Разин и разиновщина

Разин и разиновщина. 1. В воззваниях («прелестных памятях») как самого Разина, так и других казацких атаманов, действовавших от его имени, привычным лозунгом, за который предлагалось бороться, стоять, и притом не только русским, но и татарам, и чувашам, и мордве, являлась православная вера. Другим же столь привычным лозунгом, тесно связанным с первым, был «великий государь и его дом», за который мятежные, или «воровские», прокламации призывали стоять так же, как за «дом пресвятыя богородицы» и за всех святых, и призывали тоже не только русских, но и инородцев. Очевидно, до других лозунгов, которые сразу сделались бы столь же популярны в русской народной массе, не додумались ни сам Степан Тимофеевич Разин, ни его сподвижники. Даже для воззвания к иным национальностям — татарам и проч., к которым прокламация обыкновенно обращалась заодно с обращением к русскому населению, не находилось иных лозунгов. И Разину, усвоившему эту привычную официальную формулу, вероятно, представлялось, что в силу ее привычности против нее не станут протестовать и жившие бок о бок с русским населением остальные народы; они поймут, что официальные слова, в сущности, относятся не к ним, а к русским и что на самом деле за официальными словами скрываются те действительные интересы, за которые борется та или иная группа населения. Это каждый из боровшихся понимал всем нутром своим: русская «чернь» понимала, что она стоит за себя, за освобождение от угнетавших ее бояр-воевод, бояр-помещиков и всяких богатеев; «инородческая» «чернь» стояла за то же социальное освобождение, но, в частности, у татар оно соединялось и с политическим освобождением вообще от русской государственной власти, ибо татары, когда-то державный народ в Поволжье еще не помирились с завоеванием и в лице их руководящего духовенства и мурз продолжали мечтать о восстановлении своего государства; да и другие народы, в особенности чуваши, плохо мирились с захватом их земель русским населением и в своем восстании по кличу Разина и его эмиссаров в иных местах расправлялись с русскими крестьянами, очевидно, как со своими экономическими, а потому и политическими врагами. Разинское движение встряхнуло самые разнообразные, часто противоречивые интересы. Его вождю надо было только поднять низшие классы на организованное господство знатных и богатых, — это, прежде всего, и потому в своей «прелестной памяти», например, к «разным селам и деревням» цивильского уезда Разин обращался к «черни, русским людям и татарам, и чувашам, и мордве». Но зная, что есть и иные недовольные элементы в Московском государстве, он не брезгал и ими, в случае, если бы они пристали к восстанию; их Разин принимал под свое покровительство и оберегал от «черни», хотя их восстание, разумеется, не было бы восстанием против имущих, а только против московской власти, не социально-экономическим, а политическим. «А которые цивиленя дворяня и дети боярские, и мурзы, и татаровя», гласила «память», «похотят за одно тоже стоять за дом пресвятыя богородицы и за всех святых, и за великого государя, и за благоверных царевичев, и за веру православную крестиян, и вам бы, чернь, тех дворян и детей боярских, и мурз, и татар ничем не тронуть и домов их не разорять». Здесь, вероятно, под дворянами и детьми боярскими разумелись те же татарские и чувашские, но лишь крестившиеся мурзы и князьки, и потому ясно, что Разин стремился использовать и местный инородческий сепаратизм, лишь бы восстание было значительнее. Ради этого он прибегал ко всевозможным способам, видимо полагая, что чем больше будет способов к возбуждению масс, тем вернее он достигнет широчайшего распространения восстания и, следовательно, победы над Москвой. Известно, что он пустил слух о находящемся на одном из его стругов царевиче Алексее Алексеевиче; этот струг, по сообщению современника, был обит красным бархатом; на другом, обитом черным бархатом, вещала молва, пущенная Разиным, плыл якобы освобожденный из монастырской ссылки патриарх Никон. Разин в это время шел вверх по Волге на Москву, ему нужны были сильные авторитеты для такого похода — Москвы боялись, — и он полагал, что такие авторитеты — государственная и церковная власть. Так думали и сподвижники Разина, другие казацкие атаманы, тоже писавшие и рассылавшие «прелестные памяти». Например, в одной из таковых, посланной от 8 разинских атаманов к «атаманам-молотцам и всему великому войску» (то есть донскому казачеству) и призывавшей их на помощь, было сказано:... «пожаловать бы вам порадеть за дом пресвятыя богородицы и за великого государя, и за батюшку Степана Тимофеевича, и за всю православную веру». (Разрядн. Приказ, Моск. стол, столб. 141, лист 125). Ссылка на великого государя не мешала этим людям в сердитую минуту, иногда спьяна, ругать его с истиннорусским воодушевлением. Значит, какого-либо благоговения к личностям обоих начальных людей Московского государства не существовало ни у Разина, ни у разинцев. Но в привычных представлениях Степана Тимофеевича и его товарищей, равно как и всего русского народа, государственная власть олицетворялась в великом государе, а церковная — в патриархе, следовательно, надо было действовать от имени этих первых лиц Москвы и притом так, чтобы массы поверили в такое руководительство движением, а какой иной способ можно было тогда придумать, кроме сделавшегося привычным со Смутного времени — самозванства? Лично Степан Тимофеевич не пожелал разыгрывать роль царя — он имел свой собственный удельный вес, пользовался среди масс слишком большой славой, чтобы для большого предпринятого им дела исчезнуть в чужом имени; авторитет его был настолько велик, что фактически он сам являлся царем всего черного народа и потому смело ставил свое имя рядом с именем настоящего царя Московского государства — Алексея Михайловича; значит, кто-нибудь другой должен был разыграть царскую роль; разумеется, возможно было разыграть роль только мертвого царя, которого можно было бы объявить неумершим, но ближайший к Алексею Михайловичу царь умер слишком давно, чтобы можно было его воскресить, и потому пришлось объявить здравствующим царевича, старшего царского сына Алексея Алексеевича, незадолго до того умершего. Это тоже было традиционно, ибо в Смутное время появлялись всё царевичи (кроме второго Лжедмитрия), а не цари, в качестве претендентов на московский престол, — и вот царевич Алексей в разинских прокламациях оказался не только живым, но даже идущим вместе со Степаном Тимофеевичем на московских бояр. Это было полной неожиданностью для массы. Руководители движения понимали это и выразили это в условном кличе — «Нечай», что должно было означать как бы нечаянность появления пред «чернью» царевича: «у нас ясак (клич) «Нечай», говорили казаки народу, потому что вы не чаете царевича»... «И как Нижний возьмем, в то де число увидят царевича все крестьяне». Царевича пока не показывали, скрывали. Так было таинственнее, еще более волновало народное воображение и привлекало к движению «приставальщиков», которым рекомендовалось надеяться: «вы, де, чайте», увещевали их атаманы («Материалы» Попова). Якобы скрывали до поры до времени и патриарха Никона» в лице которого Разин с товарищами признал церковную власть. Известно было, что Никона как патриарха погубили бояре; ясно, стало быть, он был против бояр, ненавидел их, а потому и должен явиться союзником заклятого боярского врага. И вот нежелание поддерживать разинское движение рассматривалось его казацкими руководителями как измена «царевичу государю Алексею Алексеевичу и Никону патриарху и батюшке нашему Степану Тимофеевичу» («Материалы» Попова, 123). Казачество — не только домовитое», но и «голутвенное» (см. XXIII, 93/94) — не выработало своей политической программы. Оно выработало общинный порядок для себя, подобный порядку промысловой артели, и думало, что с выводом воевод и бояр можно и городам сообщить казацкое общинное управление в виде собрания всех горожан, или круга с его выборными властями; но дальше этой перспективы казацкая мысль не шла и, устраняя бояр и из центрального города — из Москвы, — оставляла там в неприкосновенности обе единоличные власти — светскую и духовную: царя и патриарха. Власть самого Степана Тимофеевича, как освободителя, добавлялась в Москве к этим двум, остававшимся, по казацкому представлению, во главе государства. Но каким бы даром внушения ни обладал Разин, он действовал в определенной социально-экономической обстановке, и действия его определялись не столько его волей, сколько именно этой современной ему обстановкой.

