Россия. II. Московское государство

II. Московское государство. Образование Московского государства. Первый раз Москва упоминается в летописи под 1147 г. в качестве значительной княжеской усадьбы, принадлежавшей князю Юрию Владимировичу Долгорукому. В этом году он приглашал к себе в гости «в Москву» своего союзника, северского князя Святослава Ольговича, куда последний и прибыл с небольшой дружиной и своим малолетним сыном. Юрий устроил здесь для своего гостя «обед силен» и одарил гостей дарами. Место,  выбранное Юрием для приема своего союзника, должно было иметь ряд необходимых для этого условий и прежде всего, должно было представлять собой богатое селение, снабженное для приема многочисленных гостей всем необходимым. Это и было княжеское село обычного типа. У юрьева гостя, Святослава Ольговича, на Путивле было, по-видимому, такое же село, о котором случайно мы имеем некоторые сведения: во время нападения неприятель забрал в этой усадьбе 500 берковцев меду, 80 корчаг вина, 700 человек челяди, несколько тысяч коней и многое множество всякого товара. О древности Москвы говорят находки монет и вещей, относимых к IX или Х в. и открытых в Кремле во время постройки зданий.

Под 1156 годом в Тверской летописи записано другое событие, важное для истории Москвы: «князь великий Юрий Володимеричь заложи град Москву на усть ниже Неглинны, выше реки Яузы» (см. XXIX, 353/54). Усадьба Юрия превратилась, таким образом, в крепость. Это событие не могло быть случайным, и дальнейшая судьба Москвы блестяще подтверждает это положение. На пути из Западной Руси в Поволжье Москва была одним из узловых пунктов, который, однако, стал важнейшим из них, после того как этот старый торговый путь на восток, пересекавшийся западной дорогой из Новгорода в южную и восточную Русь, к Нижнему и Рязани, оживился вследствие перемещения мировых торговых путей и падения Киева. В связи с этими событиями, несомненно, стоит и оживление Дона, подходившего близко к Москве с юга. Генуэзские колонии в Крыму перенесли свою торговлю с устья Днепра к устью Дона, из древнего Корсуня в новую Тану. Летописи упоминают о присутствии в Москве «гостей сурожан», т. е. генуэзцев из крымских колоний. Так создавалась весьма благоприятная обстановка для экономического и политического развития Московского княжества. У нас имеются вполне достаточные данные, чтобы говорить о том, что уже в XIV веке Москва была одним из самых больших и многолюдных русских городов, если не самым большим. В этом отношении она могла конкурировать с Новгородом и Псковом. Население Москвы по весьма, правда, приблизительному подсчету в это время выражается несколькими десятками тысяч человек. Классовый состав этого населения едва ли чем-либо отличается от новгородского: феодальное боярство, окружающее великого князя московского и совместно с ним выступающее против своих конкурентов, как в ханской ставке, так и на поле брани; купечество, ведущее, как мы уже видели, торговлю в большом масштабе, часто связанное общими интересами с боярством, и, наконец, довольно пестрая масса ремесленников и всякого другого малоимущего люда, объединяемого обычно под общим термином людей черных, или черни. Крупный торговый центр с его обильными денежными средствами создавал опорный пункт для объединительной политики Московского княжества. К сожалению, мы лишены возможности наблюдать за этот более ранний период взаимоотношения общественных групп, хотя бы в такой степени, как это доступно для Новгорода; но отдельные эпизоды, записанные в Московской летописи, тем не менее обнаруживают перед нами факты, до некоторой степени характеризующие эти отношения. В 1382 г. неожиданно появились под Москвой татары. Князь, митрополит, «нарочитые бояре» покинули Москву. «Гражданские люди», т. е. посад, «сотвориша вече». Решили не выпускать из города беглецов, конфисковали имущество ушедших и умело организовали защиту города. Во главе защиты стал суконник Адам. Неприятельский приступ был отбит, и только хитростью удалось взять город. Летописец, изображающий эти события, не скрывает своего отрицательного отношения к посадским людям, называет их «мятежниками, крамольниками, недобрами человеками», говорит, по-видимому, языком общественных групп, власть имущих, к которым необходимо отнести боярство, крупное купечество и высших представителей церкви.

Для того чтобы занять главенствующее положение среди всех русских княжеств, Москве необходимо было преодолеть ряд серьезных препятствий, среди которых едва ли не главное — это соперничество Твери (см. Тверское княжество, XLI, ч. 7, 137/39), пользовавшейся до средины XIV века явным расположением хана. Именно тверской князь носил титул великого. По своему географическому положению Тверь тянула к западу, с Литвой у ней завязывались непосредственные и разнообразные связи. С другой стороны, Тверь, врезывавшаяся клином между Москвой и Новгородом, служила препятствием к постоянному торговому общению этих двух своих соседей. Отношения осложнялись церковной политикой соперников и поведением представителя русской церкви. Тверская церковь, весьма вероятно под влиянием своих западных соседей, в начале XIV в. стала обнаруживать некоторые «еретические» тенденции, с чем не мог примириться русский митрополит Петр (см. XXXII, 115), пользовавшийся поддержкой князя московского, что неизбежно приводило к столкновению с великим князем. Митрополит Петр остался победителем. С этим событием совпадает другое, не менее для Москвы важное: московский князь Юрий Данилович (1303—1325; см.) начинает вести тяжбу за великокняжеский титул и стол. Союз церкви с московским князем был явно полонен обоим союзникам. Положение окончательно определилось после 1327 года, когда тверской князь Александр Михайлович (1318-1339; см.) начал восстание против татар. Восстание окончилось неудачей: Александр потерял свое великое княжение (1325—1327), отданное ханом Ивану Даниловичу Московскому (Иван «Калита», 1325—1340; см. XXI, 414/15), и бежал в Псков, где и нашел себе убежище. Новому великому князю (с 1328 г.) было поручено усмирение тверского восстания, что он и выполнил совместно с митрополитом. Псковичи отказались выдать тверского князя, и только отлучение, наложенное митрополитом на весь город Псков, заставило их смириться. Тверской князь вынужден был бежать в Литву. Положение московского князя и русского митрополита, со времени митрополита Петра основавшегося окончательно в Москве, после этих событий начинает крепнуть: сила главного соперника — Твери — была сломлена.

Нельзя, однако, сказать, что борьба Москвы за свою гегемонию этим закончилась. Далее, если не считать соперничества Литвы (см. Литовско-русское государство, XXVI, 221/22 сл.), которая не скрывала своих агрессивных тенденций, заставлявших московского князя тратить много сил на защиту своих владений, собственно русские феодальные княжества представляли сильное препятствие для централизующей политики Москвы, упорно отстаивали свою независимость от ее покушений. Московское боярство в союзе с буржуазией при постоянном и мощном содействии церкви в этом отношении проявляет удивительную настойчивость. После смерти великого князя Ивана II в 1359 г. (см. XXI, 399) великое княжение татарским ханом было передано суздальскому князю Дмитрию Константиновичу. Московское боярство везет малолетних детей умершего московского князя в Орду и там добивается того, что великое княжение переходит к одиннадцатилетнему Дмитрию (1362—1389), будущему Донскому (см. XVIII, 369/70). Немедленно после этой победы Москва присоединяет к себе Ростовское княжество и удел умершего Дмитриева брата, вмешивается в столкновение других князей с явным намерением соблюсти свои интересы. Нельзя забывать, что малолетнему князю эти действия были не по силам,  что главным руководителем московской политики была в данный момент церковь с митрополитом Алексеем (см. II, 200/201) во главе и при самом живом и активном участии Сергия Радонежского (см. XXXVIII, 386 сл.). Политика Москвы по отношению к татарам вплоть до самой Куликовской битвы (1380; см. XVIII, 371, и ниже — войны России) ведется под тем же руководством. Едва ли не наиболее сильное напряжение в борьбе за гегемонию Москва пережила в 30-х и 40-х годах XV в. в связи с выступлением костромского князя Дмитрия Шемяки (см. XVIII, 374). В этой борьбе принимали участие все московские владетельные князья, кроме верейского, а также соседние великие князья — рязанский и тверской. Благодаря мощной поддержке московского боярства и буржуазии, московский князь Василий Васильевич (Василий II «Темный», 1425—1462; см. VIII, 15/17), несмотря на то, что был ослеплен во время своего пленения Дмитрием Шемякой, не только удержался на великом московском княжении, но в итоге своей победы уничтожил все московские уделы (кроме верейского) и получил Рязанское княжество (1456). Псков (см. XXXIII, 662/65) номинально числился самостоятельным, но фактически управлялся Москвой с конца XV в. Наиболее сложным оказался процесс подчинения Новгорода Великого.

Наступление московского торгового капитала на Новгород мы уже отчасти видели (см. 386/88). По мере экономических успехов московская буржуазия в союзе с феодалами усиливала свои наступательные действия на Новгород. Прочное политическое положение московского великокняжеского стола позволяло пользоваться Новгородом, как богатым городом, для нужд московской политики. Это так называемый «черный бор», подать, распределявшаяся среди всех тяглецов новгородских в пользу Москвы. По мере того как «Московское княжество» обнаруживало тенденцию превращения в «Московское государство», с претензией на объединение пока северо-восточной, а потом и «всея Руси», сопротивление Новгорода требованиям Москвы делалось все более и более бессильным и вялым; разорвать же с Москвой для Новгорода было равносильно самоубийству: он по-прежнему не мог обходиться без «низового» рынка и хлеба, и Москва всегда могла принудить его к повиновению и оружием и голодом. Надеяться на то, что кто-нибудь из соседних князей придет ему на помощь, не приходилось, потому что ни один русский князь не смел теперь идти против Москвы. Правда, в резерве имелась Литва, но, во-первых, на нее далеко не всегда можно было рассчитывать, так как ссора с Москвой не всегда была в ее интересах, во-вторых, связываться с Литвой было не всегда безопасно, так как подобная связь вызывала протест церкви, рассматривавшей этот союз как измену православию. К середине XV в. успехи Москвы в ее политике по отношению к Новгороду стали очень заметны: в 1456 г. Новгород в сущности уже потерял свою независимость, так как после удачного московского похода он вынужден был признать власть Москвы, выразившуюся в том, что без санкции московского великого князя он не мог уже издавать законов; «черный бор», до сих пор собиравшийся время от времени, превратился в постоянную подать, за великим князем закреплены были судебные штрафы. В 1471 г., после знаменитой Шелонской битвы, проигранной новгородцами, в сущности уже мало оставалось прибавить к полной зависимости Новгорода от Москвы. А в 1478 г. без войны, путем переговоров с вечем, переговоров, все время, однако, протекавших под  угрозой военных действий, так как московское войско стояло под Новгородом, Ивану III (1462—1505; см. XXI, 399/403) удалось произвести полнейший переворот и в политическом и социальном строе новгородского общества: новгородское боярство и житьи люди были уничтожены как класс, место их заняли московские помещики, новая сила, грозная не только для новгородского, но и для московского боярства, уничтожено было вече, посадник, тысяцкий. Иван III стал в Новгороде таким же государем, каким был в Москве. Если внимательно следить за тактикой Москвы в ее новгородской и псковской политике, то мы легко можем заметить, что Москва действует не только физическим оружием, на помощь которому русская церковь всегда предоставляла свой меч духовный, но и путем использования классовых взаимоотношений той области, которую Москва собиралась себе подчинить. Отсюда делаются совершенно понятыми факты, перед которыми иногда останавливались в недоумении наши специалисты. «Объединение» шло с двух сторон: не случайно новгородская чернь не хочет поднимать оружия против Москвы (см. 387), не случайно в «смердьем бунте» в Пскове смерды чувствовали защиту Москвы сама Псковская Судная грамота (см. XLI, ч. 5, 234/35), не перестающая удивлять исследователей своим отношенном к низам псковского общества, составлена, несомненно, под воздействием Москвы и имеет определенную целевую политическую установку. Поэтому летописец имел полное основание заявлять, что Москву навели на Новгород купцы и черные люди (см. 385). Эта московская тактика станет совсем понятной тогда, когда мы ближе познакомимся о эволюцией московского общества. Сейчас необходимо указать на то, что вторая половина XV в. и начало XVI в. были временем, когда отдельные княжества, до этого времени пользовавшиеся в той или иной степени политической независимостью, — все подчиняются Москве (в 1456 г. — Рязань, в 1486 г. — Тверь, в 1520 г. — Псков). Это еще не абсолютная монархия, но очень большой шаг в направлении к ней. Старые государи иногда даже остаются на своих местах и продолжают по старому эксплуатировать, ведать и судить подвластное им население, но над ними появился сюзерен, — такой же феодал, как и они, но только более сильный, безусловно стеснявший деятельность своих новых подручных. Под властью московского великого князя оказалась теперь огромная масса служилого люда разных рангов и положений: бывшие владетели княжеств, подчиненных сейчас московскому князю, бояре московские и немосковские, русского и не русского происхождения, и мелкие вассалы — «дети боярские», поверстанные на службу часто из боярских военных слуг («послужильцы»), иногда холопов. Среди этой массы великокняжеского вассалитета устанавливались свои особые отношения, но теоретически они все одинаково зависели от своего сюзерена. В направлении объединения отдельных княжений давно уже работала церковь, глава которой гораздо раньше московского великого князя провозгласил себя «всея Руси» митрополитом. В это время создается и теория «Третьего Рима» (см.). «Разумейте, дети, — писал в 1471 г. московский митрополит Филипп новгородцам, — царствующий град Константинополь и церкви божии непоколебимо стояли, пока благочестие в нем сияло, как солнце. А как оставил истину, да соединился царь и патриарх Иосиф с латиною да подпали папе золота ради, так и . ... Царьград впал в руки поганых турок». На место Константинополя, естественно, должна была стать Москва,  так как это единственная страна, оставшаяся верной старому православию: «наша же Гусинская земля, божьей милостью и молитвами пречистые Богородицы и всех святых чудотворцев, растет и младеет и возвышается ... Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не бывать». Эта идея преемства московского царства от византийской империи реально подкреплена была новым, вполне обдуманным шагом московской политики: браком великого князя московского с византийской царевной Софьей Палеолог (см. XL, 262/65). «Свержение татарского ига» (см. XLI, ч. 7, 82/88) безусловно также возвышало Москву и ее государя. Таким образом, эта теория явилась выражением и обоснованием широких территориальных притязаний Москвы и воздвигала идейный купол над растущим московским самодержавием (см. XXXVII, 168). Отсюда уже было недалеко до заключения о государях Иосифа Волоцкого (см. XXII, 671/72): «Бози есте и нарицаетесь».

