Польша (Польская литература)

Польская литература. Ни один из народов, лишенных самостоятельного политического быта, не обладает такой богатой литературой, как польский. Художественными достоинствами, разнообразием форм, яркостью и оригинальностью дарований, глубиной мысли, силой чувства, резко выраженной национальной индивидуальностью, польская литература может соперничать с литературами великих и независимых европейских наций. Литература эта, давшая свои наиболее пышные и яркие цветы в виде романтической поэзии в XIX веке, то есть уже после политического упадка Польши, начала свое цветение, однако, в эпоху наибольшей мощи польского государства, в XVI столетии, которое получило название «золотого века» в истории польской литературы.

Золотой век польской литературы. До XVI века литературным языком Польши, как и других католических стран, является язык латинский; на нем пишутся и летописи, и научные и религиозные трактаты, и стихи. В сравнении с этой латинской литературой в Польше произведения, написанные на польском языке, бедны и количественно и качественно. Еще в начале ХVІ века первые польские гуманисты пишут по-латыни, но в том же XVI веке в этом отношении происходит коренной переворот. Сознание политической силы, какой достигла к этому времени Речь Посполитая, дворянская республика с королем-президентом во главе, рождает в представителях польской дворянской интеллигенции чувство национальной гордости, является мысль, что польский язык не хуже всякого другого, является желание создать, по примеру национальной итальянской литературы, национальную польскую литературу. Литературное движение Польши XVI века находится под сильным влиянием итальянского Возрождения, завязываются довольно тесные связи между Польшей и Италией, в особенности со времени брака короля Сигизмунда I с принцессой Боной Сфорца. Польская молодежь из богатых магнатских родов едет учиться в итальянские университеты, итальянские ученые приезжают в Польшу. С другой стороны, сильное влияние на создание национальной польской литературы оказала реформация. Движение против Рима охватывает в XVI веке и Польшу, является течение в пользу создания независимой от Рима национальной польской церкви, и в связи с этим естественно движение против латинского языка. Желая привлечь на свою сторону возможно более широкие круги общества, последователи реформации должны были обращаться к обществу не на латинском, а на польском языке. Большую роль здесь играло то обстоятельство, что женщины даже высшего слоя латинского языка не знали, а последователи нового религиозного движения стремились привлечь к нему и женщин. Протестантские религиозные песни, сатиры на католическое духовенство и политические сочинения протестантов-борцов с католической церковью играли большую роль в выработке литературного польского языка и создании национальной польской литературы. Среди главных представителей «золотого века» польской литературы мы видим последователей реформации и «еретиков». Николай Рей из Нагловиц (1505-1569), считающийся отцом национальной польской литературы, сатирик, моралист и бытописатель дворянства, автор прославленной книги «Житие честного человека», — кальвинист; самый блестящий польский публицист XVI века, книга которого «О реформе республики» была переведена на немецкий, испанский и русский языки, человек, умом далеко опередивший свое время, — Андрей Фрич-Модржевский (1503-1572) был последователем арианства; другой видный публицист того времени, Станислав Оржеховский (1513-1566), ставший впоследствии ярым католиком, в молодости был горячим сторонником лютеранства. С другой стороны, в рядах деятелей национального литературного движения мы видим людей, воспитанных на итальянском гуманизме; «князь польских поэтов» Ян Кохановский (1530-1584; см.) провел несколько лет в Италии, увлекался Петраркой и Ариосто; лучший из прозаиков XVI века Лука Гурницкий (1527-1603) дважды ездил в Италию, был основательно знаком с итальянской литературой, его наиболее популярное произведение «Dworzanin polski» является переделкой книги итальянского писателя Кастильоне «Il libro del Cortegiano», а в своем оригинальном произведении «Разговор об избрании короля» («Rozmowa о elekcyey») он свои политические взгляды высказывает устами итальянца. Эти два влияния: светское итальянского гуманизма и религиозное реформации — можно проследить в характерных чертах выросшей на почве подъема национальных сил национальной польской литературы. С одной стороны, литература эта носит резко реалистическую печать, она стремится к точному правдивому изображению жизни и дает ныне читателю богатый материал для изучения быта и нравов того времени; часто писатели впадают в сатирический тон, этому искушению поддается иногда даже такой лирик, как Кохановский; высшего своего развития польская сатира достигает в лице Клёновича (см.). Литература «золотого века» проникнута демократическим, гуманитарным, прогрессивным духом, писатели подвергают критике недостатки государственного механизма Польши, нередко возвышают голос в защиту крестьян, к тому времени совершенно порабощенных шляхтой, требуют реформ, борются с предрассудками, защищают разум и просвещение, словом, забота о разумном устроении земной жизни проходит красной нитью через литературу «золотого века»: не «град небесный», не «новый Иерусалим», владевший мечтами великих польских романтиков XIX века, а «град земной», реальная, конкретная Речь Посполитая стоит перед глазами польских писателей XVI века. Но, с другой стороны, литература того времени проникнута и сильным религиозным духом. И католик Кохановский, и кальвинист Рей из Нагловиц перелагают псалмы Давида; сатирик и реалист Рей переводит еще и такую мистическую книгу, как «Апокалипсис». Клёнович, бичующий духовенство, остается глубоко верующим человеком. Это соединение духа религиозного и земного нашло лучшее выражение в житейской философии Рея («Житие честного человека»). Он ищет в религии не утешения от скорбей земных, а опоры для мужественного пользования радостями и благами земной жизни. Верь в Бога и, не боясь смерти, живи разумно и радостно, — вот лозунг житейской мудрости Рея. Вера в бессмертие и жажда неба у писателей «золотого века» не от разочарования и потери земных надежд, как у польских романтиков-мистиков и мессианистов XIX века, а от избытка сил, для которых мало одной жизни, мало Речи Посполитой «от моря до моря», мало земли вообще, а нужно и небо еще. Иногда, однако, этот радостный, бодрый господствующий тон литературы «золотого века» нарушается тревогой и мрачными предчувствиями; представители блестящей и мощной дворянской республики, основанной на социальном неравенстве, словно чувствуют, что мощь этой республики непрочна, а блеск ее скоро погаснет. «Излишняя свобода нехороша, — пишет Лука Гурницкий, — ибо всякая вещь, которая слишком высоко поднимется, должна упасть: после сильного мороза оттепель бывает, после хорошего урожая — неурожай; точно так же в государствах, царствах и республиках после великой свободы великая неволя наступает». Кохановский заканчивает свою трагедию «Отослание греческих послов» зловещими словами Кассандры: «Ночь идет, ночь зловещая, будет великий огонь, такой огонь, что будет видно, как средь белого дня, но на другой день уже ничего не будет видно». Этот тон мрачных предчувствий достигает своего апогея в знаменитых проповедях Петра Скарги (1536-1612). Замечательный оратор, иезуит Скарга, один из вдохновителей католической реакции в Польше, был в то же время пламенным патриотом. Бичуя недостаток патриотизма, распри, своеволие шляхты, угнетение крестьян, он, чтобы сильнее воздействовать на умы верующих, подражая библейским пророкам, предсказывал кару неба и разрушение польского государства. Теперь его слова кажутся действительно пророческими: «И эти раздоры ваши приведут вас к рабству, в котором потонут, и в смех обратятся все ваши вольности... Земли и княжества, которые соединились с королевством и срослись в одно тело, отпадут и распадутся благодаря вашим распрям... И вы, которые другим народам повелевали, будете отданы на смех и поругание врагов ваших. Язык свой, который один только из великих славянских языков в вашем царстве сохранил свободу, и народ свой вы погубите и остатки этого народа, столь древнего и славного в мире, вы обратите в чужой народ, который вас ненавидеть будет... И не только не будет у вас родного по крови и избранного вами короля, но государства и родины будете вы лишены, изгнанники всюду, нищие, презираемые, убогие бродяги, вас попирать ногами будут там, где вас боялись»...