2. Развитие торгового капитала в Московском государстве создавало в XVII столетии невозможные условия существования для податных масс, как для городских, так и для сельских. Царские монополии и долго пользовавшаяся привилегиями торговля иностранцев, особенно англичан, непосредственно давили мелкий посадский — ремесленный и торговый — люд, а также и крестьянское население. И посад, и село страдали и от дешевизны всего того, что они могли продавать, и от дороговизны всего того, что им было нужно покупать. По отношению к иностранцам они очутились в положении безудержно эксплуатируемой колонии. «Немцы, персияне и всякие иноземцы», — вопияли торговые люди на земском соборе 1642 года, «торгуют всякими товарами как в столице, так и по всем городам, и чрез то в городах всякие люди обнищали». Конкуренция с иностранцами в торговле была непосильна мелким и средним русским купцам. Туземные товары иностранцами покупались не у купцов, а прямо у производивших их крестьян; русские купцы оставались за бортом торговли и лишены были возможности расширить свои торги и поднимать цены на свои товары, потому что иностранцы, не платившие пошлин или платившие меньшие пошлины, всегда могли предложить русскому городскому потребителю более дешевый товар, чем туземные торговцы. Так жаловались купцы государю на свое положение, указывая ему, что у них «никаких больших торгов нет» и что они «от иноземцев в конец погибли». Но господство на внутреннем товарном рынке иностранного капитала подрывало благосостояние не только русских торговцев, но и «всяких людей», то есть мелкого служилого, ремесленника и чернорабочего посада. Выбрасывание за границу товаров, в том числе и первой необходимости, например, хлеба, создавало товарный голод, а в указанном случае и простой физический голод. Понятен отсюда вопль, который слышался в 40-х годах XVII века со всех сторон, что англичане, вывозя за море хлеб, «оголодили русскую землю». Но оголаживало ее и продолжало оголаживать, по уничтожении английских коммерческих привилегий, само московское правительство, сам белый царь, бывший первым купцом-монополистом в стране. Чрез своих приказчиков-«гостей», представителей перворазрядного капитального московского купечества, он так же, как и иноземцы, скупал хлеб у непосредственных его производителей — крестьян и отправлял его за границу. Городская масса от этого могла только страдать, терпеть недостаток в хлебе, голодать, но страдала она и от всей совокупности давлений, идущих от развивавшегося торгового капитала, от монопольной правительственной торговли, захватившей целый ряд ценных для сбыта за границу товаров. Для сбыта внутри государства самым доходным правительственным товаром явилось хлебное вино. Московское правительство не только оголаживало, но и спаивало народ. Царская водка, обогащая казну, довершала обнищание посадского и сельского населения. Таким образом, торговый капитал в соединении с московской диктатурой делал весьма успешно свое разрушительное дело в массах: они хирели и озлоблялись, считая источником своих бед своекорыстие, грабительское управление московского боярского правительства. Вымогательство и насилия бояр-воевод на местах, невозможность найти надлежащей правды и управы в центре, в московских приказах, ненасытное взяточничество в них и разорительная волокита, роскошная жизнь московских хищных дельцов-бояр и дьяков в каменных палатах, которые с половины XVII столетия строились все большей и большей величины, так что поражали приезжих челобитчиков и представлялись им «неудобьсказуемыми», — все это разъясняло народу причину его бедственного положения и оправдывало его злобу на «боярскую» Москву. Злоба эта быстро росла, по временам сильно обостряясь под влиянием тех или других эксцессов того же торгового капитала. Обострение выражалось в городских яростных и упорных бунтах. В 1648 году вспыхнул в Москве бунт общественных низов, до крайности раздраженных на всевозможные злоупотребления заправил боярско-приказной администрации и крупных торговцев, в роде «московского гостя» Шорина, обвинявшегося во вздувании цен на соль, или бывшего «гостя», в этот момент приказного дьяка, Чистого, сосредоточившего на себе двойную ненависть и как капиталист-мироед и как чиновник-грабитель. Не без труда были подавлены в том же году бунты в мелких городах — Устюге и Сольвычегодске. Торговый капитал через своих слуг всюду насаждал тяжесть жизни для «меньших», «маломощных» людей, — и подавление мятежа в одном месте не гарантировало спокойствия в другом. Напротив, мятежное настроение как бы перекидывалось из города в город, ибо всюду скопилось с избытком горючего материала. В 1650 году часть платы Швеции, по договору, московское правительство решило заплатить хлебом, и эта операция была поручена «гостю» Емельянову. Явившись в Псков, он, по обыкновению, злоупотребляя полученными полномочиями, поступал диктаторски. Закупая и собирая хлеб, он запрещал хлебную торговлю в городе, приказывая покупать хлеб лишь у него по более высокой цене. Дороговизна вызвала сначала сборища и разговоры по кабакам, а потом и восстание «черни», перебросившееся и в Новгород. Бунты удалось подавить лишь с большим трудом присланным из Москвы войском. Эти бунты 1648-50 годов были только прелюдией к дальнейшим осложнениям жизни под действием того же фактора — торгового капитала и сопутствующих ему явлений всякого рода насилия и хищничества. Медный бунт 1662 года явился одним из таких осложнений; он был подавлен быстро и с выдающейся жестокостью (см. II, 203/05). Вместе с людьми, близкими к царю Алексею, его родственниками и их товарищами по управлению, народную ненависть вызвал опять капиталист — «гость» Василий Шорин (спасшийся и в 1648 г. и в этот раз). Это опять указывало на основной фактор, вызвавший движение. Ясно, что в результате развития торгового капитала в 60-х годах XVII века город по-прежнему был неспокоен. Неспокойно было и село. Здесь торговый капитал к средине XVII века потребовал такой эксплуатации крестьянства помещиками, что они, уже фактически давно его закабалив, провели на чисто классовом земском соборе 1648-49 годов (ср. ХХТ, 219, ХLIІ, 282) в законодательный кодекс (Соборное Уложение) полное прикрепление к помещику зависимого крестьянства, совсем покончив со сроками для сыска беглых (см. XXV, 456/57). В такой же или даже еще худшей доле, чем крестьяне, находились и холопы, «боярские люди». Выхода не было. Приходилось бежать. Массовые побеги трудового населения из села на окраины тоже были предупреждающим государственную власть симптомом возможного крупнейшего замешательства. Крестьянская и холопская эмиграция особенно широким потоком направлялась на Дон, в область казачества, давно организовавшего на этой реке особое вольное, фактически независимое от Москвы, общежитие (см. XXIII, 92/95). В конце 60-х годов крестьян и боярских людей (холопов) с женами и детьми прибыло на Дон так много, что и здесь не нашлось возможности их пропитать, почему им пришлось среди вольного казацкого товарищества жестоко голодать. Положение пришельцев тем было тяжелее, что на Дону и своих бедняков «голутвенных» — было достаточно. Получилось, таким образом, перепроизводство голодной безработной массы. Ее-то и можно было привлечь к какому-либо более или менее выгодному и желательному даже для имущей части донского казачества предприятию. Таким предприятием и явился первый поход Разина на Волгу (1667). Как посмотреть на это предприятие, ставшее потом как бы прологом к громадному и страшному народному восстанию, захватившему обширные пространства Нижнего и Среднего Поволжья и пошедшего было далеко на запад — до Воронежа и Тамбова?