Экономические условия и общественные отношения. Само собой разумеется, что это могущество Москвы созидалось на базе растущей экономической мощи, на базе большого подъема производительных сил страны. Так как в основе феодального способа производства лежит сельское хозяйство и феодальные общественные отношения прежде всего выражаются во власти землевладельца над непосредственным производителем, то для того чтобы конкретно представить процесс роста производительных сил в Складывающемся Московском государстве, необходимо ознакомиться с сельским хозяйством, его техникой, организацией, с формами зависимости сельского населения от землевладельцев, с процессом выделения из сельского хозяйства ремесла, т. е. с образованием городов и созданием внутреннего рынка.

Как уже неоднократно отмечалось выше, сельское хозяйство было хорошо знакомо славянам в древнейшую известную нам пору. Технические приемы этого хозяйства, не всегда известные нам в деталях, все же позволяют говорить, что уже в эпоху Русской Правды это не была ручная обработка земли, что современники Правды знали ряд орудий производства с воловой и лошадиной упряжкой. Митрополит Климент (XII в.; см.) в послании к пресвитеру Фоме говорит о «пожнях, лядах и старинах», т. е. о лугах, подсеке и старом поле.   Родители Феодосия Печерского посылали своих рабов в «село» на сельские работы, конечно не на подсеку. Серапион Владимирский, описывая ужасы татарского нашествия, между прочим, говорит: «наши села лядиною поростоша», чего, конечно, до татар не было, иначе незачем было бы и приводить этот факт в качестве одного из признаков больших бедствий, принесенных татарами. Писцовые книги совершенно отчетливо говорят о господстве трехполья и в Новгороде и в Москве, и, конечно, не с XV в., как мы видели, нужно искать его начала. Несомненно, рядом с трехпольем существовала и подсека в качестве подсобной пашни; но крестьянская жизнь строилась не на подсеке, а на трехполье с очень давнего времени. В ХІ-ХІІ вв. нам хорошо известны факты наличия постоянных сел и деревень с вполне оседлым устойчивым крестьянским населением даже на новгородском севере, весьма удобном для подсеки. Если принять во внимание, что при подсечном земледелии необходимо в 10—15 раз больше незанятой земли, чем при пашенном земледелии, что подсечное земледелие доступно только относительно большому людскому коллективу, не менее 30—40 человек, что оно требует гораздо большей затраты человеческих сил, чем имеется в распоряжении малой крестьянской семьи, то будет вполне ясно, почему полевое земледелие вытеснило подсеку. Факты, разбросанные в разных местах наших источников, говорят о победе пашенного земледелия совершенно отчетливо. Археологические данные все больше и убедительнее начинают говорить о том же. Фигура мелкого земледельца, ведущего своими собственными орудиями свое хозяйство, одинаково популярна и известна как на новгородском севере, так и в московском центре. Феодализм имеет своей основой именно это мелкое крестьянского типа хозяйство. Количеством этого типа подданных измерялось богатство феодала.

В Ростовско-Суздальской области, около Москвы и в других местах северо-восточной Руси мы уже видели княжеское, церковное и боярское землевладение в XI—XII вв. (см. 393/96). В этих «селах» живут под разными наименованиями крестьяне, без которых не может быть никакого села. С XIV  в. мы уже имеем довольно полные сведения об организации хозяйства в феодальной вотчине. Наши материалы, прежде всего, говорят о большой заинтересованности землевладельцев в населенной крестьянами земле и мерах, принимаемых заинтересованными лицами к ограждению себя от опасных конкурентов. Новгород, как мы видели, по отношению к пришлому князю и его дружине решил эту проблему давно: ни новгородский князь, ни его жена, ни бояре, ни дворяне не имели права приобретать землю на  новгородской территории уже в середине XII в. Для Москвы мы имеем сведения о том же от XIV в.; это отнюдь не должно значить, что самое явление возникло только теперь, — несомненно, оно  более старого происхождения, причем здесь этот вопрос трактуется более распространительно, чем в Новгороде: с необычайной тщательностью оберегают землевладельцы свою землю и всячески стесняют возможность ее ухода из своих рук. В 1388 г. великий князь московский Дмитрий Иванович договаривается со своим двоюродным братом Владимиром Андреевичем (см. Х, 435) и его детьми: «А которые слуги к дворскому, а черные люди к становщиком, тых в службу не приимати.., а земель их не купити... А сел ти не купити в моем уделе ни в великом княженьи, ни твоим детем, ни твоим бояром. А кто будет купил земли данные, служня или черных людей по отца моего животе по князя великого Ивана (Дмитрий остался малолетним после смерти отца, и защищать его интересы, очевидно, было тогда некому), а те хто возмогут выкупити, ине выкупят; а не возмогут выкупит, ине погянут к черным людем; а хто не восхочет тянути, ине ся земль соступят, а земли черным людем даром. Такоже и мне, и моим детем, и моим бояром сел не купити в твоем уделе. А хто будет покупил, а то по тому же». Таких фактов можно привести много. Оберегая свои владения, феодалы в то же время не перестают стремиться к их расширению: «примыслы» новых земель в их практике — явление очень распространенное. Свою землю каждый землевладелец старался по возможности сохранить за собой, уберечь своих крестьян, пустое заселить, леса превратить в пашню, т. е. расширить культурную площадь земли путем привлечения на нее земледельцев на самых разнообразных условиях.

В вышеприведенном тексте мы уже могли заметить в княжеской вотчине земли данные (выданные в надел вольным слугам и вольноотпущенникам в собственность), служили (находящиеся у слуг в условном владении) и черные (обычные крестьянские — тяглые). Можно указать ряд фактов конца XIV в. и позднее, когда на барскую землю сажают холопов, половников,  «серебреников» различных типов и др. Все это говорит о том, что подлинный интерес к земле, к увеличению количества подданных и к расширению сельского хозяйства руководил феодалами, когда они путем договоров пытались отстоять базу своего благосостояния.

Те же источники дают нам возможность познакомиться не только с различными сторонами организации крупного феодального хозяйства, но и с различными типами этих хозяйств. Прежде всего, бросается в глаза факт, что хозяйство бояр и князей не похоже на хозяйство их слуг и монастырей. Бояре и князья унаследовали от старых патриархальных времен массу холопской челяди, которая в старые времена была боярским и княжеским преимуществом, а сейчас становится обузой, одной из причин отсталости этого типа хозяйств. Боярские военные слуги (послужильцы) и монастыри строят свои хозяйства на других основаниях.

Князь Иван Юрьевич Патрикеев в своей духовной 1498 г. перечисляет по именам 155 холопов с семьями, которых он делит между своими детьми; из них 29 семейств он отпускает на свободу; кроме того, отпускаются на волю и те люди, которые «не писаны в сей душевной грамоте». Таким образом, мы не знаем полного количества холопов кн. Патрикеева. Среди перечисленных по имени холопов называются по профессиям: 2 стрелка, 3 трубника, дьяк, 4 повара, 2 хлебника, 3 портных мастера, 2 бронника, 6 садовников, 2 псаря, рыболов, 4 мельника, 2 сокольника, утятник, огородник, страдника, 2 плотника, 2 истопника, серебряный мастер. Шесть холопских семейств передается детям завещателя «с землею», три семьи отпускаются на волю тоже с землею. Эти холопы, посаженные на землю, снабженные орудиями производства, уже не рабы, а скорее крепостные крестьяне: они являются владельцами условий своего труда и своего, продукта и в то же время лично зависят от своего господина. Весьма возможно, что масса людей, не обозначенных в завещании ни по именам, ни по профессиям, либо сидела на земле, либо составляла многочисленную прислугу в княжеском доме, далеко не всегда оправдываемую с хозяйственной стороны. Их нужно было кормить, одевать, давать помещение и пр. и пр. Пока боярский двор жил замкнутой жизнью, пока хватало на содержание этой дворни натуральных приношений оброчного крестьянства, боярин не чувствовал тягости от количества своих холопов. Но времена переменились, и мы видим, что в конце XV в., князь Патрикеев, как и другие, ему подобные, уже считает для себя полезным отпустить значительную часть своих холопов на свободу.

В составе княжеского двора, кроме слуг несвободных, находящихся под непосредственным надзором дворского (дворецкого), мы знаем еще категорию «слуг вольных». Они всегда отделяются от слуг «под дворским» (т. е. от холопов). Договорные между княжеские грамоты всегда уславливаются этих невольных к себе не принимать, так как «они права ухода не имеют; вторым, «вольным», оговаривается «воля». Они могут уходить от своих господ, но лишаются в таком случае «служней» земли. Это обычно военные люди, младшие члены дружины феодала. Не случайно источники, говоря о княжеской дружине, ставят дружинников рядом с боярами, вставляя иногда между ними еще среднюю группу служилых людей — «детей боярских». «А бояром и детем боярским и слугам межи нас вольным воля». В новгородских писцовых книгах конца XV в. сохранились оба вида землевладения, боярское и служнее. В писцовой книге Водской пятины, например, читаем: «... пашни боярские и служни на... коробей ржи»; в Шелонской, при описании вотчины кн. Бабичева: «во дворе слуга его Мартюшка Микитин, пашни 5 коробей, сена 15 копен, обжа» и т. д. и т. д. Это мелкие хозяева. Многие из них непосредственно сами ведут свои хозяйства. Из них, главным образом, вербуются помещики (см. поместье, XXXIII, 29/30 сл.), службой своей пробивающие себе дорогу и увеличивающие свое материальное благополучие. Им, как мы увидим ниже, принадлежит ближайшее будущее. Они собирают свои силы для предстоящих столкновений со своими недавними хозяевами—боярами, готовятся стать их могильщиками.

Итак, двор крупного феодала это — административно-хозяйственный центр феодального владения, резиденция самого феодала или его уполномоченного, совокупность хозяйственных учреждений, обслуживающих нужды этого двора по преимуществу трудом несвободного населения, и определенная наличность слуг вольных, в большинстве случаев военных. Наши летописцы под «двором» прежде всего разумеют этих последних: в 1310 г. кн. Василий «бився много своим двором и убиен бысть»; в 1380 г. кн. Дмитрий Донской «перебреде своим двором» Оку и т. д. (см. дворянство, XVIII, 71 сл.). Вокруг двора феодального владельца разбросаны села, деревни, почники, населенные по преимуществу сиротами, черными людьми, или иначе крестьянами. Этими терминами обозначался непосредственный производитель-земледелец, владеющий орудиями производства и с земледелием соединяющий домашнее ремесло, — стало быть, хорошо известный нам смерд, только под другим наименованием. В тех селах, где была барская пашня, сидели рядом с крестьянами «люди страдные», или иначе «страдники», снабженные от хозяина сельскохозяйственным инвентарем. «А что у страдных у моих людей моя животина, и у кого что будет моей животины, тому и есть», часто пишут завещатели в своих духовных. Это — «крепостные», о которых только что говорилось выше. Подлинные крестьяне эксплуатируются по разному. Общая тенденция в рационально поставленных хозяйствах, все яснее обнаруживаемая к концу XV в., — это замена старой, универсальной по пестроте, но по существу не очень тягостной для крестьян барщины, сочетающейся обычно с не очень обременительным оброком, — более тяжелым натуральным и денежным оброком и барщиной, применяемой главным образом к пашне.

Эти тенденции мы, прежде всего, можем наблюдать в монастырских хозяйствах, в своей организации имеющих ряд существенных перед боярскими преимуществ. Эти хозяйства, не связанные старыми традициями, с самого основания строятся на наиболее рациональных принципах. Классический образчик такой именно монастырской хозяйственной организации мы имеем от конца XIV в. на примере Елено-Константиновского монастыря (см. жалованную грамоту митрополита Киприана Константиновскому монастырю 1391 г.). Это монастырь небольшой. Расположен в городе Владимире. Его земельные владения разбросаны здесь же неподалеку. Холопов нет совсем. Крестьяне Константиновского монастыря делятся на две группы — большие люди и пешеходцы, т. е. зажиточные крестьяне, имеющие лошадей, и бедные, безлошадные. Обязанности тех и других по отношению к феодалу, прежде всего, заключаются в издельи (барщина) и в некотором незначительном оброке. Все крестьяне, большие и пешеходцы, обязаны давать к празднику яловицу и кормить игумновых коней в случае его приезда  в село. Большие, кроме того, на Велик день (Пасха) и на Ветров день — «приходят к игумену, что у кого в руках». Вот и весь оброк. Изделье гораздо разнообразнее и количественно значительнее. Нет никаких сомнений в том, что в издельи сосредоточен главный интерес хозяина. Большие крестьяне «наряжают» церковь и монастырь, тынят двор, строят хоромы, игумнов жребий пашут, сено косят, рыбу и бобров ловят, сады оплетают, готовят рыболовные и бобровые снасти и всякие приспособления; пешеходцы — лен прядут, сети плетут, к празднику рожь и солод мелют, хлеб пекут, пиво варят. Нетрудно заметить, что все основные потребности монастыря удовлетворяются издельем монастырских же крестьян. Omnia domi nascuntur.

Монастырь обнаруживает удивительную способность перестраиваться и приспосабливаться к новым требованиям жизни. Через 100 лет после только что изображенного состояния монастыря мы здесь видим иную обстановку.