Эпоха религиозной и социально-политической реакции. Петром Скаргой, предсказавшим за два века раздел Польши, заканчивается «золотой век» польской литературы. Уже следующее столетие принесло с собой ту ночь и тот великий огонь, о котором устами Кассандры говорил Кохановский. Успех реформации и расцвет гуманизма оказались непрочными, реформы, которых требовали лучшие умы XVI века, остались неосуществленными, реакция религиозная, социальная и политическая восторжествовала к XVII веку по всей линии. Начался самый тяжелый период в истории Польши. К внутренним неурядицам присоединились бесконечные войны, казацкие восстания, нашествие шведов, вторжение русских. Все это, конечно, сопровождалось страшным застоем экономическим и умственным, многие книгохранилища были сожжены, школы закрыты, целые города были разрушены, поля подолгу оставались необработанными. Образ этого опустошения рисует поэт-современник Самуил Твардовский (Samuel ze Skrzypny Twardowski, 1600-1660) в большой поэме «Отечественная война» («Wojna domowa z Коzáki i Tatary, Moskwą, potym Szwedami i z Węgrami»). «Вспомните мировые катастрофы, — восклицает поэт, — пусть перед вашими глазами встанут картины падения других царств, гибель Трои, в пепел обращенная Нуманция, развалины Сагунта, разрушенный до основания Карфаген — судьба нашей Речи Посполитой еще плачевней, ибо там скоро предвиделся последний предел разрушения, а наша республика медленно гибнет и десять лет уже умирает». «В крови моется, кровью потеет, как в бане, этот мир», — жалуется самый крупный поэт XVII века, Вацлав Потоцкий (см. ниже), поэма которого «Хотимская война» была напечатана целых два века спустя после написания, в 1850 году. Литература, развивающаяся в таких условиях, созданная умами, подавленными внутренним застоем или потрясенными картинами разрушения, проникнута, конечно, совершенно другим духом, чем литература «золотого века», расцветавшая в период внутреннего мира и благосостояния и внешнего могущества.

Поэзия XVII века проникнута религиозно-патриотическим духом, и религиозность эта совершенно другая, чем в XVI веке: она рождается отчаянием, потерей веры в силы человеческие; одна надежда на Бога, и человек падает ниц перед Ним, просит заступничества, кается в своих грехах. Этот покаянно-мистический дух ХVІІ века накладывает свою печать и на социально-политическую мысль, уже нет смелого анализа общественных отношений, нет сознания необходимости коренных реформ. Правда, писатели продолжают жаловаться на упадок нравов, на угнетение крестьян, но причину этих явлений они видят в грехе, в недостатке религиозности, путь к исправлению этих недостатков опять-таки в религии, в обращении к помощи Божией. Бог карает Польшу за грехи, но он заступится за нее, если она очистится от грехов, — вот мудрость XVII века. Наиболее резко она выражена поэтом Веспасианом Коховским (1633-1699) в его прозой написанных «Польских псалмах» («Psalmodja polska»). Здесь уже высказывается взгляд, что польский .народ — избранный Богом народ; таким образом, здесь в зародыше тот польский мессианизм, который впоследствии расцвел в романтической поэзии XIX века после разгрома Царства Польского. Коховский, автор многочисленных патриотических и религиозных стихотворений, передающих дух XVII века с его фанатизмом, ханжеством, верой в чудеса, пытался выразить свою основную идею в оставшейся неоконченной большой поэме, посвященной Яну Собесскому, освободителю Вены («Piesni Wiednia wyzwolonego»). Коховский писал и любовно-лирические стихотворения. Любовная лирика процветает в XVII веке рядом с религиозно-патриотической. Твардовский пишет любовные истории в стихах («Дафнис» и «Прекрасная Паскалина»); особенно выдвигается в этом роде поэзии Андрей Морштын (1613-1693), воспевавший в изящной форме чувственную любовь. Заслуга Морштына в красивом языке, но содержание его стихотворений обыкновенно заимствовано у западных поэтов. Переводная литература развивается в XVII веке. Морштын перевел «Сида» Корнеля, Петр Кохановский (племянник Яна Кохановского) переложил на польский «Освобожденный Иерусалим» и «Неистового Орланда»; поэмы эти, благодаря героическому духу, пользовались среди польского общества в это время, требовавшее военных подвигов, большим успехом. Сатира, столь процветавшая в XVI веке, в XVII падает, и самый крупный из сатириков XVII века, Кристоф Опалинский, воевода познанский, далеко уступает и в идейном и в художественном отношении сатирику XVI века поэту-мещанину Клёновичу.

Особую группу поэтов в XVII веке образуют именно поэты-мещане: братья Зиморовичи, Юрковский и Барыка; они продолжают традицию XVI века, примыкая не к Клёновичу, а к Шимоновичу, автору очень поэтических и оригинальных идиллий. Эта мещанская поэзия, образующая особую струю в потоке польской, по преимуществу дворянской, литературы, скоро прекратилась.

В прозе XVII века, не давшей ничего, что было бы на уровне произведений Рея или Гурницкого, мы видим, однако, новый вид творчества — мемуары. Самым популярным произведением этого рода, не потерявшим интереса и в наше время, дающим богатый бытовой материал, являются мемуары Яна Кризостома Пасека (1630-1701) «Pamiętniki Paska». Интересны в высшей степени «Мемуары гусара» Машкевича, бывшего в Смутное время в России.