3. Цель первого разинского предприятия понятна с первого взгляда. Она и не скрывалась ни вождем, ни его товарищами, это — набег за добычей. На клич Разина отозвалось немало охочих до добычи людей. Это были те, «которые голые и зернщики» по преимуществу. Первая их «думушка» с Разиным была та, чтобы идти вниз по Дону и выйти в море, но этот обычный план донских набегов не удалось осуществить. Мало того, что низовья Дона были загорожены турецкими крепостями, у казацкого круга с Азовом был мир, и невыгодно было нарушить его; поэтому войсковое правительство воспротивилось предприятию Разина с товарищами в этом направлении, и он принужден был двинуться вверх по Дону, дабы, подкрепив свою ватагу в верховьях реки (откуда когда-то войсковое правительство призывало атаманов и казаков для похода на Азов), затем переброситься на Волгу. Это Разину удалось. Получив подкрепление из верховых (донских) городков не только людьми, но и оружием и всякими припасами, Разин со своей стоянки на Дону, выше Паншина-городка, на буграх, окруженных полой водой, перешел на Волгу. В стане на донских буграх скопилось у него до 1 000 удальцов и больше, на Волге число их увеличилось, ибо к нему пристало много рабочих и стрельцов с захваченных и ограбленных судов. Суда — это целый караван, принадлежавший царю, патриарху и упомянутому выше московскому гостю Шорину. Это был ценный букет торгового капитала Москвы с его товарами, слугами и рабами-колодниками, которых везли на царевом струге. Ссыльных колодников Разин тотчас же освободил и принял в свое войско, а струг ненавистного Шорина по ограблении затопил в Волге вместе с царским хлебом, который на нем везли.