В конце XV и в самом начале XVI вв. игумен заметил, что крестьяне «пашут на себя много, а монастырские де пашни пашут мало». После этого открытия старая система монастырского хозяйства была изменена: каждый крестьянин в своем поле должен был на игумена пахать 20%, а еще через 100 лет мы уже совершенно отчетливо видим особо выделенную барскую запашку, которую крестьяне на своих харчах должны были обрабатывать на монастырь. Оброки к началу XVII в. все переводятся на деньги. Эти факты, по счастью доступные изучению по подлинным источникам, очень показательны, так как, в сущности, являются этапами в эволюции сельского монастырского и помещичьего хозяйства почти на всей территории Московского государства. В связи с превращением хлеба в товар, в связи с ростом на него спроса, увеличивается барская запашка, изменяются формы эксплуатации зависимого населения. Те же этапы мы можем еще раз заметить в истории формуляра жалованных поместных грамот: более старые из них в обращении к крестьянам по традиции обязывали их чтить и слушать своего помещика и оброк ему платить по старине; со второй половины XVI в. здесь уже вставляется обязанность на помещика пашню пахать и платить ему все, чем он его изоброчит, т. е. на первое место выдвигается обязанность пахать пашню на феодала-хозяина, а давно установленные обычаем оброки ставятся в зависимость от инициативы хозяина. Пока в данной общественно-экономической формации преобладающее значение имела не меновая, а потребительная стоимость продукта, из самого характера соответственного производства не вытекала расширенная потребность в прибавочном труде, что немедленно изменилось на наших глазах, как только на рынке хлеб и другие сельскохозяйственные продукты заняли новое положение. Уставная грамота Троицкой лавры конца XVI в. об этом говорит тоже совершенно отчетливо: «А пашни есмя велели (крестьянам) пахати на выть (см.) по 5 десятин за всякие монастырские доходы». Но не следует преувеличивать значения этих симптоматических явлений. Землевладелец-феодал не был еще в состоянии завести у себя крупное товарное хозяйство: у него не было для этого необходимого капитала, да и потребности городов, потребителей продукции сельского хозяйства, были не столь велики, хотя и безусловно росли. Об этом предмете придется специально говорить дальше.

Итак, формы эксплуатации зависимого от феодала населения менялись в связи с ростом производительных сил, стало быть и положение различных видов сельского зависимого населения не могло оставаться без перемен. Ввиду того, что в нашей науке весьма распространен старый предрассудок об «исконной свободе»  крестьян, закрепощенных лишь не то в конце XVI в., не то в середине XVII в., необходимо сейчас же сделать оговорку о весьма большой относительности этой «свободы» во всех феодальных странах вообще и в частности на Руси, необходимо также еще раз подчеркнуть, что правовое и экономическое положение крестьян нигде не было неизменным на протяжении феодального периода их истории.

Теоретически дело обстоит ясно. Процесс феодализации заключается в появлении разной степени средних и крупных монополистов-землевладельцев, подчиняющих себе, на предмет получения прибавочного труда, непосредственных производителей, которые владеют средствами труда, необходимыми для производства, средств их собственного существования. Земельный монополист-феодал обычно прибегает для этого к внеэкономическому принуждению, как к простейшему способу поставить крестьянина в личную зависимость от себя, но, во-первых, голое внеэкономическое принуждение без элементов экономического неустойчиво, а во-вторых, это принуждение часто диктовалось условиями повышения качества производства. На этой форме эксплуатации основана вся экономическая структура феодального общества. Несмотря на то, что формы и степень этой зависимости и могли быть и фактически были самыми разнообразными, «от крепостничества с барщинным трудом до простого оброчного обязательства», самая зависимость неизбежна, и о «свободе» говорить не приходится. «Свободными» оставались лишь те, кто не успел попасть под власть феодала. Феодальное общество по своей структуре было более сложным, чем капиталистическое.

Если с этими обобщениями, основанными на изучении конкретного развития всех феодальных стран, подойти к истории различных видов русского сельского зависимого населения и прежде всего самой многочисленной его разновидности — крестьянства, то мы уже в древнейшее известное нам время встретимся с положением крестьянина, мало похожим на свободу. Прежде всего «сироты», как их чаще всего называют источники так называемой северо-восточной Руси до XV в. приблизительно, находятся в зависимости от разного вида землевладельцев, обязаны на них работать, платить им оброки, подчиняться административной и судебной их власти. Большинство наших специалистов до последнего времени, однако, считали, а некоторые из них и продолжают считать, что этот зависимый во многих отношениях от своего феодала крестьянин мог по своему желанию в Юрьев день покидать своего хозяина и искать себе нового, что он фактически якобы и делал, тем самым превращаясь в «бродячий», «текучий» элемент. Отсюда сторонники этого взгляда на крестьян и называли их «вольными переходными арендаторами чужой земли» (Ключевский, Чичерин, Соловьев, отчасти М. Н. Покровский и др.). Однако, это положение доказать очень трудно. Источники скорее позволяют говорить о противном. Сторонники крестьянской свободы и бродячести утверждают свое положение на трех основаниях: 1) в жалованных грамотах духовенству, монастырям и частным лицам встречаются в это время постоянно выражения: «кого перезовет к себе жить»; 2) в междукняжеских договорах имеется обычное условие о неприеме к себе крестьян обеих договаривающихся сторон, — отсюда делается вывод, что крестьяне, стало быть, имели право ухода; 3) оба Судебника в статье «о крестьянском отказе» ясно говорят об этом праве, стало быть подтверждают предыдущее положение.

Между тем все эти основания требуют большой и тщательной проверки. Хорошо известно, что наши памятники различают крестьян-старожильцев и нестарожильцев, т. е. порядившихся сравнительно недавно. Относительно старожильцев давно уже высказано акад. Дьяконовым вполне справедливое мнение, что эта категория крестьян рано  потеряла право ухода; вновь поряжавшиеся садились обычно на условии льготы, заключавшейся в том, что на известное количество лет (от 5 до 20) они освобождались от податей и повинностей (см. ХХV, 447). Совершенно очевидно, что землевладелец предоставлял льготу этим крестьянам совсем не с тем, чтобы они, отсидев эти льготные годы, могли уйти от него беспрепятственно к другому землевладельцу снова на льготу. В соседних литовско-русских землях (Витебская и Полоцкая земли) было формулировано правило, что порядившийся на льготу крестьянин должен был у землевладельца по истечении срока льготы отсидеть число лет, равное количеству льготных годов. Старожильцы здесь совсем права ухода не имели. Посмотрим, как было у нас.

Возьмем одну из московских древнейших жалованных грамот 1338—1340 гг. Ивана Калиты Юрьеву монастырю, относящуюся к Волоцким владениям этого монастыря. Здесь написано: «а архимандриту тяглых людей Волоцких не приимати, и из отчины князя великого из Москвы людий не приимати». Мы уже могли убедиться (см. 416), что те категории слуг, о которых в договорах имеется соглашение о неприеме, противополагаются слугам вольным, которых принимать разрешается. Естественнее всего допустить и по отношению к крестьянам такое же понимание тех же терминов, тем более, что сами источники ставят в подобных случаях и слуг и крестьян рядом; в духовной кн. Владимира Андреевича 1410 г. читаем: «а бояром и слугам, кто будет не под дворским вольным, воля... А кто будет под дворским, тех дети мои промежи себе не приимают, ни от сотников». Люди, находящиеся под сотником — это «черные люди», тяглые крестьяне, старожильцы. Они приравниваются людям невольным. Разрешается принимать и перезывать людей только нетяглых, безвытных. Нет никаких оснований думать, что эти вновь принятые окажутся в положении совсем ином, нисколько не похожем на положение их собратьев в соседней Полоцкой земле или на Витебщине. Трудно точно сказать, какую категорию населения феодальной вотчины наши источники называют иногда людьми свободными («И кто у них на монастырских землях имет жити людей князя великого свободных». Ист. рус. иерархии, ч. III, стр. 704, № 1; в хорошо всем известной грамоте Кириллову монастырю середины ХV в. тоже названы в сокращенном перечне «серебреники, половники и слободные люди», — вместо более полного «серебреники, половники, рядовые и юрьевские» А. А. Э., 1, №48), — но важно отметить, что свободные выделяются из массы в той или иной мере несвободных, которые во всяком случае были стеснены в праве ухода от своего господина. В отдельных случаях власть разрешает перезывать и местных старожильцев, но, насколько можно уловить смысл этих разрешений, они объясняются экстренными соображениями. Эти соображения иногда обнаруживают тенденцию нанести землевладельцу, от кого перезываются крестьяне, явный и сознательно причиняемый ущерб. Так, тверской князь Михаил Борисович в 1483 г. дает разрешение Калязину монастырю «звати людей из зарубежья и из-за бояр здешних» и в то же время подчеркивает: «а не з выти моей великого князя». Весьма вероятно, что здесь сказались отношения тверского кн. Михаила Борисовича к своим боярам, которые накануне поглощения Москвой Твери массами покидали своего князя и шли на службу в Москву. Если запрещение перезывания тяглых письменных крестьян можно считать обычно нормальным, то таким же нормальным считалось разрешение «окупать» и сажать у себя людей, не стесняясь границами отдельных княжений, но «окупив» сажают, как правило, не крестьян, а так называемых «серебреников», к категории которых относятся, прежде всего, люди кабальные. К ним и относится первое упоминание Юрьева дня, в качестве срока отказов. Несколько позднее Юрьев день был применен и к крестьянам. Итак, насколько позволяют наши источники, мы могли убедиться, что со «свободой» крестьян в XII—XIV  вв. дело обстоит не совсем так, как трактовали обычно этот предмет до сих пор. Спора нет, что к концу XV  века в этом положении произошли значительные перемены, как переменилось к этому времени очень многое в жизни Московского государства. Судебник 1497 г. (см. XLI, ч. 5, 227/28) отразил в себе новые отношения. В этом его смысл и значение. Для того чтобы это положение стало яснее, необходимо сделать небольшое отступление.

Образование Московского государства с экономической точки зрения есть, прежде всего, превращение разрозненных мелких рынков в единый всероссийский рынок. Естественно, что наиболее заинтересованными в успешном завершении этого процесса были представители торгового капитала, то есть купцы, и те слои феодалов, которые так или иначе стали соприкасаться с рынком. Указать такое время, когда бы рынок не играл никакой роли в хозяйстве феодала, едва ли возможно, но сейчас идет речь о таких отношениях, когда не только предметы роскоши, но и очень многие предметы необходимости феодал вынужден был покупать, когда, стало быть, он начал сильно нуждаться в деньгах и должен был изыскивать всякие средства их добывания. Таких средств в его распоряжении было немного: он мог либо продавать продукты, рождающиеся в его вотчинном хозяйстве, конечно, при условии спроса на них, либо переложить феодальные повинности своих крестьян на деньги, которых крестьяне без рынка тоже получить не могли. Он старался делать и то и другое. Продуктом, который у него был в руках и спрос на который заметно рос на рынке, был хлеб. Процесс товаризации хлеба вызвал ряд крупнейших перемен в организации феодального вотчинного хозяйства и в конечном счете в положении крестьянства, в чем отчасти мы и могли уже убедиться на примере Елено-Константиновского монастыря (см. 418/19). Нужно заранее сказать, что брешь, пробитая в старого типа феодальных отношениях, еще не означала торжества капитализма, для укрепления которого еще не было всех необходимых условий, но она, несомненно, внесла много нового в старую феодальную обстановку, создав кадр новых феодалов из прежних боярских слуг вольных и невольных (помещики), разорив старые боярские гнезда, в то же время, внося элементы расслоения и в крестьянскую среду. Образование внутреннего рынка протекало в сложной атмосфере классовых и внутриклассовых столкновений.

Выше приходилось уже отмечать быстрый рост гор. Москвы (см. 404). Во второй половине XV в. она украсилась новыми, грандиозными по тому времени постройками, изменила систему своих укреплений (см. XXIX, 354/55) и, несомненно, значительно увеличила свое население. Процесс этот безостановочно продолжался и в первой половине XVI в. К середине этого века она насчитывала около 41 500 домов, т. е., несомненно, имела больше 200 000 жителей. Даже в полуразрушенном виде она казалась Флетчеру (см.) «немного больше, чем Лондон». Ясно, что этот, по словам И. Иовия (см. XVIII, 320/21), «лучший и знатнейший город в целом государстве» не мог расти вне связи с развитием производительных сил всей страны. В этом легко убедиться. С точки зрения экономической эволюции не менее показателен также рост мелких городских центров и образование новых поселений городского типа. Стоит только внимательно всмотреться в новгородские писцовые книги, чтобы заметить многочисленные факты — второй половины XV и первой половины XVI века — превращения небольших сел и деревень в города. Водный путь из Москвы в Новгород по Мсте, например, на наших глазах покрывается сетью этих новых городов, не носящих официально этого имени (их называют здесь «рядками»), но по своей экономической сущности являющихся ими несомненно. Возьмем для примера несколько рядков. Рядок Млево: в конце XV в. здесь было 225 лавок, в первой половине XVI в. — уже 332; стоит он на помещичьей земле, и лавки «ставят помещиковы крестьяне». В рядке Беровичи живут главным образом торговцы, ремесленники и люди, на наших глазах сокращающие свою пашню с тем, чтобы променять плуг или соху на прилавок или ремесленную мастерскую. В рядке Витча «пашенные люди» уже пашут только яровое, и то в ограниченных размерах. Торговое население рядков имеет либо лавки, либо амбары, иногда и то и другое. В лавках товар довольно однообразный: в Боровичах, например, больше всего лавок с хлебом и солью, потом идут лавки с солью и сапогами, сапогами и рукавицами, щепетные, одна специально железная, одна овощная. Ремесленники производят предметы первой необходимости не только на жителей рядка, но и на близлежащие деревни. В амбарах складывается главным образом хлеб и соль. Необходимо обратить внимание на то, что наиболее активная роль в этом созидании и оживлении внутреннего рынка принадлежит крестьянству. В Удомельском рядке на той же реке Мсте 90,3% лавок и амбаров принадлежало крестьянам, в Лощемле — все 100% и т. д. Мста не есть исключение, а симптом, который мы можем наблюдать и в центре. К XVI в. вся Московская Русь была усеяна городами и городками с очень значительным для того времени торговым и ремесленным населением. В торговлю, так или иначе, втянуты были все классы общества. Митрополит Даниил (см. XVII, 566/67) в одной из своих проповедей говорит: «все бегают рукоделия, все щапят торговати, все поношают земледелателем». О широкой торговле Москвы с Востоком и Западом достаточно известий (см. 403). Приезжие в Москву иностранцы подчеркивают неоднократно это обстоятельство. Альбрехт Кампензе в письме к папе Клименту VII в 20-х годах XVI в. сообщает, что «Московия богата монетою, добываемою более через попечительство государей, нежели через посредство рудников, в которых, впрочем, нет недостатка, ибо ежегодно привозится туда из всех концов Европы множество денег за товары, не имеющие для москвитян почти никакой ценности, но стоящие весьма дорого в наших краях». Весьма характерно стремление московского торгового капитала расширить круг своих торговых   отношений и на запад, и на восток. Тверской гость Афанасий Никитин (см. XXX, 200), в 1466 г. отправившись с торговыми целями в Персию, успел побывать в Индии лет за 30 до Васко-да-Гама. В то же приблизительно время производятся разведки торговых возможностей на Кавказе, и несколько позднее прокладывается новый путь в Европу через Архангельск, начинается война за обладание балтийскими портами (см. ниже — войны России). Флетчер уверяет, что пока Нарва была в русских руках (1558—1581), из нее выходило ежегодно не менее 100 кораблей только со льном и пенькой, воску вывозилось пудов до 50 000, сала — до 100 000, кож — до 100 000 штук в год.

