Россия (история). I. Древняя Русь.

Россия (история). I. Древняя Русь.

1. Русь под гегемонией Киева. Вопрос о расселении славян и образовании «Киевского государства». Современное нам состояние науки и, прежде всего, лингвистики и археологии требует решительного отказа от старой традиции начинать историю России с IX века. Лингвистика ведет нас вглубь веков гораздо дальше и подсказывает новую схему начала русского и восточнославянского исторического процесса. Старые представления о племенах, населявших восточную Европу, оказываются младенческим упрощенчеством весьма сложного этногонического процесса формирования племен, перекрещивания многих народов и культур. Восточнославянские племена — это новообразования эпохи расселения человеческого рода, пережившие ряд переломов, распадов и новых объединений (ср. XXXIX, 461/65). Археология в лице виднейших своих представителей со своей стороны требует пересмотра старых положений и указывает на памятники материальной культуры в качестве базы для новых построений. Нужно сказать, что некоторые лингвисты старой индоевропейской школы близко подходили уже к правильному решению вопроса о происхождении славянства, указывая на то, что славянский «праязык» (ср. XXXIX, 478/80) представляет собой соединение двух языков, из которых один «в своем основании — одно из наречий скифского языка». О непосредственной близости славянства к скифам (см.) современная лингвистика говорит с полным основанием. «Отец истории» Геродот, как известно, делит скифов на 5 групп: 1. Туземные племена (каллипиды и алазоны), получившие вследствие соседства с греческими колониями некоторый налет эллинской цивилизации. О них Геродот сообщает, что «хлеб они сеют и употребляют в пищу, равно как лук, чеснок, чечевицу и просо». 2. Скифы-пахари (αροτηρες), живущие к западу от Днепра. Они «сеют хлеб не для собственного потребления в пищу, но для продажи». 3. Скифы-земледельцы (γεωργοί), живущие вверх по Днепру. О них Геродот не сообщает никаких подробностей, но можно думать, что не случайно этих скифов он называет γεωργοί в отличие от живущих к западу от Днепра, которых он называл не совсем обычным термином αροτηρες. Расположенные поблизости к греческому крупному центру Ольвии, они раньше были втянуты в греческую торговлю, и,                весьма возможно, вели свое сельское хозяйство более совершенными способами. По крайней мере, Гезиод связывает термин αροτήρ с быком (βούς αροτήρ). 4. Скифы-кочевники и 5. Скифы царские, занимающие громадное пространство, приблизительно совпадающее с бывшей Екатеринославской губернией к востоку от Днепра и с южной частью бывшей Харьковской губернии. Они, по словам Геродота, считают всех прочих скифов своими рабами. Описание Геродота наводит на мысль, что сильное племя царских скифов, заняв большую часть наших степей, подчинило себе более слабых кочевников и земледельцев, которые сидели здесь давно и которых застали здесь скифы. Утвердившись на юге России, скифы образовали государство, просуществовавшее несколько веков. Геродот сообщает ряд фактов из истории этой державы. Поход Дария I на скифов (около 512 года до нашей эры) был, несомненно, предпринят в целях ослабления скифского государства, граничившего в это время с персидскими владениями в Азии и на Балканском полуострове.

Встреча скифов с греками (VII век до нашей эры) — это прототип отношений позднейшей Руси с Византией. На Скифию идет нажим сарматов (см. скифы), которые в I веке до нашей эры делаются хозяевами русских степей и господствуют здесь до IV века нашей эры. Вслед за сарматами мы знаем движение кельтов, германцев, гуннов (см.), болгар (см.), авар (см. обры), хазар (см.), печенегов (см.), половцев (см.) и татар (см.). Расцвет греческих колоний в Причерноморье в VI веке до нашей эры (см. XVI, 571) обусловлен образованием здесь устойчивой политической организации. Торговля с греческими колониями шла предметами дани с подвластного населения (хлеб, кожи, меха) и рабами в обмен на произведения греческой культуры.

Само собой разумеется, что это только контуры грандиозной картины. Здесь важно подчеркнуть, что крупные, известные нам события, развертывающиеся на территории будущей России, касаются, прежде всего, созидания и разрушения политических образований, за которыми необходимо различать жизнь той массы, которая, составляя базу хозяйственной и общественной жизни каждого из названных здесь обществ, являлась в то же время объектом всех этих политических перестроек. Ясно, что подвластное всем этим скифам, сарматам и др., вплоть до Золотой Орды, население имело свою собственную жизнь, которую невозможно игнорировать при решении ряда вопросов древнейшего периода истории России.

Территория, занятая восточным славянством, за много столетий раньше была заселена различными этническими элементами, развивавшимися, смешивавшимися между собой и принимавшими в себя новых пришельцев. Они не исчезали подобно обрам (аварам), если верить старой пословице («есть притча в Руси и до сего дне: погибоша аки обре, их же несть племени, ни наследка»), которая, по-видимому, и послужила летописцу исходной точкой для его умозаключения, а претворялись в течение длительной совместной жизни, чтобы дать нам более позднюю и современную картину этнического состояния восточной Европы. Основой культуры этой равнины послужило наследие вековой жизни, спаявшей местные элементы и поставившей их в связь с отдаленными странами не только культурного юга, но и финского севера, и Дальнего Востока через Сибирь, и со Средней Азией по путям караванной торговли. Отсюда и появление торговых пунктов по берегам рек: города геродотовских гелонов, города, упоминаемые Птолемеем по Бугу, Днепру, Дону, Кубани, города Киевщины, Полтавщины, Черниговщины. Иордан (см. XXII, 664) уже знает в VI веке в этих местах славян. Они вместе со старым местным населением создают в этой стране свое государство. Так называемая «Киевская Русь» — последнее звено древней исторической цепи и первое — новой.

Под Киевской Русью условно разумеется создавшееся к Х веку «объединение» восточного славянства и неславянских племен, занимавших восточную Европу, под гегемонией Киева. Понятно, что процесс этого объединения имеет свою длительную историю, для нас не всегда и не во всем ясную. Понятно также, что части, входящие в состав этого объединения, имеют свою собственную историю, которая и вскрывается дальше на примерах Новгорода и Ростовско-Суздальской земли. Но, тем не менее, факт гегемонии Киева над весьма значительной территорией обязывает нас не ограничиваться узкими границами одной Украины, а часто выходить за ее пределы. Такое понимание Киевской Руси расширяет границы исследования и в то же время обязывает не забывать разнообразия природных, этнических и исторических условий развития каждой из частей, объединяемых в Х-XII веках главенством Киева.

К IX веку восточные славяне заняли территорию, граничащую на севере приблизительно с Чудским и Ладожским озерами, заходя местами дальше на север, на юге — с Черным и Азовским морями, на западе — приблизительно до Западной Двины, Немана и левых притоков Вислы, на востоке — по течениям Оки и Дона. Эта территория, представляющая сплошную равнину с незначительными возвышенностями, изрезана реками разной величины в различных направлениях.

Два условия — отсутствие естественных преград для передвижения людей и удобные речные пути сообщения — определяли характер колонизации страны и связи с соседями. Разница в природных и климатических условиях определяла темпы и характер развития каждого участка этой большой территории. Археологические находки восточных монет и серебряной посуды на этой территории (см. XXXIX, 246/49) дают возможность довольно точно нарисовать пути, по которым проникал на эту равнину азиатский Восток, и хронологию этого движения. Монеты IV-VII веков довольно редки. Начиная с VII и особенно VIII века, связи с Востоком становятся правильными и постоянными. Наиболее ранние монеты найдены в Пермской губернии, куда вел путь из Азии по Волге и Каме. С VIII века можно указать на несколько путей, связывавших восточное славянство с Азией. Это — путь по Дону, Сейму и Десне к среднему Поднепровью; путь по Волге, Оке, Москва-реке к центру будущего Московского княжества, где тогда уже, по-видимому, существовал Ростов; Волгою же — второй путь к Ладоге по Шексне через Белое, Онежское и Ладожское озера, и туда же новый путь — по Тверце и Мсте, через Ильмень по Волхову в Неву и к острову Готланду. К юго-западу от Ладоги отмечены значительными находками арабских монет Псков и Луки. Старая Русса не отмечена ни одной находкой, Новгород стал крупным торговым центром тоже несколько позднее.