Век просвещения и конец Речи Посполитой. Умственный застой, характеризующий XVII век, еще ухудшается в первую половину XVIII века. В литературе того времени полное запустение, в обществе упадок умственных интересов и литературного вкуса. Общий тон нарушают лишь голоса злополучного короля Станислава Лещинского («Голос свободного, свободу обеспечивающий» — 1733) и Станислава Конарского, публициста и педагога, друга Лещинского (1700-1773). Оба они требуют реформ, восстают против крепостного права и являются предвестниками реформаторского течения мысли, возродившегося во второй половине XVIII века. Первый раздел Польши, показавший, что Речь Посполитая находится на краю окончательного падения, пробудил от спячки многие умы и заставил искать спасения в реформах. Первым шагом по этому пути была реформа воспитания, которую предприняла эдукационная комиссия («Komisja Edukacyjna»), созданная в 1773 году и успевшая, несмотря на короткое время, сделать очень много в деле просвещения; из иезуитских школ, где процветала схоластическая наука, молодежь перешла в светские школы, поставленные в уровень с западноевропейскими. В Польше начался «век просвещения». Прогрессивное и демократическое течение восторжествовало на 4-летнем сейме и дало конституцию 3 мая 1791 года. Вызвав, однако, оппозицию со стороны реакционно-настроенных магнатов, поддержанных военной силой России и Пруссии, это демократическое течение было разбито и спасти польское государство не могло, но умственное пробуждение, вызванное им, отразилось в литературном подъеме конца XVIII века. Этот период истории польской литературы, по имени короля Станислава Понятовского, носит название «станиславовской» эпохи. Сам король, сыгравший такую жалкую роль в политике, много сделал для развития искусств и литературы в Польше: он создал в Варшаве польский театр и вызвал этим к жизни драматическую литературу, он меценатствовал, поддерживал жизнь светских салонов, одним из украшений которых была поэзия. Под этими влияниями, демократически-патриотическим снизу и салонно-аристократическим сверху, и развивалась литература «станиславовской» эпохи. Писатели-демократы вдохновлялись Руссо. Таковы: Станислав Сташиц (1755-1826), один из самых выдающихся умов Польши, горячий сторонник освобождения крестьян, убежденный демократ; еще более радикальный Гуго Коллонтай (1750-1812), один из деятелей революционной Варшавы в 1794 году, и адъютант Косцюшки Юлиан Урсын Немцевич (1758-1841), начавший свою литературную деятельность при Станиславе Августе патриотическо-сатирической пьесой «Возвращение посла», но принадлежащий больше XIX веку. Писатели, стоявшие в стороне от этого демократически-патриотического течения, вдохновлялись французской классической литературой: баснописец Красицкий (1733-1796); панегирист Станислав Трембецкий (1735-1812), воспевший знаменитый сад Потоцкого «Софиевка» в Умани; восхвалявший в стихах Екатерину II, автор любовных поэм и идиллий Францишек Карпинский (1741-1825); моралист Фома Каэтан Венгерский (1755-1787), писавший и очень фривольные стихи; придворный поэт князя Адама Чарторыского Францишек Дионисий Князьнин (1750-1807), — драматические писатели, подражавшие Мольеру: Францишек Богомолец (1720-1784) и Францишек Заблоцкий (1754-1821).

Французское влияние и дух века просвещения господствуют в литературе станиславовской эпохи: поэты, подражая французским классикам, создают очищенный, отшлифованный салонный литературный язык, публицисты защищают права человека, веру в прогресс, разум. Этот дух XVIII века держится некоторое время и после падения Польши в литературе XIX века. Сташиц, продолжающий свою общественную и литературную деятельность в царствование Александра I, пишет большую поэму «Род человеческий», являющуюся как бы завещанием идеалов XVIII века с его верой в разум, прогресс, равенство и счастье человечества. Язык, выработанный писателями станиславовской эпохи, считается классическим, и все, что посягает на вкус и литературные каноны XVIII века, считается еще в 20-х годах XIX века варварством. Но уже из станиславовской эпохи выходят писатели, которые своим творчеством принадлежат больше к XIX веку и являются предвестниками нового национального течения в литературе. Таковы: Адам Нарушевич (1733-1796), который как поэт и баснописец принадлежит всецело к XVIII веку, но как автор первой польской истории («Dzieje narodu polskiego») является родоначальником целой школы исторических польских писателей XIX века; Войцех Богуславский (1757-1829), автор популярной пьесы «Krakowiacy i górali», в которой есть народный дух, и, наконец, уже упомянутый выше Немцевич, который, после падения Польши, написал целый ряд произведений, совершенно чуждых французскому классическому духу и знаменующих начало «народности» в поэзии. Самое знаменитое из произведений Немцевича — «Исторические песни» («Spiewy historyczne»), которым подражал, между прочим, Рылеев в своих «Думах», оказали большое влияние на дальнейшее развитие польской поэзии, выросшей уже в новых условиях политической жизни.