Относительно внутренней торговли речь шла уже выше. Все это дает нам право говорить о купеческом капитале как о социальной силе, способной играть политическую роль, и о глубоком, чреватом последствиями процессе расслоения деревни. Погоня за деньгами в связи с ростом рыночных отношений, естественно, отразилась и на форме феодальной ренты. До сих пор, как мы видели, господствовали две ее разновидности — отработочная и продуктовая. Сейчас, в конце XV в. и первой половины XVI в., мы отчетливо можем наблюдать рост денежной ренты и частые случаи замены старых видов ренты рентой денежной. Стоит развернуть любую новгородскую писцовую книгу (см.) конца XV в., и мы почти везде встретим в той или иной мере денежную ренту. «Дер. Горки..., а старого дохода гривна, четь пшеницы... Дер. Климец..., а старого дохода гривна и 10 д., полкоробьи пшеницы»... и т. д. Некоторые более прогрессивные в хозяйственном отношении имения переводят своих крестьян на денежную ренту целиком. Возьмем для примера волость новгородского епископа Белую. В писцовой книге 1501 г. о ней записано: «И всего оброку деньгами и за хлеб и за мясо и за мелкий доход и с озер за рыбную ловлю 100 рублей без гривны и без 1 ½  деньги». С конца XV в. идет массовая замена старых уставных жалованных грамот с их перечнями натуральных повинностей новыми, где эти повинности заменяются деньгами. В уставной Белозерской грамоте 1488 г. (см. ХLII, 486), например, устанавливается новый порядок: великокняжеские наместники должны получать с населения «с сохи за полоть мяса 2 алт., за 10 хлебов — 10 денег, за бочку овса — 10 денег, за воз сена — 2 алт., за барана — 8 денег» и т. д. и т. д. Старая натуральная повинность «возы возить» на своего господина, иначе «повоз», тоже перекладывается на деньги. Так, например, в конце XV в. помещик Васюк Чеков «взял впервые лета 7004-го с 20 обеж за повоз, с обжы по 4 деньги». Царский Судебник говорит уже, как о норме, о взыскании с уходящего крестьянина денег «за повоз». Относительно замены натуральных оброков деньгами необходимо, впрочем, сделать оговорку. Там, где хлеб родился хорошо, и сельское хозяйство было занятием выгодным, хлебный оброк не исчез. Участие помещика в доле урожая было одним из способов извлечения денег из своего имения, так как тогда уже очень хорошо понимали, что хлеб — это те же деньги. Флетчер решительно утверждает, что цены на хлеб в 80-х годах XVI в. были взвинчены «происками дворян, барышничающих хлебом». Мы можем по другим данным проследить систематический подъем хлебных цен в XVI в.: в разных местах Московского государства цены на хлеб к 60—70-м годам достигли 40—50 д. за четверть вместо 5—14 денег начала века. Этот колоссальный рост хлебных цен должен был толкать помещиков земледельческой Руси к новым, более сложным и экономически прогрессивным формам хозяйства. В публицистике этого периода прекрасно отражаются особенности переживаемого момента. Никто так ярко не выразил этого момента и не оценил его со своей специфической точки зрения, как Ермолай-Эразм, публицист, вышедший из того же кружка, что и протопоп Сильвестр (см.). В ряде своих произведений он касается тяжелого положения крестьян, которое он связывает с общей эпидемической жаждой денег. В обществе, по его мнению, по степени полезности на первом месте стоят крестьяне, потому что они производят хлеб — «всех благих главизна». Их трудами питается «вся земля от царя и до простых людей», а между тем эти люди «всегда в волнениях скорбных пребывают», «беспрестани различные работные ига подъемлют». И все эти мучения делаются «сребра ради». Параллельно он подчеркивает значение внутреннего рынка и в частности товарность хлеба. Так изображает и оценивает Ермолай-Эразм современную ему действительность. Какие же выводы он делает отсюда? Без преувеличения можно сказать, что автор напуган стремительностью этого процесса и в своих desiderata явно зовет назад, к тому доброму старому времени, когда феодалы пользовались крестьянским трудом не для «богатства», а только для «нужды». Его идеал — это Иосиф Прекрасный, в собственном понимании автора, конечно. Подобно тому, как этот библейский герой отказался от серебра и стал брать с египетских крестьян пятую часть урожая, так и Ермолай рекомендует поступать в Московском государстве, решительно протестуя против денежной ренты. Ермолаю-Эразму кажется, что пример Иосифа Прекрасного успел заразить всех, и, по его мнению, «во всех языцех кийждо человек своему цареви или властели воздает урок от приплод своей земли: идеже бо рожается злато и сребро, ту и воздают злато и сребро, а идеже бо плодятся множество великих скот, ту и воздают скоты, а идеже плодятся зверие, ту и воздают зверие». «Зде же в Русийстей земле, продолжает автор, ни злато, ни сребро не рожаются, ни великии скоти, но благословением божиим всего дражайши рожаются жита на прокормление человеком». На этом основании «цари и вельможи должны брать у крестьян не деньги, а пятую часть урожая яко же Иосиф в Египте учреди». Протест Ермолая-Эразма направлен против денежной ренты; в этом не может быть никакого сомнения.

Энергичный процесс расслоения деревни с его неизбежным следствием — обеднением значительной части крестьянства, автор приписывает разлагающему действию денег, жажде известной части общества к наживе. По-своему публицист был прав, но он не понял или не хотел понять прогрессивности этого процесса. Удивляться не приходится: в XIX и даже XX веке у Ермолая были единомышленники.

Далеко не все землевладельцы-феодалы были в одинаковой степени способны перейти к новым формам хозяйства. Люди придворной и военной службы, бояре или бывшие удельные князья, имели мало возможностей непосредственно следить за своим громоздким хозяйством (см. 415/17), между тем как их потребности именно в связи с придворной службой были очень значительны и все росли, по мере того как простой обиход двора московского князя все больше и больше приобретал черты византийского императорского двора. Большой боярин или бывший удельный князь и на службе у московского князя по традиции содержали свои собственные «дворы», то есть массу  тунеядной челяди и дружину.  Пока все это жило на даровых крестьянских хлебах, знатный вассалитет не замечал экономической тяжести этой традиции, но по мере развития товарного хозяйства, когда многое приходилось покупать на деньги, с трудом добываемые и к тому же быстро падавшие в цене, положение сильно изменилось.

Старая боярская знать, привыкшая жить широко, но не умеющая добывать для этого деньги, ставшие в известное время совершенно необходимыми, естественно запутывается в долгах и часто расплачивается ценой потери своих земельных владений. Соединение княжеского титула с купеческим капиталом путем брака и в XV в., по-видимому, было одним из средств спасти княжеский род от разорения. Владельцами крупных капиталов были не только профессионалы купцы. Духовник великого князя Василия Ивановича, протопоп Василий, в этом отношении стоял в первом ряду. Между прочим, он выдал свою дочь за князя Ивана Мезецкого и в своей духовной сообщает нам о своем зяте очень любопытные сведения: «а зять мой князь Иван жил у меня на дворе 13 лет, ел-пил мое... а служил зять мой государю все моею подмогою». Жена этого протопопа в своем завещании сообщает о покупке ее мужем у братьев зятя, князей Мезецких, имения за 500 руб. (очевидно, нужда в деньгах принудила продавать имение) и прибавляет: «а, что осми давали зятю своему приданного и в ссуду деньги и платья и кони, и то зять наш прослужил на царской службе». Тот же протопоп в своем завещании в числе своих должников называет князя М. В. Вислого, кн. И. Д. Пенкова, кн. И. М. Кубенского, князей Мезецких, кн. М. Бобича, кн. И. М. Воротынского, кн. И. И. Барбашина, кн. Р. В. Лопату. Суммы долгов — от 2 000 до 120 000 руб. на золотые деньги. Среди профессионалов купцов-ростовщиков мы знаем имена наиболее крупных — Вепрь, Гр. Бобыня, Бахтеяр, Дубовый Нос. Они снабжают знать крупными суммами. Монастыри не отставали в этом отношении от купцов: князь Иван Бор. Волоцкий должен был Волоколамскому монастырю 7 ½  тысяч рублей, кн. Верейский, Михаил Андреевич, — Кириллову монастырю 21 600 руб. и т. д. Тот же Кириллов монастырь в течение 4 лет постепенно скупил владения кн. Ухтомских; Троицкий монастырь главные свои земельные приобретения делал за счет княжеских и боярских владений. В гораздо более выгодных условиях находились мелкие служилые люди — помещики: они не только ничего не тратили на свою службу, но еще сами за нее получали деньги. Кроме того, знакомый с нуждой, привыкший и научившийся ее преодолевать, помещик в своем небольшом хозяйстве мог быть и действительно был гораздо более активным и умелым хозяином. Чем крепче становился он на ноги, тем больше повышался его общественный вес, тем острее становились отношения его к боярам, во дворах которых, в подчинении у их дворецких, большинство помещиков могло отыскать истоки своих родословий. В среде помещиков зарождается новая политическая теория, которая дошла до нас в писаниях Ивашки Пересвегова (XVI в.). «Правда» важнее веры. В содержание этого понятия «правды» входят централизованная монархия с армией и чиновничеством на жалованьи. Боярство подлежит упразднению. Обрекается на уничтожение и на другом полюсе холопство: книги «полные и докладные» на холопов предаются огню. В новом идеальном государстве взамен холопского будет царить вольнонаемный труд. Нетрудно заметить, что почвой, вырастившей подобные идеи, было цветущее состояние производительных сил в Московском государстве во второй половине XV и первой XVI в. и создававшиеся на этой основе производственные отношения. Если столкновение боярства с помещиками вылилось в форму опричнины (см. XXX, 617/20), то логика денежного хозяйства неотвратимо вела к замене холопства трудом, построенным на принципе свободного найма.

