Романовы

Романовы, последняя династия, царствовавшая в России официально под этим именем с 21 февраля 1613 до 2 марта 1917 года, фактически же прекратившаяся в конце XVIII столетия, когда под фамилией Романовых на российском престоле утвердился голштинский дом. Предки Романовых принадлежали к одному из старейших боярских родов, теснейшим образом связавшему свои судьбы с судьбами московского княжества в эпоху позднего феодализма, так называемого «собирания» Руси. Карьера бояр Романовых развертывалась вместе с историческим ростом Москвы и ее великих князей. Первым достоверным предком Романовых является боярин Андрей Иванович Кобыла, занимавший видное место при дворе великого князя Ивана Калиты и Симеона Гордого и в 1347 году ездивший сватать для великого князя тверскую княжну. Имеются основания предполагать, что и сами Романовы были родом из Твери, откуда и отъехали на службу к московскому «двору», заняв при нем позицию «ближних бояр» среди родословной знати. Позднейшая традиция, выводившая род Романовых «из Прусс» от некоего потомка прусского короля Гландоса, Камбилы, якобы выехавшего в 1283 году к московскому великому князю Даниилу, очевидно, возникла на почве той борьбы, которую пришлось вести потомкам Кобылы с медиатизированными удельными «княжатами», в процессе ликвидации политического феодализма массами переходившими с середины XV века на службу к московским великим князьям. Титулованные феодалы удельной Руси, превращаясь из владетельных в «служилых» князей, «заезжали» в иерархии московских «чинов» боярскую знать, стараясь оттеснить ее на второй план. Отстаивая свои позиции, старинные боярские роды и начинают создавать свои мифические генеалогии, приписывая свое происхождение знатным иноземным выходцам, подобно тому, как сами московские государи в то же время выводили свой «царский корень» через легендарного Прусса от «рымского кесаря Августа». Предки Романовых, вечно враждовавшие с «княжатами», неизменно удерживают свое властное положение при московском дворе, пока, наконец, не овладевают и самим царским престолом. Роднясь с княжескими фамилиями, а при Иване IV и с царской династией, «дом» Кобылы постепенно разделяется на целый ряд ветвей — бояр Кошкиных, Захарьиных, Юрьевых, Шереметевых и, наконец, Романовых («Никитичей»), из среды коих вышел целый ряд всесильных «любовников» (Иван Ф. Кошка) и интимных советников «сам третей у постели» (Михаил Юрьевич) московских князей, фаворитов-вельмож, столь ненавистных княжатам, открыто восставшим против них в 1533 году у одра болезни Грозного. Недаром Димитрий Донской, обращаясь к ним на смертном ложе, заявил: «При вас возростох и с вами царствовах... Вы не нарекостеся у меня бояре, но князи земли моей». Особенно яркой фигурой является первый Романов — Никита, сын Романа Юрьева-Захарьина, отца «юницы» Анастасии, выданной за Ивана Грозного, так сказать, накануне прекращения выродившейся династии «от рода варяжска». Плодовитый родоначальник новой династии, имевший 13 человек детей, унаследовал от своих предков как их колоссальные земельные богатства, так и прочное положение при дворе в качестве «царского шурина», еще раз породнившись с царствующим домом через вторую жену свою, Шуйскую-Горбатую. После падения Шуйских и Глинских Никита Романович, сохранив положение «земского» боярина, занял влиятельное положение при грозном царе. Крупнейший феодал-землевладелец, «вотчины» которого были разбросаны по всему государству, Никита льготами и покровительством «сильной руки» ловко привлекал на свои земли массы тяглецов, оставаясь в то же время непричастным ужасам опричнины, чем и создал себе известную популярность. В качестве устроителя «береговой черты» на южной окраине, он снискал и симпатии порубежного казачества, сыгравшего позднее столь видную роль при «обирании» Михаила Федоровича. Оппозиция Грозному даже воспользовалась его именем, восхваляла его в песнях и рядила в ореол заступника перед царем за гонимых. Эта популярность распространилась и на весь род «Никитичей», отличавшихся дружной сплоченностью. По свидетельству И. Массы, Никитичи являлись в свое время «самым знатным, древнейшим и могущественным» из родов «в земле московской», державшим себя с «царским достоинством». Они неизменно выступали, до воцарения Михаила Федоровича, в роли министров, дипломатов, боевых воевод и администраторов. Они же ловко интриговали в борьбе с Годуновым, с Шуйскими и в «воровских» комбинациях Смуты. Среди Никитичей первое место занял старший сын Федор, впоследствии «тушинский», а затем и московский патриарх, отец царя Михаила, до своего невольного пострижения щеголь, страстный охотник и ловкий политик из «перелетов» эпохи великой разрухи, фактический правитель — второй «великий государь» — при неспособном сыне-царе. Но прежде чем подняться, Никитичам пришлось пережить тяжелую катастрофу. При царе Федоре царский опекун Никита Романович (умер в 1586 г.), состоя в «союзе дружбы» с Годуновым, разделял вместе с ним руководящую роль в государстве, но наступивший династический кризис поставил вопрос о престоле, и столкновение Бориса с Романовым стало неизбежным. Заговор и коварная интрига последних с «названным Димитрием» (1598), который «был в холопех у бояр Никитиных детей» и «жил у Романова во дворе», привели к временному разгрому романовской партии, сумевшей перетянуть в оппозицию Борису часть поместного класса. Трое Романовых гибнут в ссылке, и только Иван да постриженный Федор Никитич (см. Филарет Никитич) переживают катастрофу. С появлением самозванца (1604-1605) Романовы вновь воскресают, и Филарет еще в заточении вдруг начинает, по свидетельству монастырской стражи, «смеяться неведомо чему» и открыто пророчить: «увидят они, каков он впредь будет». И действительно, с воцарением Лжедмитрия I Романовы вновь овладевают прежними позициями и выступают на арену борьбы за власть то в союзе с титулованной знатью, то в рядах ее исконных противников (см. Смутное время, XXXIX, 650 сл.). После неудавшегося заговора против царя Шуйского, Романовы все вместе собираются в лагере «тушинского вора», где Филарет нарекается патриархом. Здесь и назревает та «польская интрига» (выбор Владислава), с помощью которой боярская партия с Филаретом во главе и в союзе с титулованной олигархической знатью пытается восстановить свое поколебленное положение путем формальной феодально-аристократической конституции. Эта неудачная попытка, как известно, привела Филарета в польскую западню, уготованную себе самим же боярством, запутавшимся в интригах. Боярская измена, приведшая к «измене» польского короля, всколыхнула на этот раз все московское государство, и прежде всего, массу служилого дворянства, в результате чего избирательный собор 1613 года и «обрал» на царство Михаила Романова (см. XXIX, 105/06 сл.), поддержанного блоком средних классов и служилого казачества, после отпадения от него радикальных «воровских» низов и краха крестьянской революции. Так совершилось воцарение новой династии, первых «помещиков» российского государства, как любили себя величать позднее Романовы. Опираясь, в первую очередь, на служилую дворянскую массу феодалов-помещиков, Романовы в то же время тянули руку торгового капитала, по традиции от своих предшественников, первых царей московских, являясь крупными купцами и привилегированными монополистами («заповедных» товаров) как на внутреннем, так и на внешнем рынках. Победа на два фронта, над феодальной знатью и народными низами, одержанная служилым дворянством и «торговыми мужиками», определила судьбу новой династии.