Начальные люди на этих судах были большей частью перевешаны на мачтах или брошены в воду. Низшей братии, бывшей на судах, — рабочим, стрельцам и ссыльным, — было объявлено освобождение. Затем Разин с увеличившейся дружиной на 30 стругах пробрался к низовьям Волги. Разбив высланный из Астрахани против него отряд, он вышел в Каспийское море и прибыл к устью Яика, где уже поджидали его сообщники — яицкие казаки. Вместе с ними он «гулял» по морю, разбивая персидские суда. Действовал так он из Яицкого городка, занятого им при помощи обмана. В Яицком городке он перезимовал, а весной 1668 года двинулся в поход к персидским берегам. Там он промышлял целый год, немало потерял людей в боях с персиянами и от болезней, но немало также побил и побрал в полон, немало учинил опустошений и ограблений в прибрежной полосе Персии и, наконец, видя, что оставаясь дольше здесь, он может потерять не только всю добычу, но и все свое войско, вернулся на Волгу. Здесь, прежде всего, Разин опять ударил на персидские суда, шедшие с товарами вверх по Волге. На этих судах были и такие товары, которые персидский шах послал московскому царю, но они, как и купеческие, были пограблены казаками. Не успели только они захватить одно шахово судно, на котором по поручению персидского повелителя «купчина вез» «аргамаков» «к великому государю в любительных поминках» (то есть подарках). Но сильное ограбление «великого государя» в этот момент и не входило в казацкие расчеты. Разин задумал помириться с царем. Чрез астраханских воевод удачливый атаман предложил московскому правительству такую сделку: «отдало» бы оно ему с товарищами «вины» (огрябление ими на Волге царского, патриаршего и купеческих судов), а они, казаки, «заслужат» великому государю «своими головами». Московское правительство приняло предложение, но с тем, чтобы Разин выдал пушки и пленников-персиян. После этого Разин прибыл в Астрахань. Это был момент полного его торжества. Он стал народным героем. Воеводы его побаивались и не осмелились настоять на том, чтобы Разин выдал то, что должен был выдать, согласно « состоявшейся мировой. Пушки он выдал только те, которые были ему не нужны. Пленников отпускал только за выкуп, а остальной добычи совсем не выдал, ибо она была уже «подуванена», разделена между всеми участниками персидского похода. Зато бедняки получили от него много. Попировал он в Астрахани тоже вволю и во время одного из таких пиров, на стругах гуляя по Волге и разойдясь во всю, утопил в «великой реке», давшей ему славу и богатство, свою любовницу, — пленную персиянку. Воеводы, со своей стороны поживившись от Разина, старались возможно скорее выпроводить его из Астрахани и с Волги. Атаман, приобретший любовь черни, казался опасным. Он и вел себя в Астрахани и по дороге на Дон (в Царицыне) не как прощеный преступник, а как признанный вождь и заступник простого народа.

4. Таково начало карьеры Разина как самостоятельного деятеля. Вольница его состояла из голытьбы, пострадавшей от богачей, бояр и крупных купцов. Они были ей ненавистны, и отнять от них неправильно ими нажитое для голытьбы было всегда заманчиво: это было особой, единственной в то времена формой классовой борьбы, обещавшей и материальную выгоду, и удовлетворение назревшего в психике обездоленных чувства мести. Сам Разин был не из голытьбы. Он принадлежал к «домовитой» части донского казачества и пользовался в этой среде большим уважением, как в высшей степени энергичный и умный казак, которому давались войсковым правительством сложные дипломатические поручения. Та группа донского казачества, к которой принадлежал Разин, домовитая, буржуазная, занимаясь рыбными промыслами, разумеется, входила и в торговые сношения с окраинами московского государства и, таким образом, сама на Дону создавала торговый капитал, последствием чего и явилось чисто предпринимательское ее отношение к голутвенной части донского казачества, создававшейся не только из пришлых «голых» эмигрантов, но и на самом Дону именно на почве местных капиталистических отношений. Маломощные «голутвенные» и на Дону поневоле становились батраками домовитых в их промысловом хозяйстве. Но домовитые казаки первоначальное накопление совершили не промыслами, а грабежом соседних народов, и с этим способом приобретения они не покончили и потом, когда уже превратились в местных богатеев, они только стали уклоняться от личного участия в набегах, но зато оставили за собой снаряжение таких военных ватаг оружием, съестными и боевыми запасами, с тем, чтобы впоследствии иметь свою половинную долю в приобретенной во время набега добыче; таким образом, в этом случае голытьба в качестве будущих испольщиков у домовитых отдавала им на службу свою боевую энергию, удаль и силу, являлась их работниками. Естественно, из этой домовитой среды, ради получения львиной доли в добыче и, сверх того, понятной славы атамана-предпринимателя, мог выйти и организатор большого предприятия для «воровства». Таким предпринимателем, своего рода подрядчиком «воровской» (по терминологии того времени) артели и был на первых порах Степан Разин: недаром его вольница в песне называла себя «Стеньки Разина работничками». Вследствие удачи, этот глава разбойничьей артели вырос, — может быть, неожиданно для себя — в вождя всех обездоленных и обиженных. Во всяком случае, он, несомненно, почувствовал, что при обнаружившейся в Астрахани любви к нему народной массы, при такой исключительной популярности его среди всего черного народа, можно осмелиться на многое большее, чем набег за добычей.

5. Вернувшись (в сентябре 1669 г.) на Дон и привлекая здесь общее к себе внимание, Разин имел время обдумать свои дальнейшие планы. На Дону он пробыл всю зиму (1669-70). В это время он и организовал новое предприятие, много серьезнее прежнего: восстание против Москвы.

Это было сделано весьма умело. Разин со своей вольницей поселился отдельно от домовитых на одном из донских островов, пониже городка Кагальника. На этом острове возник новый «земляной городок», так как разинцы понаделали себе землянок. Отсюда Разин и вел свою агитацию, держа, однако, в строжайшем секрете свой замысел; его знали только самые близкие к нему люди. Агитация же сводилась к вербовке всех желающих в войско Степана Тимофеевича. Она имела крупный успех, ибо всем неимущим хотелось получить такую же добычу, какую привезли Разин с товарищами. На стороне Разина оказывалась не только бедняцкая, но и середняцкая и даже вполне зажиточная часть донского казачества, все те, кто желал принять участие в готовившемся предприятии не только лично, но и через материальную поддержку ему оружием и припасами. Лишь верхушка правящих кругов из боязни Москвы пыталась препятствовать Разину, когда он, наконец, чувствуя под собой почву, со своими сторонниками прибыл в столицу войска, в Черкасск, — но эта оппозиция оказалась слабой. Разин смело опрокидывал все, что стояло поперек его дороги. В Черкасске он начал срывать покров тайны с замышленного предприятия и стал агитировать в его пользу, а казаков, пытавшихся «встрешно говорить», оспаривать его, избивал и бросал в Дон. Так же он поступил в казацком кругу и с царским посланцем, «жильцом» Евдокимовым, привезшим на Дон «милостивую государеву грамоту»: проникая в намеренья московского правительства, Разин назвал его лазутчиком, избил и утопил в Дону. Главный атаман всего войска Корнило Яковлев, бывший крестным отцом Разина, после угрозы последнего, не посмел перечить и что-либо предпринимать против своего крестного сына; ибо ясно было, на чьей стороне сила. У Степана Тимофеевича было уже свое немалое, до 7 000 человек, войско (в состав которого входил и пришедший к нему запорожский отряд) и сверх того моральная и материальная поддержка со стороны казацкого большинства. Весной 1670 года Разин снова появился на Волге. Первый город, на который он напал, был Царицын. Там ударили в набат и выпалили из пушки, но это не помешало Разину с Василием Усом тесно обложить город и поставить к его «надолбам» свои красные знамена. Осада города была непродолжительна. Жители передались Разину и, сбив замок у городских ворот, впустили казаков в город. В Царицыне оказал сопротивление Разину лишь один воевода Тургенев, с немногочисленными людьми запершийся в башне. Но, несмотря на упорную защиту, башня была взята, защитники ее большей частью были перебиты, а захваченный в плен воевода на другой день был казнен. Укрепившись в Царицыне, Разин выступил со всеми своими силами Волгой и берегом (конница) против отряда московских стрельцов, опоздавших на помощь царицынскому воеводе, и уничтожил этот отряд, — стрельцы были взяты в плен и вошли в войско Разина, а стрелецкие начальники, кроме одного полуголовы, были казнены. После этой легкой победы Разин повернул назад и ударил на другой правительственный отряд, наступавший на него с юга и остановившийся «на Черном Яру».