Нам приходилось уже отмечать, что холопский труд в XV в. начал терять свое значение, что крупные хозяева-землевладельцы стали массами отпускать своих холопов на волю либо сажать их у себя на пашню, снабжая их необходимыми условиями производства и тем самым превращая в крепостных крестьян. Мы можем видеть и применение наемного труда в чистом и замаскированном виде: «детеныши», «дружинники», казаки, половники, кабальные люди, рядовичи, «серебреники» и др. Это и есть различные формы эксплуатации «свободного», поскольку допускали феодальные условия, труда. Много путей вело обедневшего или же совсем выброшенного из деревни крестьянина, вольноотпущенника или гулящего человека в феодальную или полуфеодальную кабалу. Термин «серебреник» в документах того времени объединял очень значительную и разнообразную группу людей, попавших через «серебро» в те или иные отношения к кредитору или работодателю, иногда объединяемым в одном лице. Сведения о «серебре», или «кунах» и «серебрениках» у нас имеются от первой половины XIV века. В жалованной грамоте Ивана Калиты печерским сокольникам упоминаются «третники-наймиты, кто стражет на готовых конех, а в кунах». Мы нисколько не ошибемся, если по аналогии вспомним здесь нам уже знакомого «закупа» (см. 350/51). С середины ХV в. известия о «серебре» и «серебрениках» начинают встречаться все чаще и чаще и делаются более вразумительными. Если попытаться внести некоторую классификацию в сумму явлений, объединяемых этими терминами, то мы получим следующую схему: 1. «серебро издельное», или «дельное»; сюда же, по-видимому, нужно отнести и «серебро в пашне»; 2. «серебро ростовое», или «в ростех», иногда называемое «кабальным». Если оно погашается в рассрочку, его называют тогда «летним»; 3. серебро «кабальное», или «головное». К этой последней категории наши источники относят серебро, через   которое люди, потерявшие возможность вести свое хозяйство, вынуждались искать приложения своей рабочей силы в форме служилой кабалы. Появление на рынке рабочих рук есть факт знаменательный сам по себе. При сложившихся общих условиях в московском обществе к концу XV в. он приобретает особое значение: поступление на работу по служилой кабале конкурирует здесь с наймом в чистом виде. Судебник 1497 г., составленный в весьма сложной обстановке переходного времени и интересный прежде всего тем, что в нем рядом с уходящей стариной мы можем наблюдать признаки нового времени, служилой кабалы еще не находит нужным касаться, между тем как о свободном найме говорит весьма вразумительно: «а наймит не дослужит своего урока, а пойдет прочь, и он найму лишен». Царский Судебник 1550 г. (см. XLI, ч. 5, 228), вызванный к жизни крупнейшими политическими событиями и заменивший собою уже устаревший Княжеский Судебник, к этой статье не случайно прибавляет важную подробность: «а которой государь наймиту не захочет дати найму, и уличит его в том наймит, и на том доправити наем вдвое». Второй Судебник уже  знает кабальных людей: «а которые люди вольные учнут бити челом князем и детем боярским и всяким людем, а станут на себя давати кабалы за рост служити, ино более 15 рублев на серебреника в кабалы не имати». Еще Ключевский заметил, что в наших источниках «до конца XV в. нет и намека» на кабальных людей. Первое их упоминание, им отмеченное, относится к 1481 г. По  мнению этого автора, институт кабальных людей очень заметным становится лишь в 20-х годах XVI века. «Что еще замечательнее, говорит он, в одном и том же рабовладельческом доме раньше указанного хронологического рубежа по духовным незаметно присутствия кабальных людей, а после они являются в составе челяди». (Ключевский кабальных людей и в это время считает холопами, с чем соглашаться нет никакого основания; ср. XXV, 447/48). Итак, кабальные люди, как распространенное явление, делаются заметным общественным явлением сравнительно поздно, и вполне естественно этот факт связывать с теми переменами в общественных отношениях, которые мы наблюдаем во второй половине XV и первой XVI в., в полной аналогии с появлением бобыльства (см. бобыль, VI, 89). Сущность служилой кабалы, как она сложилась к середине XVI в., заключалась в том, что человек, вынужденный искать работы, продавал свою рабочую силу на условиях получения вперед некоторой суммы денег (обычно 3—5 руб.) с обязательством уплатить долг через год, в течение какового срока он должен был работать у своего хозяина за рост; в случае неуплаты денег в срок он обязывался жить у своего хозяина «по вся дни во двори» до уплаты долга и работать за %%. Хозяин его обувал, одевал и кормил. Положение для кабального человека безнадежное. Очень часто дело обходилось еще проще: кандидат в кабалу никаких денег не получал, а садился во дворе хозяина на работу за прокорм и одежду. Служилую кабалу мог давать на себя только человек вольный. Стало быть, количественной рост кабальных связан с увеличением контингента свободных людей, которых какие-то причины заставляли идти в этого рода зависимость. Необходимо подчеркнуть, что, при условии недоразвившихся капиталистических отношений (см. 425 сл.) при сравнительной слабости и примитивности городской промышленности, люди, вынужденные искать работы, попадали в данном случае в зависимость более тяжелую, чем положение рабочего при капиталистическом способе производства, так как хозяева брали у кабального человека не только сверхстоимость, но и громадную часть заработной платы. Кабальный человек обычно находит себе работу в городских или сельских дворах бояр, помещиков, высших чинов приказных людей и сравнительно зажиточных слоев духовенства. Он так и оговаривал в кабале, что жить ему надлежит «во двори». Обычной чертой биографий кабальных людей является указание на то, что они вольные, что и до сих пор жили в наймах, кормились «работою», «ходили по наймом в казакех», или «жили в наймех походя», «во дворе в холопех ни у кого не служили и во крестьянех и в бобылях ни за кем не живали». Эти вольные люди всегда себя противополагают крестьянам, бобылям и холопам. По уплате долга кабальные люди могли уходить от своего хозяина: «а не похочу у него (хозяина) работать до сроку, писали они в кабалах этого времени, и мне ему дата деньги его все и с ростом по россчету». Ясно, что пользоваться этим положением мог не столько кабальный человек, сколько те, кто нуждался в его рабочей силе. Их интересы и имеет ввиду закон, когда ограничивает сумму кабального долга 15 рублями. Эта ссуда шла ведь чаще всего не самому кабальному, а его старому хозяину. «А те есми деньги платил старому своему государю», повторяют неоднократно кабальные люди: чрезмерно высокие суммы, вписанные в кабалу, были равносильны полному закрепощению, превращению кабального человека в холопа, что, в конце концов, с ним и случилось, только позже, при других обстоятельствах, совсем не похожих на рассматриваемые. В данный момент полное закрепощение кабального человека не соответствовало интересам ни той группы феодалов, в чьих руках фактически тогда находилась власть, ни крепнувшей буржуазии. Несмотря на сильный налет феодальных элементов, в институте служилой кабалы нельзя не видеть предвестника свободного найма, который и развивался параллельно с ним. Половники, рядовичи и всякого другого типа «серебреники» (кабальные люди Судебником причисляются к этой же категории) носят в своей социальной природе отпечаток зарождающихся новых общественных отношений.

В этой обстановке успешно развивающегося денежно-товарного хозяйства со всеми вытекающими отсюда следствиями и составлялся уже упоминавшийся Судебник Ивана III и затем переделывался 50 лет спустя при Иване Грозном (см. XLI, ч. 5, 227/28). Совершенно очевидно, что оба Судебника не только не могли не отразить в себе основных явлений переживаемого момента, но, по-видимому, самое их составление вызвано было потребностями момента. Не секрет, что политика Ивана III и в Новгороде, и во Пскове шла по линии борьбы против местной феодальной знати путем поддержки ее классовых антагонистов. Отсюда отказ новгородских черных людей идти против Москвы на защиту своего боярства, отсюда освобождение псковских смердов от старых повинностей в пользу их господ, отсюда и сама Псковская судная грамота (см. XLI, ч. 5, 234/35) с ее «загадочным» содержанием. Четкая линия борьбы против боярства была намечена и в Москве уже при Иване III. Под его руководством московский помещик стал ликвидировать новгородское боярство, прекрасно учитывая обреченность боярства, как класса, у себя дома. Нетрудно догадаться, в чьих интересах вписывалась в Судебник статья о крестьянском отказе. Старые беспрестанные оговорки в междукняжеских договорах о неприеме крестьян были нужны феодалам-боярам, владельцам старых, родовых по преимуществу, вотчин; новым феодалам-помещикам, вновь заводившим свои хозяйства, эти препятствия в переманивании крестьян были невыгодны; само собой разумеется, что стеснения крестьянского выхода невыгодны были и для разбогатевших крестьян, перед которыми разворачивался простор торговой деятельности в городах и даже в своих деревнях. Ст. 57 Княжеского Судебника о крестьянском отказе составлена в интересах помещиков и богатых крестьян. Судебник Ивана Грозного эту направленность законодательства против старого феодального боярства, мало чему научившегося из уроков классовой борьбы, боярства типа Курбского (см.), подчеркнул еще ярче. Надо думать, что самый факт пересмотра Судебника был подсказан необходимостью ликвидировать реакционно-феодальную политику боярского правления (1533—1547) в малолетство Грозного. Венчание на царство 17-летнего Ивана Васильевича (1547—1584; см. Иван IV, XXI, 403/13) есть тоже акт, направленный против боярства; боярству, как определенной классовой группировке, нанесен был удар созданием губных (см. XVII, 326 сл.) и земских учреждений, знаменовавших переход власти в руки помещиков и посадских людей. В порядке самозащиты боярство в 50-х годах выдвигает местничество (см. XXIX, 488 сл.), с чем, однако, власть мало считается, и в 1550 г. перед походом на Казань объявляет «в полках быти княжатам, боярам и детям  боярским без мест». Самый поход на Казань (см. ниже — войны России) подсказан интересами, прежде всего, помещика и купца.

Судебник Грозного составлялся в бурной обстановке обостренной классовой борьбы, продолжение которой мы видим и в следующем году на Стоглавом соборе (см. Стоглав, XLI, ч.4, 624/29) и в последующих мероприятиях Грозного. Один из наиболее чувствительных ударов Судебник навес боярству и богатым монастырям отменой тарханов (см. тарханные грамоты,, XLI, ч. 7, 69/71), чему фактически начало было положено уже раньше (в самом начале XVI в.). Судебник не только постановляет, чтобы «тарханных грамот впредь не давати никому», но и дает закону обратную силу: «старые поимати у всех». Татищев по этому поводу сделал интересное примечание о том, что Грозный «сие яко весьма вредное отставил», т. е. Татищев, став на точку зрения Грозного, считает вредными феодальные привилегии бояр и монастырей. Через год Стоглавый собор подтверждает это правило применительно к церкви. Тарханные грамоты по существу утверждали власть феодала над зависимым от него населением и прежде всего над крестьянством. С какого же времени стали считать тарханы «весьма вредными»? Почему в течение столетий власть не только их не отменяла, а массами их утверждала? Совершенно очевидно, что тарханы были нужны старым феодалам-боярам, стоявшим тогда у власти, а к началу XVI в. они стали вредными, когда власть перешла в другие руки. Статья 88 Царского Судебника о крестьянском отказе, где нет ни звука о боярских привилегиях, конечно, могла вызывать в боярской среде только бессильное огорчение. В соответствии с тенденцией заменить холопский труд наемным стоит статья 78 Царского Судебника о служилой кабале и ст. 82 о запрещении трудовой эксплуатации должника кредитором. Последующее за этим разъяснение 1555 г. делает наше предположение несомненным. По закону 1555 г. наемный человек мог не давать на себя никаких крепостей, мог уходить от хозяина «с отказом и без отказа», и даже обвинение бывшим его хозяином в краже закон рассматривает как один из незаконных способов насильно удержать за собой работника и борется с такого рода исками [«Он (хозяин) его (работника) не хотя отпустити, на нем ищет сноса». «На тех людей суда не давати»].

Едва ли возможно найти доказательства мнений, появившихся в нашей литературе уже в XX в., о том, что  статьи Судебников о крепостном отказе нужно понимать ограничительно, только в применении к какой-то особой группе крестьян, которая имела и раньше право выхода (Самоквасов); необходимо протестовать и против утверждения, что эти постановления вообще ничего не значили, были «эфемерным» явлением нашей жизни (П. И. Беляев). С полной конкретной отчетливостью мы видим статьи эти в действии и на основании совершенно точных наблюдений можем утверждать, что самые настоящие крестьяне-старожильцы по правилам Судебников уходят от своих  владельцев и пользуются этим правом совершенно реально и весьма осязательно. В старой литературе по этому случаю всегда приводились примеры, взятые из Тверской писцовой книги 1580 г. по вотчине Семена Бекбулатовича (см. XXV, 448). Сейчас можно оставить Семена Бекбулатовича и гораздо отчетливее увидеть Судебник в действии по данным монастырских архивов и прежде всего Волоколамского монастыря. В определенные сроки до Юрьева дня монастырь дает своим старцам-приказчикам деньги на крестьянские отказы, как это делалось и другими землевладельцами. Деньги эти, несомненно, тратятся по назначению. Переходят крестьяне в монастырь точно так же, как и уходят из монастыря, причем можно констатировать факт, что большинство уходящих или прибывающих платят полное пожилое, т. е. за все 4 года, — максимальный срок, указанный Судебником. Его, конечно, надо понимать в том смысле, что крестьянин, проживший сверх 4 лет (сколько угодно), все равно платит весь двор, т. е. за 4 года. Иначе нужно было бы прийти к неизбежному выводу, что Судебник не допускает выходов для крестьян, проживших на одном месте больше 4 лет, что доказать решительно невозможно. Из 70 случаев крестьянских выходов из Волоколамского монастыря в 1580 г. — 35 крестьян, т. е. 50%, заплатили полное пожилое, 16 жили кто за «полувороты», кто на «четверти выти», кто «в лесех». Эту категорию крестьян тоже нужно отнести к тем, кто жил больше 4 лет. Тогда мы получим 73% живших длительно за монастырем. Не будет большой смелостью, если мы назовем эту группу старожильцами. Два крестьянина жили по 3 года, 17 крестьян жили по году. Характерно, что деньги, полученные с них в момент выхода, монастырские власти пожилым даже и не называют, а говорят о «перебылом». Стало быть, с понятием пожилого обычно связывалась плата с крестьянина-старожильца.

Полностью подтверждается известный факт, что бедный крестьянин не мог выплатить пожилого без посторонней помощи и вследствие этого стал объектом перевозов, биржевой ценностью в спекуляции различных групп землевладельцев, в известные моменты доходившей до азарта. Все крестьяне, переведенные на жительство в монастырь, переходят сюда с помощью монастырских денег и садятся на монастырскую землю должниками. Практику свободных выходов подтверждают факты возвращения крестьян на свои старые места; очевидно, в виде поощрительной меры им возвращается взятое с них пожилое. Впрочем это, надо думать, было conditio sine qua non их возвращения, так как покидаемым ими хозяевам они обязаны были выплачивать ту или иную сумму пожилого в зависимости от продолжительности пребывания на новом месте. Монастырские власти брали пожилое и в тех случаях, когда крестьянин менял место в пределах монастырских владений.

Итак, крестьяне уходят, их вывозят, и они возвращаются. Все это делается на самом законном основании, разработанном в Судебниках. Таких свободных передвижений владельческих крестьян ни в ХIIІ, ни в XIV вв. мы не могли видеть. Но этот период, когда крестьянину было предоставлено более широкое право выхода, продолжался недолго. Самое право выхода, часто известное в нашей литературе под термином Юрьева дня, на крестьянина было перенесено с другой категории населения, с так называемых «серебреников», куда одним из видов входили и кабальные люди. Первый раз наши источники называют Юрьев день около 1450 года в двух грамотах белозерского князя Михаила Андреевича Федору Константиновичу и белозерским наместникам, и в грамоте великого князя Василия Васильевича Кириллову монастырю. Все эти грамоты имеют ввиду не крестьян, а «серебреников», которых наша старая историография без достаточных оснований считала крестьянами. Между тем, грамоты эти совершенно ясно говорят о «монастырских половниках-серебрениках», о «монастырских людях-серебрениках», о «рядовых людях», о «юрьевских». Совершенно недвусмысленно эти акты говорят также о том, что все эти виды «серебреников» через серебро, т. е. через долг, и поступали на работу к своим хозяевам, очевидно работали на них за %% и в случае ухода должны были возвращать «истое», т. е. взятую в долг сумму. То же буквально мы видим и в Псковской судной грамоте под термином «изорник» (ст. 42 и др.), который тоже без всяких оснований толковался до сих пор в смысле крестьянина. Все это серебреники, наиболее известным представителем которых является кабальный человек, о котором говорилось выше. К ним и применялся срок отказов, Юрьев день, или — в Псковской судной грамоте — Филиппов день. Самый термин «отказ», «отказывать» практиковался в отношении к этим наемным в феодальном смысле слова людям: их «окупали» и сажали на новых местах землевладельцы. В самом конце XV в. он был перенесен на крестьян, до сих пор сидевших на земле за своими хозяевами достаточно прочно.