Избирательный собор под видом санкции прав «природного царя», как гласил приговор 21 февраля, выдвинул в лице Михаила «сродича» царя Федора и сына «родного племянника» царицы Анастасии, якобы восприявшего власть «по божию изволению», причем пущено было в обращение и предание, будто бы еще царь Федор в 1598 году «приказал» престол Федору Никитичу. «Глас народа», таким образом, как бы не вносил ничего нового ни в порядок преемства, ни в самое понятие царской власти. Роль земского собора оказалась при таких условиях консервативной, его формальная задача сводилась к реставрации «природного корени» московских царей на социальной базе, утвержденной в итоге революционной борьбы, так называемой «смуты». Собор довершил, таким образом, дело Грозного утверждением основных классовых устоев московской «самодержавной» монархии — крепостного поместья и купеческого капитала. Такой же прокламационный характер носил и земский собор, избравший «гораздо тихого» Алексея Михайловича (см. II, 102 сл.), право которого на престол было уже гарантировано избирательной грамотой 1613 года, после чего практика соборного избрания отмирает окончательно. Не писанный «старый обычай преемства», утвердившийся с XIV века на Москве по принципу первородства в нисходящей мужской линии, закрепленный волею «всей земли», вновь утвердился в практику «наследия» новой династии. Но воцарившись de jure, новая династия, соправительствовавшая с «домом Рюрика» со времен Кобылы, как бы истощила свои богатые силы. В лице Филарета мы видим последнего сильного волей, властного представителя некоронованных Романовых. Его ближайшее потомство оказалось хилым и слабым, явно дегенерирующим. Слабовольный, страдающий «меланхолией, сиречь кручиной», Михаил Федорович, как и его внук царь Федор Алексеевич (см. XLIII, 195), оба были больными цингой, причем Михаил «скорбел ножками», и оба являлись лишь ширмой для правивших их именем родственных кругов: при Михаиле — в лице Филарета с присными, при Федоре — тех же боярских элементов, представлявших интересы землевладельческого класса с его закрепостительными стремлениями. Сын царя Алексея от Милославской, царь Иван (см. XXI, 413; тоже болевший цингой) был слабоумным кретином («скорбен главою»). Что касается самого «тишайшего» царя, то при всем его внешнем дородстве и прадедовской плодовитости (16 человек детей), мы видим в нем рыхлую, пассивную натуру, хотя и обладающую живым умом и интересом к новым явлениям культурной жизни, но неспособную к творческой деятельности и решительным поступкам. Вот почему воспитанник боярина Б. Морозова, хорошо образованный и увлеченный в домашнем быту «латынскими хитростями» европейской цивилизации, царь Алексей остается типичным представителем старой Москвы, вечно колеблющимся между симпатиями к близким своей среде и требованиями руководящих «чинов» государства, диктовавших ему свои условия в петициях — «челобитьях» собора 1649 года (см. Россия — история). Всецело отдавшись в руки своих любимцев, он не только покрывает их явные хищения и беззакония, но при всем своем личном добродушии санкционирует тот беспощадный режим, который, при вышеуказанных обстоятельствах, нашел свое яркое выражение в «Соборном Уложении» 1649 года и не раз приводил московское государство к грозным мятежам и революциям (бунты 1648-50 гг., Ст. Разин, раскол). Большой хозяин в своем вотчинном хозяйстве, Алексей Михайлович отнюдь не чувствовал себя хозяином на своих «многих государствах». Являясь центром преломления антагонистических классовых интересов, он, как и его преемники, за редкими исключениями, был орудием этих интересов в большей мере, чем их руководителем. Романовский дом оказался «зяблым древом». Мужское потомство от Милославской быстро вымирает бездетным или не дает мужского потомства.

