Россия. ХVІІІ. Гражданское и торговое законодательство в России в XIX и в начале XX века.

Россия. ХVІІІ. Гражданское и торговое законодательство в России в XIX и в начале XX века.

I. В царствование Екатерины II русская промышленность и русская торговля, не только внутренняя, но и внешняя, начинают сильно развиваться (см. ХХХVІ, ч. 3, 705/07). Растущий капиталистический класс на рубеже ХVIII и XIX веков стал все настойчивее выдвигать требование законодательного упорядочения торгового оборота, кредита и судопроизводства. И если XVIII век по многообразным причинам и в частности в силу той длительной дворянской реакции, которая последовала после смерти Петра I, поражает своей скудостью в области гражданского и торгового законодательства, то XIX век, в особенности первая треть его, особенно богат и законодательной инициативой и законодательными актами в этой области.

Обыкновенно инициативу разработки нового гражданского и торгового законодательства относят к началу деятельности Сперанского (1808). Между тем, это не совсем так, ибо ряд решающих актов, свидетельствующих о сугубом внимании царского правительства к проблемам гражданского и торгового законодательства (к требованиям торгового оборота), мы имеем уже в конце ХVIII или на рубеже XIX века. В этом отношении нужно особенно напомнить так называемый «банкротский устав», изданный в конце царствования Павла 12 декабря 1800 года. Историки права обычно недооценивают содержания и значения этого акта. Его ближайшей задачей было и основное внимание его посвящено вопросу об урегулировании и ликвидации дел несостоятельных купцов (банкротов) в связи с обнаружившейся острой необходимостью укрепить кредит как предпосылку развития внешней и внутренней торговли. Но, преследуя эту задачу, устав не ограничился вопросами конкурсного права, но занялся и разрешением ряда вопросов материального торгового права. Мы здесь найдем не только дополнительные постановления к вексельному уставу 1729 года (см. VIII, 131), но и правила о торговых займах, о поручительстве и даже о торговых товариществах. Имеются даже особые правила о возмещении ущерба, причиненного кредиту купца нанесением личного оскорбления. Любопытно отметить, что банкротский устав отражал также, если можно так выразиться, напор дворянства к занятию коммерцией. Не допуская в принципе, чтобы дворянское сословие занималось делом, присвоенным согласно прежнему законодательству «городским обывателям и купеческому сословию», устав все же, на известных условиях, приобщал дворян к коммерческому кредиту, запрещая им лишь подписывать векселя. Еще до прихода к власти Сперанского мы имеем также и известный манифест Александра I от 1 января 1807 года о даровании купечеству новых привилегий. Этот манифест, несомненно, имеет и принципиальный, и декларативный характер, подчеркивая готовность правительства поддержать расцвет торговли и пойти широко навстречу требованиям торгового капитала. (Там же были даны новые правила о торговых товариществах и т. д.).

Как известно, деятельность Сперанского (см.), как выдающегося кодификатора русского законодательства, резко разбивается на два периода, а именно: с 1808 по 1812 год и затем после возвращения из ссылки с 1826 по 1833 год. В последнем периоде пот непосредственным наблюдением Николая I Сперанский превращается в заправского техника кодификатора, охранявшего «устои». Зато в первый период, в эпоху Тильзитского мира и сближения русского правительства с представителем победоносной крупной буржуазии Франции (Наполеон I), кодификационная деятельность Сперанского, по согласному мнению всех историков, обвеяна духом буржуазного либерализма и желанием пересадить на нашу почву гражданское и торговое законодательства, необходимые для свободного развития капитализма в России. В связи с этим в 1809 году под руководством Сперанского разрабатывается проект гражданского уложения. К 1812 году, к моменту опалы Сперанского, наполовину готов также проект торгового уложения. То и другое является продуктом сильнейшего заимствования, подчас почти перевода, из гражданского и торгового кодексов Наполеона, но все же, конечно, не вполне, ибо эти проекты уложений отнюдь не покушались ни на крепостное право, ни на прочие основы дворянского землевладения. И все же, по мнению профессора Кассо, проекты Сперанского потерпели крушение в силу их утопичности для того времени. Наоборот, известный цивилист профессор Шершеневич в проектах уложений утопий не видит и высказывает мысль, что в целях создания прочной базы для развития русской торговли и промышленности Россия могла бы с таким же успехом заимствовать большую часть норм французских кодексов и в особенности их договорное право, как это сделали и многие другие страны, реципировавшие кодексы Наполеона в начале XIX века. Однако, не трудно убедиться в том, что полная рецепция гражданского и торгового кодексов, созданных после революции победоносной крупной буржуазией Франции, возможна была у нас, так же, как и во Франции, лишь при условии ликвидации крепостного права и всех феодальных привилегий дворянского землевладения. И в этом отношении прямо-таки поражает, с какой четкостью классового самосознания крупное дворянство в лице Карамзина и членов Государственного совета «разоблачало» Сперанского, очевидно не без иронии требуя от него, чтобы он доказал, что статьи, заимствованные им из французских кодексов, соответствуют исконному нашему законодательству о вотчинных правах дворянства и о полунатуральном хозяйстве крупного и мелкого землевладения в России.