Новая политика по отношению крестьянства и кабальных людей, как мы видели, соответствовала интересам помещика. Кто он, как он сумел занять господствующее положение? Эти первостепенной важности вопросы нам надлежит выяснить. Мы уже имели случай знакомиться с организацией двора крупного феодала (см. 415/17). Среди слуг этих феодалов имелись люди, наделенные землей и обязанные в пользу феодалов службой, военной, прежде всего. Это — его вассалы. В междукняжеских договорах XIV—XV вв. постоянно упоминаются эти вольные и невольные слуги. Боярские дружины известны и Русской Правде, которая дает понять о достаточной независимости боярских владений от княжеской власти: «Аще в боярстей дружине, то за князя задница не идет». Этот вассалитет дожил до XVI века. Явление — обычное при феодальном строе и не нуждающееся в специальном объяснении. Главный интерес вопроса заключается в том, чтобы проследить процесс эволюции этого класса и его борьбы со своими сюзеренами. Ясно, что помещик мог занять то положение, которое он занял с конца XV века, и в XVI в. пытался «сокрушить землевладение знати» только при определенных условиях. Новое положение помещика было политическим эквивалентом его хозяйственного преуспевания, а это последнее в свою очередь стало возможным в связи с тем процессом роста производительных сил, о котором говорилось выше. Старого типа феодал со своей родовой вотчиной, с сотнями тунеядной холопской челяди, при примитивной эксплуатации крестьянского населения, не мог поспевать за темпами развивающегося товарно-денежного хозяйства и должен был уступить свои позиции монастырю и помещику, более умелым хозяевам, легче и энергичнее приспосабливающимся к новым требованиям жизни. Конфликт назревал задолго до опричнины, этого острого момента борьбы помещика с феодальной знатью, и программа его агрессивных действий намечалась уже тогда. Народный бунт 1547 г., жертвой которого стал тогдашний глава московского правительства, дядя Грозного, кн. Юрий (Георгий) Васильевич Глинский (см. XV, 148), со своими сторонниками, показал недовольство массы так называемым боярским правлением в малолетство Грозного. Растаскивание кормлений, хозяйничанье кормленщиков на местах вызывало естественный протест, о котором скоро появилась возможность говорить совершенно открыто. Не нужно думать, что «боярское правление» возникло только вследствие малолетства царя. Это — старая, достаточно живучая система, с боем уступающая свои позиции, и энергичный протест против нее — результат новых классовых взаимоотношений. Едва ли когда-либо раньше эти обычные приемы властвования наместников и волостелей были по душе народной массе, но сейчас она получила возможность говорить о своем недовольстве вслух, под явное поощрение самого царя, именно потому, что созрели новые силы, способные заменить царских слуг старого типа. Эти новые силы — помещики и городская буржуазия. Население Ваги, шенкурцы и вельчане, не стеснялись писать царю, что их земля запустела от «прежних важеских наместников и от их тиунов, и от доводчиков, и от обыскных грамот, и от лихих людей, от татей и от разбойников и от костарей». Трудно допустить, чтобы несколько десятков лет тому назад крестьяне и посадские люди рискнули представителей боярской власти с их аппаратом ставить рядом с разбойниками и ворами и считать их заодно причиной обеднения края. Сейчас эти крестьяне и горожане не стесняются уточнить свою мысль: важеского наместника и его пошлинных людей они отказываются кормить дальше, потому что «от того у них в станех и в волостях многие деревни запустели, и крестьяне-де у них от того насильства и продаж и татей с посадов разошлись по иным городам, а из станов и из волостей крестьяне разошлись в монастыри бессрочно и без отказу, а иные-де посадские люди и становые и волостные кой-куда безвестно разбрелись розно...»

Цитируемый документ относится к 1552 году. То же самое мы видим и несколько раньше: в 1517 году новгородцы жаловались великому князю Василию Ивановичу (1505—1533; см. VIII, 17 сл.) на его наместников, которые «судят сильно», а тиуны их «судят по мзде». Такие же челобития местного населения имеются у нас и в 30-е годы XVI в. В атмосфере этого общественного движения возникли так называемые губные и земские реформы Грозного. Губная реформа (см. XVII, 326/30) 30-х годов передавала в руки местного населения полицию и суд по важнейшим уголовным делам, земская реформа 50-х годов предоставила ему финансовое самоуправление и суд по остальным делам, гражданским и уголовным. Кормления (см. XXV, 207; XI, 120) были отменены. Но то, что потеряли бояре-кормленщики, перешло с некоторыми изменениям именно к помещикам, к среднему и мелкому землевладению: белозерская грамота (1539) определенно указывает, что губные головы, ведавшие борьбу с разбоями, должны быть взяты из местных грамотных детей боярских — помещиков. Старосты и десятские из крестьян были им подчинены, причем полномочия нового учреждения были шире власти старых бояр-кормленщиков. Новые «земские» учреждения имели ввиду превращение натуральных повинностей населения в денежные и базировались, по-видимому, на представителях посадского населения.

Прежде чем претвориться в жизнь, идеи о необходимости коренной перестройки общественных отношений высказывались многочисленными публицистами конца XV и первой половины XVI в. По интересующему нас кругу вопросов мы не найдем более яркого и последовательного представителя интересов помещиков, чем упоминавшийся уже автор, скрывающийся под псевдонимом Ивашки Пересветова. В его писаниях ярко бросается в глаза враждебность по отношению к боярству. Автор называет их «ленивыми богатинами», богатеющими «от слез и от крови христианской». Все симпатии автора на стороне служилых людей — помещиков, «воинников». В поддержке их он видит основную мудрость правителя, так как они «против недруга крепко стоят, играют смертною игрою, полки недруга разрывают, верно служат». Их незнатное происхождение не должно служить препятствием к их возвышению. Царь не только может, но и должен для блага своей власти их «на величество поднимать и давать им великое ими». Опираясь на этих «воинников», царь должен вести агрессивную политику, в программе которой в первую очередь было поставлено завоевание Казани. Нельзя сказать, что Пересветов по своим взглядам очень близок буржуазии, но, тем не менее, он склонен признать полезность и необходимость купца, готов жить с ним рядом при условии контроля над его аппетитом к прибыли: если купец обманет, обвесит или обмерит или цену возьмет «больше устава царева», «таковому смертная казнь бывает». По мнению Пересветова, царская власть должна быть сильной и грозной. Если царь «не великою грозою народ угрозит, то и правды в земле не введет». Пересветов — враг боярской феодальной независимости, и в этом отношении он стал в оппозицию с боярством типа Курбского раньше, чем Иван Грозный начал свою знаменитую полемику с «отъехавшим» от него боярином (см. XXVI, 216 сл.).

Как мы видели, помещики не только высказывались в писаниях своих публицистов, но и действовали, как класс, весьма энергично. Борьба между боярством и помещиками велась уже давно, но достигла она максимального обострения в так называемой опричнине (см. XXX, 617/20). Опричниной управлял сам царь без бояр, без Боярской Думы.

Грозный в 1564 г. открыто объявил боярство своим врагом, подчеркнув при этом, что против городской буржуазии он ничего не имеет. Сочувствующие Пересветову группы могли быть довольны, так как их программа начала решительно проводиться в жизнь.

Если бы мы поставили вопрос, что же, собственно говоря, лежало в основе этой классовой вражды между борющимися сторонами, то, прежде всего, должны были бы указать на то, что здесь решался вопрос о том, кто будет хозяином земли и живущих на ней земледельцев. Кн. Курбский в одном из своих писем к Грозному говорит об этом совершенно ясно. По его мнению, царь «всеродне» погубил русских «княжат», «понеже отчины имели великие». В этой борьбе крестьянство далеко не оставалось пассивным и выступало иногда весьма энергично в защиту своих интересов.

Внешняя, как и внутренняя политика Грозного велась, прежде всего, в интересах помещика и буржуазии. Завоевание Казани в 1552 г. (см. ниже — войны России, а также XXIII, 133) и Астрахани в 1557 г. (см. IV, 186) должно было дать помещикам землю, купцам — новые рынки и прибыли. С той же целью предпринимается грандиозное предприятие — Ливонская война (1558—1582; см. ниже — войны России). Овладение берегами Балтийского моря, открытие, пути в Западную Европу ставилось очередной задачей. Уже в первый год войны, когда русскими войсками занята была Нарва, русская буржуазия сразу же, не дожидаясь окончания войны, стала пользоваться новой гаванью. «В то время в городе Ревеле было грустно и несчастье бесконечное и безмерное. С прискорбием собирались ревельские торговцы и граждане в Розенгартене и на городской стене и с болью в сердце смотрели на корабли, проезжающие мимо Ревеля и направляющиеся в Нарву». Так торговый Ревель переживал захват русскими Нарвы. Совершенно очевидно, что интерес в этой торговле был двусторонний. Немцы этого и не скрывали, голландцы и англичане конкурировали между собой по вопросу о русской торговле. Только одна английская компания в середине XVI в. сделала вложение в русскую торговлю в 50 000 фунтов стерлингов, но кроме этой официальной компании Москва охотно допускала к себе и другие английские фирмы, чем вызывала нарекания с стороны «компании». Когда война затянулась, царь в 1566 г. созывает представителей помещиков и буржуазии на «Земский собор» (см. XXI, 213 сл.) и вместе с ними принимает ответственное решение продолжать войну. Но военное счастье теперь стало явно переходить на сторону неприятеля. В самой Москве и в Новгороде организовался боярский заговор против царя. Бояре составили план низложения Грозного. Польский король должен был по соглашению с русским боярством взять Грозного в плен. Заговор был раскрыт, и начались массовые казни в Москве и Новгороде. В 1571 г. на Москву нападает крымский хан, союзник поляков. Весь московский посад татары выжгли дотла, целый ряд городов постигла та же участь. Если принять во внимание, что последние годы Ливонская война велась тоже на русской территории, то вполне будет понятно массовое разорение населения. Между тем, одной внешней войной дело не ограничивалось, как мы видели: опричнина со всеми ее осложнениями, постоянный рост налогов и военных повинностей действовали на население не менее разрушительно. Стоит развернуть писцовые книги 1581—1583 годов, составленные как раз после окончания неудачной Ливонской войны, чтобы убедиться в размерах этого разорения. «Хоромы ставят после войны... хоромы пожгли и крестьян побили немецкие люди..., хоромы пожгли немецкие люди, а крестьяне сошли от войны безвестно...» и т. д. и т. д. В новгородских пятинах, захваченных военными действиями, приблизительно около 70% населения было разорено. Город Новгород потерял 83% дворов, выбывших, несмотря на то, что он непосредственно и не был ареной войны.

В такой обстановке приходилось разрешать старые больные вопросы. Прекрасным показателем остроты момента служат два церковных собора — 1580 и 1584 годов. Собор 1580 г. собрался «некоих ради царских вещей», т. е. для решения не церковных, а политических вопросов. Он созван был «царским осмотрением». Подробная мотивировка причин, вызвавших собор, сделанная самим собором, сбивается на шаблонное упоминание внешних врагов, вознамерившихся «потребити православие», но действующие лица здесь все вполне реальные: называются турки, крымцы, ногаи, литовский король, Польша, угры, немцы лифляндские и другие — свойские. Все они напали на Русь, «совокупившеся образом дивняго зверя, распыхахуся, гордостию дмящеся», в результате чего явилось всеобщее бедствие. Следующий собор, 1584 г., связанный и предметно и даже протокольно (постановления почти буквально совпадают) с предыдущим, раскрывает перед нами еще ярче сущность создавшегося положения. Отцы собора, конечно по требованию самого царя, который в данный момент был настроен далеко не клерикально, принуждены были отметить, что от этого «варварского прещения» пострадали воинские люди, т. е. помещики, причем не без некоторой, хотя бы и косвенной, вины духовенства, которое, благодаря полученным в свое время льготам (тарханы), оказалось не только более устойчивым в общей разрухе, но и могло привлекать к себе трудящуюся массу, рабочие руки, т. е. самое главное условие ликвидации разрухи. Царь не щадил своих богомольцев и заставлял их расписываться под собственным весьма резким осуждением («пьянственное и непотребное житие» и пр. и пр.). Вскользь в постановлении собора упоминается и факт разорения крестьянства, как причина «многого запустения» воинских людей. Духовенство «никакие царские дани и земских разметов не платит, а воинство, служилые люди, те их земли оплачивают». А дальше идет очень важное пояснение: «крестьяне, вышед из-за служилых людей, живут за тарханы (т. е. у духовенства) во льготе, и от того великая тощета воинским людям прииде». Притягательную для крестьянства силу тарханов в целях устранения этой главной причины «тощеты» служилого люда правительство и решило уничтожить. Для этого и созван был собор. С духовенством приходилось обращаться все же осторожно, поэтому закон получил только временную силу: «от сего году (т. е. 1584)... месяца сентября первого числа на время, до государева... указу, для воинского чину и оскудения тарханы отставити, покаместа земля поустроится, и помочь во всем учинитца царским осмотрением». С этого момента и впредь до отмены временного закона духовенство должно «всякие царские дани платить... с служилыми людьми ровно». В постановлении собора имеется еще одно очень важное замечание, из которого совершенно ясно видно, что отмена Тарханов не единственная мера, принятая правительством для борьбы с разрухой и поддержания разорившихся землевладельцев, что были приняты еще какие-то меры и что собор призван только внести свою лепту в общее государственное дело. Царь со своими боярами и синклитом (к этому времени опричнина формально была отменена) «сотворил» уже «многая попечения о сем», «якоже довлеет его царской власти». Так приведены были в движение все колеса механизма, нажаты все пружины. Ясно, что больше всего беспокоил власть вопрос о рабочих руках, крестьянский вопрос, который и решался, как мы видим, в интересах служилой массы помещиков. Вот при каких обстоятельствах помещик, которому важно было в средине XV и в первой половине XVI в. иметь подвижной фонд рабочих рук, в конце XVI в. и в первой половине XVII в. начинает энергично бороться за самое безусловное и вечное укрепление за собой крестьянской массы.