Отсюда можно сделать определенный вывод о том, что лет за 150 до утверждения варяжской власти у восточных славян появились восточные монеты. В VIII веке захвачен торговым движением Днепр в среднем течении; одновременно Волгой арабские диргемы проникают в Ростово-Суздальский край и через него далее на северо-запад до Ладоги и Пскова. Большой интерес арабских географов к восточному славянству, о чем говорят многочисленные письменные свидетельства, до нас дошедшие, делается вполне понятным и естественным. На основании тех же археологических находок устанавливается и другой факт: только торговые центры по рекам и на переволоках видели эти диргемы и восточные товары; километров 50-100 в сторону, в лесной глуши, жили массы, не знавшие связи с внешним миром. Об отношениях между городом Киевской Руси и деревней придется говорить еще и в другой связи. Новый наплыв азиатских орд в Европу отчасти подорвал сношения Киевской Руси с Востоком. Благодаря оживлению деятельности варягов (см. VIII, 1 сл.) на севере, появился новый путь «из Варяг в Греки», сыгравший столь важную роль в истории того объединения, которое мы несколько условно называем Киевской Русью. Новые связи со странами севера и юга положили свою печать на дальнейший ход истории восточного славянства, одним из ярких показателей чего явилось принятие — после некоторых колебаний в сторону хазарского еврейства и восточноазиатского магометанства — византийского христианства (см. Х, 430, и раскол, XXXV, 621/22). Эти новые связи определили надолго и характер нашей историографии. Отец русской истории, автор «Повести временных лет» (см. летопись, XXVII, 503/04), знает источники северные, но смотрит на вещи глазами византийца; отсюда у него идут суждения о дунайской «прародине» славянства и оценка отдельных лиц и событий.

Первые вполне правдоподобные известия крупного значения, дошедшие до нас через летописца, говорят об объединении ильменских славян, кривичей (см.) и финских племен — веси (см. весь) и мери (см. меря) — под властью варягов и о таком же объединении на юге и юго-востоке, где поляне (см), северяне (см. XLI, ч. 6, 527) и вятичи (см.) подпали власти хазар (см.). Факт этот записан в летописи под 859-м годом. Далее между двумя этими политическими объединениями начинается борьба, о чем свидетельствует летописная легенда об Аскольде (см.) и Дире. Борьба оканчивается переходом гегемонии к Киеву. Во второй половине Х века заканчивается этот процесс формирования Киевской Руси (см. Киевское великое княжество, XXIV, 262 сл.). Важно отметить некоторые детали, приводимые летописцем в связи с повествованием о политических событиях на указанной территории, очень хорошо подтверждаемые памятниками материальной культуры. Первый из варяжских конунгов (см. Рюрик; умер в 879), утвердившись в Новгороде (862), сажает одного из своих мужей в Ростове и братьев своих (см. Трувор и Синеус) в Изборске и на Белоозере. В конце Х века киевский князь Владимир (см. Х, 428 сл.) посылает своих младших сыновей, Бориса и Глеба, в Ростов и Муром. Эти факты подтверждают еще раз, как важны были в то время пути, ведущие в Азию и на Запад. Путь, по которому пробирались арабы в греческие города в Крыму, нам точно неизвестен. Весьма возможно, что он шел по Днепру с севера. Во всяком случае, у устья Днепра находят сассанидские монеты VI-VII веков, в развалинах Херсонеса — восточные монеты VIII-IX веков. Киевская Русь в Х веке, во всяком случае, имеет большие интересы в Крыму, и договоры Руси с греками 945 и 972 годов не случайно, выясняя основания взаимных отношений договаривающихся сторон на территории Крыма, в частности выделяют Корсунь (Херсонес). Русский князь обязуется не нападать на Корсунскую страну и не допускать других причинять ей «пакости». Предполагается, что Русь не только может беспокоить Корсунь и его окрестности своими набегами, но и защищать его. «Записка готского топарха» содержит определенное указание на протекторат русского князя на крымской территории.

Время Святослава (см.; 942-972) и Владимира (см. Х, 428/32; 980-1015) — расцвет политического могущества Киева. Крымские готы и сама Византия неоднократно прибегают к помощи «царствующего на севере от Истра, могучего многочисленным войском и гордого боевой славой» Святослава и затем Владимира. Усиление интереса к Крыму, несомненно, связано с фактом упадка восточных связей и усиления византийских и западных. Летописцу эти связи особенно близки. В своем сравнительно не длинном рассказе об этом периоде он дважды подробно изображает этот новый великий водный путь: «Бе путь из варяг в греки по Днепру и вверх Днепра волок до Ловоти, по Ловоти в Ильмерь озеро великое, из него же озера потечетъ Волхов и втечетъ в озеро великое Нево, и того озера впадетъ устье в море Варяжское и по тому морю ити до Рима, а от Рима прити по тому же морю ко Царюграду, а от Царяграда прити в Понт море, в неже втечетъ Днепр река. Днепр бо потече из Оковьского леса и потечетъ на полъдне, а Двина ис того же леса потечетъ, а идетъ на полунощье и впадетъ в море Варяжское; ис того же леса потече Волга на въсток и втечетъ семьюдесят жерел в море Хвалисьское. Тем же и из Руси может ити по Волзе в Болгары и в Хвалисы и на въсток доити в жребий Симов, а по Двине в Варяги, из Варяг до Рима... А Днепр втечетъ в Понетьское море жерелом, еже море словеть Руское...». Летописцу хорошо известен этот узел, откуда расходятся разные дороги, имевшие столь решающее значение для истории Киевского государства.

Могущество этой державы оказалось непрочным. Почтив то же самое время, когда летописец описывал эти пути, слагались события, подготовлявшие их гибель. Торговая Европа во главе с теми же варягами, только западно- и южно-европейскими, нормандскими и сицилийскими (см. норманны), начинает прокладывать свои пути на Восток, отбивая монополию восточной торговли у магометан и византийских греков (см. XLI, ч. 8, 441/42). Когда главный коммерческий центр греческого востока в 1204 году был взят и разгромлен французскими рыцарями (см. XXV, 64 и 437), торговая дорога с Востока в Рим стала идти не через Днепр, а через Венецию, и «великий водный путь» на юге уперся в коммерческий тупик. Варягам стало легче связываться с греческими странами другой рекой — Рейном. Этапные пункты на старой большой дороге международного обмена превратились в захолустные торговые села на проселке и почти в то же время были разрушены татарами. Союз рейнских городов, разросшийся в Ганзу; охватил своими конторами всю Балтику; на крайнем северо-восточном конце этой цепи оказался Новгород, один из русских торговых городов, для которого передвижка мировых торговых путей была скорее полезна, чем вредна.

Феодализация и феодализм Киевской Руси. Слова летописца о том, что славяне жили родами, относятся к глубокой древности. Отдельные роды, враждуя друг с другом, оберегали в то же время жизнь отдельных своих членов. Родовая месть и коллективная ответственность за преступления в качестве пережитка этого строя известны Русской Правде (см.). Частная собственность и вместе с нею классы отсутствовали. Это доклассовое общество существовало на базе низкого развития производительных сил, делавших невозможным выделение отдельных людей из кровного коллектива и требовавших коллективной помощи в труде и защите от всяких опасностей.

В тот момент, когда писалась «Повесть временных лет» (XI в.), на территории главных торговых путей от родового строя остались только пережитки и воспоминания. Далеко в сторону от этих путей продолжали оставаться старые формы общественной жизни. Особенно долго этот строй держался у вятичей. Летописец говорит о них (и о радимичах, см., и северянах), что они жили «в лесех якоже и всякий зверь». Для киевлянина за вятичскими лесами шла страна «залесская», то есть земля Суздальская. Владимир Святой (умер в 1015) считал невозможной дорогу прямоезжую через вятичей, а Владимир Мономах (1113-1125; см. Х, 432/35) уже хвалился, что дважды прошел «сквозе вятиче». В течение XI века у вятичей нет ни одного города. Таким образом, разложение родового строя у славян и процесс феодализации нельзя рассматривать как процесс, равномерно развивающийся по прямой восходящей. В различных местах своеобразные условия то ускоряли, то замедляли рост производительных сил, разрушавших родовую организацию. Во второй половине IX века, как мы уже видели, поляне, северяне, вятичи и радимичи находились под властью хазар, а ильменские славяне и кривичи с некоторыми финскими племенами — варягов. Завоеватели брали дань с них «по белей веверице от дыма» (ср. подымный налог). Дым неизбежно подразумевает индивидуальное хозяйство. Победители в данном случае равнялись по наиболее культурным частям славянства и, подталкивая отсталые племена, способствовали изживанию родового строя.