Из всего многочисленного потомства Милославских лишь одна Софья Алексеевна (см. XL, 266 сл.), «мужска ума исполненная дева», явила исключительный пример сильной волевой натуры, дерзнувшей, путем стрелецкого дворцового переворота, узурпировать (1682-1689) власть своего юного брата, Петра (см. XXXII, 115 сл.). Однако, борьба между Софьей и подросшим Петром кончилась падением мятежной правительницы вместе с ее фаворитом, В. В. Голицыным (см.), после неудачной попытки положить начало правлению «женских персон». Как известно, нарышкинская партия восторжествовала, а вместе с тем пресеклась и московская «царская» традиция, уступившая свое место «императорскому» дому, основанному Петром на европейский, «немецкий манир».

Петр по своей одаренности явился ярким исключением в семье захудалого потомства царя Алексея, унаследовав — в противоположность Софье — родовые черты (по матери) Нарышкиных. В противоположность Алексею Михайловичу, плывшему, с оглядками назад, по течению исторических «стихий», молодой правитель проявил редкое упорство железной воли в реализации давно назревших и частично уже осуществленных его предшественниками ближайших очередных задач своего времени, не только закреплявших и расширявших позиции торгового капитала, но и открывавших впервые двери капиталу промышленному. Форсируя процесс роста буржуазного государства, Петр, по существу с неумолимой «жесточью» неограниченного деспота, приступил к окончательному проведению в жизнь программы своего далекого предтечи Ивана Грозного, с которым у него так много было общего. Петровские преобразования носили, таким образом, органический характер и лишь по своей внешней форме и резкой агрессивности производили впечатление «революции» сверху. Насильственное насаждение европейской техники и буржуазной культуры (быта и нравов), решительно порывавшие с традициями, хранимыми «тишайшим» царем и старомосковской общественностью непримиримых феодалов, создали легенду о царе-антихристе, «мироеде», «немце», дневавшем и ночевавшем в Лефортовской слободе. И это впечатление усиливалось тем более, что Петр столь же резко порывает и с традицией династической исключительности и связывает «дом» Романовых с мелкими немецкими владетельными дворами узами родства, которые, в конце концов, приводят к полному онемечению российской императорской фамилии. Последнее обстоятельство, впрочем, подготовлялось давно. Великая борьба XVI века за торговые пути, западные порты и рынки, втягивавшая московское государство в сложные отношения со Швецией, Данией, Польшей, Литвой, Ливонией, северной Германией и Англией, особенно благоприятствовала закреплению указанных связей. Известно, что на почве балтийской ориентации возникли и первые брачные союзы династии Романовых с иноземными дворами. Еще Иван Грозный, выдававший себя в сношениях с иноземными правительствами за «немца», одно время усиленно сватал (при живой жене) племянницу английской королевы. Филарет Романов пытался в 1623 году женить Михаила Федоровича на иностранной принцессе (шведской или датской), но вероисповедный вопрос расстроил затею государя-патриарха. Между тем, усиленное привлечение наемных и пленных иноземцев на русскую службу привело к образованию в самой Москве целой немецкой колонии, где, как известно, под руководством «дебошана французского» Лефорта (см.) получил свое крещение в новую жизнь юный Петр, царь-«немчин» народной легенды после его заграничной поездки. Единственный из уцелевших сыновей царя Алексея, Петр вступил сначала в свободную связь (1703), а затем и законный брак (1712) с иноземкой темного происхождения, будущей Екатериной I (см.), от которой до брака имел двух дочерей — Анну и Елизавету. Сочетав в себе европейца и варвара-скифа, глубокомысленного политика и грубую российскую натуру, не знавшую меры в эксцессах «пьянственного жития», Петр явился последним представителем романовской династии pur sang. Переживши с детских лет все ужасы придворной смуты, сопровождавшейся стрелецкими бунтами и семейной драмой, надорвав свои богатырские силы в излишествах разгульного «дебоша», Петр погиб, истощив свои силы за насаждение основ буржуазной цивилизации, и в 53 года сошел в могилу, положив начало затяжной династической анархии.     

Поборник полицейского «регулярного» государства, Петр, казнив своего единственного сына, обнародовал первый акт о престолонаследии 5 февраля 1722 года, обоснованный мотивированным изъявлением «правды воли монаршей». Отвергнув прежнее правило «от обычая старого, что большему сыну наследство давали», он установил новое начало, «дабы назначение наследника», как того требовали интересы государства, «было всегда в воле правительствующего государя». Однако, сам Петр умер, не успев изъявить своей последней воли. В результате — дворцовый переворот и узурпация престола, при решающем участии гвардии, императрицей Екатериной I (см. XIX, 618), фактически знаменовавшая диктатуру Меншикова (см), «метрессой» которого некогда была вдова Петра. С этого момента и начинаются те капризные зигзаги в порядке преемства власти, которые создали эпоху дворцовых переворотов, знаменовавших торжество дворянской реакции, когда с кинематографической быстротой на российском престоле сменялись женщины и дети, являвшиеся игрушками в руках своих временщиков, фаворитов, новой знати, сменившей «упалые роды» старого вельможества. Под давлением той же гвардии и при участии австрийского и датского посланников, Екатерина I, это полное ничтожество на троне, санкционировавшая свой захват двусмысленной ссылкой на указ 1722 года, вопреки этому последнему должна была утвердить продиктованный ей «тестамент» 1727 года, устанавливавший определенный порядок наследия в лице внука Петра, Петра II (см.), с опекой Верховного тайного совета, а в случае бездетной смерти Петра переносивший корону на Анну Петровну и Елизавету Петровну с их потомством. Однако, с пресечением мужской линии Романовых со смертью Петра II, промелькнувшего на троне жалким орудием дворцовой интриги титулованной знати (см. XXXII, 130) и скончавшегося 14 лет, новым гвардейским переворотом (1730) на престол, с явным нарушением и «тестамента», и указа 1722 года, была возведена (см. Верховный тайный совет) курляндская (по мужу) герцогиня Анна Ивановна, дочь Ивана Алексеевича, номинально соправительствовавшего с Петром I в правление Софьи (см. XXI, 413). Типичная старосветская помещица, окруженная шутами и сказочницами, пропадающая со скуки среди сытой праздности и все возрастающей придворной роскоши, чуждая делам правления, курляндская «вдова», всецело отдавшаяся своему фавориту Бирону (см.), явилась последним прямым потомком Михаила Романова по женской линии (см. III, 13/36 сл.). В дальнейшем уже окончательно вступает в свои права традиция Петра I, положившая начало быстрому онемечению династии путем брачных союзов с протестантскими семьями мелких немецких княжеских фамилий, по преимуществу прусско-австрийской ориентации, при активном участии в династических комбинациях дипломатических миссий иностранных держав. Отныне на российском престоле, прежде всего, появляются представители дома Романовых немецкой крови по мужской линии. Так, в лице царя-младенца, позднее погибшего в тюрьме, Ивана Антоновича (см. XXI, 413), короной номинально овладевает отпрыск «Брауншвейгской семьи», назначенный в порядке указа 1722 года, еще как nasciturus, императрицей Анной наследником российского престола и объявленный императором под регентством Бирона, а затем своей матери Анны Леопольдовны мекленбургской (см. III, 140), внучки царя Ивана Алексеевича, жены Антона-Ульриха Брауншвейгского. Новая конъюнктура знаменует момент открытого засилья немецкой партии при дворе. Режим «бироновщины» приводит к новому двойному дворцовому перевороту, сбросившему поочередно и «курляндского каналью», «лютора» Бирона, и диктатуру Остермана (см.), игравшего при Анне Леопольдовне роль «царя всероссийского» в виду полного устранения ничтожной герцогини от дел правления. Волею — как гласил монарший манифест — «лейб-гвардии полков» бразды правления вручаются (1741) дочери Петра I, Елизавете, плоду и жрице свободной любви, вступившей на престол якобы по «законному праву», то есть «по близости крови к самодержавным дражайшим родителям» (см. XX, 35 сл.). Беспечное правление «кроткия Елисавет», унаследовавшей характер своей матери-авантюристки, не вмешивавшейся в дела «своего» правления, но и не смешивавшей своей веселой жизни с политикой, знаменует окончательное торжество того режима необузданного расточительства государственных ресурсов, который превращает императорский дворец в увеселительное заведение, где безумная роскошь и вечные празднества (балы, маскарады, куртаги) повергают в недоумение иностранный дипломатический корпус, аккредитованный при правительстве империи амазонок. Длинная фаланга фаворитов, обогащающихся от высочайших щедрот, соревнует с двором в пышности и феерических затеях, а рядом с ними целая стая новой иноземной родни состязается с последними в погоне за монаршими подачками. Этот вечный праздник создает особый стиль быта и нравов эпохи господства «женских персон» в романовском доме, изредка перемежающегося появлением на престоле «калифов на час». Таков был провозглашенный императрицей Елизаветой еще в манифесте 1742 года, «яко по крови ближайший к императрице», наследник престола, пресловутый «голштинский чертушка» Карл, сын Анны Петровны, принцессы Голштинской, дочери Петра I, занявший в 1761 году императорский престол под именем Петра III (см. XXXII, 134 сл.), хотя его родители при вступлении в брак и отказались в свое время за себя и за свое потомство от всяких прав на российскую корону. С этого момента интересы голштинского дома, вошедшие в орбиту внешней политики империи еще со времен Петра I, начинают играть особенную роль в делах правления Петра III, ненавидевшего «проклятую» Россию, демонстративно выставлявшего свой протестантизм и остававшегося на российском престоле пруссофильствующим голштинским герцогом, отца которого некогда прочила себе в преемники императрица Екатерина I. Наследник двух престолов (русского и шведского), субъект с явными признаками вырождения, безнадежный алкоголик, эротоман, охваченный парадоманией, Петр III — курьезная случайность на престоле — открыто заявил себя вассалом прусского короля и немецким патриотом. Окружив себя всяким голштинским сбродом, как новой лейб-компанией, чего ему не могла простить дворянская гвардия, контролировавшая политику российских самодержцев, Петр стремительно шел к катастрофе.

Переворот 28 июня 1761 года, когда во главе дворцовой гвардии встала сама супруга Петра, возвел на престол смелую узурпаторшу императрицу Екатерину II (см. XIX, 623), бывшую скромную принцессу ангальт-цербстскую, по матери (голштинского дома) связанную родством с прусским королем, при ближайшем участии которого в свое время состоялся и брак Екатерины с Петром III. Покончив с мужем, а в 1764 году и с безумным узником Иваном Антоновичем, последним жалким призраком «законного» наследника престола, Екатерина открыла своим царствованием «золотой век» дворянского правления, усердно, вопреки своим предшественницам, сотрудничая с командующим сословием помещиков. С тонким расчетом и редкой способностью приспособляться к обстоятельствам, «северная Семирамида» в блестящем ореоле европейской славы, в качестве «коронованного философа», явилась провозвестницей эры «национально-русской» политики в противовес низвергнутому мужу. Поняв своим наблюдательным, недюжинным умом тайну «самодержавной власти» — «о ком пещись должно» — послушная воле своих «верноподданных рабов», которым она была обязана своей короной, «казанская помещица», распустив «павлиний хвост» просвещенного абсолютизма, почила на лаврах своей славы и с полной свободой отдалась культу Венеры. «Богоподобная Фелица» создала при своем блестящем дворе целый институт фаворитизма со строго установленным ритуалом посвящения и водворения в особые апартаменты дворца очередного «друга». Осыпая богатством и щедрыми дарами населенных имений своих фаворитов, родоначальников новой знати, «екатерининских орлов», императрица (по сообщению Масона) таким путем «осчастливила» 15 своих официальных любовников, открыто афишированных, не говоря об ее увлечениях в бытность цесаревной. Неудивительно, что при таких условиях представляется крайне затруднительным точно установить происхождение императора Павла, сына Екатерины.