После падения Польши. Эпоха романтизма. Новый расцвет польской поэзии в первой половине ХІХ века представляет собой удивительную картину в истории литературы. Богатство и яркость этой поэзии являются резким контрастом с политическим положением польского народа. Утративший политическую независимость, разорванный на части, польский народ создавал своеобразную и мощную литературу, словно в нее ушли все его силы. Литература в Польше начала XIX века является средством национального самосохранения. Польское дворянство, представлявшее тогда польскую нацию, с потерей политической независимости, не утратило, однако, своего культурного и социального господства, равно как и сознания своего национального единства. Но это национальное единство общества, принадлежащего к трем разным государствам, выражалось только в языке и в литературе. Мысль, что насильственно прерванная национальная жизнь может продолжаться в литературе, возникает у польской интеллигенции на самой заре XIX века. Ее высказывает в 1800 году Альбершранди в первом заседании «Общества любителей науки», открытого в Варшаве, принадлежавшей тогда Пруссии. Эта мысль нашла свое обоснование в романтической философии искусства. И философия Шеллинга, провозглашавшая искусство высшим выражением «национального духа», и требования романтиков народности в поэзии, — все это находило в высшей степени благоприятную почву в стремлении польской интеллигенции, главным образом молодежи. Новое поколение польской интеллигенции, рожденное после трагических событий, сопровождавших последний раздел Польши, не знало того разочарования, которым было отравлено старшее поколение. Оно росло в атмосфере надежд, рожденных наполеоновскими войнами, которые в мечтах польских патриотов должны были закончиться восстановлением Польши, и в которых польские легионы принимали горячее участие. Весна 1812 года в памяти Мицкевича навсегда осталась «весной, цветущей хлебами и травами, людьми блестящей, богатой событиями и надеждами чреватой». Не один только Мицкевич переживал так это время. 1812 год в Литве, а 1807 год в самой Польше наполняли сердца польской молодежи «странным предчувствием, каким-то ожиданием, тоскливым и радостным». Великие исторические события, волновавшие сердца ожиданием чего-то еще более великого, взрыхляли почву для новых идейных посевов. И когда прошли годы войны и наступило время затишья, молодежь жадно набросилась на новые книги. Книга госпожи Сталь «О Германии», благодаря широкому распространению французского языка в польском обществе, скоро стала известной в Польше и возбудила большой интерес к немецкой литературе. Гердер, Шиллер, Гёте, Жан-Поль Рихтер, Шлегель проникают в Польшу. О них пишут в журналах, их переводят, некоторые изучают в подлиннике, вслед за немцами появляются англичане Мур и Байрон; из французских писателей наибольшим успехом пользуется Шатобриан. Одновременно с художественной литературой проникает и немецкая философия. Поэт и критик Казимир Бродзинский (1791-1835), занимающий переходную ступень от классицизма к романтизму, автор знаменитой в свое время статьи «О романтизме и классицизме», давшей в 1818 году сигнал к бою между классиками и романтиками, находился под влиянием немецкой идеалистической философии и содействовал популярности ее в Польше. Страстным шеллингианцем является застрельщик романтизма, блестящий литературный критик Маврикий Мохнацкий. В книге «О польской литературе XIX в.», представляющей, по выражению Петра Хмелевского, «конституционную хартию романтизма в Польше», Мохнацкий развивает следующие положения: «Действительное бытие имеет лишь то, что сознает свое существование; поэтому имеет бытие лишь тот народ, который пришел к сознанию своего существования, а это сознание выражается в литературе; народы, которые не создали своей литературы, исчезли, каково бы ни было их политическое прошлое; народ, который хоть раз пришел к самосознанию и выразил его в литературе, исчезнуть не может». Литературная деятельность принимала, таким образом, характер национального служения и патриотического дела. Писатели-романтики были горячими патриотами, борцами за свободу. Мохнацкий не окончил своего трактата о литературе, потому что вспыхнуло восстание 1830 года, и он стал в ряды сражающихся; своей книге он предпослал такое предисловие: «Пора, наконец, перестать писать об искусстве. Теперь другое у нас на сердце и в уме. Мы импровизируем чудную поэму народного восстания. Наша жизнь уже стала поэзией. Лязг оружия и грохот пушек, — вот что отныне будет нашим ритмом и нашей мелодией»... Целый ряд польских поэтов-романтиков — Гощинский, Залесский, Гославский, Гарчинский, Поль, приняли активное участие в восстании 1830-1831 годов. Другие, как Мицкевич, Красинский и Словацкий, хотя и не принимали активного участия в вооруженной борьбе, но свою поэтическую судьбу связали всецело с патриотическими стремлениями и после неудачи восстания стали певцами национальной скорби и новых надежд. Это восстание 1830-1831 годов является роковой датой в истории польской литературы XIX века. В начале литературного возрождения, то есть в двадцатых годах, поэзия польская является спутницей нарастания сил и надежд, печать бодрости, ясности и радости лежит на ней; после 1831 года в ней преобладают аккорды скорби и в скорби рожденные мистические грёзы. В этот период, когда польские певцы-изгнанники, подобно еврейским певцам на реках Вавилонских, оплакивали потерянную родину, патриотический характер польского романтизма выступает особенно отчетливо, но эту же патриотическую печать имеет польский романтизм и в первом периоде своего существования. Все романтические лозунги приобретали в Польше своеобразное национальное значение.

Романтическое требование ввести в поэзию народный элемент в виде легенд, сказок, песен отвечало демократическим стремлениям нового поколения, симпатиям его к крестьянству, в угнетении которого стали видеть причину падения Польши. Романтическая любовь к давно прошедшим временам находила особенно благоприятную почву в Польше, ибо прошлое говорило здесь о блеске и славе. И стремление к народному и историческому, чуждое совершенно ложноклассической литературе, возникает в Польше и независимо от романтизма, но последний дал теоретическое обоснование этому стремлению. Романтическая проповедь первенства чувства перед рассудком, право фантазии, свободы творчества тоже находила благоприятную атмосферу в патриотических чаяниях нового поколения, которое, окрыленное новыми надеждами, рвалось к борьбе, верило в воскресение родины, стремилось уйти от серенькой действительности, не удовлетворялось философией XVIII века с ее утилитарностью и рассудочностью.

Это новое поколение, вступившее в 20-х годах XIX века в борьбу со сторонниками классицизма во имя романтических лозунгов, представляло собой демократическую интеллигенцию (учителей, врачей, адвокатов, чиновников, журналистов); в отличие от западноевропейской демократической интеллигенции, польская вербовалась не из среды мещанства, а из рядов мелкого дворянства, совсем безземельного или малоземельного. Раньше эта мелкопоместная шляхта шла на службу к магнатам, с упадком Польши она устремилась к чиновной карьере и к либеральным профессиям. Этот социальный состав польской интеллигенции тоже благоприятствовал романтизму; в Польше романтизм пустил корни прочно и надолго.