По очень скудным данным, имеющимся в нашем распоряжении, мы не можем восстановить картину хозяйства восточного славянства в период разложения родового строя. Никаких сомнений не возбуждает факт наличия земледелия, охоты, бортничества (см. борть) и рыболовства, но вопрос не столько в том, чтó производили славяне в это время, сколько — какими способами. В этом отношении мы бессильны сказать что-либо точно. Язык дает нам право говорить о том, что рало, соха, плуг не только известны всем славянам, но что соха и плуг филологически, а, следовательно, и фактически, восходят к скифам. Можно сказать больше, — что эти слова, обозначающие соответствующие предметы, известны в различных социальных слоях скифского общества. Маловероятно, чтобы эти орудия производства не перешли преемственно к славянам, поселившимся в южных степях. Но что это за орудия, к сожалению, точно сказать мы не в состоянии, так как археологи дают нам образцы этих орудий только с Х века. Весьма вероятно, что изображение этого плуга мы имеем на монетах города Пантикапеи (см.), где он изображается вместе с головой быка и колосом пшеницы. Это не наш плуг, а античный рыхлитель. Скифская пшеница, добытая в раскопках на Дону, имеется в нашем распоряжении. Известно, что пшеница требует более глубокой вспашки и, следовательно, соответственных земледельческих орудий.

Все эти факты относятся к южным степным пространствам. Что же касается лесных мест (а мы знаем, что и вокруг Киева тогда был «бор велик»), то последние специальные исследования на основании археологических, главным образом, данных приводят к заключению, что родовому строю здесь соответствовала в свое время подсечная система земледелия, требующая больших лесных пространств. Употребление скота в качестве тягловой силы при этой системе не обязательно. Главнейшими орудиями земледелия являются топор для обрубания ветвей, суковатка для боронования и серп для жатвы. Сохи еще нет. Она появляется как дальнейшее развитие суковатки, сначала в виде трехзубой, потом однозубой с железным наконечником. Соха, выросшая в условиях подсечного земледелия, окончательно сложившись, разрушает подсечную систему и дает начало новой форме земледелия. Так появляется на смену подсеки пашенное земледелие, где соха с лошадиной упряжкой делается основным орудием земледельца. Раскопки обнаруживают сошники только с Х века, причем на северо-востоке раньше, чем на северо-западе. На юге пашенное земледелие появилось значительно раньше. Стало быть, приблизительно в IX-Х веках пашенное земледелие в лесной полосе восточной Европы побеждает подсеку. С этого времени делается возможным мелкое крестьянского типа земледельческое хозяйство, что при подсеке было невозможно, и это мелкое крестьянское хозяйство становится базой новой общественной формации — феодальной.

«Средства труда не только мерило развития человеческой рабочей силы, но и показатель тех общественных отношений, при которых совершается труд». Понятными делаются и свидетельства византийских и арабских писателей о славянах: свидетельства VI-VII веков говорят о разобщенности славянских поселений и низкой земледельческой культуре; наоборот, от Х века идут показания совсем другого рода.

Еврейский путешественник Х века Ибн-Якуб сообщает, что славянская земля обильна всякого рода жизненными припасами, что славяне — народ хозяйственный и занимаются земледелием усерднее, чем какой-либо другой народ. Известно также, что в IX-Х веках лен был одним из продуктов славянского хозяйства, поступавшим в больших количествах на среднеазиатские рынки через Дербент. Из факта обложения населения данью в виде белок или из летописных сообщений о подарках греческим послам, где меха играли видную роль, наконец, из фактов торговли, прежде всего, мехами, медом и воском нельзя делать заключения, что земледелие в Х веке было у восточных славян занятием второстепенным. Если судить по этим признакам и быть последовательным, то нужно будет отрицать господство в России земледелия и в XV и в XVI веках, когда меха, мед и воск по-прежнему служили предметом вывоза. Гораздо важнее обратить внимание на то, что орудие именно земледельческого производства превратилось в единицу обложения (см. соха) даже у самых отсталых славянских племен, что самая главная пища славян с древнейших известных нам времен есть хлеб, самый распространенный напиток — квас, приготовляемый тоже из хлеба. Тот же квас дубит кожи и служит в бане вместо мыла. Отказ от «делания нив» в словах Ольги (см.) равносилен, даже для сравнительно малокультурного племени (древляне; см.), голодной смерти, к чему, впрочем, неоднократно вели недороды и полные неурожаи хлеба. Сведений о голодовках и моровых поветриях в результате неурожая у нас очень много, и этот факт ясно говорит нам о том, что земледелие есть основное занятие населения. В полянских и северянских могилах находится рожь, пшеница, ячмень, греча и горох. У нас нет недостатка в свидетельствах, относящихся к Х веку, что славяне знают соху, плуг, борону и серп. Явные следы именно земледельческого быта сохранились и в древней славянской народной песне, и в религии, и в преданиях.

Некоторое пренебрежительное отношение к способам славянского земледелия, которое можно наблюдать у византийских писателей, гораздо проще объяснить превосходством их культуры, позволявшим им говорить о славянах в известных тонах. А если это так, то фигура земледельца в это время должна быть достаточно популярной.

Охота начинает приобретать характер организованный, по крайней мере, у князей и их дружинников. Ольга (945-969) устраивает в древлянской, покоренной ею, земле свои «ловища». Дружинники точно так же успели к этому времени освоить места охоты. Под 975 годом летописец рассказывает случай убийства Люта, сына боярина Свенельда, князем Олегом Святославичем в момент охоты Люта в княжеском лесу. Под влиянием спроса на меха охота из мясной превращается в пушную.

Бортничество упорядочивается. Пчел не уничтожают (старая пословица: «не передушивши пчел, меду не есть»), чтобы достать мед, а берегут их. У бортных ухожаев появились свои хозяева.

Что касается скотоводства, то сведений о нем у нас тоже мало. Но по некоторым из них можно судить отчасти и об этой отрасли хозяйства. Араб Ибн-Даст (Х в.) сообщает, что рабочего скота у славян мало, а верховых лошадей имеет только один князь. Однако, можно думать, что сведения Ибн-Даста не точны. Особенно много убедительных сведений по этому предмету содержит древнейшая редакция Русской Правды (см.) там, где она имеет случай говорить о деталях в организации крупного хозяйства (см. ст. 342/43).

Мы имели случай отметить факт значительной и оживленной торговли арабов, а затем варягов и византийцев с восточным славянством. Для истории этого периода торговля имеет очень большое значение, но необходимо указать на то, что эта торговля явилась не результатом известного состояния славянского хозяйства, а была создана главным образом в итоге международных торговых отношений. Она в значительной степени покоилась на внеэкономическом принуждении. Отсюда особенность развития Киевской Руси, отсюда ее города (см. XV, 632 сл.), часто отличающиеся от феодальных городов обычного типа. Скандинавские саги называют древнюю Русь «страной городов». Ибн-Даст говорит, что «Русь», которую он отличает от славян, вовсе не имеет ни деревень, ни пашен, имея в то же время «большое число городов» и «живя в довольство». Это последнее «руссы» приобретают своим «единственным промыслом» — «торговлей собольими, беличьими и другими мехами». За свой товар руссы получают деньги. В погоне за покупателями русские купцы доходили до самого Багдада. О торговых сношениях Киевской Руси с Византией мы имеем не только эпизоды, занесенные в русские или византийские хроники, а источник, несравненный с хрониками по своему значению. Это — торговые договоры Руси с греками. Начиная с 907 по 971 годы, до нас дошло четыре договора. Это договоры о мире между двумя народами и об условиях мирных торговых сношений. Договор князя Игоря (см.) 945 года ставит условие, чтобы Русь «не творила бесчиния в селах и в стране» греческой, чтобы купцы входили в город без оружия по 50 человек под наблюдением византийского «мужа»; разрешается пользование банями, выдается «месячина»; для стоянки им отводится место за городом, время их пребывания ограничивается определенным сроком. Греки побаивались Руси, даже приходившей на самом законном основании. По договору 907 года (князя Олега; см.) русские купцы имеют право беспошлинно закупать товары (в следующем договоре 945 года эта статья исключена). Представитель царской администрации, «царев муж», просматривает закупленные руссами товары. Он же является и судьей в столкновениях между русскими и греками. Русь возила в Византию меха, мед, воск и челядь. Из Византии русские купцы вывозили шелк, золотые украшения, вазы и другие предметы роскоши. Шла торговля и с Западом. Меха, воск, челядь и шелк Русь продавала в Регенсбурге и в других местах. У французов в XII веке греческие шелка носили название «soies de Russie». Святослав в 969 году, задумав перенести свою резиденцию на Дунай в Переяславль, объяснял свое желание тем, что тут «вся благая сходятся: от Грек злато, паволоки, вина, овощеве разноличные, из Чех же, из Угорь сребро и комони (кони), из Руси же скора (меха) и воск, и мед, и челядь». Эти предметы торговли лучше всего говорят о ее характере. Невольников добывали на войне; меха, воск и мед — обычные предметы дани, которую князь собирал с подвластного населения. Предметы торга добывались часто открытой силой. Разбойник в купца и купец в разбойника превращались с поразительной легкостью,