Войны против Наполеона и опала Сперанского прерывают работу по составлению проектов уложений. Однако, после расправы с декабристами, в эпоху конфликта монархии с передовым дворянством России, Николай I в поисках опоры у класса промышленников и торговцев возвращается к проблеме обновления всей системы законодательства и в том числе гражданского и торгового права. Как известно, когда с этой целью был вновь призван на работу опальный Сперанский, ему указом 1826 года поручалось не составление новых и оригинальных уложений, а от него требовалось составление лишь «свода» законов и указов, действовавших в России со времен Алексея Михайловича, отнюдь не допуская «изменения основ» (см. Свод законов). Сперанский точно выполнил это указание. Первая часть Х тома так называемого Свода законов, изданная вместе со всеми 15-ю томами Свода законов в 1832 году, вполне закрепляла и ярко отражала и семейный уклад дворянской среды того времени, и всю систему поместного и вотчинного землевладения, составлявшего основу неприкосновенного для того момента крепостного права. В дальнейшем эта часть законов гражданских, изложенных в Х томе Свода, постепенно подвергалась частичным изменениям, но картина вотчинной собственности эпохи издания Свода, отраженная в Х томе, весьма характерна для всего социального уклада того времени. На этом материале мы ярче всего можем убедиться, что Россия в это время оставалась сословной монархией в полном смысле слова и что политическая власть по-прежнему и почти безраздельно была в руках класса дворян-помещиков.

В гражданском праве, кодифицированном в Своде 1832 года, основной массы русского трудового населения — крепостного крестьянства — вообще нет. Оно бесправно, оно в гражданском обороте не участвует, крепостной крестьянин для Свода 1832 года не субъект гражданского права. Но и в отношении остальных классов Свод все еще продолжает то резкое размежевание между дворянским землевладением и торговым и промышленным капиталом, которое получило свое наиболее развитое выражение в законодательстве Екатерины II.

Борьба этих классов за овладение русской фабрикой и за захват рабочей силы, которую тогда главным образом представляло крепостное крестьянство, ярче всего отражается в нормах того времени о праве владеть тем или иным видом недвижимой собственности. И в этом отношении мы в первую очередь читаем в Х томе издания 1832 года незыблемое положение о том, что владеть «населенными» имениями, то есть быть вместе с тем и владельцами крепостного труда, могут лишь дворяне. Хорошо известно (см. ХХХVІ, ч. 3, 746, 765; XXXVI, ч. 4, 60, 68, 423/25), как развивалась начавшаяся в эпоху Екатерины II борьба купеческого сословия за право покупать крепостных и целые имения с крепостными на предмет организации крупных фабрик. В этом вопросе правительство проявляло постоянные колебания: то разрешалось купцам покупать крепостных или даже целые имения с крепостными, то вновь запрещалось. В 1816 году под давлением дворянской реакции владение «населенными имениями» для купцов было окончательно запрещено. Но торговый капитал отыскал новую форму владения, обеспечивавшую ему рабочие руки. Он добился разрешения приобретать «ненаселенные» земли и вместе с тем путем покупки или иными путями приписывать и прикреплять к этим землям крестьян. Образовались, таким образом, так называемые «посессионные фабрики» (см. XXXVI, ч. 4, 69, и XXV, 563/64, приложение 1/2), где крепостной по закону принадлежал якобы не владельцу, а самой фабрике, причем владелец не имел права продавать его без фабрики, не имел права использовать крестьянина на иной работе, кроме фабрики, и, наконец, где дворянское правительство оставляло за собой право широко регламентировать взаимоотношения между крестьянами, прикрепленными к фабрике, и ее владельцем. Эти посессионные фабрики составляли в эпоху Александра I почти единственную базу развития крупной промышленности в руках не дворян-промышленников.