Все характерные черты польского романтизма нашли свое воплощение в писателе-демократе и патриоте, самом великом из польских поэтов — гениальном Адаме Мицкевиче (1798-1855), являющемся центральной фигурой польского романтизма и в его юношеский период, когда он студентом в «Оде к молодости» призывает товарищей «подняться над буднями жизни и взглядом солнца обнять все человечество великое», и тогда, когда он уездным учителем в Ковне пишет поэму любви («Dziady»), и когда изгнанником в Москве он воспевает безграничную любовь к родине в лице Конрада Валленрода. После 1831 года он становится центральной фигурой польского романтизма, и в его мистических грезах, в «Книгах польского народа» и в « Книгах польского паломничества», он первый дал выражение мессианистическим мечтам польских эмигрантов. Он остается верным духу польского романтизма, когда в своем самом гениальном произведении «Пане Тадеуше», в сущности, преодолевает романтизм и дает истинно реалистическую картину жизни литовской шляхты; ибо стремление к правде изображения жизни заложено в польском романтизме. И когда Мицкевич, создав свое лучшее произведение, отказался от творчества ради нравственной проповеди, он выразил одну из самых заветных и характерных идей польского романтизма, для которого поэзия жизни выше поэзии слов, который проникнут действенным духом жажды подвига. Вечный изгнанник-певец, который «обходя моря и земли глаголом жег сердца людей», он жил романтиком и романтиком умер в Константинополе, куда он приехал организовать польские легионы во время Крымской кампании и где он заразился холерой. И в творчестве и в жизни Мицкевича воплотилась безграничная любовь к родине, и такой же безграничной любовью ответила ему родина. Ни один писатель в Польше не пользуется таким всеобщим признанием, как Мицкевич (см. Мицкевич). Влияние его на польскую литературу огромно. «Мы все из него вышли», говорил Красинский. Младшие современники Мицкевича, считающиеся после него самыми великими польскими поэтами, Сигизмунд Красинский (1812-1859) и Юлий Словацкий (1809-1849), выдвигаются в литературе уже после 1831 года, то есть в эмиграционный и скорбно-мистический период польского романтизма. Красинский (см.) облек в наиболее философскую форму мистические грезы польского романтизма, он отличается от других польских романтиков еще и своим аристократизмом. Словацкий самый большой эстет и мечтатель в польской литературе. Не превзойденный мастер слова, влюбленный в красоту и искусство, он никогда не выходил из мира романтических грез и почти не соприкасался с действительностью. К нему близко примыкает Киприан Норвид (1821-1883), не признанный своими современниками, но новейшей польской критикой вознесенный на один почти уровень с Красинским и Словацким. Норвид отчасти предвосхитил идеи Рёскина и Морриса, мечтал о том, чтобы ввести красоту в повседневную жизнь, и в искусстве видел путь к спасению национального польского бытия.

Среди польских романтиков особую группу образуют писатели так называемой «украинской» школы — Антоний Мальчевский (1773 -1825), Северин Гощинский (1803-1876) и Богдан Залесский (1802-1886). Поэты эти, вышедшие, как и остальные польские писатели эпохи романтизма, из среды польского дворянства, писали по-польски, а не по-украински, но детство и молодость их протекли на Украине (Киевской и Подольской губерниях), и на творчество их наложила свою печать Украина с ее степями, песнями, преданиями. Ширь степей, польская и казацкая удаль, татарские набеги, магнатские замки с их трагическими историями и преступлениями, украинские села, Днепр и Буг, — вот что воспевают поэты этой группы. «Украинская группа» выступила почти одновременно с Мицкевичем и независимо от него. Старший представитель этой группы, Мальчевский, автор единственной, но поистине замечательной, бессмертной поэмы «Мария», является первым и оригинальным польским байронистом. Поэзия Залесского в ранний радостный период польского романтизма отличается самыми радостными тонами, это — действительно ясное утро новой польской поэзии. Гощинский в это время преисполнен юношеского задора революционно-демократических стремлений и воспевает гайдамаков. После восстания 1830-1831 года, в котором и Гощинский, и Залесский принимали деятельное участие, оба они эмигрируют, и их поэзия вливается в общее русло романтической поэзии, расцветающей среди польских эмигрантов. Залесский подпадает под идейное руководство Мицкевича. Гощинский вместе с последним и Словацким становится последователем польского мистика Товианского, в нравственном учении которого есть черты сходства с учением Л. Н. Толстого. Чтобы понять господствующий тон польской поэзии эпохи романтизма, нужно помнить, что той средой, которой она питалась, к которой она, прежде всего, обращалась, были многочисленные колонии эмигрантов, которые в 1831 году, не желая сдаться русским, перешли прусскую и австрийскую границы с оружием в руках, а затем, разоруженные, рассеялись по Франции и Швейцарии. Оторванные от жизни, тоскующие по родине, обреченные большей частью на нищету и бездействие, они жили в приподнятом настроении, переходя от отчаяния к несбыточным и смелым грезам. Романтическая поэзия с ее верой в воскресение Польши, наступление Царства Божия на земле была бальзамом на их измученные сердца.

Но не вся польская интеллигенция жила в изгнании, — большинство все же осталось на родине и требовало тоже литературной пищи, и вот в первую половину XIX века мы видим рядом с эмигрантской поэзией, в которую ушли главные литературные силы, и литературу так называемую «краевую», то есть рожденную в крае, а не за границей. Близкая к будничной жизни, вынужденная считаться с условиями цензуры, создаваемая писателями, лишенными титанических порывов и предназначавшаяся для людей средних, а не для героев, литература эта естественно отличалась резко от эмигрантской, была более умеренной, реалистической. Промежуточное место между этими двумя руслами польской литературы занимает поэзия Викентия Поля (1807-1872). Участник восстания и одно время эмигрант, он вернулся со временем на родину в Галицию и вошел в местную жизнь. Поэзия его патриотическая, но лишена тех мистических порывов, какими напоено творчество поэтов-эмигрантов. Еще более близкими к земле являются певец литовской мелкопоместной усадьбы и деревни Владислав Сырокомля (Людвик Кондратович, 1823-1862) и «мазовецкий лирик» Теофил Ленартович (1822-1893). Польша зачитывалась произведениями этих поэтов, но идейное руководство принадлежало великим певцам эмиграции. И дух их долго живет в польской поэзии. Последними эпигонами романтизма были Адам Аснык (1838 -1897), Леонард Совинский (1838-1897) и Корнель Уейский (1823-1897). Если поэзия, расцветавшая в крае, далеко уступала эмигрантской, то повесть, роман и комедия нашли главных представителей в крае, а не в изгнании. Самыми видными романистами первой половины XIX века являются: Крашевский (1812-1887; см.), Коржениовский (1797-1863), Качковский (1826-1896); все они писали также драмы и комедии, но в этом деле всех их превзошел Александр Фредро (1793-1876), самый талантливый драматург за все время существования польского театра. Писатели эти являются предтечами реализма, который восторжествовал в польской литературе после 1863 года.