Скандинавские саги с беспримерной откровенностью иллюстрируют это положение. «Был муж, — говорится в одной из них, — богатый и знатного происхождения, по имени Лодин. Он часто предпринимал торговые путешествия, а иногда занимался и морским разбоем». Ибн-Даст тоже рассказывает о русских купцах, что они «производят набеги на славян, подъезжают к ним на кораблях, выходят на берег и полонят народ, который отправляют, потом, в Хазеран и к болгарам и продают там». Самый термин «товар» в это время обозначал военный стан, лагерь, обоз, всякое вообще имущество, деньги, — и только с ХIII века стали пользоваться этим словом в нашем его понимании. Купец, не только русский купец, но и всякий иной, в то время по необходимости должен был быть и воином. Под 1142 годом в Новгородской летописи рассказан случай, когда шведский князь с епископом в 60 шнеках напал на 3 купеческие лодьи, которые шли из-за моря в Новгород. Купцы не только сумели себя защитить, но «отлучиша» 3 неприятельские лодьи и избили до 150 человек врагов.

Признание этого сочетания войны, разбоя и торговли помогает понять некоторые особенности в организации древнерусского города (см. XV, 632/38) и его значение для данного этапа в развитии восточнославянского общества. Торгово-военный город должен был иметь и соответствующую организацию. Делается понятным роль тысяцкого (см. XV, 639, и XXX, 291/92), главного командира городских «воев», его близость к князю и его добавочная функция главного судьи по коммерческим делам. Делается также понятной сотенная организация городского купечества, состав и характер городского веча. Торговый город экономически эксплуатировал деревню, очень мало давая ей взамен; но главная политическая сила города находилась в руках феодалов-землевладельцев: князей, бояр, рядовых дружинников.

Если мы заглянем глубже в жизнь общества этого времени, заметим все более растущий интерес к земле у князя, его дружинников, церкви. Наиболее старые сведения по этому предмету дает нам Русская Правда, та ее часть, которая носит наименование «Правды Ярославичей». Если время записи отдельных частей, входящих в состав Русской Правды (см.), с большими основаниями относится к 1016 и 1036 годам, то относительно возникновения норм этих памятников дело обстоит гораздо сложнее. Несомненно одно, — что здесь мы имеем ряд хронологических наслоений. Древнейшая редакция относится, несомненно, к очень старому времени. Здесь мы имеем сравнительно примитивную структуру общества: рабовладельцы и рабы. Эта «Правда» обещает оберегать жизнь всех членов общества, исключая рабов, 40-гривенной вирой (русин, гридин, купец, ябедник, мечник, изгой и словенин). Эта вставка в старый текст «Правды», вероятно, была сделана в связи с новгородскими событиями 1016 года, когда между варяжской пришлой дружиной и новгородцами произошло кровавое столкновение (см. ниже). Ярослав этой вставкой, по-видимому, желал дать Новгороду гарантии более мирных общественных отношений. «Правда Ярославичей», записанная около 1036 года, вводит нас в обстановку княжеского домэна. Здесь князь изображен в качестве феодального землевладельца и в то же время рабовладельца. Во всех деталях, сообщаемых Правдой, проглядывает княжеский двор в широком понимании слова, то есть жилые и хозяйственные постройки, земля, княжеские слуги разных рангов и положений, эксплуатируемое население — холопы (см. XLV, ч. 2, 687 сл.), смерды (см. XXV, 442/44), закупы, рядовичи, изгои (см.). Кроме рабов, этого пережитка предшествующей ступени развития, все остальные виды зависимого населения по характеру своей зависимости и формам эксплуатации принадлежали к типичным слоям зависимого населения феодальной вотчины.

Крупное хозяйство этого времени представляется довольно сложным в своей организации. Кроме эксплуатируемого населения, мы видим здесь княжеских слуг свободных: огнищане (см.), ездовые, мечники, емцы; и несвободных: тиуны (см.), старосты, кормилицы, кормильцы, которые, однако, могут быть и свободными, если они поступают к феодалу по договору, «ряду». Среди хозяйственных построек прямо называются или с очевидностью подразумеваются: клеть, конюшня, коровий двор, хлев, помещение для сена и дров. Называются также следующие атрибуты сельского хозяйства: рогатый рабочий скот (волы), молочный и мясной, называются табуны лошадей, бараны, овцы, козы, свиньи, голуби, куры, утки, гуси, журавли, лебеди, сено. Домашний рогатый скот тщательно различается по возрастам, что говорит о качественной стороне этого участка сельского хозяйства. Упоминается сельский староста, ратайный староста, поля, разграниченные межами, нерушимость которых закон защищает самым высоким штрафом. Неизбежно предполагается окружающее подвластное сельское население. Ясно различается богатое хозяйство, где зависимые люди на своих господ пашут пашню плугом с воловой упряжкой, и крестьянское, не имеющее возможности приобрести волов и пользующееся лошадью как для сельскохозяйственных работ, так и для передвижения. Последняя деталь взята из летописных данных, дополняющих Правду. Само собой разумеется, что очень бедные люди не могли приобрести и лошади.

Житие Феодосия Печерского (см.), писанное Нестором, вносит еще несколько важных деталей в эту картину. Отсюда мы узнаем, что владение селами было важнейшим источником благосостояния богатых людей того времени. Сила заинтересованности в этих селах здесь сравнивается с силой любви к детям. Феодосий, спокойно встретивший распоряжение князя о ссылке, объяснял это спокойствие тем, что у него нет в жизни привязанности — ни сел, ни детей. Тут же имеем интересный рассказ о последнем предсмертном собеседовании Феодосия с братией. Он приказал собрать всю братию и тех, «еже в селех и на иную какую потребу шли», и «нача казати тиуны, приставники и слуги, еже пребывати комуждо в порученей ему службе со всяким прилежанием...» Наконец, здесь же мы имеем упоминание княжеского поля, лежавшего неподалеку от Киева. Что это был не простой пустырь, видно из того, как осторожно обходили его монахи с толпой богомольцев, выбирая место для построения нового храма. Монахи никак не рассчитывали, что князь может им его подарить. Это случилось, по объяснению составителя жития, только особым божьим внушением князю.

Если прибавить к этим фактам сведения о княжеских бортях, принадлежностях охоты и рыбных ловах, этим мы исчерпаем все, что дает «Правда Ярославичей» и близкие к ней по времени составления памятники для характеристики княжеского домэна. Нет никаких оснований думать, что княжеская вотчина отличалась как-либо качественно от вотчины богатого княжеского дружинника или монастыря. Перед нами развернутая картина крупного хозяйства. В этом хозяйстве еще много остатков рабства, но, тем не менее, это уже феодальная вотчина, так как в ней мы можем видеть все характерные черты феодализма. Некоторая количественная гипертрофия рабства в Киевской Руси объясняется, прежде всего, большим спросом на рабов, как на товар, на европейских и азиатских рынках. Феодальные отношения, имея своей основной базой сельскохозяйственное производство, не исключают также ремесленного и мануфактурного труда. Освоение земли более могущественными людьми еще в период разложения родового строя создает, путем внеэкономического принуждения, отношения господства и подчинения, реализуемые в обязанности экономически самостоятельного непосредственного производителя платить своему господину земельную (докапиталистическую) ренту. Чем дальше мы будем следить за эволюцией хозяйства и общественных отношений в этой вотчине, тем больше будем находить в ней черт, отрывающих ее от пережитков родового строя и выявляющих свой подлинный феодальный характер (ср. XI, 396 сл.).

К какому времени следует относить появление частной собственности на землю и появление крупного землевладения, сказать точно трудно. На основании истории сельскохозяйственной техники, как мы видели, можно говорить о том, что к Х веку вместе с разложением подсечного земледелия ушел в область преданий и родовой строй; стало быть, с этого же времени мы можем говорить и о частной собственности на землю в качестве определяющего признака новой общественной формации.