По одному иностранному свидетельству, во время взятия Разиным Царицына и Черного Яра у него в войске было до 16 тысяч человек, из которых, будто бы, половина была послана в Черный Яр. А после Черного Яра, значит перед наступлением на Астрахань, по тому же известию, войско Разина увеличилось, до 27 000 человек (по русским известиям — «с десять тысяч»). «Пришли к нему», сообщается в этом же иностранном известии (Рукоп. Ленинградской Публичной Библиотеки, Q, Отдел ІV, №71), «от всех сторон крестьяне, холопы, татары и казаки на разбой». Так, с Разиным был атаман Василий Ус, который со своей партией перед тем поднимал крестьян на истребление помещиков. Начиналось и крестьянское восстание.

Черный Яр достался Разину еще легче, чем Царицын — без всякого сопротивления. Стрельцы и солдаты передались Разину, с начальными людьми была произведена кровавая расправа; пощажен был лишь князь Семен Иванович Львов, как полагают, угодивший Разину еще во время первого его пребывания в Астрахани. Путь к этому последнему городу был открыт. Начальствующие лица в Астрахани — воеводы и митрополит — сделали, со своей стороны, все, чтобы укрепить Стрельцов в верности московскому правительству, даже заплатили им жалование, но ничто не помогло — их думы тяготели к славному защитнику «черни», а не к московскому царю. Поэтому ни стрельцы, ни жители не оказали сопротивления. Посадские люди впоследствии показывали, что «астраханцы и черноярцы служилые люди пошли из города против ево, Стеньки, будто на вылазку и с ним, де, Стенькою под городом сошлись и с ним не бились, и Стенька Разин с воровскими казаками вошел в город без бою» (24 июня 1670 г.; Моск. Арх. б. мин. юст., Разрядный Приказ, Белогород. стол, от. 692, л. 73 и 74). Классовый характер борьбы инстинктивно чувствовался и тогда: дворяне не доверяли простым ратникам и сами встали на их место для защиты города. Но это не могло поправить дела при общем сочувствии общественных низов к атакующим город, в которых они видели своих братьев. Как только послышался сигнал — пять пушечных выстрелов — о сдаче города, так тотчас же «молодшие люди»,то есть бедняки, бросились избивать, начиная с воеводы, всех «лучших людей» — стрелецких голов, дворян, дьяков, астраханских сотников, детей боярских, а также и людей боярских, дворовых слуг, попавших им под руку. Тяжело раненый воевода князь Прозоровский был возведен на городскую стену и «с раскату» сброшен на землю; погибло много служилых людей всякого чина. «Вси начальники большие и меньшие», говорится в воспоминаниях очевидца, переведенных «с голанского», — порублены и в воду брошены, того же времени в Астрахани многие бесчеловечные и яростные убиения учинены» (Р. П. Б., Q., Отдел IV, №71). По сообщению современного событию русского «сказания», «земля обагрися кровью и мимо церкви до приказныя палаты течаше кровь человеча яко река». Убитых Разин велел кидать «без разбору» в «братскую могилу» и приставленный к ней «старец», то есть монах, сообщал потом, что похороненных было 441 человек. Приказные дела были сожжены Разиным всенародно на площади, причем он обещал так поступить и «на верху» с царскими делами, ни мало не считаясь со своими заявлениями, что он борется за государя. В Астрахани немедленно было введено победителем казацкое устройство с «кругом» из всех жителей города, разделенного, как казачий полк, на сотни и десятки, с выборным начальством - атаманами, есаулами, сотниками и десятниками. Само собой ясно, имущество всех начальствующих и богачей, дворян, чиновников и купцов, все, находившееся и Астрахани, как первоклассном коммерческом пункте, товары, все было экспроприировано и потом «подуванено», разделено между всеми старыми и новыми казаками, то есть показаченными астраханцами. Разинская многочисленная «воровская» артель поделилась со всеми приобщившимися к ней простыми и бедными, а потому руководитель ее «Степанушка» сделался еще более «люб» массам и, окруженный ореолом баснословной удачи, мощи, ведовства и неуязвимости, из разбойничьего атамана окончательно превратился в настоящего вождя всего черного народа. Свою победу этот вождь громко праздновал в Астрахани. Текла тогда в Астрахани не только красная, но и зеленая река: не одной крови, но и вина было много. От него зеленело в глазах, и ярость победителей усиливалась до крайней степени. Много было казнено в Астрахани всякого рода «господ». Разин сам руководил этим классовым террором.