Новейшая польская литература (1863-1913). Шестидесятые годы в польской жизни, как и в русской, представляют эпоху глубоких изменений в быте, вследствие наделения крестьян землей, эпоху ломки старых устоев и традиционных воззрений, увлечения новыми идеями, пришедшими с Запада, — положительной философией и естествознанием. Но в Польше этот радостный и творческий процесс обновления омрачен был политическим разгромом, связанным с подавлением восстания 1863 года и крушением национальных надежд. Польская литература после 1863 года и носит черты, с одной стороны, положительные: экономического обновления, с другой — отрицательные: политического разгрома и последовавшей после него долгой реакции. Демократический характер новой польской литературы, ее критический дух, вообще все, что в ней есть жизненного и творческого, связано с социальным обновлением жизни, но та специфическая форма, в которую вылились на первых порах новые тенденции литературы — крайняя умеренность, трезвость, приниженность порывов и суженность горизонта, — имеют своим источником политический разгром и крушение надежд. Восстание 1863 года было актом романтизма в политике, и неудача его была крушением романтизма, против которого в обществе начался ожесточенный и последовательный поход. Поколение, поднявшее знамя восстания, было воспитано в духе морали долга, жертвы, героизма, проникнуто было верой в силу личности, энтузиазма и порыва. Завет Мицкевича: «по целям силы напрягать, а не по силам цели выбирать» был написан на знамени этого поколения. После жестокого удара, разбившего романтические грезы, началась реакция против всего, что казалось романтизмом: вместо призыва к великим целям зазвучала проповедь малых дел, вместо поэзии жертвы и героизма провозглашалось трезвое, практическое, утилитарное отношение к жизни. «Ныне, наученные опытом, ограничим планы и труды наши узким кругом будничных дел. Смирившись перед самими собою, покорившись неизбежности, займемся уплатой наших общественных долгов, урезыванием наших потребностей, поднятием сельского хозяйства, укреплением родственных и социальных уз, увеличением количества браков, уменьшением смертности, помощью обездоленным, распространением здравых начал морали и образования... При этой работе придется не один фрак переменить на рабочую блузу, герб — на вывеску, перо — на молоток и аршин, во многом себе отказать, многое забыть, а больше всего учиться, учиться», — так писал в 1872 году Болеслав Прус, проводивший в своем творчестве начала того мировоззрения, которое восторжествовало после 1863 года и получило название «варшавского позитивизма». Идейные последствия крушения патриотических надежд в 1863 году были, таким образом, совсем не те, что в 1831 году: тогда романтический дух еще выше поднялся в царство несбыточных грез, теперь он опустил крылья. Объясняется это тем, что в 1831 году политический разгром польского дворянства не сопровождался для него экономической катастрофой: за исключением эмигрантов, имения которых были конфискованы, дворянский класс в целом сохранил свои позиции. В 60-х же годах экономическая реформа выбила из позиции огромную массу среднего дворянства, пришлось, по образному выражению Пруса, «менять герб на вывеску», масса дворянства вынуждена была искать заработка в торговле и промышленности, стала слагаться польская мелкая буржуазия. Идеологом ее и явился Болеслав Прус (1841-1912), писатель-демократ, «польский Диккенс», в романе «Кукла» изобразивший нового героя — фабриканта Вокульского. Обе характерные черты общественного настроения 60-х годов, и дух демократии и дух умеренности, нашли яркое воплощение в творчестве Б. Пруса. И в статьях, и в рассказах, и в больших своих романах он на протяжении многолетней своей деятельности — апостол демократии, гуманности, любви к обездоленным, с одной стороны, трезвости и умеренности — с другой. Идеологом нового общественного слоя был и блестящий публицист, писавший также и беллетристические вещи (новеллы и драмы), человек, пользовавшийся огромным влиянием в передовой польской интеллигенции — Александр Свентоховский, один из самых беспощадных борцов с романтизмом в Польше. В своих драмах он развенчивает крепостническое прошлое Польши, которое патриоты во имя национальной независимости склонны были идеализировать. «Пусть будет проклят прах всех минувших поколений, которые господину дали власть тирана надо мною», восклицает героиня его драмы «Крепостная». Развенчивая крепостное прошлое Польши, Свентоховский вел в то же время упорную борьбу с пережитками этого прошлого в настоящем. Он — один из самых ярких борцов с клерикализмом, авторитетом, традициями и дворянскими предрассудками. В этой области цензурный гнет не давал себя так сильно чувствовать, как в других областях, ибо русские власти не были склонны защищать католическую церковь и польское дворянство, и здесь полемическое дарование и философский ум Свентоховского могли развернуться во всем блеске. В своих фельетонах «Liberum veto» в «Еженедельном обозрении» и в «Правде», в книгах о «Происхождении нравственных законов», «Вольтер», «Об эпикуреизме» он является неизменно борцом за человеческий разум, свободу мысли и непримиримым врагом мистицизма. На этих статьях Свентоховского воспитывались целые поколения польской интеллигенции. Положительная программа Свентоховского сводилась к проповеди культурной и экономической работы «органического труда». В защиту «органического труда», демократических и просветительных лозунгов выступает и Элиза Ожешко (1842-1910), одна из самых любимых в Польше писательниц. Но Ожешко не была такой противницей идеалистических порывов романтизма, как Прус и Свентоховский, идеалистические нотки в ее собственном творчестве звучат все сильнее по мере развития ее писательской индивидуальности, она становится защитницей морали долга и жертвы и закончила свою деятельность гимном в честь павших борцов 1863 года («Хвала побежденным»). То же самое следует сказать и относительно поэтессы - народницы Марии Конопницкой (1846-1910). Современник Пруса, Ожешко и Конопницкой, наиболее прославленный из писателей этого поколения, приобретший мировую славу Генрих Сенкевич (родился в 1846 г.) в начале своей литературной деятельности вдохновляется тоже демократическими тенденциями польской публицистики; его ранние рассказы из народной жизни, которые, пожалуй, являются лучшими из всего написанного Сенкевичем, согреты неподдельной любовью к народу. Впоследствии Сенкевич стал проникаться клерикально-дворянскими тенденциями и в своей знаменитой трилогии: «Огнем и мечем», «Потоп», «Пан Володыевский» дал идеализацию прошлого Польши. Но, несмотря на эти тенденции, Сенкевич в своих рассказах и романах из современной жизни остается истинным художником-реалистом, правдивым бытописателем и тонким психологом. В творчестве Пруса, Сенкевича и Эл. Ожешко польский реалистический роман достигает своего полного развития: он дает верную картину жизни и стремлений польского общества 70-х и 80-х годов. Польский реализм, представленный этими писателями, напоминает русский реализм и отличается от французского. Ему не чуждо то, что Шелгунов прекрасно назвал «идеализмом земли». Верное изображение жизни такой, какова она есть, не исключает здесь тоски по лучшей жизни, стремления к идеалу. Это особливо ярко сказывается в женских образах Пруса, Сенкевича и Ожешко, — таких правдивых и так обвеянных поэзией, так напоминающих тургеневских женщин. Едва ли не самым прекрасным из этих женских образов является Северина Здроевская, героиня двух романов Эл. Ожешко («Два полюса» и «Ad astra»). Это одно из самых интимных лирических созданий польской писательницы, и в уста Северины вложила она исповедание самого сильного своего чувства, вдохновлявшего ее в течение всей ее сорокалетней деятельности — любви к родине: «Люблю тебя в слезах людских, мыслях, делах, надеждах, в снах золотых и в доле, как камень тяжелой, даже в твоих ошибках, родящих тревогу и жалость, в сиянии и угасании славы твоей, в геройских думах твоих... И больше всего, сильнее всего, с наибольшей нежностью и верностью, с наибольшею гордостью люблю тебя в твоем несчастье» («Ad astra»). Этот гимн любви к родине роднит Эл. Ожешко с поэзией эпохи романтизма. Как ни восставали писатели-реалисты против романтизма, но самое сильное чувство этой поэзии — национальная скорбь, протест против угнетения родины — остались и у писателей-реалистов. Нужно помнить только, сравнивая в этом отношении литературу первой половины XIX века с литературой 2-й половины, что последняя, развиваясь в условиях цензуры, чрезвычайно подозрительной по части польского патриотизма, не могла высказываться так определенно, как эмигрантская литература. Несмотря на все разочарования, вопреки всем умеренным программам и проповеди трезвости, в глубине души польская интеллигенция не могла примириться с потерей национальной независимости и в литературе видела продолжение национальной жизни. В этом отношении во второй половине XIX века роман занимает место романтической поэзии. Несмотря на все неблагоприятные условия, на гнет политической реакции, ужасные цензурные условия, плачевное культурное состояние края, литература в Польше растет и качественно и количественно. Рядом с Прусом, Сенкевичем и Ожешко работают писатели старшего поколения: Крашевский, Милковский, известный под псевдонимом Ежа (1824-1914), в Галиции — остроумный сатирик Ян Лям (1838-1886), давший картины нравов Галиции. В числе второстепенных представителей реалистического романа в Польше следует упомянуть Габриэлю Запольскую (родилась в 1860 г.), внесшую в польскую литературу струю французского натурализма; Клеменса Юношу (1849-1898),изображавшего главным образом еврейскую среду, Адольфа Дыгасинского (1839-1902), Игнатия Севера Мацеевского (1839-1901). Что касается поэзии, то она отошла на второй план. Самыми видными поэтами этого периода польской литературы является Адам Аснык (1838-1897), который романтическое парение чувств соединял с демократическими стремлениями века, и Мария Конопницкая. Снова оживилось поэтическое творчество, уже с появлением нового поколения в 90-х годах. В конце минувшего века в польской литературе начинается сильное брожение. Идеология «варшавского позитивизма» выдохлась, и его нужно было заменить новыми идеалами. Подросло новое поколение, которого проповедь трезвости и малых дел не удовлетворяла. В это время в связи с ростом промышленности в Царстве Польском поднимается волна рабочего движения и привлекает симпатии молодежи. Социализм приходит на смену демократизму и вторгается в литературу; в музыке, в драме, рассказе и повести поднимаются социальные вопросы, всюду звучат социалистические ноты. Возрождается новая польская литература, представленная именами Жеромского, Серошевского, Реймонта, Немоевского, Даниловского, проникнутая совсем другим духом, чем произведения писателей, выступивших на сцену в 60-х и 70-х годах. Новое поколение, хотя и вынужденное говорить намеками, призывает уже не к малым делам, а к широким историческим задачам и подвигам, воспевает не трезвость и умеренность, а силу личности и революционное творчество масс; героем романа снова становится не практический делец, как Вокульский Пруса или Поланецкий Сенкевича, а человек, отказывающийся от личного счастья ради социализма (Юдым в «Бездомных» Жеромского). К этим новым идеалистическим призывам присоединяются и голоса старых идеалисток-народниц: Ожешко и Конопницкой. Те же писатели старшего поколения, которые, как Прус и Сенкевич, не поддаются новому настроению, теряют власть над умами молодежи. Их по-прежнему считают большими художниками, но властителями дум являются не они. Любимым писателем, который волнует своими произведениями читателей, является Стефан Жеромский, Рядом с этим социальным течением в польской литературе конца XIX века нарождается и другое — модернистское с индивидуалистическими, эстетическими и мистическими тенденциями: Ян Каспрович, Мириам (Зенон Пшесмыцкий), Антоний Ланге, Казимир Тетмайер. Одно время вождем польского модернизма становится уроженец прусской Польши Станислав Пшибышевский, который начал литературную деятельность на немецком языке, а в 1898 году поселился в Кракове и стал редактировать орган польских модернистов «Zycie». Пшибышевский, одно время очень гремевший, довел до самых крайних пределов индивидуалистическую, антисоциальную тенденцию модернизма; в своих статьях он проповедовал, что художник стоит над жизнью, что ему нет никакого дела до толпы, что с родиной его связывают только расовые особенности, а собственное его творчество замкнулось в кругу вопросов половой любви. Но этот антисоциальный характер чужд другим представителям модернизма. В поэзии Каспровича и Тетмайера, при всем мистицизме первого и эстетизме второго, звучат и социальные мотивы. Пшибышевский с его индивидуалистическими лозунгами не мог быть выразителем польского модернизма и должен был уступить место вождя драматургу — поэту Станиславу Выспянскому (1869-1907), выросшему в атмосфере древнего Кракова и проникнутому национальными польскими идеалами. Выспянский в новую форму поэзии влил дух старого польского романтизма, и его справедливо называют «неоромантиком». По мере того, как развивалось творчество Выспянского, становилось ясным, что и модернизм в Польше проникнут национальными тенденциями. Национальный дух стал постепенно торжествовать и в социальном течении молодой польской литературы. Самый видный представитель этого течения, Жеромский, от скорби социальной все больше стал переходить к скорби национальной. Эта национальная струя в польской литературе стала особенно сильной после 1905 года. В движении 1905 года преобладали социалистические лозунги, польская социалистическая партия шла во главе движения, носившего скорее характер социальной революции, чем национально-освободительной политической борьбы. Когда оно было разбито, против космополитическо-социалистической идеологии началась реакция в польском обществе и обнаружилась тенденция во главу всех требований выставлять национальные, идее единства национального подчинить классовые противоречия. Эта тенденция ярко обнаруживается в романах популярного писателя Вейсенгофа («Hetmani», 1911; «Gromada», 1913), написанных на злобы дня и проводящих идею солидарности интересов помещиков и крестьян, рабочих и капиталистов. В такие моменты обостренного национального чувства, какие переживает современная Польша, трагическим является положение писателя, который хранит в душе социалистический идеал и понимает, насколько патриотическая идеология, требующая объединения всех вокруг одного общего национального знамени, на руку привилегированным классам, тормозит развитие социальной освободительной идеи и суживает умственный горизонт. Таково положение Жеромского: социалист и патриот в то же время, он глубоко чувствует социальную неправду жизни и в то же время проникнут тревожной думой о судьбе нации; он знает, что польская буржуазия не лучше всякой другой, он презирает польское мещанство, как и всякое другое, и в то же время ему дорога Польша в целом, — он хочет видеть ее независимой и сильной, он страдает при мысли об унижении польского народа, остро чувствует тот внешний обруч, который сдавливает всю польскую жизнь со всеми ее внутренними противоречиями и контрастами. В произведениях Жеромского — та боль, которой болеет вообще мыслящая часть польского общества, этим и объясняется, почему он — любимый писатель польской интеллигенции.