Для Украины эту дату нужно отодвинуть далеко назад, несмотря на то, что письменные источники начинают говорить о частном землевладении лишь с Х века. В половине этого века упоминается село княгини Ольги Ольжичи; Будятина весь принадлежала ей же; сельцо Берестово было у Владимира под Киевом. Для XI века мы имеем по этому предмету достаточно убедительные факты. Кроме ясных фактов, сообщаемых Русской Правдой по этому предмету, нужно указать на сообщения летописи и киево-печерского Патерика (см. XXXI, 359). Под 1051 годом отмечен факт землевладения Печерского монастыря, приблизительно к этому же времени относятся сведения о землевладении родителей Феодосия Печерского около Курска. Печерскому монастырю, по сообщению жития Феодосия, землевладельцы жертвовали «села». Под 1096 годом имеется запись о пожаре в Суздале, где погорел и двор Печерского монастыря и церковь «юже бе дал Ефрем и с селы». От первой половины XII века сведений о княжеском, боярском и монастырском землевладении уже много. Сообщения летописные вполне подтверждают наши наблюдения над княжеским домэном по Русской Правде. Боярские и княжеские села — это центры феодальных хозяйств, часто служащие приманкой для военных и грабительских предприятий различных феодалов, база существования феодала. Лишиться сел, то есть населенной земли, для боярина значит лишиться «своих жизней». Эксплуатируется здесь «огневщина» и «смердина», то есть рабы и смерды.

Рабы, иначе челядь, холопы, встречаются в этих феодальных имениях в качестве рабочей силы и в качестве товара. Но торговля рабами и рабский труд шли на убыль по мере успехов феодализации общества и развития производительных сил. До оживления великого водного пути из варяг в греки, по-видимому, положение рабов было иное, чем с появлением здесь варягов. По свидетельству Маврикия, VІ век нашей эры, славяне пленных не превращали в рабов, а предоставляли им либо право выкупиться, либо оставаться у них на свободе. Варяги сильно способствовали росту рабовладения на Руси, так как торговля рабами приносила им огромные суммы денег. По Русской Правде рабы находятся в разных положениях, занимают разное место в производстве, начиная от управляющих княжеским и боярским двором до простых рабов, они же пополняют значительную часть кадров вотчинных ремесленников. Рабов мы знаем и у светских феодалов и у церкви. Последняя начала прекращать пользование рабами в качестве рабочей силы раньше других феодалов, заменяя их крепостным трудом. Общий характер положения рабов в это время на Руси значительно отличает их от римских рабов. У них могло быть и бывало свое имущество, семья, многие из них фактически скорее походили на крепостных, чем на рабов в полном смысле слова. Жизнь раба оценивается в такую же сумму, как и жизнь смерда, с которым они в феодальной вотчине уживались вместе.

Смерд (см. ХХV, 442 сл.) — несомненный крестьянин, то есть непосредственный производитель, владеющий своими собственными средствами производства, самостоятельно ведущий свое земледелие и связанную с ним деревенскую домашнюю промышленность. Смерда мы можем встретить либо свободным, либо зависимым от землевладельцев-феодалов. Освоение земли вместе с сидевшими на ней смердами и должно рассматривать как процесс феодализации, причем зависимость смердов в этом случае могла быть самой разнообразной. Обычно смерда мы встречаем в качестве плательщика дани; не так ясно выступает перед нами смерд, обязанный земельной (докапиталистической) рентой. Весьма живо и ярко изображен смерд в летописном рассказе о Долобском съезде под 1111 годом. В одном шатре собрались братья Святополк и Владимир Мономах со своими дружинами для обсуждения вопроса о походе на половцев. Чтобы нарушить молчание, Владимир обратился к брату: «Брате, ты еси старей, почни глаголати, яко быхом промыслили о Руськой земли». Святополк ответил: «Брате, ты почни». На это Владимир сказал: «Како я хочу молвити, а на мя хотять молвити твоя дружина и моя рекуще: хощеть погубити смерды и ролью смердом». Оказывается, Владимир заранее предвидит оппозицию дружины, заинтересованной в смердьей пашне. Чем проще объяснить эту заинтересованность, как не тем, что смерды здесь разумеются живущими на землях дружинников и обязанными им рентой? Не на этот ли факт намекает князь Изяслав (см. XXI, 513) в 1150 году, обращаясь к своей дружине: «вы есте по мне из Русскые земли вышли, своих сел и своих жизней лишився»? В этих селах, как сообщает Татищев, жила «огневщина» (famuli) и «смердина». В «Вопрошании Кириковом» (см. XXIV, 149) мы имеем замечание: «а смерд деля помолвих, иже по селом живут»; в XI веке князь Изяслав жертвует новгородскому Пантелеймонову монастырю село Витославицы и смердов; смердов рядом с холопами мы встречаем в летописи; в договоре Новгорода с королем Казимиром 1471 года смерды прямо называются людьми, зависимыми от своих феодалов-землевладельцев, и рассматриваются наряду с холопами. Это уже итоги длительной истории смердов, но и по Русской Правде, как было уже указано выше, жизнь смерда расценивалась так же, как и холопья. Русская Правда чаще всего знакомит нас со смердом, принадлежащим князю. Отсюда правило, что в случае бессыновней смерти смерда земля его переходит князю. Дальнейшие успехи феодализации выражались, прежде всего, в превращении свободных смердов в зависимых и крепостных. Свободный смерд уцелел надолго лишь на севере, где процесс освоения земли крупными феодалами шел темпами сравнительно медленными. От 1375 года до нас дошла грамота, где упоминаются смерды в качестве типичных крестьян. «Се докончаша мир в мир с Челмужским боярином с Григорием Семеновичем... староста Вымоченского погосту Артемей... да Шунгские смерды — Иван Герасимов, да Василей прозвище Стойвов Глебовы, да Игнатей прозвище Игоча, да Осафей Порфирьевы дети, да и вси Шунжане...» Соседство с боярином для этих смердов грозит опасностью. В «Слове Даниила Заточника» по этому поводу имеется, по-видимому, основанное на обычной практике, предостережение — «не держи села близ княжа села: тиун бо его яко огнь трепетицею накладен, а рядовичи его яко искры; аще от огня устережешися, но от искры не можешь устерещися жжение порт».

Рядовичей, о которых говорит Даниил Заточник, знает Русская Правда в числе населяющих княжескую вотчину слуг. «А в рядовиче княже пять гривен, а в смерде и в холопе пять гривен», то есть рядович, смерд и холоп трактуются, в смысле размеров штрафа за их убийство, одинаково. Считать рядовича «рядовым рабом», как делают многие исследователи, нет никаких оснований. Рядович — это человек, поступивший в число феодальных слуг по особому ряду — договору. Об этом ряде Русская Правда дает несколько указаний, когда говорит о происхождении холопства. Тот, кто «поимет робу без ряду», делается холопом, «поимет ли с рядом, то како ся будеть рядил, на том же стоит». То же и относительно тиунской или ключнической должности, в которую можно было вступить по ряду или без него. В Уставе Владимира Мономаха имеется указание на рядовича, хотя он там прямо и не называется: «иже работает из робы, свещает цену его пред послухи (это и есть ряд), да отпущается». Рядовичи упоминаются и в XV веке и в том же качестве находящихся на работе в феодальной зависимости людей.

 «Предъистория» капитала протекала и здесь так же, как и везде в других странах, в соответствующее время. Обеднение некоторой части крестьянской массы — ее обычный спутник. Нет недостатка в сведениях о том, что многие смерды, вообще небогатые, теряют возможность вести самостоятельно свое хозяйство и вынуждены искать помощи у богатых землевладельцев. От XII века мы имеем факты, свидетельствующие о том, что богатые люди «прилагают дом к дому, и села к селам, изгои ж, и сябры и борти и пожни, ляда же и старины», что они «имением не насыщаются», но «и свободные сироты (это и есть смерды) порабощают и продают». Обедневший смерд, потерявший возможность вести самостоятельное хозяйство, вынужден, бывал, делать долги и идти в кабалу, то есть продавать свою рабочую силу на самых тяжелых условиях, каких не знает капиталистическое общество. Рядовичи представляют одну из форм подобной кабальной зависимости. Другая, вероятно еще более многочисленная, группа, находящаяся в подобного же рода зависимости, носит наименование закупов.