Как сообщает цитированный иностранный наблюдатель, в добрую минуту пощаженный Разиным и отпущенный им в полк, Разин, воодушевленный своим громадным успехом и высоко мысля о своем значении, писал из Астрахани к персидскому шаху, земли которого он раньше разорял, а его подданных полонил, — писал, «яко владетель российский и татарский» (Р. П. Б., Q. Отд. IV, №71). Разин предлагал шаху, как равный равному, союз против Москвы, но из этого предложения, разумеется, ничего не вышло, да и не могло выйти, ибо в глазах шаха вождь поднявшихся низов Московского государства был так же, как в глазах московского правительства, «вор», разбойник, бунтовщик против существующего государственного и общественного порядка. Разин промедлил в Астрахани целый месяц: это было на руку московскому правительству, успевшему собрать силы для отпора опасному восстанию. Видимо, Разин и сам, наконец, это понял, заспешив походом из Астрахани и потому прекратив дальнейшее преследование социальных врагов астраханской «черни». Ему тем более надо было спешить, что предстояли задержки и дальше. Действительно, двинувшись из Астрахани вверх по Волге, Разин остановился на некоторое время (до 7 августа) в Царицыне. Здесь он совещался — и не раз — со своими товарищами. Обсуждался главным образом вопрос о дальнейшем пути похода. В кругу Разин спросил: «Куда в Русь иттить лучше — Волгою или рекою Доном?». Товарищи-казаки решительно высказались против донского и степного пути и приводили к тому веские основания. Они говорили в кругу уже в ответ на вопрос, предложенный их атаманом-вождем: «Иттить им рекою Доном на Русь и на украинские городы, которые к Дону блиско, у них, де, на Дону запасов не будет, да и для того на те городы рекою Доном и Хопром иттить им не мочно, что, де, Танбов и Козлов городы многолюдные и там, де, дворян и всяких людей много, и они, де, в тех городах их, воровских казаков, побьют, а степью, де, им в Русь иттить тоже не мочно, потому что им, степью идучи, есть нечева и запасов весть им не на чем». (М. Арх. б. М. Ю. Разрядный Приказ, Белогород. стол. ст. 692, л. 277). Оставалось «иттить» волжским путем. Это было мнение «круга»; оно и было принято. Тем более надо было идти Волгой, что в Саратов сами жители усердно звали и торопили Разина, но он, выступив из Царицына 7 августа, к Саратову подошел лишь к Успеньеву дню, 15 августа, и в этот же день, как Разину обещали, город ему был сдан самими «жителями», встретившими батюшку Степана Тимофеевича «с хлебом». Воеводы и другие начальные люди были утоплены в Волге. В Саратове было введено казацкое устройство. Здесь Разин не задержался, — и вскоре участь Саратова постигла и Самару и с теми же результатами: с истреблением воеводы, приказных и других властей и с заменой «боярского» управления казацким кругом.

Движение Разина послужило могучим толчком к предприятиям башкир против Казанского края. Но особенно сильно оно взволновало не кочевников, а оседлых инородцев — чуваш, черемис, мордву и в меньшем количестве татар бывшего Казанского ханства. Русское крестьянство тоже начало подниматься и, расправляясь со своими помещиками, в лице наиболее предприимчивых своих представителей спешило в таборы Разина и его сподвижников. Инородцы-чуваши, черемисы, мордва и татары — не только не отставали от русских, но иногда и превосходили их в своем мятежном настроении. Это понятно. Социальное положение инородческих масс в Поволжье было не лучше положения русских крестьян, но разница была та, что последние были все-таки завоевателями, участвовавшими в захвате земель у туземцев и потому невольно чувствовавшими себя выше окружающих их инородцев при всей своей кабальной приниженности пред помещиками. Русского крестьянина притеснял в Поволжье помещик, воевода, каждый приказчик и приказный, но он был свободен от миссионерского насилия, ибо был такой же «православный», как и его многочисленное начальство. Инородец часто чувствовал и религиозный гнет, а чрез то наиболее остро ощущал свое подневольное положение, хотя бы и не имел над собой помещика. Вполне естественно, что инородец страстно желал сбросить с себя вообще московскую петлю. В своих воззваниях («прелестных письмах», или «памятях») Разин и обращался сразу ко всем народностям Волжского края, но к самой главной из них, к казанским татарам, он счел необходимым обратиться и отдельно. Среди сообщников Разина были и татары, игравшие роль его правой руки в деле агитации среди татарского народа. В своем письме к казанским татарам разинец-мусульманин стремился поставить все предприятие под высшую опеку бога, пророка и государя; так московский царь в разинской агитации очутился рядом с Магометом. В результате, победоносное движение вверх по Волге и агитация собрали под знамена Разина толпу в 20 000 человек, когда он остановился под стенами Симбирска. Здесь померкла звезда главного вождя революции, которая из казацкой и городской превратилась в крестьянскую, захватив в свои ряды русских и инородцев. Под Симбирском Разин простоял долго, с 4 сентября по 3 октября включительно, не раз пытался взять его штурмом, морил голодом, но, в конце концов, был разбит князем Барятинским наголову и ночью, тайно от остальных толп, с одними своими донскими казаками, бежал вниз по Волге. Это было началом его конца. Не найдя более поддержки на Волге, он бросился домой на Дон, желая, видимо, там набрать новые толпы голытьбы и так или иначе поправить проигранное дело. Но на Дону он очутился уже в другой обстановке, а не в той, которая была в то время, когда он вернулся на Дон после первых своих подвигов на Волге и в Персии, когда с ним считался сам «великий государь». Теперь он был сломленной силой, популярность его на Дону пропала, и у него не было, как тогда, «своего войска» — боевые его товарищи во множестве погибли или, рассеянные со своими мелкими отрядами по широким пространствам Среднего и Нижнего Поволжья, были обречены на гибель. Разин, однако, пытался бороться. Иногда его враги попадались в его руки. В каком-то бешеном исступлении он бросал их в большие печи и топил ими, как бы стремясь забыться в этой жестокости и показать себя во весь свой рост неумолимого мстителя, навести на врагов прежний ужас. Но все оказалось тщетным — Разин был схвачен и выдан московскому правительству. В Москве, после жестокой пытки, он был казнен всенародно на Красной площади (6 июня 1671 г.).