По физическому облику, характеру и душевной дефективности (эротизм, неуравновешенность, парадомания) Павел Петрович (см. XXX, 758 сл.) как будто напоминает Петра III; но свидетельства современников и намеки мемуаров самой Екатерины указывают на С. Салтыкова, одно из ранних увлечений цесаревны, пренебрегаемой жены Петра, как на натурального отца Павла. Оставляя в стороне этот темный вопрос истории династии Романовых, приходится признать, что с Павлом на престол вступил подлинный «немец» как по женской, так и мужской линии, последовательно в порядке брачных союзов связавший свое потомство с гессен-дармштадтским и вюртембергским домами. В этом смысле и как автора «Учреждения о императорской фамилии», императора Павла можно назвать основателем новой династии, по существу голштейн-готторпской, под прежним именем «дома Романовых». Недаром Павел учредил при министерстве иностранных дел особую экспедицию по голштинским, ангальт-цербстским и т. п. делам. Понятно, что с воцарением Павла окончательно укрепляются пруссофильские тенденции и порядки по образцу патриархальной прусской монархии с ее культом военщины и родственных связей. Не говоря уже о безграничном преклонении самого Павла пред прусским королем, достаточно вспомнить «союз дружбы» Александра I с последним, закрепленный клятвой у гроба Фридриха Великого, и преданность «отцу» Фридриху императора Николая I, женатого на дочери прусского короля и открыто заявлявшего, что «русские дворяне служат государству, немецкие — нам», разумея под последними главным образом остзейских выходцев, окружавших тесной компанией российских императоров. Начатое Петром III водворение прусской военщины получило свое крайнее выражение при Павле, проникнутом «капральским духом», окружавшим себя своими «гатчинцами», как новыми голштинцами. Гонимый своей матерью, отстраняемый от участия в управлении и терроризованный памятью о судьбе своего отца, сорокалетний цесаревич, вступив на престол, продолжал ту же, противоречившую дворянским интересам политику Петра III, сущность которой была позднее формулирована Николаем I в вышеприведенных словах. Одержимый идеей самодержавия, как личного сверхзаконного властвования, Павел, несмотря на некоторые «надежды», подаваемые им в молодости, окончательно исковерканный в тяжелой школе опального наследника, к зрелым годам обнаружил всю развинченность своей дегенеративной натуры, производя на окружающих впечатление душевнобольного. Его особенно нервировал постоянный страх за свою личную судьбу и судьбу своего престола. Еще наследником он постоянно жил под угрозой со стороны матери быть лишенным права на престол, хотя он и был объявлен манифестом 1762 года «законным всероссийского престола наследником». Но самое понятие «законного» наследования в действительности ничем не было определено, и сыну могла грозить участь отца. «Дабы избежать затруднений при переходе» верховных прав, Павел и решил обнародовать «фундаментальный закон», «дабы наследник был назначен всегда законом самим и дабы сохранить право родов в наследии». С означенной целью им и были изданы одновременно, 5 апреля 1797 года, «Учреждение о императорской фамилии» и акт о престолонаследии (см. XXXIII, 362/63) с уставом регентства и опеки. Павел прежде всего замкнул в определенных границах и рангах самое понятие «императорского дома», определив круг его членов лицами «императорской» крови, рожденными от законного брака, причем в особую группу были выделены лица, «по первородству назначающиеся к заступлению места наследования», от лиц, не имеющих права на престол, с обеспечением первых из государственных средств и вторых из особых доходов, так называемых «удельных» имуществ, явившихся на смену прежних «дворцовых» и «государевых» земель, выделявшихся со времени московского государства «на государев обиход» и предназначавшихся, согласно указам Петра I (1708), в распоряжение отдельных членов царствующего дома. Принадлежность к императорскому дому, по закону Павла, помимо объективных признаков, определяется и специальной санкцией императора путем внесения в «родословную книгу» и формального признания брачных союзов членов дома со стороны его главы. При этом последние подразделялись на две, а затем и на три категории: 1) великих князей — «императорских высочеств», 2) князей «крови императорской» — «высочеств», и 3) князей императорской крови — «светлостей». Соответственно данному делению определялось и содержание членов императорского дома (от 10 до 200 тысяч рублей в год на каждого, помимо содержания «дворов»). При Павле, когда весь дом состоял из 9 персон, при удельном фонде в 460 тысяч крестьянских душ и 4 миллиона га земли, первая группа включала в себя потомков до праправнуков императора; однако, быстрое размножение «стада князей» выдвинуло вопрос о некоторых ограничениях, так как к концу XIX века число князей возросло до 51 человека, не считая дома герцога лейхтенбергского, введенного особым порядком в состав императорского дома со вступлением дочери императора Николая I, Марии, в брак с Максимилианом Лейхтенбергским (см. XXVI, 629). В виду этого при Александре III указом 24 января 1885 года звание великого князя было ограничено лишь внуками императора. Таким образом, в категорию великих князей (и великих княжен) вошли братья, сестры и, в мужском поколении, внуки императора; князей «высочеств» — правнуки императора и их старшие потомки мужского рода по праву первородства; князей «светлостей» — младшие дети правнуков императора и их потомки в мужских линиях. Что касается земельного фонда удельного ведомства, составившего совершенно самостоятельное учреждение, подчиненное непосредственно государю, то к началу XX века он возрос до 8 миллионов га, с обширным промышленным хозяйством и дворцами. При таких условиях соответственно рос и бюджет уделов, поднявшийся за 100 лет с 2,2 миллионов рублей (1797) до 20 миллионов (1896), а общий расход за это время составил 236 миллионов рублей. Разумеется, общий порядок содержания фамилии Романовых не исключал всякого рода чрезвычайных выдач и ассигнований волей монарха. При составлении закона о престолонаследии Павел принял в руководство австрийскую систему (см. XXXIII, 361), последовав в то же время фамильным традициям немецких княжеских домов, в силу чего он и облек первоначальное свое распоряжение о «наследии» престола 4 января 1788 года, обнародованное в 1797 году, в форму «германского семейного