Закуп (ср. XXV, 443) иногда называется наймитом, а самый термин «наим» в то время обозначал %%. Закуп работает на барском поле, барскими орудиями производства, но, по-видимому, имеет и свои орудия, а иногда даже небольшое свое хозяйство. Он отрабатывает %% и до погашения долга не может уйти от своего господина. Это человек, закабаленный при помощи экономического принуждения, но форма его зависимости чисто феодальная. Владимир Мономах, прибывший на Киевский стол в момент восстания должников против своих кредиторов, рядом компромиссных мер ликвидировал восстание (см. ниже). Очень выразительным памятником его деятельности этого периода служит та часть Пространной Русской Правды, которая носит особый заголовок «Устав Володимерь Всеволодича». Не подлежит сомнению, что «Устав» касается, прежде всего, вопросов о долгах во всех их формах, и, поскольку закуп так или иначе тоже был связан со своим господином долгом, то и закупов. Следы революционного происхождения законодательства о закупах очень заметны. Закупу гарантировано право суда со своим господином и право уходить от него для поисков денег, довольно точно определены случаи ответственности закупа за господское имущество, значительно защищены имущественные и личные права закупа. Бросается в глаза декларативность, рассчитанная на политический эффект, некоторых статей, касающихся закупа: господин может безнаказанно бить закупа только «про дело», отнюдь не «без вины», «не смысля», или под пьяную руку. Закуп имеет право жаловаться в суд на своего господина. Во всех этих гарантиях ясно чувствуется безвыходное положение закупа до восстания 1113 года и желание законодателя поставить границы, хотя подчас и чисто словесные, господскому произволу. Во всяком случае, закуп юридически находится во временной зависимости от своего господина, фактически в большинстве случаев — вечно. Форма его эксплуатации при этом условии ближе всего подходит под понятие барщины.

Надо думать, так же эксплуатировались и изгои (см.). В очень скудных источниках, относящихся к этому предмету, изгои всегда представляются людьми, сидящими на чужой земле и прикрепленными к ней. Князь смоленский Ростислав в 1150 году передает во владение епископской кафедры населенную землю: «село Дроченское со изгои... село Ясенское и с изгои». Митрополит Климент (см. ХХІV, 335) в XII веке в своем послании упрекает богатых людей в жадности к наживе и приводит в доказательство своей мысли факты привлечения на свои земли изгоев.

Необходимо подчеркнуть, что изгойство проделало большую эволюцию. В древнейшей Русской Правде изгой еще пользовался 40-гривенной вирой. Он тогда был выходцем из чужой общины, принятым в новую на равных правах с ее старыми членами. Совсем не то мы видим в XII веке, когда изгой оказывается едва ли не на самой низшей ступени социальной лестницы.

Определение Владимирского собора 1274 года дает понять, что церковь и, конечно, не только церковь в это время изыскивала разные способы увеличения рабочих рук в своих хозяйствах: «Аще ли кто... от нищих насилье деюще или на жатву или на сеносечи или провоз деяти или иная некая». Под нищими здесь проще всего понимать не калек, хромых и слепых, а работоспособных, но обедневших людей, лишенных возможности вести свое хозяйство и тем самым превращающихся в удобный для эксплуатации объект на жатве, сенокосе, по извозу и проч. Собор называет применение труда этих людей «насилием», давая этим понять, что либо труд их оплачивался крайне скудно, либо самый факт найма свободной рабочей силы для данного момента казался явлением мало привычным. Последнее объяснение кажется более правдоподобным. Мы имеем очень интересный пример того, с каким недоверием относилось население к возможности оплаты его труда. Наблюдая постройку киевского Софийского храма, князь спросил тиуна, отчего мало трудящихся у церкви. Тиун ответил: «Дело властельское (то есть делается по инициативе людей, облеченных властью), и люди боятся, что будут лишены платы». Тогда князь приказал возить деньги в телегах под своды Золотых ворот и объявить на торгу, чтобы каждый брал за труд по ногате в день (35¹/₂ копеек на довоенные деньги). После этого охотников работать нашлось много.

Действительно, о найме личных услуг источники Киевской и Новгородской Руси говорят немного; тиун в виде исключения может заключить особый ряд, иначе должность превращает его механически в холопа; наши источники еще несколько раз упоминают о наемном труде: заработную плату получают плотники при ремонте моста, лекарь за свои услуги, швец (портной) за исполнение заказа, ратай и пастух. Этот скрытый зародыш капиталистического способа производства не мог развиться раньше, чем созрели необходимые для него исторические предпосылки.

Города Киевской, Новгородской и Северо-восточной Руси (ср. XV, 632 сл.) либо очень старого происхождения, либо возникают в так называемый Киевский период двумя путями: это либо военные пункты, подобные тем, которые в большом количестве «рубили» первые русские князья, либо княжеская или боярская усадьбы со всеми их особенностями, обрастающие поселками ремесленников и купцов. Многие из крепостей превращались также в ремесленные и купеческие центры. Внешняя торговля, если она проходила через эти города, клала на них свой отпечаток. В Киеве, Новгороде, Пскове, Ростове мы рано можем наблюдать купцов разных национальностей, складочные места товаров, учреждения, связанные с торговлей. Но, несмотря на то, что древний город Киевской Руси под влиянием международной торговли приобретал черты города, живущего за счет деревни, в его организации были все элементы обычного средневекового города, где сосредоточивалось выделившееся из деревни ремесло, вырастал рынок, и где жило много феодалов. Плотницкий и Гончарный концы в Новгороде (см. XXX, 292) говорят об этом очень красноречиво. Если новгородцы слыли хорошими плотниками, то владимирцев ростовцы называют каменщиками. Раскопки, сделанные в Киеве, тоже говорят о наличии ремесленного производства в ранний период существования города. Титмар Мерзебургский (см. XVIII, 420/21) передает, что в Киеве в XI веке было 8 рынков (летопись подтверждает существование двух). Из Печерского патерика мы узнаем, что в Киеве в это время были варяги, евреи, армяне, греки, венгерцы. Всех их приводил сюда, прежде всего, торговый интерес. Житие Феодосия Печерского часто упоминает киевский рынок, где монахи продавали свое рукоделие, чулки, клобуки или шапки и покупали предметы первой необходимости, иногда в долг. В Новгородской летописи записано под 990 годом известие о некоем гончаре, который из подгородной деревни рано утром вез в своем челне горшки на продажу в Новгород. Первый нам известный «старейший» город на северо-востоке Киевской Руси — Ростов — имеет ту же физиономию, что и другие города Киевской Руси. Господствующее положение военно-торгового города по отношению к деревне сказывается в том, что горожанин — купец или ремесленник — считался выше сельского жителя — смерда. Когда Ярослав (см.) в 1016 году в благодарность новгородцам за их военную поддержку оделял их деньгами, то горожанину он дал в 10 раз больше, чем смерду, несмотря на то, что их функции в ополчении Ярослава были совершенно одинаковы. Неудивительно, что слово смерд, особенно для горожанина, стало словом обидным. Как мы уже видели, смерд часто бывал зависимым человеком, чего отнюдь нельзя сказать о горожанине. Городское вече — сила, с которой всегда считаются князья. В связи с этим характером старого города Киевской Руси образуются и классовые взаимоотношения в нем. Над массой мелких ремесленников и мелких купцов стоит хорошо организованная верхушка бояр (см. VI, 386 сл.), духовенства (см. XIX, 172 сл.), богатых купцов. Интересы этих представителей господствующих классов не всегда совпадали. Иногда мы можем наблюдать столкновения и внутри боярского класса, и между купечеством и боярством, но чаще всего мы видим борьбу низов с верхами, обострявшуюся по разным поводам — то должники восстают против высоких ростовщических %%, то бедное население города волнуется в виду высоких цен на соль, то по случаю голода меньшие люди начинают «избивать старую чадь». Часто мы можем видеть факты резких классовых столкновений, конкретные и непосредственные причины которых остаются нам далеко не ясными.

Ареной, где чаще всего происходили эти классовые бои, было городское вече (см. XII, 182 сл., и XV, 633). Нет никаких причин сомневаться в том, что вече есть собрание взрослых горожан, способных носить оружие, а часто и вооруженных, но отсюда не вытекает, что вече было органом городской демократии. Только в отдельных случаях мы можем отмечать вечевые собрания, говорящие от имени городского демоса; и они относятся к моментам революционных движений. В обычной обстановке вечевым собранием в своих интересах руководили господствующие в городе классы. Недаром за всю свою длинную историю новгородское вече ни разу не выбрало на пост посадника или тысяцкого никого из среды ремесленников или купцов, а всегда голосовало за бояр.

