей: публика твердо помнила прежнего Погодина и оставалась к нему холодной. Как личность, Погодин является одним из характернейших типов николаевской эпохи. Эта резко отчеканенная фигура как будто просилась в сатиру и была использована сатириками еще при жизни (Герценом и Салтыковым). Его «Дневник», в больших выдержках опубликованный Барсуковым, — настоящее художественное произведение в своем роде, далеко оставляющее за собой и Салтыкова. См. Барсуков, «Жизнь и труды М. П. Погодина», Спб. 1888—1907, 22 тома (не окончено). Характеристику Погодина, как историка, см. у Милюкова, «Главные течения русской исторической мысли».

М. Покровский.