договора». По существу же закон 1797 года санкционировал обычный порядок, «по праву естественному» действовавший в России еще в московский период, лишь уточнив его во всех подробностях. В новый закон императором Александром I было внесено вскоре одно существенное дополнение во имя принципа так называемого «равнородства» (см.). После морганатического брака великого князя Константина Павловича (см.) 30 марта 1820 года последовал манифест, объявлявший лишенным права на престол каждого члена императорского дома, вступившего в супружество с лицом не царского или владетельного дома. Характерно, что и эта новелла имела своим источником практику немецкого династического права. Таким образом, после длительного периода полной юридической неразберихи в вопросе престолопреемства и горького опыта дворцовых переворотов, династия Романовых с «немецкой точностью» подвела, наконец, казалось, прочный фундамент под колеблющееся здание императорского дома. Но по странной иронии судьбы император Павел, так много хлопотавший об утверждении «блаженства империи на незыблемом основании закона», пал жертвой нового дворцового переворота. Преисполненный сознания полноты своих самодержавных прав, Павел, превратив свое правление в царство террора, спровоцировал своей взбалмошной, чисто личной антидворянской политикой переворот 11 марта 1801 года, толкнув в ряды заговорщиков своего сына и «законного» наследника. Так правление основателя императорского дома закончилось, по выражению Карамзина, «способом вредным». Не обошлось дело без затруднений и при воцарении императора Николая I, которому пришлось ликвидировать плоды «дней александровых прекрасного начала». Впрочем, восстание 14 декабря 1825 года, представлявшее попытку с помощью старого оружия пробить пути новой государственности, не внесло перемены в судьбы династии и ее исторические прерогативы. Потомки гатчинского «капрала» не изменили традициям дома Романовых, свято храня заветы павловской династии с ее культом самодержавия, военщины, помещичьих интересов и фамильных немецких связей. Но если не изменялись они, то кругом них происходили великие перемены.

Царствование Павла, по существу, было концом эпохи диктатуры дворянства. Недаром этому «безумцу» суждено было дебютировать в роли первого антидворянского царя. Началась критическая эпоха с явным уклоном в сторону буржуазной монархии. Обреченные судьбой возглавлять государство в переходный период глубочайших экономических сдвигов, затяжного внутреннего перелома, последние Романовы не обнаружили ни способности, ни воли руководить событиями в уровень с ростом исторических сил. Увлекаемые необходимым течением событий, вольно и невольно подчиняясь интересам борющихся господствующих классов в процессе их диалектического развития, они являлись большей частью пассивным орудием социальных противоречий, направлявших ход исторической эволюции. Оставаясь «промежуточными существами, которые думали и говорили одно, а делали другое» (М. Покровский), они от робких «реформаторских» усилий бросались в объятия реакции, прячась за глухие стены своего «императорского дома» и цепляясь за обветшалые традиции самодержавия. Таков был император Александр I (см. II, 118 сл.), «наполовину швейцарский гражданин, наполовину прусский капрал», увлеченный в молодые годы либеральными «мечтаниями» и кончивший, после ряда жалких попыток преобразования «безобразного здания империи», полным моральным разложением и мрачной мистической реакцией, которая при его преемнике, Николае I (см. XXX, 211 сл.), переходит при лихорадочной правительственной работе в «негласных комитетах» в режим упрямого застоя — «бег на месте» — с роковым сознанием неизбежности ликвидации устоев крепостнической империи и попытками привлечения на свою сторону торгово-промышленной буржуазии. Преследуемый всю жизнь памятью о «друзьях 14 декабря», запуганный революционным движением Запада, «первый дворянин и помещик» империи, ненавидевший всякие «конституции», Николай, одержимый (подобно отцу) парадоманией, создав себе фантом непобедимой мощи «колосса на глиняных ногах», умирает, разбитый в своих иллюзиях, сдав «команду» наследнику в состоянии катастрофического расстройства. Неудавшаяся попытка Николая законсервировать обуржуазившуюся крепостническую империю дает новый толчок для реформаторского зигзага в правление его сына-преемника Александра II (см. II, 134 сл.). Получив далеко недостаточное общее образование, усвоенное к тому же весьма поверхностно, без всякого интереса, по отзывам Мердера — «ленивый», «непростительно беспечный» и мало работоспособный, Александр Николаевич лишь к военному делу обнаружил некоторое рвение. Эти свои качества он сохранил и, вступив на престол, проявляя постоянно в делах внутреннего управления крайнюю «шаткость» и неуверенность, бросаясь то вправо, то влево (Никитенко) и, в конце концов, отдаваясь во власть сплоченной бюрократической касте. Благоговея перед памятью своего родителя, от которого вместе с семейными «добродетелями» он унаследовал страсть к прусской казарме, дружественные связи с Германией, закрепленные браком с принцессой гессен-дармштадтской, Александр II усвоил также и реакционную ориентацию «Священного союза», активно проводившуюся Николаем в борьбе с революциями за права «законных» династов. Усвоив некоторую «чувствительность» от своих гуманных воспитателей — Мердера и Жуковского, — Александр II в то же время в бытность свою великим князем шел рука об руку с крепостниками, проявляя при своей «кротости и доброте» (по словам его воспитателей) нередко безобразные вспышки жестокости и самодурства. Веря — как и его отец — в непреложность своей самодержавной прерогативы, Александр II в 1856 году твердо заявил, что «царствование мое будет царствованием» родителя. Однако, при всей своей антипатии к «западным дурачествам» — как он высказался раз по адресу Европы, — став императором, Александр вынужден был выступить в роли «царя-освободителя» и либерально-буржуазного реформатора. Впрочем, подобно своему дяде, он не сумел выдержать этой роли и также отдался во власть реакции, ступив на путь контрреформы и борьбы с общественным движением — роковой путь, который и привел его к трагическому финалу 1 марта 1881 года. Еще менее способным понимать язык исторических явлений оказался его преемник, император Александр III (см. II, 159 сл.), ученик К. Победоносцева (см.) на всю жизнь, малоразвитой, почти без всякого