Итак, если в вопросе о владении крепостными дворянство энергично теснит русскую буржуазию, то, с другой стороны, и купеческое сословие вело наступление на дворянство, резко возражая против широко развивавшихся фабрик в дворянских имениях, в которых эксплуатировался крепостной труд крестьян и дворовых. В конце концов, закон 1842 года дает нам в этом отношении следующую весьма характерную компромиссную картину: «Мануфактуры, фабрики и заводы могут быть содержимы: 1) состоящими в гильдиях и имеющими торговые гильдейские свидетельства; 2) дворянами в их имениях и в городах, с запиской в сем последнем случае в одну из купеческих гильдий...» (Свод законов, т. II).

То же сословное размежевание мы имеем и в отношении других основных недвижимых объектов. Так, например, еще по закону 1824 года было запрещено, кому бы то ни было, «кроме купцов и торгующих мещан», покупать лавки в гостиных дворах и торговых местах. С другой стороны, даже владеть домами в городах могли лишь дворяне и крупные купцы. Что же касается мещан, то они не вправе были владеть домами с городской оценкой свыше 25 000 рублей ассигнациями. Картина будет полная, если мы добавим, что Х том, часть I законов гражданских, воспроизводил и всю тяжеловесную систему правил о родовых имениях, о наследственном майорате и всю систему ограничения завещательной свободы владельцев родовых имений и проч.

И на такой-то имущественной базе составители Свода гражданских законов должны были дать, по крайней мере, минимум норм, способных удовлетворить торговый и гражданский оборот по линии сделок и договоров. Чтобы успокоить дворянство, Сперанский сумел на этот раз почти под каждой статьей показать всевозможнейшие указы XVIII и даже XVII века, у которых якобы заимствованы правила Х тома о купле-продаже, о ссуде, займе, о юридических лицах, участвующих в гражданском обороте, и о гражданской ответственности за причиненные убытки. Последующее изучение этих ссылок без труда сумело установить, что далеко не все статьи Х тома в этой области являлись действительно заимствованием из источников, под ними указанных. Вокруг этого вопроса возникли даже горячие споры среди биографов Сперанского и историков нашей кодификации, не «обманул» ли Сперанский своего монарха и т. п. Между тем, в той скромной степени, в какой здесь были допущены новые постановления, это явление было совершенно неизбежным, ибо иначе нельзя было построить те по существу весьма примитивные типы товарных отношений, которые все же были абсолютно необходимы развивавшемуся народному хозяйству России 1840-х годов. Однако, уже в виду этого нужно признать, что распространенное утверждение, что Х том, часть I законов гражданских, благополучно просуществовавший до Октябрьской революции, был лишь кодексом дворянского поместного землевладения — не вполне верно: он, несомненно, давал правовое оформление рыночных отношений.

Но гражданское законодательство в эпоху издания Свода отнюдь и не исчерпывалось содержанием этой части Х тома. Уже 6 декабря 1836 года издается обширный закон, предусматривающий массовую организацию акционерных обществ (см. I, 20 сл.), и в том же году издается не менее обширный закон о казенных подрядах и поставках, в значительной степени заимствованный из однородного французского постановления и являвшийся данью интересам новой буржуазии, наживавшей как во Франции, так и у нас огромные деньги на казенных подрядах и поставках на армию и на подрядах по дорожному строительству и по строительству казенных зданий.

Более того, одновременно с законами гражданскими издается в томе XI, части 2-й Свода законов особый Устав торговый. Правда, этот устав в большей своей части касается не норм частного права, а всевозможных правительственных и сословных торговых установлений, как биржи, торговые палаты и проч. Далее, значительная его часть посвящена морскому праву и являлась воспроизведением «Устава о купеческом водоходстве», изданного Екатериной II в 1781 году и значительно заимствованного из ордонанса Людовика XIV о морской торговле. Но, кроме того, в том же Уставе содержались правила о торговых товариществах и довольно обширные правила о торговых приказчиках. В общем, Устав торговый 1832 года по своей структуре и по классу, который он главным образом имел в виду, больше чем Х том законов гражданских напоминает французский образец, вдохновлявший Сперанского, и в этом отношении особенно любопытна статья 2-я Свода, которая, в противоположность сословному духу гражданских законов, объявляла свободу занятия торговлей «всем лицам обоего пола русским подданным всех состояний...».