6. Мятеж в Поволжье долго продолжался после казни Разина. Мятеж от Симбирска распространился сначала в западном, а потом в северо-западном направлении. Почин был сделан еще самим Разиным, пославшим из-под Симбирска небольшие казацкие отряды для возбуждения восстания как в городах, так и в селах. В результате в западном направлении очень скоро весь край от Симбирска до Тамбова оказался в руках повстанцев. Вслед за городами, частью оказывавшими сопротивление, а большей частью сдававшимися «чернью» без боя, поднялось крестьянство. Оно, прежде всего, принялось истреблять своих ближайших лиходеев — помещиков, а потом, вместе с казацкими атаманами и другими застрельщиками из городов, а иногда с предводителями из своего брата-мужиков, бросалось на города, не уклонялось от столкновений и с пришлыми царскими войсками. Началась упорная посадско-крестьянская война с высшими классами и представителями государственной власти, борьба, в которой особенно активное участие приняло крестьянство иных народностей Поволжья — поднялись татары, мордва, чуваши и черемисы (мари). Это движение иных народностей особенно свирепствовало к северо-западу от Симбирска. Казацкая партия, посланная тоже еще Разиным из-под Симбирска в этом направлении, должна была образовать авангард наступления на Нижний Новгород. Она была поставлена под начальство атамана Максима Осипова, который впоследствии должен был разыграть роль царевича Алексея Алексеевича. Операционной базой этой партии скоро сделалось большое село Мурашкино, откуда отряды рассылались в разные стороны для поднятия всего мирного населения. Всюду, где зажигался мятеж, повторялось одно и то же: власти истреблялись, так как большей частью «облиховывались» (обвинялись) миром, меньшая часть воевод и приказных щадилась, как не заслужившая ненависти управляемых, приказные дела и вообще всякие письменные документы — «вотчинные крепостные письма», «описи хлебных и денежных платежей», словом — всякие долговые обязательства, «кабалы», неизменно сожигались в первую голову, имущество властей и зажиточных людей, богачей разграблялось и «дуванилось». Из Мурашкина, где находилась главная квартира Максима Осипова, был послан отряд в село Лысково, а отсюда начались военные операции против Макарьевского монастыря, находившегося на другом берегу Волги. Монастырь привлекал повстанцев как складочное место не только монашеского, но и боярского добра, положенного сюда хозяевами на хранение, а также и принятого просто в виде закладов по займам, которые делались у монастыря, занимавшегося и ростовщичеством. После неудачного штурма повстанцы выждали удобный момент и, когда монастырские власти тайно бежали из монастыря, уже без особых усилий взяли монастырь и разграбили. Между тем около казацкой партии Максима Осипова, состоявшей всего из 100 человек, собралась толпа посадских и крестьян до 12 000 человек. Образовалось, таким образом, войско, с которым Осипов и намеревался двинуться на Нижний, но в это время из-под Симбирска пришло известие, что главный вождь восстания Степан Тимофеевич разбит и бежал. Это было, конечно, большим ударом для посадско-крестьянского восстания в Среднем Поволжье. Но восстание не прекратилось, оно только еще более разбилось на отдельные местные движения. В этих движениях в качестве руководителей, кроме казаков и выдвинутых массами посадских и крестьян, участвовали и представители клира. Не один поп подвергся ответственности за такое духовное научение своей паствы, к которой белое духовенство стояло очень близко по своему материальному и культурному состоянию. Таковы, например, были попы Михайло Федоров и Савва. Первый был соборным попом в Козьмодемьянске; но это не помешало ему играть здесь роль повстанческого вождя и вместе с пришедшими в этот отложившийся от царя город крестьянами — русскими и иных народностей — чувашами и черемисами, а также и с посадской «чернью» делать вылазки против осаждавшего Козьмодемьянск царского войска. Второй вел партизанскую войну с помещиками и правительственными отрядами, стоя во главе крестьянской партии и соединившись потом с разинскими казаками. Впрочем, акты той эпохи знают не только попов-партизанов, но и «старицу»-партизанку крестьянского происхождения, Алену, которая, начальствуя большой толпой крестьян, производила налеты для «воровства» вместе с казацким атаманом Федором Сидоровым. Попавшая в плен, эта «старица», объявленная колдуньей, была сожжена в срубе.

Как восстание широких масс превращалось в партизанщину, оперировавшую мелкими шайками, хорошо показывает один документ той эпохи. По этому документу, в Козьмодемьянске собралось до 15 000 инсургентов, то есть по тому времени весьма значительная сила. В старшину ее входили: донской казак Ивашка Васильев, симбирец родом, он был главным вождем образовавшегося войска; дальше шли казацкие атаманы, ему подчиненные — Серко Черкашенин, Миронко Федоров, Мумирин Козьмодемьянец, черемисский пристав и казак Илюшка Пономарев, называвший себя атаманом Стеньки Разина. Илюшка начал собирать свою ватагу, и на его сторону перешел атаман Мумирин. У этих двух составилась партия человек до 400, было сделано 5 пестрядевых красных знамен, и товарищи ринулись на самостоятельные предприятия. В верховьях реки Шанги партия была разбита воеводой Нарбековым (16 декабря), причем в самом начале боя атаман Мумирин бежал с 7 товарищами и с крестьянской «женкой»-молодухой. В числе захваченных пленников оказался и поп села Покровского, который близко стоял к казацкой старшине. Воевода казнил всех пленных, в том числе и попа. Посечено и перевешано было, по донесению воеводы, «с 500 человек в разных местах». Позднее воеводе Максиму Ртищеву попался и сам Илюшка, который и был им повешен на берегу реки Сухоны, а тело его было послано в Унженский городок «для опознания и ведома».