образования, исправный полковой командир, с обликом обрусевшего немца, глубоко веривший в свое божественное помазанничество и вынесший из династических преданий лишь тупое стремление к защите «существующего строя» и своих верховных прав. Борьба с «крамолой» и утверждение «силы и истины самодержавия» под хоругвью «истиннорусского» национализма — таковы руководящие начала 13-тилетнего правления «царя-миротворца», поставившего всю страну на «положение усиленной и чрезвычайной охраны» (1881), то есть вне законного порядка. Ликвидируя последние надежды либералов на «увенчание здания», Александр III возглавил своей монументальной фигурой, столь характерно запечатленной в статуе Паоло Трубецкого, дворянско-крепостническую реакцию с ее толстовско-победоносцевским режимом, несмотря на то, что объективный ход событий властно толкал его на путь покровительства капиталистическим началам пореформенной формации накануне бурного роста промышленного капитализма. Впрочем, полукрепостнический, полубуржуазный строй «освобожденной» России, с хищнической, пугливо прятавшейся «в складках горностаевой царской порфиры» буржуазией создавал в известной мере благоприятную почву для самообороны самодержавного режима. «Не уступай ничего, потому что, если дать им палец, то они захватят всю руку» — таков был мудрый завет, оставленный отцом последнему Романову. Слепо держась за династическую прерогативу, он не подозревал, что своим родительским напутствием пророчил верную гибель не только своему незадачливому наследнику (которого он думал было отстранить от престола), но и всему дому Романовых.

В лице Николая II процесс дегенерации династии, можно сказать, нашел свое крайнее и наиболее одиозное выражение, как бы возвратив самодержавную империю ко временам воцарения голштинского дома и погрузив окончательно «порочный двор царей» в бездну полного морального падения.

В этом смысле Николай II вступает на историческое поприще с печатью «обреченности». Появившись на свет (6 мая 1868 г.) в качестве первенца и наследника престола, Николай Александрович заранее подготовлялся к своей грядущей «высокой миссии». Его полуграмотный родитель посильно старался образовать своего сына, пригласив с этой целью ряд профессоров (Бекетова, Бунге, Замысловского, Капустина, Победоносцева), которым, однако, не удалось заинтересовать науками ученика, обычно дремавшего на уроках, по свидетельству его воспитателя, генерала Даниловича. Зато он очень рано втянулся в грубый казарменный разгул и пьянство в компании великих князей, под влиянием которых он находился и по вступлении на престол, пока их всех не вытеснил в последние годы Распутин. Эти дурные навыки, между прочим, повели к покушению на его жизнь во время его заграничного образовательного путешествия в 1890/91 годах в городе Отсу (Япония). Покушение вызвано было его поведением, оскорбившим национальные чувства японцев. Родившись от алкоголика и унаследовав эту пагубную фамильную привычку, Николай II отразил в своей личности все наиболее типичные упадочные черты выродившейся династии. Натура флегматичная, человек мало развитой, недоучка, всегда отлынивавший от серьезных занятий, даже военных, Николай был совершенно безвольным и потому упрямым и двоедушным, которому «ни в чем нельзя верить» (Святополк-Мирский) и который маскировал свою бесхарактерность, постоянно надевая личину и обманывая своих министров, как только сделался царем (21 октября 1894 года). Но при всей своей слабости и, несмотря на свое внешнее добродушие, очаровывавшее придворных, он в то же время был мстителен и жесток. Уже своим отношением к коронационной катастрофе на Ходынке (см. Ходынское поле), в Москве (1896), этой трагической прелюдии к его царствованию, а затем, особенно, предательским расстрелом безоружной массы рабочих в исторический день 9-го января 1905 года Николай выявил свою подлинную природу. Указанные черты его характера типично сочетались в нем с повышенной религиозностью, переходившей в самый темный мистицизм, который соединялся с традиционной верой в незыблемость самодержавия «божьей милостью», в чем его усиленно наставлял учитель его и его отца, Победоносцев (см.). Жизнь последнего Романова протекала в изолированной, тесной родственной среде, с ее кликой великих князей и их родни, бесцеремонно расхищавшей казну при посредстве «автономного» министерства императорского двора. Личные средства царской фамилии уже к концу XIX века достигли миллиардов, хранившихся в заграничных банках. Николай II всецело подчинялся «смердящему влиянию придворной камарильи» (Витте), в которой весьма видную, но темную роль играли «черногорки», жены великих князей Петра и Николая Николаевичей, благодаря протекции коих и проник в царский дворец Распутин (см.). По свидетельству близкого двору графа Ламсдорфа, царская семья, как при Александре III, так особенно при Николае II, не терпела вблизи себя культурных «серьезных развитых людей», пребывая постоянно в окружении всякой «придворной рвани», ничтожеств, авантюристов (Филипп, Бадмаев), юродивых (Митя), «босоножек» (Матренушка, Вася) и «божьих людей» (Распутин). Но особенно сильное влияние на Николая оказала его жена, дочь великого герцога гессенского Людвига IV, родившаяся в 1872 году и вступившая в брак с Николаем II 14 ноября 1894 года под именем Александры Федоровны (до замужества Алиса-Виктория). Эта гессен-дармштадтская принцесса, завладевшая сердцем Николая и смотревшая на русских вообще как на «идиотов», а на русский народ как на «ревущие толпы», усиленно побуждала своего мужа чаще показывать своим верноподданным свой «самодержавный кулак». Всецело забрав в свои руки своего «Ники», «Аликс» под конец царствования прямо диктовала ему программу его действий. Истеричка, подпавшая, вместе с подругой Николая II, фрейлиной Вырубовой, всецело под влияние «старца» — после рождения болезненного наследника Алексея (30 июля 1904 года), —  императрица являлась опорой того распутинского правительства, против которого, в конце концов, восстала даже вся романовская родня, сначала протежировавшая Григорию, а затем покончившая с ним, что, однако, уже не могло спасти от гибели ни Николая II, ни самой династии. Замкнувшись от всей страны в тесном кругу своей семьи, куда входили как ее члены, так и «старец» и Вырубова, Николай II утратил всякую способность понимания окружающей действительности, никому не доверяя, загипнотизированный своим единственным «другом».