Ответом на нужды торгово-промышленного оборота был и вексельный устав 1832 года, который впервые широко разрабатывал у нас вексельное право, свидетельствуя о том, что этот инструмент развитого кредитного и товарного оборота начал получать широкое распространение внутри страны.

Такие типичные для восходящего буржуазного класса институты, как привилегии на изобретательство, впервые привлекли внимание нашего законодателя в особом указе уже 1812 года (Свод законов, № 25143), а в 1823 году издается даже закон об авторском праве под названием «указ о правах сочинителей». Однако, все это уже институты, получившие свое полное развитие только во второй половине ХІХ века.

В годы, непосредственно предшествовавшие освобождению крестьян от крепостной зависимости, гражданское и торговое законодательство не проявляет особой активности. Как же повлияло на него освобождение крестьян от крепостной зависимости? Достаточно известно, что при этом «освобождении» были приняты все меры, чтобы не допустить отрыва крестьянина от земли и чтобы не допустить экономической эмансипации крестьянства: прекращая крепостную зависимость, законодатель не прекратил кабальной экономической зависимости крестьянской массы от помещика. Более того, устанавливая впредь до погашения выкупных платежей состояние «временно обязанных» и круговую поруку членов общины, законодатель по-новому прикреплял крестьянина к земле. Потому освобождение крестьян от крепостной зависимости сказалось на изменении участников торгового оборота лишь впоследствии, когда кулацкая верхушка крестьянства, наживавшаяся за счет окончательного разорения остального крестьянства, постепенно начинает просачиваться в ряды крупного и среднего торгового и промышленного капитала. Таким образом в шестидесятые годы обстановка не требовала еще резкого изменения существовавших тогда гражданских и торговых законов. Буржуазия получила для своих деловых интересов достаточно удовлетворения, добившись коренной реформы гражданского судопроизводства, поставившей наши гражданские суды по их структуре и технике на высоту западноевропейских. Вместе с тем и новый сенат, являвшийся кассационной инстанцией по гражданским делам, в своей правотворческой работе создавая прецеденты, мог в известной степени удовлетворять требованиям развивавшегося в России капитализма об улучшении норм гражданского права. Обходились без сложного законодательства и вновь учрежденные государственные и частные коммерческие банки. С одной стороны, являясь господствующей стороной в сношениях с клиентами, банки эти не нуждались в законодательных нормах договорного права, ибо диктовали сами в типовых формулярах условия и правила основных банковских операций. С другой стороны, те нормы, которые необходимы были банкам для обеспечения их прав при реализации залогов, при взыскании по ссудам и проч., согласно установившейся практике, фиксировались не в общих законах и в частности не в Уставе кредитном XII тома Свода законов, а в частных уставах отдельных банков, которые получали силу закона, благодаря тому, что они утверждались верховной властью.

В несколько ином положении, чем банковское право, оказалось у нас железнодорожное право. Договор перевозки по железным дорогам, а равно и весьма сложная ответственность железных дорог за сохранность груза регламентировались у нас почти с самого начала весьма детализированным Общим уставом российских железных дорог, впервые изданным в 1885 году (см. XX, 139/40, приложение 23 сл.). Вероятно, и здесь долго бы еще ограничивались различными правилами перевозок, помещенными в высочайше утвержденных уставах железнодорожных обществ, если бы не воздействие прямых железнодорожных перевозок в международном сухопутном обороте. Этот международный оборот властно требовал установления единообразия законодательств соседних стран, и в связи с этим в Берне в 1878 и в 1881 годах состоялась международная железнодорожная конференция, которая предложила участникам провести у себя общепринятый тип правил о железнодорожных перевозках, преимущественно составленных по проекту, который выработала прусская железнодорожная практика.