Архив Волоколамского монастыря и здесь может оказать нам услугу. Оказывается, что записи о крестьянских выходах обрываются на 1580 году. В этом году в приходо-расходных книгах монастыря зарегистрировано было 70 случаев крестьянских выходов, в следующем, 1581 г. — ни одного. Разгадку этому можно видеть в одной из позднейших приходо-расходных книг того же монастыря: в книге 1593—94 гг., в помещенной здесь инструкции старцу, заведующему раздачей денег взаймы и их собиранием с должников, между прочим читаем: «а будет государь изволит крестьянам выходу быть», тогда старец обязан собирать долги с крестьян без всяких отсрочек и других льгот. Дело ясно: в промежутке между 1581 и 1593 годом государь «изволил быть» заповедным годам, когда выход крестьянский отменялся. Заповедные годы были мерой временной, но распространявшейся на всю территорию Московского государства, быть может за исключением колоний. Из сопоставления этих фактов из практики Волоколамского монастыря с другими данными о заповедных годах мы можем совершенно определенно говорить о том, что указ о заповедных годах, т. е. временная отмена Юрьева дня, падает на 1580 г., и 1581-й год был первым «заповедным».

Чем была вызвана эта мера, мы уже видели, но она не была единственным свидетелем резкого поворота в политическом курсе власти.

Вместе с крестьянами попали в неволю и кабальные люди, и другие категории населения, находившиеся в более легкой зависимости от своих хозяев. К сожалению, относительно кабальных людей у нас нет точной даты, когда именно это произошло. Имеющиеся источники говорят о 80-х годах XVI в. и в частности указывают на 1586 г. (Указ 1597 г. отсылает к указу этого года). Еще Карамзин отметил этот год и о самом законе выразился так: «Закон, изданный в Федорово время (1584—1598; см. XLIII, 197 сл.), единственно в угодность знатному дворянству, об укреплении всех людей, служащих господам не менее 6 месяцев, совершенно прекратил род вольных слуг в нашем отечестве... Закон, недостойный сего имени своею явною несправедливостью». Закон 1597 г. о кабальных холопах (см. XXV, 447/48) слишком хорошо всем известен, чтобы о нем много распространяться. Достаточно сказать, что по этому закону кабальные люди потеряли право путем выплаты долга освобождаться от своих хозяев и тем самым превращались в кабальных холопов с тем отличием от полных, что холопство их прекращалось со смертью господина и не распространялось на детей холопа после смерти этого последнего. М. А. Дьяконов (см.) по этому поводу совершенно справедливо замечает, что «отмена права выкупа кабального состоялась в интересах рабовладельцев, не желавших допустить переманивания кабальных».

Итак, и крестьяне, и кабальные люди претерпели метаморфозу, несомненно, подсказанную интересами господствующих в данный момент классов. Между тем нам известно, что со времен Грозного у власти стояли помещики, в своих интересах имевшие много общего с растущей буржуазией, т. е. классовая природа власти в этот отрезок времена оставалась в общем неизменной. Стало быть, общая обстановка изменилась настолько, что вчерашняя программа помещиков уже не годилась для сегодняшнего дня. Действительно, изменилось, как мы видели, многое. Грандиозного размаха внутренняя и внешняя политика Грозного, дав ряд крупнейших достижений, окончилась на полпути: опричнина не дала тех результатов, на какие была рассчитана. Помещик оказался недостаточно сильным, чтобы довести борьбу до полного конца и перестроить общественную жизнь заново; будучи по своей общественной природе таким же феодалом, как и боярин, он и в случае удачи мог сделать это только в очень ограниченном масштабе: его феодальное владение могло оказаться более рационально организованным, более связанным с рыночными отношениями и вследствие этого более прогрессивным; но вся конкретная обстановка для этого была неблагоприятной. Внешняя политика завершилась неудачной длительной и дорого стоящей Ливонской войной. И успехи, и поражения недешево обошлись стране. Она переживала величайший общехозяйственный кризис.

Заметные побеги развивающихся товарно-денежных отношений, появление ряда признаков, свидетельствующих о разложении старого типа феодальных отношений — уничтожение холопства и замена его либо свободным наемным рабочим, либо его суррогатами, вроде кабальных людей и других видов серебреничества, торжество денежной ренты — весь этот прогрессивный процесс не был достаточно прочен и был прерван, не успев дать больших результатов. В итоге помещик оказался владельцем крепостных душ (крестьян и дворовых), правда, по предположению закона, временным, но для данного момента достаточно было и этого. Крестьяне еще долго верили, что по устроении земли они снова получат свободу. Церкви действительно удалось сравнительно скоро вернуть свои привилегии, которых она лишилась одновременно с потерей крестьянами свободы переходов. Крестьянин оказался не столь счастливым. Впрочем, скоро опять пришли трудные времена, когда снова зашаталось и положение помещиков, и бояр, и князей церкви. (См. Смутное время, XXXIX, 644/58). Началась крестьянская война. Чем она была вызвана?

Разоренные всеобщим хозяйственным кризисом помещики, не достигшие полной победы над боярством в период опричнины; боярство, еще в некоторой мере уцелевшее и не сдавшее всех своих позиций; церковного типа землевладельцы, не менее светских феодалов пострадавшие от тех же причин, — с начала 80-х годов ХVI в. начинают энергично восстановлять свои хозяйства, стараясь наверстать потерянное. На примере Елено-Константиновского монастыря, тоже запустевшего в период кризиса, мы видели отчасти методы восстановления разрушенного хозяйства. Сюда же можно присоединить факты из практики новгородского архиепископа и его вассалов, софийских помещиков. Основное, что бросается в глаза в этом процессе изживания кризиса — это нажим на крестьянский труд во всех видах и формах, а в частности — усиление барщины. Как раз к этому времени относится и характерное изменение в формуляре жалованных поместных грамот: прежняя форма обращения к крестьянам: «и вы б, крестьяне, своего помещика чтили и слушали и на суд к нему ходили, и оброк ему платили по старине, а он вас ведает и судит» была заменена другой: «и вы б, крестьяне, пашню на него (помещика) пахали и оброк ему платили, чем он вас изоброчит». Само собой разумеется, что крестьянин, попавший в безвыходную зависимость от своего хозяина, вынужденный работать на него больше, чем это было раньше, ждал только случая, чтобы заявить свой протест. Отдельные случаи крестьянских волнений можно видеть в 90-х годах XVI в., между прочим, и в том же Волоколамском монастыре. То же необходимо сказать и относительно кабальных холопов, несомненно с своим новым положением мирившихся так же плохо, как и крестьянин с заповедными годами.

Так подготовлялось решительное столкновение сторон. Нужно сказать, что землевладельцы, по-видимому, не ожидали крестьянского и холопского восстания или, во всяком случае, относились к первым его признакам недостаточно серьезно. Об этом можно судить не только по наивным летописным сообщениям, но и из того, что помещики не поняли политики Бориса Годунова (см. VI, 805/07), одного из немногих, кто, по-видимому, ясно представлял себе положение вещей.

Только на фоне развертывавшейся классовой войны можно понять и поведение царя Бориса (1598—1605) и действия Дмитрия Названного (1605—1606; см. Лжедимитрий I) и его преемников. Новиков делает очень интересное сообщение о том, что царь Борис и царь Василий Иванович Шуйский (1606—1612; см. VIII, 20/21) издали было указы о вольности холопей, но они, «получа свободу, употребили оную в крайний государству вред, почему скоро по издании оных указов обоими сими государями паки оные уничтожены». Тут много путаницы, но зерно истины, несомненно, имеется. Прежде всего, нужно признать весьма неудачным прием объединения в одном рассказе двух лиц, находившихся у власти разновременно и в своих политических взглядах далеко не солидарных. Но весьма похоже на правду то, что цари, и Борис и Василий, вынуждены были делать политические уступки, которые, как всегда бывает с запоздалыми подачками сверху, вместо успокоения вызывали новую волну революционного подъема.

Нам известны распоряжения Бориса по урегулированию крестьянских повинностей, его указы 1601—1603 годов о праве крестьянского выхода, отменяющие указ о заповедных годах, но мы не можем не признать эти меры, безусловно, вынужденными и запоздалыми. Мы знаем также, что 16 августа 1603 г. Борис велел «кликать» в Москве и городах, чтобы холопы, ушедшие от господ своих вследствие голода и не получившие от них отпускных, шли бы в Холопий приказ, где им будут выданы отпускные помимо воли господ. Необходимо все же сознаться, что нам едва ли известно все о мерах, принимавшихся Борисом в этом направлении. Весьма вероятно, их было больше, и в своей совокупности они, несомненно, могли производить впечатление политики, направленной, как казалось помещикам, против их интересов.

Поведение Шуйского в этом отношении представляет особый интерес, так как ситуация к этому времени приобрела исключительно острый характер. Один царь — бояр и купцов — сидел в Москве, другой — «казацко-крестьянский» — в Тушине. Между ними шла война (см. XXXIX, 652/55). Сражались, конечно, не только оружием. Одной из мер, диктуемых чувством самосохранения, была и политика Шуйского по отношению к холопам вообще и в частности к кабальным. В 1606 г. подтверждается запрещение записывать кабального человека одновременно за двумя родственниками, что на деле, конечно, превращало кабальную зависимость в потомственную, было явным обходом Царского Судебника (ср. XXXIX, 651). В следующем 1607 г. подтверждается и даже расширяется уже забытое старое правило о возможности добровольной службы по найму без превращения в холопа: проработавший полгода, или год, или больше, может и не давать на себя кабалы, если этого не пожелает. На основании этого закона люди стали жить без кабал лет по 5, 6, 10 и больше. Ровно через год, 9 марта 1608 г., Шуйский делает еще шаг вперед в том же направлении. Он решительно возвращается к Судебнику 1550 г. и распоряжается, чтобы на вольных людей записей на пожизненную службу не давать и в записные книги в Холопьем приказе не записывать, «а имати записи на вольных людей всяким людям на урочные лета по прежнему уложению», т. е. по Судебнику Ивана Васильевича Грозного. Такая линия в разрешении вопроса о кабальных людях может быть объяснена не только политическими обстоятельствами момента, но и тем, что Шуйский сам был близок буржуазии, и вопросы найма рабочей силы, особенно в городах, где и была сосредоточена главная масса кабальных людей, он разрешал в интересах буржуазии. Характерно, что оба эти указа были изданы без Боярской Думы, и политическая совесть Шуйского не протестовала. Некоторую потребность «говорить с бояры» он стал ощущать в мае 1609 г., когда ему пришлось решать вопрос о людях, которые живут без всяких кабал по 10 лет и больше у своих хозяев и кабалить себя не думают. Царь решил и этот вопрос временно и компромиссно. Таких людей он приказал отдавать старым государям, у кого они живут, до своего государева указа, т. е. сохранил status quo, но о том «рекся... говорить с бояры». Мы прекрасно знаем, что из этих разговоров вышло. Бояре покончили со всеми буржуазными затеями Шуйского и 12 сентября 1609 г. «приговорили о добровольном холопстве быти той статье по....прежнему указу» царя Федора Ивановича 1597 года (см. XXV, 451), т. е. восстановили самый суровый закон о кабальных людях. Это произошло тогда, когда окончательно выяснилась неустойчивость обоих царей, московского и тушинского, когда успешно подготовлялся блок московских и тушинских бояр и помещиков на почве разрешения крестьянского, холопского и других вопросов, относительно желаемого направления которых все разногласия ввиду общей опасности крестьянской и холопской войны, по-видимому, исчезли. В договоре 1610 г. с королем Сигизмундом (см. XXXIX, 605) положение крестьянской и холопской массы определилось с полной ясностью: «Мужиком хрестьяном до Литвы з Руси, а з Литвы до Руси, и на Руси всяких станов людем русским промеж себе выходу не кажет король его милость допущати» (§ 16). «Холопов невольников боярских заховывати рачит его королевская милость при давных звычаях, абы бояром альбо паном своим служили по первшому; а вольности им господар его милость давати не будет ранить» (§ 17). И эти пункты нереализованного, в общем, договора полностью были проведены в жизнь победителями «Смуты», так как они менее всего могли вызвать в данный момент какие бы то ни было разногласия. Шуйский еще в 1607 г. издал закон о том, что крестьяне, внесенные в писцовые книги 1593 года, должны жить за тем, за кем писаны. Хотя на этот закон позднее никто не ссылался, но он, несомненно, вошел в практику жизни, так как вполне соответствовал интересам землевладельцев. Так временная мера — «заповедные годы» — рано стала обнаруживать явную тенденцию превратиться в постоянную. По этому предмету разногласий больше не было. Они появились лишь по вопросу об «урочных» годах. По закону 1597 года о пятилетней давности исков на беглых крестьян землевладельцы, умевшие ухоронить от хозяйского глаза беглого крестьянина в течение 5 лет, получали право владеть им и впредь, уже на законном основании. При помощи комментирующих это положение жалоб мелких и средних помещиков не трудно понять, как это делалось и при каких условиях это можно было успешно делать: богатые землевладельцы, т. е. крупные монастыри и те из помещиков и бояр, кто во время «Смуты» сумел расширить или сохранить свои земельные имущества, имели возможность в течение 5 лет прятать беглого крестьянина в отдаленных уголках своих обширных владений и, успешно проделав эту операцию, продолжали и в дальнейшем сманивать крестьян, особенно у бедных своих соседей, мелких помещиков.