Молодая польская литература, к представителям которой, кроме названных выше, нужно еще отнести Андрея Струга — изобразителя польского революционного подполья («Подземные люди», «Завтра», «Из дневника сочувствующего», «На тяжелой службе», «История одной бомбы», «Портрет»), Жулавского — поэта и драматурга, критика и философа, Леопольда Стаффа — утонченного лирического поэта, Владислава Оркана — бытописателя и поэта крестьянской жизни, Тадеуша Мицинского — писателя-мистика, Вацлава Берента — импрессиониста, изобразившего мир современной богемы, сатирика Адольфа Нейверта Новачинского, — отличается большим разнообразием и богатством форм. В этом отношении она превосходит литературу предыдущего периода. Повесть и рассказ, хотя они представлены такими выдающимися художниками, как Реймонт, Жеромский и целым рядом других меньшего, но все же значительного дарования писателей, не играют такой исключительной роли, как в предыдущем периоде. Рядом с повестью и новеллой заняла видное место драма (Пшибышевский, Выспянский, Жулавский, Каспрович, Рыдель, Мицинский, Стафф, Тетмайер). В драматической литературе особенно пышно цветет символическая, фантастическая и историческая драма, драматическая сказка; что касается бытовой комедии, то она слабее представлена. Среди представителей последней, рядом с молодыми писателями (Новачинским, Пежинским, Киселевским) видное место занимает и писательница старшего поколения Габриэля Запольская.