Несколько иным путем пошло развитие страхового права (страхование от огня и транспортное страхование начинают в России широко развиваться с 50-х годов XIX столетия). Монопольное положение немногочисленных страховых обществ, возникавших на основании высочайших разрешений, позволяло им обходиться без особого закона о договоре страхования. Однако, правительство считало здесь особенно необходимым государственный надзор. А посему все детали типовых страховых договоров, излагаемые в виде трафарета на оборотах страховых полисов, подлежали обязательному контролю и утверждению министерства внутренних дел. На этой почве сложилось вполне единообразное право в области имущественного страхования (см. XLI, ч. 4, 718/19).

В связи с бурным развитием акционерных обществ в области банков, торговли и промышленности и в связи с ростом и укреплением мощи торгового и банковского капитала в России (см. II, 47/53), невольно возникает вопрос, почему, вопреки всем примерам Запада, в России и в это время, и вплоть до Октябрьской революции продержалась весьма сложная разрешительная система для учреждения акционерных обществ во всех отраслях хозяйства. Некоторым объяснением для этого могло бы служить то обстоятельство, что в России, как и всюду, безличная форма акционерного общества, удачно называемого во французском праве «анонимным» обществом, являлась излюбленной формой проникновения в Россию иностранного капитала. Однако, мы встречаем иногда и в западных государствах разрешительную систему, установленную для иностранного капитала, что не исключает там широкого применения явочной системы для своего национального капитала. Своеобразие русского законодательства в этом отношении является еще одним свидетельством того, что, несмотря на быстрое развитие капитализма в России, все же, как это и общепризнано, вплоть до Февральской революции политическая власть оставалась в руках дворянско-помещичьего класса, который в лице своей столичной бюрократии при помощи разрешительной системы сохранял за собой и контроль, и возможность оказания давления на учредительскую и предпринимательскую деятельность русского торгового и банковского капитала.

Вся отсталость русского законодательства в области промышленности вполне обнаруживается, если хотя бы бегло просмотреть так называемый Устав о промышленности, изданный еще в 1832 году в составе части 2-й тома XI Свода законов и неоднократно затем пересмотренный. Устав полон административных правил о фабрично-заводской промышленности. Устав содержит скудное законодательство об охране труда царского периода. Устав чрезвычайно беден правилами о договоре трудового найма, предоставляя регулирование такового надзору фабричных инспекторов и фабричных присутствий и подчиняя его правилам внутреннего распорядка, издававшимся владельцем фабрики под наблюдением того же инспектора. Но есть в этом уставе и две главы, непосредственно относящиеся к гражданскому праву. Это глава о товарных знаках и закон о привилегиях на изобретения, действовавший сначала в редакции 1876 года, а затем в редакции 1896 года (см. XXXI, 354). В общем, закон о привилегиях на изобретения соответствовал своим западноевропейским собратьям. Несмотря на то, что Россия отказалась примкнуть к международной Парижской конвенции 1883 года о взаимной охране прав изобретателей (см. XXXI, 357), отдельные конвенции почти со всеми культурными странами на эту тему заставляли царское правительство постоянно освежать и держать на технической высоте законодательство о промышленных патентах. Закон 1896 года ближе всего напоминал германский закон о патентах и по примеру последнего последовательно проводил при выдаче патентов систему предварительной проверки новизны изобретения по инициативе правительственного органа, выдающего патент.

Такова сжатая характеристика гражданского законодательства в России к концу XIX века. Прежде чем перейти к описанию работ над проектом нового гражданского уложения начавшихся в 1881 году, необходимо еще остановиться на так называемых местных гражданских законах, действовавших в различных областях и государствах, приобщенных к составу Российской империи.