Уже первое политическое выступление Николая сразу определило его облик. Дебютировав в 1895 году (17 января) своей знаменитой речью к представителям дворянства, земства и городов с крылатыми словами о «бессмысленных мечтаниях», Николай II до последних дней своих, подобно Людовику ХVІ, взирая на все возраставшее общественно-революционное движение, как на «бунт», который может быть подавлен в любой момент распорядительной твердой властью по монаршему повелению «прекратить беспорядки», — так и не прозрел до конца, фаталистически полагаясь на провидение и упрямо цепляясь за свою самодержавную прерогативу, несмотря на октябрьскую «конституцию». По инерции, усвоенной от предков, Николай продолжал «качаться на политических качелях» среди непрерывной министерской «чехарды», живя изо дня в день, в критические моменты идя на вынужденные лицемерные уступки (манифест 26 февраля 1903 г. и 17 октября 1905 г.), с тем, чтобы при первом же удобном случае заявить вновь о своем самодержавии не только на словах, но и на деле всеми эксцессами вызывающей погромной реакции. И Николай в таких случаях действовал тем увереннее, что жена постоянно внушала ему, как накануне отречения: «если тебя принудят к уступкам, ты ни в коем случае не обязан их исполнять, потому что они были добыты недостойным способом». Это писалось в тот момент, когда политика Николая довела страну «до белого каления». Никогда еще в прошлой истории династии Романовых императорское правительство не доходило до такого морального разложения и безнадежного политического банкротства, как при последнем царе. Нельзя не вспомнить, что император Николай не только восстановил против себя все партии, все классы в России, но решительно дискредитировал себя в глазах всей Европы, которая дала ему это резко почувствовать во время его второго заграничного путешествия (1902), когда российскому императору пришлось бежать из Вены и вовсе отказаться от визита в Италию во избежание политического скандала. Так, утратив под собой всякую реальную почву, собрав вокруг себя подонки выродившегося режима, изжившая себя «исконная» власть уперлась в голый династический принцип. Опыт двух революций, 1905 года и затем февральской 1917 года, ничему не научил Николая II. И подписывая свое отречение 3 марта 1917 года, и доживая последние дни с своей обреченной семьей в тобольской ссылке, низложенный самодержец так и не понял подлинного смысла «занятных дней», «милого времени», как откликался он с наивным недоумением в своих «дневниках» на события великих исторических судных дней. «Кровавый» царь «Ходынки», 9 января, карательных экспедиций, Ленского расстрела, захвативший, наконец, в 1915 году в свои руки верховное главнокомандование в мировой бойне, этой последней ставке Романов, остался до часа роковой расплаты тем же, чем был всю жизнь — последним отпрыском голштинской ветви окончательно выродившейся романовской династии, изжившей себя вместе с породившим и питавшим ее историческим базисом.

В течение трехсот с лишком лет российские «самодержцы» так называемого «дома Романовых», исполняя свою историческую «миссию», разыгрывали выпавшую на их долю роль «приказчиков» сменявших друг друга у власти или разделявших ее командующих классов в лице феодального дворянства, аграрной, торговой и промышленной буржуазии (см. Россия). Служа, так или иначе, своим «хозяевам», лавируя среди противоречий классовых интересов, в центре борьбы которых они были поставлены в силу своего положения, Романовы должны были закончить свою политическую карьеру вместе с крушением тех исторических «устоев», на которых держалась Россия «старого режима» и их династическая привилегия. Октябрьская революция, покончив навсегда с императорской Россией, а вместе с тем ниспровергнув навсегда диктатуру помещиков и капиталистов, одним ударом покончила и с ее последней династией, последним пережитком «крепостнического порядка прогнившего самодержавия» (Ленин). 16 июля 1918 года в Екатеринбурге последовала казнь Николая II и его семьи.

Литература: «Русский биографический словарь», т. т. 1, 2, 3, 4, 5, 8 и 25, 1910-1918; «Начало династии Романовых. Исторические очерки», 1912; «Три века». Исторический сборник, т. 1-6, 1912-1913; академик Платонов, «Петр Великий», 1926; Шильдер, «Император Александр I», 1897-98; его же, «Император Павел I», 1901; его же, «Император Николай I», 1903; Поливектов, «Император Николай I», 1913; Фирсов, «Исторические характеристики», т. II, 1922; его же, «Александр II», Былое, 1922, №20; его же, «Александр III», Былое, 1925, №1; его же, «Николай II», 1929; «Падение царского режима», т. I-VI, 1926; Покровский М., «Русская история», т. 2-4.

Б. Сыромятников.