Помещик, таким образом, получил то, что ему было особенно необходимо в данный момент. Крестьянские выходы были отменены, он мог увеличивать количество прибавочного труда по своему усмотрению. В тяжелые годы общего хозяйственного кризиса он, несомненно, широко пользовался своим новым правом, близоруко не замечая, что крестьянская масса готовится к протесту. Нужно, впрочем, сказать, что далеко не все разделяли столь благодушное отношение к развертывающимся событиям. Флетчер в своей книге о России, изданной в Лондоне в 1591 году, прямо говорил о том, что жестокая политика Ивана IV так потрясла государство и до  того возбудила общий ропот и непримиримую ненависть, что, по-видимому, это должно окончиться не иначе, как всеобщим восстанием. Борис Годунов, а стало быть, и люди, ему политически близкие, безусловно, тоже понимали серьезность момента. Закон 1597 года о пятилетней давности исков на беглых крестьян тоже говорит о том, что правящие круги находили необходимым хотя бы несколько смягчить создавшееся для крестьянской массы положение. По этому закону беглый крестьянин, о возвращении которого не было в течение 5 лет челобитья, получал право жить за новым своим господином. Много хлопот впоследствии доставил этот закон помещикам, не перестававшим требовать его отмены. Но в данный тяжелый момент власть вынуждена была идти дальше в направлении облегчения состояния крестьян, все более и более запутываясь в противоречиях: с одной стороны, нарастающее революционное движение крестьян, холопов и городского мелкого люда, с другой — недовольство помещичьей массы правительственной политикой уступок этой крестьянской и холопской массе ставили правительство Годунова в безвыходное положение, разрешившееся трагически. Мы располагаем сейчас фактами, способными иллюстрировать эти противоречия. Мы имеем факты крестьянских волнений в конце ХVI в. в Волоколамском монастыре, когда крестьяне перестали исполнять свои повинности и начали избивать монастырскую администрацию; летописец отмечает в это же время увеличение разбоев, некоторые из которых носят уже характер настоящей гражданской войны. Параллельно мы можем наблюдать запоздалые шаги власти, старающейся придать законный вид «незаконным» выступлениям крестьянства. Характерен в этом отношении упоминавшийся выше указ царя Бориса 1601 г. о разрешении крестьянских выходов. Закон был подписан 24 ноября, сообщен окольничему Морозову в Москве для опубликования 28 ноября. А между тем  срок крестьянских выходов был определен с 26 ноября по 9 декабря. Совершенно ясно, что новый закон мог стать известным на местах в лучшем случае в первых числах декабря, а в отдаленных местах и значительно позже. Ясно, что власть в данном случае старалась только узаконить происходящее на ее глазах нарушение заповедных годов, предпринятое в революционном порядке, с которым помещики начали борьбу своими собственными средствами, в результате чего, по выражению указа Василия Шуйского (см. выше), переданного нам Татищевым, частично в его собственном пересказе, «начались многие вражды, крамолы и тяжи», и «в народе волнение велие». По сообщению того же источника, от вмешательства в это движение власти «учинились распри и насилия, и многие разорения, и убивства смертные, и многие разбои и по путям грабления содеяшася и содеваются». Отсюда Василий Шуйский сделал соответствующий вывод и отменил в 1607 г. законы своих предшественников. По новому закону («которые крестьяне от сего числа перед сим за 15 лет в книгах 101 (1592—1593) году положенной тем быть за теми, за кем писаны»), устанавливается также штраф за прием беглого с соответствующей мотивировкой: «не примай чужого», которая потом неоднократно повторялась в официальных актах. Правда, этот закон предан был скоро забвению, но он для данного момента был весьма характерен. В дальнейшем ссылок на него мы не встречаем. Обычно всегда в нужных случаях ссылаются на закон о заповедных годах или на закон 1597 г. о пятилетней давности.

Права землевладельца на крестьян, возникшие задолго до закона 1607 г., не возбуждали сомнений новых представителей власти и решительно подтверждаются и в Москве, и в Тушине, и в отошедшем к Швеции Новгороде.

Опасение эмансипаторской политики со стороны нового царя-иноземца (Владислав), который мог повторить опыт Бориса Годунова, вылилось в форму особого соглашения с польским королем Сигизмундом (см. выше). Собравшиеся под Москву дети боярские в 1611 году 30 июня приговорили: «крестьян и людей по сыску отдавать назад старым помещикам». Победители крестьян после «Смуты» не вносят в крестьянский вопрос ничего нового: после «Смуты» в официальных актах уже нет указаний ни на выходные», ни на заповедные годы. Да и могло ли быть иначе? К 20-м годам XVII века мы видим у власти тех же помещиков; общая хозяйственная ситуация ставила вопрос об обеспечении служилого человека-помещика землей и рабочими руками даже острее, чем в 80-х годах XVI в.: сокращение пашни, рост перелога, уменьшение тяглоспособности крестьянина, умножение бобылей. Правда, хозяйственное разорение ликвидировалось большими темпами, но получивший в свое распоряжение крестьянские руки землевладелец не только не склонен был отказываться от них, но обнаруживал явную тенденцию к расширению на них своих прав.

Борьба помещика за отмену «урочных лет», созданных указом 1597 года, и освоение поместья, превращение его из условного владения в собственность заполняет значительную часть XVII в. (см. поместье, XXXIII, 81/32). В исходе этой борьбы помещик, начавший в конце XV в. с выступления против  бояр-вотчинников и мечтавший об оплате своего труда денежным царским жалованием (Иван Пересветов), сам становится феодальным собственником земли и восстановляет старое крепостничество в более отчеканенной и суровой форме. Борьба помещика за землю и крестьян оканчивается его полной победой.

Необходимо указать, что эта победа далась помещику не сразу. В царствование Михаила Федоровича Романова (1613—1645; см. XXIX, 105/11), особенно с момента возвращения из польского плена (1618) его отца Филарета Никитича (см. XLIII, 476/79), мелкий и средний помещик были далеко оттеснены назад. Вакханалия крупных земельных раздач создала богатую верхушку новых феодалов, которые не склонны были уделять много внимания интересам служилой массы. Земский собор, где эта последняя могла говорить о себе, стал сейчас для новой власти ненужным и лишним, и детям боярским оставалось лишь путем челобитий напоминать представителям этой власти о своем существовании и о своих, нуждах. Эти челобитные совершенно отчетливо говорят о нарастающем раздражении против создавшегося положения. В 1636 г. служилые люди замосковных и украинских городов, воспользовавшись тем, что им предписано было «для государева и земского дела» послать в Москву из своей среды «лучших в уме и неоскудных людей», послали с ними и свое коллективное челобитье, где они излагали, между прочим, те разорительные для них затруднения, которые им приходилось испытывать от сильных людей, принимающих к себе их беглых крестьян, а часто просто их сманивавших. Из челобитья видно, что у заинтересованного в приобретении рабочих рук богатого землевладельца имеется ряд нелегальных возможностей: скрывание беглого в течение 5 лет, организация при помощи денег «волокиты» в Москве по делам о разыскании беглых, сговор с беглыми крестьянами, легализованными по истечении «урочных лет». В 1641 г. от дворян и детей  боярских «всех городов», собранных в Туле для службы, подается новое челобитье на эту уже старую тему. В год смерти царя Михаила (1645) они уже опять из Тулы подают более  резкое заявление о том, что «от служеб обедняли и одолжали великими долги, и коньми опали, и поместья их и вотчины опустели, и домы их оскудели и разорены без остатку «от войны и от сильных людей». Они настаивают на отмене «урочных лет». Власть либо отказывала им, либо ограничивалась небольшими уступками, увеличивая сроки возвращения до 9—10—15 лет. Только в 1646 году дано было (неисполненное, однако) обещание, что урочные годы будут отменены. Этому обещанию дворяне и дети боярские не поверили. Наконец, в 1648 г., при Алексее Михайловиче (1645—1676; см. II, 202/14), когда опять зашаталась Московская земля и явно встал призрак революции, они снова уже вместе с дворянами и жильцами московскими обращаются с новым челобитьем к царю, где снова рассказывают повесть о  своих злоключениях и требуют полной  отмены урочных лет, запрещения под страхом наказания принимать беглых и пытки для убежавших под чужим именем крестьян. Это челобитье имело успех: ХI глава Уложения царя Алексея Михайловича (см. XLII, 280/83), особенно статьи 2, 3 и 22, ответила на все эти пункты совершенно в смысле требований служилого чоловека-помещика. XI глава Уложения — блестящая победа помещика, итог его полувековой борьбы за полное освоение крестьянских рабочих рук. Крестьянская крепость, более жестокая и четко оформленная, чем старые формы крестьянской зависимости, прочно устанавливается на 200 лет с лишком.

Так изображают ход этой борьбы наши источники. Но если мы не хотим попасть к ним в плен и смотреть на вещи глазами помещиков, писавших челобитья и диктовавших закон 1648—1649 года, мы должны изучить всю обстановку движения, где на одном полюсе стояли крестьянство и городские низы, плохо разбиравшиеся в сложных взаимоотношениях господствующих классов, на другом — феодалы всех оттенков и городская буржуазия.

Уже в последние годы царствования Михаила Федоровича были налицо симптомы надвигавшегося кризиса. В 1630 г. приехавший из Москвы в Сибирь служилый человек Алексей Левонтьев рассказывал, что «делается-де в Москве нестройно, и разделилась-де Москва натрое, бояре-де себе, а дворяне себе, а мирские и всяких чинов люди себе же». Десять лет спустя сын боярский Прохор Колбецкий писал своему отцу, что в Москве «смятенье стало великое» и что, по его мнению, быть боярам «побитым от земли». В этой обстановке, как мы видели, служилые люди писали свои коллективные челобитья. Посадские люди делали то же, излагая в них свои собственные нужды.

Так подготовлялись события 1648 г., разразившиеся крупным движением едва ли не во всех значительных городах Московского государства и прежде всего в Москве (см. II, 204/05). По выражению наших источников, поднялись против власть имущих, прежде всего, «посадские всяких чинов люди», «посадские и всякие черные люди». Этим объясняется, что в первую очередь пострадал Плещеев, заведовавший Земским двором в Москве, которому были подведомственны судом и расправою московские черные сотни и слободы, и что раздражение низов распространилось также на лиц, стоящих во главе приказа Большой казны (см. XXXIII, 456, 461), которому подчинены были «гости и гостиная сотня и многих городов торговые люди»; понятно, почему пострадали начальные люди Сибирского приказа, кн. А. Н. Трубецкой и кн. Н. И. Одоевский, если вспомнить, что мелкие торговые люди Москвы были в неоплатных долгах у этого приказа, который взыскивал с должников деньги, беспощадно описывая их лавки и дворы. Главной силой восстания были низшие и средние слои посадского населения московских городов и самой Москвы, прежде всего. Совершенно естественно, что к черным людям примкнули стрельцы, мало чем отличавшиеся от черных людей вообще. Стрелец — обычно либо мелкий торговец, либо ремесленник (см. XLI, ч. 5, 17 сл.). Шведский резидент в Москве относительно стрельцов, принявших участие в движении, доносил своему правительству, что они «сражаться за бояр против простого народа не хотят, но готовы вместе с ним избавить себя от насилий и неправды боярских». Это сообщение подтверждается и другими фактами. Неудивительно, что лица, стоявшие во главе Стрелецкого и Пушкарского приказов, Б. И. Морозов и П. Т. Траханиотов, испытали на себе гнев стрельцов и мелких служилых людей (см. II, 204/05). Нельзя забывать также, что Б. И. Морозов в это время был фактическим главой московского правительства, что ему уже по этой причине пришлось принять первый и сильный удар восставших и что только благодаря очень ловкой политической тактике удалось сохранить свою жизнь, а позднее и вернуть выскользнувшую из его рук на некоторое время власть. Но если движение началось снизу, то вскоре к нему примыкает масса мелкого и среднего служилого люда, делается в союзе с посадскими людьми его руководителем и, в конечном счете, меняет характер и цели борьбы и пользуется плодами победы. По их инициативе созывается земский собор 1648—49 г. (см. XXI, 219), на котором и было составлено так называемое Уложение царя Алексея Михайловича (см.). Патриарх Никон (см.) впоследствии утверждал: «и то всем ведомо, что збор был не по воли — боязни ради и междоусобия от всех черных людей, а не истинные правды ради», и Уложение называл книгой, «по страсти написанной и многомятежного ради смущения». Вполне понятно, почему Никон не мог сочувствовать Уложению. Оно затронуло его с нескольких сторон: и как главу церкви, и как крупного купца, и как крупнейшего землевладельца. Как патриарх, он был уязвлен тем, что Земский собор создал особое светское учреждение — Монастырский приказ, на обязанности которого лежал суд «во всяких исцовых искех» над духовенством высшим и низшим, а также над их служилыми людьми и крестьянами (см. XXIX, 263/64). Как привилегированный представитель торгового капитала, патриарх пострадал от того, что Уложение (XIX глава) постановило, чтобы все слободы в Москве и в городах и около Москвы и городов, принадлежащие духовным учреждениям и частным лицам и построенные на государевой посадской земле, были взяты на государя, «а впредь опричь государевых слобод ничьим слободам на Москве и в  городах не быти» (ст. 1 и 5 Улож.). Наконец, в качестве крупнейшего землевладельца, патриарх едва ли был доволен тем, что детям боярским удалось на Земском соборе 1648—49 г. провести отмену урочных лет по сыску беглых крестьян (см. крестьяне, XXV, 456/58).

Отношение Никона к Уложению обнаруживает позицию пострадавшей стороны. Масса же служилого дворянства, т. е. большинство русских феодалов и средняя городская буржуазия могли торжествовать серьезную победу: Уложение закрепляло за ними их старые требования. Рабочие крестьянские руки оказались прочно и надолго за помещиками, права которых над крепостными душами продолжали расти. Начавшийся несколько раньше процесс освоения поместья продолжал развиваться быстрыми темпами. Крепостническое государство, успешно справившееся с новым казацко-крестьянским движением Разина (см. Разин и разиновщина, ХХХV, 486/508), приобрело вполне законченную форму.

Б. Греков.