Суздальский летописец считает изначальным порядок вечевых решений, когда пригороды подчиняются вечевому решению старейшего города: «на чем же старейшие сдумают, на том пригороды станут». Но это был идеальный порядок, от которого отступали те из пригородов, которые чувствовали за собой силу отстоять независимость своих собственных решений. На вече обычно собирались в порядке городских общественных организаций (концы, улицы), вечевой дьяк записывал решения, которые удостоверялись печатями властей, тут же присутствовавших. Образчики вечевых грамот с печатями имеются в нашем распоряжении. Одной из обычных функций веча был «ряд» с князем. Князья в данном случае в качестве договаривающейся стороны принимали или отвергали предлагаемые вечем условия. Но так было далеко не всегда. Мы знаем немало случаев, когда сильные князья завладевали городами при помощи своих дружин и садились на княжеском столе помимо воли веча.

В древнейшую пору разложения родового строя князь (ср. XXIV, 376) был не кто иной, как представитель патриархальной власти. Таких князей-патриархов летописец при случае называет не один раз. Род Кия, по словам летописи, начал княжить у полян, а у древлян были свои князья, у дреговичей свои, свои у новгородских и у полоцких славян (см. Полоцкое княжество, XXXII, 528/30). Одного древлянского князя летописец называет по имени, — это Мал, так неудачно сватавшийся за Ольгу; тут же указаны и другие древлянские князья, которые «роспасли древлянскую землю» в противоположность князьям-завоевателям, грабившим ее. В более отсталых местах эти патриархальные князья просуществовали до XII века. Владимиру Мономаху пришлось воевать с князем вятичей Ходотой, которого, однако, летописец уже не называет князем, так как этот титул утвердился только за членами рода князей-завоевателей, осевших в Киеве и других центрах Киевской Руси. Это уже пришлые князья-варяги (см.). Скандинавское их происхождение не подлежит никакому сомнению. Они завладели главными пунктами на торговых путях и таким способом обеспечили себе властвование над населением на огромном пространстве. Основной признак их властвования заключался в собирании с населения дани. Сначала делалось это грубо, бессистемно. Меркой дани было терпение подвластных жителей. Но уже в Х веке формы сбора дани начинают упорядочиваться. Ольга (умер в 969) уже устанавливает «уставы и уроки». Князь-завоеватель действовал не один. С ним была его дружина, и вместе с ней он представлял ту силу, которая и покоряла население и защищала уже покоренное от новых завоевателей. Отсюда, прежде всего, и вытекает практика договоров отдельных городов, стоявших во главе значительных территорий, с князьями. В одной более поздней, правда (1307-1308), договорной грамоте Новгорода с князем Михаилом Ярославичем (см. XXIX, 105) обнаруживается подлинная природа этих отношений. Новгородцы с укором вспоминают, что князю Федору Михайловичу был дан стольный город Псков и князь, живя там, хлеб ел, а как пошла рать, и он отъехал и город бросил. Не лучше поступил и другой князь, Борис Константинович: ему поручена была Корела, а он Корелу всю истерял «и за немце загонил». Как было указано выше, князья и их дружины в Х-XI веках превратились в землевладельцев, и вместе с тем дань незаметно стала заменяться земельной рентой (докапиталистической). Но политическое значение князя, несмотря на ряд отклонений в различных местах, оставалось тем же: это — военный специалист, облеченный властью до тех пор, пока между вечем, его призвавшим, и им самим существует соглашение. Необходимо все-таки помнить, что между самими отдельными княжествами, как и между представителями княжеского рода, существовала иерархия. Отсюда князь Киевский, начиная с Олега (879-912; см.) и Игоря (912-945; см.), носит название «великого», а остальные князья и «светлые бояре» — это «сущие под его рукою», хотя эта рука и не лишала их значительной доли самостоятельности. Договор Олега с греками составлен не только от имени «великого князя Рускаго», а и от всех, иже суть под его рукою бояр и князей, а в договоре Игоря имеется к этому перечню характерное прибавление: «и от всех людий Руские земли». Чем больше было отдельных князей под рукой великого, тем больше было и значение этого последнего. А второстепенные князья, как и сам великий, в своем стольном городе имели авторитет лишь постольку, поскольку их поддерживало вече.

Основной антагонизм в древнерусском обществе IX-XII веков выражается в борьбе между землевладельцем и земледельцем, между низшими слоями городского населения и городской знатью, которая в большинстве случаев являлась той же землевладельческой правящей верхушкой.

Источники сохранили нам несколько фактов серьезных классовых конфликтов, в которых обнаруживаются столкновения противоположных интересов классов и отдельных внутриклассовых группировок. Обычно указывают на первое известное нам движение в Киеве 1068 года. После поражения, нанесенного русскому войску половцами, «люди кыевстии прибегоша Кыеву и створиша вече на торговищи». Это вече потребовало от князя оружия и коней, чтобы продолжать борьбу с половцами. Князь Изяслав (см. XXI, 514), по каким-то неизвестным причинам, отказал, чем и дал повод к восстанию. Вече разделилось пополам: одна половина отправилась освобождать арестованного соперника Изяслава, князя Всеслава (см. XI, 513/14), а другая пошла «претися со князем» Изяславом, который встретил восставших в своем дворе, окруженный дружиной. Князь выглядывал из окна, а внизу стояли восставшие. Дружинники видели опасность и указывали князю: «видиши, княже, людье взвыли», и предлагали послать кого-нибудь для охраны Всеслава. Но было уже поздно. Всеслава уже успели освободить, и вече ввело его в княж-двор. Изяславу пришлось спасаться бегством в Польшу. Богатство Изяслава было разграблено — «бесчисленое множество злата и сребра, кунами и белью». Через 7 месяцев Изяслав вернулся с польской военной помощью (он был женат на сестре польского короля Казимира) и жестоко расправился с восставшими: 70 человек «чади», участвовавших в освобождении Всеслава, было казнено, «а другая слепиша, другыя же без вины погуби, не испытав». Наступила очередь бежать Всеславу. Вот и все, что рассказывает летопись. Тут далеко не все ясно. Кто собственно встал против князя? Какие слои киевского общества? Несомненно только, что это была «чадь», «людье», то есть низшие слои населения, что они «грабили» княжеское имущество. Эта терминология употребляется летописцем применительно к массам, к низшим слоям киевского населения. Из дальнейших киевских событий, способных несколько осветить эту сторону дела, можно указать на факт перемены политического курса князя Всеволода (см. XI, 498/99), сидевшего на киевском столе (1078-1093) по смерти Изяслава. Он был тогда уже стар и в старости «нача любити смысл уных, совет творя с ними». Из противопоставления «уных» «первой» дружине видно, что Всеволод окружил себя людьми новыми, приблизил к себе более демократичные слои киевского общества, которым летописец не сочувствует. Он сообщает, что «начаша ти унии грабити, продавати люди». Грабити и продавати здесь значит облагать налогами и пенями (в Псковской летописи имеем, например: «насиловаху и грабяху и продаяху их поклепы и суды неправедными»). Новые люди, ставшие у власти, изменили старые обычаи, и князь этому стал сочувствовать. С этим фактом следует сопоставить отмену остатков родовой мести и замену их денежным индивидуальным штрафом — реформа, относящаяся к этому же времени (древнейшая редакция Русской Правды). Заканчивалось разложение старой патриархальной организации, на сцену выступали новые общественные формы, новые люди, с новыми, более жесткими приемами эксплуатации массы, что и не замедлило вылиться в более отчетливые формы протеста. Под 1113 годом в летописи излагаются события с большой яркостью. После смерти Святополка (см. XXXVII, 576) «кияни разграбиша двор Путятин тысячьского, идоша на жиды и разграбиша я» (см. Х, 433). Собравшееся вече обратилось к Владимиру Мономаху с приглашением на киевский стол. Посланные сказали князю: «Поиди, княже, Киеву; аще ли не поидеши, то веси, яко много зло уздвигнется, то ти не Путятин двор, ни соцьких, но и жиды грабити, и паки ти поидутъ на ятровь твою и на бояре и на манастыре, и будеши ответ имел, княже, оже ти манастыре разграбятъ». Мономах явился и путем ряда мер установил мир. «Устав Володимирь Всеволодича» (см. выше, 351, несомненно, связан с этими событиями, и его содержание помогает нам понять их сущность. По смерти Святополка, говорится в Русской Правде, Владимир Всеволодович созвал дружину свою на Берестове и на съезде постановили: кто занял деньги по 50% годовых, то проценты эти можно брать только 2 года и затем уже искать лишь капитала, а кто брал такой процент 3 года, тому не искать и самого капитала. Дальше делается попытка урегулировать различные возникающие из долга отношения. Много места отводится закупу, тоже через ссуду попадавшему в зависимость к своему господину. Несмотря на то, что этот «Устав» писан с очевидной целью успокоить восставшую массу, едва ли можно сомневаться в полной реальности отображения в нем положения низших классов общества. Те же отношения мы можем встретить и в Новгороде, и во Владимире. В 1136 году в Новгороде происходят крупные события, когда городские низы избивают бояр и революционное вече изгоняет князя, между прочим, за то, что он «не блюдет смерд»; в 1174 году во Владимире дело начинается убийством князя Андрея (см. III, 102/03), представителя новой политики, нам уже известной на примере киевского князя Всеволода, после чего горожане разграбили дом княжеский, золото и серебро, одежды и драгоценные ткани, дома посадников и тиунов. Приходили грабить даже и крестьяне из деревень. Все эти движения показывают, что масса населения, зависимая от феодалов и торгового капитала, в городах выступает против этого гнета, причем обычно выступает с какой-нибудь из враждующих между собой групп, лишь в некоторые только моменты поднимаясь до самостоятельных выступлений. Нельзя забывать, что в древнерусских «республиках» господство патриархальной аристократии в итоге сменяется новой феодальной верхушкой и аристократией капитала, но процесс этот идет через короткий период, когда хозяином русских городов является демос. Этот период падает на первую половину XII века приблизительно, с некоторыми незначительными отклонениями для различных центров, объединяемых властью Киева.