Преобладание драматической сказки над бытовой комедией в этот последний период польской литературы находится в связи с другими явлениями более общего характера — господством лирики. Если в 70-х и 80-х годах первое место в литературе занимали рассказ и повесть, а поэзия была представлена лишь несколькими именами, то с начала 90-х годов и по наше время мы видим такой расцвет поэзии, такое богатство разнообразных лирических талантов, что начинают говорить о господстве поэзии над прозой. Ян Каспрович, вышедший из среды крестьян прусской Польши и создавший целый ряд оригинальных поэм, проникнутых жаждой веры, своеобразных по форме, мистических и реалистических в то же время, написанных с огромным подъемом, красивым и сильным языком («Христос», «На горе смерти», «Любовь», «Куст дикой розы»); Казимир Тетмайер, певец любви, красоты и меланхолии, виртуоз слова; Выспянский поэт-драматург, настолько сросшийся со стихотворной речью, что даже сценические ремарки у него выливаются в форму стихотворений, имеющих самостоятельную ценность; Леопольд Стафф, романтик, живущий в мире сновидений («Сны о силе»); Мириам, изысканный эстет; Антоний Ланге, Мицинский, — все это первоклассные мастера. За ними следует ряд второстепенных, но все же даровитых поэтов (Буковинский, Новицкий, Адамович). К этому нужно еще прибавить, что многие писатели этого периода, выдвинувшиеся в других родах литературы, являются в то же время и поэтами-лириками: Оркан, воспевающий ту же природу Карпат, которая фигурирует и в его повестях и драмах, Андрей Немоевский, в серии стихотворений выливший чувство протеста против социальной неправды, Густав Даниловский — поэт-социалист, Жулавский — философ-лирик, и ряд второстепенных писателей, которые отдаются музыке наряду с писанием повестей и рассказов. Если еще вспомнить, что многие лучшие стихотворения самого крупного поэта предыдущего поколения Марии Конопницкой и главное ее творение появляются именно в этот период (1890-1910), то придется признать неоспоримым факт господства поэзии. Чем объясняется он? В Польше происходит то же явление, что и в других странах. Огромный спрос на рассказы и повести, созданный газетами и журналами с приложениями, привел к понижению художественной техники в беллетристике: писатели спешат, не отделывают своих произведений, пишут больше, нежели следует, дают вещи ниже своего дарования, и книжный рынок наводняется романами, повестями и рассказами, ничего общего с литературой, как искусством, не имеющими; это вызывает отвращение художников слова, любителей изысканной формы, от этого рода литературы, и они прилагают свои силы не к прозе, а к стихотворной речи. К этим внешним причинам, объясняющим новый расцвет поэзии, следует присоединить и внутреннюю: это — потребность более интимного и тонкого выражения, более сложной и одинокой индивидуальности современного художника. Лирический момент преобладает над эпическим, лирика вторгается и в драму, почему мы и видим так много драматических сказок и фантастических драм вместо бытовой комедии. Лирика вторгается и в роман, и в рассказ. Лучший из прозаических писателей «молодой Польши», Жеромский, — огромный лирик. Не говоря уже о его рассказах, лучшие страницы его большого исторического романа «Пепел», это — лирические отступления, это — чувства, навеянные картинами природы, историческими событиями или историей любви. В лиризме главная прелесть исторического рассказа Жеромского из эпохи восстания 63 года «Река-союзница». Какая разница в этом отношении с историческими романами Сенкевича, сильная сторона которых в эпических сценах и бытовых фигурах в роде пана Заглобы. Лирика сказывается даже в таком, по-видимому, эпического стиля рассказчике, как Реймонт. В лучшем из его произведений — «Мужики» есть страницы, обвеянные лиризмом. Самое лучшее из всего, написанного Пшибышевским, это лирические стихотворения в прозе, лирические места в его романах и драмах, где сказывается тоска одинокой современной души. Лириками в своих произведениях являются и Струг и даже Серошевский, у которого так много места занимают описания. Все более значительное, что создано литературой «молодой Польши» за последние 20 лет, носит печать лиризма. И именно в это время писательница предыдущего поколения, Эл. Ожешко, дает простор своему лиризму, который она таила в эпоху господства «варшавского позитивизма». Эта новейшая польская лирика стоит в преемственной связи не только с романтической поэзией, но и с повестями великого польского лирика XVI века Яна Кохановского, это — свежая листва векового дерева польской поэзии, которое корнями уходит в XVI век. Исторические бури и грозы, пронесшиеся над польской землей, рвали листья его и ломали ветви, но ствола не сломили. Пережив величие и падение польского царства, пережив крушение стольких надежд, оно осталось и, продолжая с каждым поколением одеваться новой листвой, говорить о жизненной силе польской нации.

Л. Козловский.