В половине 1671 года уже в Великом Устюге был схвачен и атаман Миронко Мумирин, а также и его есаул Федько Дурак: они были отправлены в Москву. Мятеж на Ветлуге и Унже долго свирепствовал под руководством выделившихся из повстанческих скопищ партизанов, — особенно Илюшки Иванова, «прелестные письма» которого поднимали и посадских, и крестьян то здесь, то там и который своими бунтовскими успехами обратил на себя внимание самого московского царя; но с момента ликвидации этих северных шаек мятеж начал стихать и здесь, куда он, так сказать, был отброшен, будучи по частям подавлен в более южных частях Среднего Поволжья. Население при этом приносило свои вины, приводилось к присяге (православное) или к шерти (иноверческое), а главные заводчики подверглись жестоким казням. Казненных было несметное множество. Вешали по берегам рек, виселицы с повешенными на плотах пускались по рекам вниз в назидание прибрежного населения, мимо которого они плыли. Для окончательного изловления и казни участников восстания, поколебавшего Московское государство до его социальной основы, была под Арзамасом образована особая следственно-судебная и карательная комиссия с диктаторскими полномочиями. Начальником ее был назначен один из подавителей восстания князь Юрий Алексеевич Долгоруков (см.). Сюда по доносам тащили всех заподозренных, и отсюда живой никто не уходил. Следствие, суд и исполнение приговора были коротки. По свидетельству очевидца-англичанина, «это место» было похоже на «преддверие ада». По показанию англичанина, от рук палачей погибло 11 000 человек.

В Астрахани и после подавления посадско-крестьянского восстания в Среднем Поволжье и в Северном Заволжье еще некоторое время держалась диктатура казацкого круга. Здесь продолжался террор по отношению ко всем над «чернью» стоявшим элементам, и жертвой этого террора сделался глава того мира, с которым боролись и Разин, и разиновщина, — астраханский митрополит Иосиф. Василий Ус, возглавлявший в Астрахани казацкую диктатуру, вскоре после казни митрополита Иосифа умер; на его место встал другой атаман, Федор Шелудяк. При нем в астраханском кругу было вынесено постановление: стоять всем за одно, никого больше не побивать в Астрахани, а идти всем вверх по Волге и побивать бояр. Во исполнение этого постановления, подписанного отцами духовными безграмотных участников круга, Федор Шелудяк повел большое войско казаков, а главным образом оказаченных астраханцев, вверх по Волге «под государевы городы», повторяя опыт уже казненного главного вождя восстания Разина. Но успеха это новое движение не имело: ни города, ни села уже не поднимались. Это значило, что восстание посадской черни и закрепощенного крестьянства на высшие классы подавлено организованной силой этих классов — государством и его войском, частью устроенным уже по европейскому образцу и потому неизмеримо лучшим технически, чем нестройные и плохо вооруженные народные ополчения, — подавлено основательно и — пока что — крепко.

Но в посадских и крестьянских массах осталась крепкая память об этом движении и, особенно, о возглавлявшем его необыкновенном вожде. Отрицательная часть программы и агитации Разина была так понятна и люба обездоленным и угнетенным — разбить оковы, сбросить крепостное иго, стать свободными, вольными казаками, захватить и разделить земли и имущество высших классов — помещиков и купцов-капиталистов, это было так желательно и приемлемо и для посадской «черни» и для крепостного крестьянина. Положительная часть программы была неясна и сбивчива; главное, что выделилось в ней в смысле будущего общественного устройства — казацкий круг; он возвращал общество Московского государства назад, к примитивным вечевым временам и был в сущности реакционным, и с этой реакцией плохо мирился институт царской власти (взятый без бояр) современной политической действительности Москвы. Но об отдаленном будущем массы не думали, они думали о настоящем и разве только завтрашнем дне, а тут было все прекрасно — и земли, и имущество, и товары, и власть переходили к ним, вчера неимущим беднякам, связанным к тому же кабалами и крепостными актами с господами. Теперь они сами — господа и хозяева жизни; вместо прежней зависимости меньших от больших, теперь объявлено всеобщее равенство. Так было и понято всеми подневольными, что Разин пришел сделать так, чтобы всяк на Руси всякому был равен. Этой уравнительной тенденции его политики было достаточно, чтобы народ почувствовал, что его герой Степан Разин не простой «воровской казак», что он ведет какое-то большое дело, целями которого были воля, довольство и счастье черного народа. Этим коллективным чувством, этим смутным эпическим сознанием, вероятно, и объясняется тот элегический тон, который звучит в народных песнях и былинах о конце знаменитого вождя вольницы и черного народа.

В Поволжье долго жила вера, что Разин не умер, что он иногда появляется на Волге и скачет ночью по ее нагорному берегу или плывет на струге с шелковыми парусами: так он «по свету ходит, поклажи свои сторожит». Разин, по словам легенды, встанет, и не за тем, чтобы взять свои «поклажи», а затем, чтобы наказать людей за грехи. Уже для этой цели он приходил в образе Пугачева: так «думали» в народе во время и после пугачевщины. Костомаров когда-то под Царицыном беседовал со стодесятилетним стариком, видевшим Пугачева, и этот старик сказал историку: «Тогда иные думали, что Пугачев-то и есть Стенька Разин; сто лет кончилось, он и вышел из горы». Сам старик, по свидетельству Костомарова, не верил тому, что Стенька приходил, но он верил вполне, что Разин жив и придет снова. И, выражая свою глубокую в этом уверенность, старик обмолвился метким словом: «Стенька, — сказал он, — это — мука мирская».

Источники и пособия: «Материалы (Попова) для истории возмущения Стеньки Разина», М., 1857; «Акты исторические», т. IV; Костомаров «Бунт Стеньки Разина», 1858; Попов, «История возмущения Стеньки Разина» («Беседы», 1858); С. М. Соловьев, «История России с древних времен», т. XI, М., 1861; Н. И. Фирсов, «Разиновщина, как социологическое и психологическое явление народной жизни», 4-е изд., М., 1920; его же, «Чтения по истории Среднего и Нижнего Поволжья», 2-е изд., Каз., 1921; его же, «Народные движения до XIX в.», М., 1924; его же, «Крестьянская революция на Руси в XVII в.», М., 1927; С. И. Тхоржевский, «Стенька Разин», Лгр., 1923; С. И. Порфирьев, «Разинщина в Казанском крае», Каз., 1916; А. И. Соловьев, «Стенька Разин и его сообщники в пределах нынешней Симбирской губернии», Симб., 1907.

Н. Фирсов.