Перемена во взглядах княжеской власти на свои права и обязанности, поиски иных путей и методов властвования, обострение внутренних противоречий в городе и деревне — все это признаки роста производительных сил внутри страны и в то же время упадка старых форм жизни, связанных с гипертрофией внешнего рынка, с поисками новой дани, превращавшейся в товар лишь в руках завоевателей. Перед нами, несомненно, прогрессивные явления в области экономики, и, тем не менее, они и логически и хронологически связаны с так называемым «упадком» Киевской Руси. Этот «упадок», столь же условный, сколь и несомненный, не может быть объяснен без учета международных отношений, в которые втянуто было восточное славянство и которые и дали своеобразный эффект в форме Киевского государства. Пока Днепр и Волхов служили оживленной дорогой для европейской и азиатской торговли, города, стоявшие на этом пути, росли и процветали. Но когда с XII века Европа проложила новые, более удобные пути, старые торговые центры по великому водному пути стали заметно глохнуть. С IX по XI века Русь не только справлялась со всеми внешними опасностями, но и сама вела успешное наступление в разных направлениях, особенно на восток и юг. С конца XI века картина сильно меняется. Половцы (см.) начинают одолевать. Но прежде, чем испытать последний и решительный удар от татар, Киев в 1169 году перенес разгром от собственного князя, несколько раньше перед тем переселившегося на северо-восток. Андрей Боголюбский (1157-1174; см.) живет во Владимире (см. Владимирское великое княжество, Х, 427). Перед ним стоят иные политические задачи, чем перед старыми киевскими князьями. Он имеет целью сохранить за собой господство на путях из Новгорода в Поволжье. Он стремится сажать своих сыновей на Новгородском столе, дважды захватывает Новый Торг, (см. Торжок), этот ключ-город на торговом пути из Новгорода на «низ», начинает наступать на новгородские колонии «Заволочье» (см.), отнимает у них северные дани и торговые пути. И снаряженный им знаменитый поход на Киев (см. III, 102) вызван столкновением с Киевом из-за господства в Новгороде. Его брат Всеволод «Большое гнездо» (1176-1212; см. XI, 497/98) продолжает ту же политику. Киев остался в стороне. Южному поэту («Слово о полку Игореве»; см.) ничего не оставалось больше, как бросить Всеволоду заслуженный упрек: «Ни мыслию ти прилетети издалеча отня стола поблюсти».

С конца XII века ярко очерчиваются новые политические единицы, корнями уходящие в Киевскую Русь — Украина (см.), Новгород Великий (см.) и Ростовско-Суздальская земля (см. Суздальское великое княжество). Каждая из них продолжает свою особую историческую жизнь. Татарское завоевание (см. ниже), ускорившее назревание процесса превращения древней Руси в деревенскую феодальную страну, где городу отведено было более скромное, зато и более прочное место по сравнению с X-XI веками, ставит нас, прежде всего, перед фактом разрушения городов. И больше всего это относится к «матери городов русских», Киеву. Последний удар, нанесенный этому городу (1240), надолго лишил его возможности подняться из своих развалин.

С начала XIII века значительную роль в делах Киевского государства начинают играть галицкие князья, стремящиеся завладеть Киевом, связать его судьбы с Галицко-Волынским княжеством (см. XII, 369), и ко времени татарского нашествия мы видим в Киеве уже галицкого наместника. Во второй половине XIII века князья систематически не живут в Киеве, потому что им здесь нечем стало жить; представителем города Киева в это время является староста, отстаивающий в Орде интересы своего города. То же относится и к главе русской церкви, киевскому митрополиту, который переселился во Владимир. Другие города оправились сравнительно быстро. Особенно это необходимо подчеркнуть относительно городов правого берега Днепра по Бугу и Роси. Но нужно сказать, что татары «били и мучили» главным образом представителей высших классов общества, сельское население и городских ремесленников они мало трогали, заставляли лишь платить в свою пользу дань. Летописец сообщает нам по этому предмету любопытную подробность относительно Болоховской земли. Татары не тронули здесь сельского населения, «да им орють пшеницю и просо». Галицкий князь Владимир Василькович (1269-1289) в 80-х годах XIII века в своем завещании отписал жене своей город Кобрынь «с людьми и з данью»: «Како при мне даяли, тако и по мне ать дають княгине моей», поясняет князь. То же и относительно села Городел, которое он передает «с мытом». И здесь князь распоряжается: «Людье како то на мя страдали, тако и на княгиню мою по моем животе». Эти факты относятся к Галицко-Волынской земле, где, как мы видим, феодальные отношения продолжают существовать и развиваться (см. Галицкое княжество, XII, 367/76). Крестьяне всех категорий эксплуатируются по-прежнему, торговые пошлины продолжают поступать в казну феодала. Галицко-Волынское княжество связывается экономически и политически с Литвой, Польшей и через них с Западной Европой. Папа Римский утверждает за Галицким князем титул короля. Отношения между этим королем и феодальным боярством, с одной стороны, и феодальными городами, с другой, носят типичный характер борьбы феодального боярства с центральной властью, которую поддерживает торговый капитал. Очень яркий пример этих отношений дает нам Ипатьевская летопись, описывая борьбу Даниила Романовича (1211-1264) за Галич (см. XVII, 568/70). Бояре-феодалы не хотели Даниила; горожане, наоборот, обнаружили себя яркими его сторонниками, «любяхуть же и гражане». Когда Даниил приблизился к городу, горожане бросились к нему, «пустишася яко дети ко отчю, яко пчелы к матце, яко жажющи воды ко источнику». Епископ Артемий и «дворьский» Григорий пытались было удержать их, но, убедившись в своем бессилии, пошли, скрепя сердце, вместе с горожанами: «изыдоста слезныма очима и ослабленомь лицемь и лижюща уста своя». Им не оставалось ничего больше, как обратиться к князю: «Прииди, княже Данило, приими град». Бояре вынуждены были следовать примеру своего епископа и просить прощения у князя. Беспрерывные феодальные войны, таможенные перегородки между владениями феодалов мешали торговому капиталу развивать свою деятельность. Отсюда сочувствие и поддержка купцами князя Даниила Романовича в его объединительной политике и ожесточенная борьба его с боярством. Князь Данило, победитель Галича, живет, однако, не в нем, а в новом городе Холме, им самим построенном, так как в старом городе нелегко было уживаться даже с побежденным боярством. Точно также поступил и Андрей Боголюбский и — гораздо позднее — Иван Грозный. Города Галицко-Волынского княжества, опираясь на поддержку князя, начинают освобождаться от власти феодалов и получать право на самоуправление, — явления, очень хорошо знакомые западноевропейским городам в период феодализма. Купцы в этих городах, однако, еще не создают нового способа производства. Их коммерческие операции покоятся на скупке продукции крестьянского и ремесленного труда. Последний быстро развивался, впитывая в себя технику как соседних западных стран, так и принесенную с востока татарами. В XIV веке Галицко-Волынская земля и другие украинские земли (в том числе Северская, см. Северское княжество, XLI, ч. 6, 523/24) попадают под власть Литвы и Польши, где под новой властью, по существу такой же феодальной, идет дальнейшее их развитие (см. Украина, XLII, 134 сл.).