Тут в первую очередь нужно указать на так называемое «Царство Польское», в котором с 1808 года был почти в буквальном переводе введен в действие гражданский и торговый кодекс Наполеона. При окончательном закреплении за Россией герцогства Варшавского на Венском конгрессе, права Польши пользоваться французскими кодексами были подтверждены со стороны России (см. XXXVI, ч. 2, 101/04). В Великом княжестве Финляндском также сохранило силу местное гражданское законодательство шведского происхождения. В так называемых Прибалтийских губерниях, или Остзейском крае, действовал особый Свод гражданских узаконений губерний остзейских, кодифицированный на русском и немецком языках в 1864 году. В нем закреплялось действие гражданских законов, действовавших в этом крае до завоевания и занесенных сюда отчасти из Швеции, а отчасти из Польши, а также, как, например, в Курляндии, заимствованных прямо из римского права. В Бессарабии действовал старинный сборник гражданских законов под наименованием Собрание законов Донича и Арменопуло (см. V, 489). Содержание этого сборника было в значительной степени заимствовано из Кодекса Юстиниана и из последующих новелл византийских императоров. Наконец, в губерниях Черниговской и Полтавской, где после присоединения Украины к России действовал древний Литовский статут (см.) в вопросах семейного и наследственного права, правила этого статута отчасти сохранили силу и в XIX веке, и можно было еще накануне революции в Х томе гражданских законов читать особые статьи для Черниговской и Полтавской губерний по линии семейного права и наследования, заимствованные из Литовского статута.

Все сказанное о законодательстве для стран, приобщенных к составу Российской империи, которая вела в XIX веке беспощадную национализаторскую политику, пытаясь стереть все признаки самостоятельной культуры в отношении этих стран и подчинить их единому политическому режиму империи, кажется каким-то противоречием и отдает неожиданным либерализмом. Более того, казалось бы, что именно в области гражданского договорного права объединение законодательства прямо диктовалось интересами единства оборота и, следовательно, диктовалось интересами промышленности как этих стран, так и всей России, а также интересами торгового класса. Однако, нам уже неоднократно приходилось отмечать, что наше гражданское законодательство в основном постоянно отражало преобладающую роль дворянского класса и помещичьего землевладения. И вот обособленность местных гражданских законов является в первую очередь данью уважения к своеобразию имущественных прав на недвижимость крупного поместного землевладения этих стран. К этому классу, в целом поддерживавшему монархию, наш законодатель обычно относился с большой предупредительностью и вниманием и в этих странах.

Возвращаясь к характеристике гражданских и торговых законов России в конце XIX века, нужно отметить, что общий дух как Х тома законов гражданских, так и Устава торгового свидетельствовал о крайней отсталости нашего гражданского и торгового законодательства, которое, несмотря на повторные издания и частичные дополнения, сохранило в основном тот уклад поместно-дворянского хозяйства, который оно отражало главным образом при первом издании Свода законов в 1832 году.

Это обстоятельство поставило перед правительством вопрос о необходимости издания более современного гражданского уложения. В 1881 году высочайшим указом была организована особая комиссия по разработке проекта гражданского уложения. Работа этой комиссии протекала в недрах канцелярий вплоть до 1896-98 годов, когда она впервые опубликовала книгу 5-ую проекта, содержавшую нормы об обязательствах. Затем, в 1905 году опубликовывается весь проект гражданского уложения в составе и вещного, семейного и наследственного права, и, наконец, в 1912 году министерство юстиции официально вносит в Государственную думу опять-таки только проект книги 5-й уложения об обязательствах и договорах.

Если кодификационное творчество Сперанского вдохновлялось преимущественно французским кодексом 1804 года и австрийским гражданским уложением 1811 года, то авторы проекта Уложения, как и следовало ожидать, работали под значительным влиянием кодификационных работ по германскому гражданскому уложению, изданному в 1896 году, а также и под влиянием швейцарского обязательственного права. Отражая в области прав на недвижимость, в семенном и наследственном праве исторически сложившийся национальный уклад и не внося в них существенных изменений, авторы проекта заимствовали иногда вплоть до перевода нормы или принципы германского права в области обязательств и договорного права. В сущности, с точки зрения рационального регулирования развитого гражданского и торгового оборота в России это было вполне последовательно, ибо однообразие рыночных отношений в условиях развитого товарного и капиталистического хозяйства вполне допускало рецепцию опыта и форм передовых капиталистических стран в области договорного права без ущерба для «национального уклада»

Однако, несмотря на удовлетворительные качества проекта и в том виде, как он уже был опубликован в 1898 году, он и вплоть до Октябрьской революции не стал законом, и, как ни странно, лишь теоретики и профессиональные юристы проявляли к нему интерес. Что же касается торгового и промышленного класса, то не приходилось слышать требований о замене устаревших законов спроектированным и почти готовым Уложением. Чем же это можно объяснить при явной неудовлетворительности гражданских законов России к концу XIX века?

По-видимому, основной причиной этого равнодушия нужно считать особое отрицательное отношение к законодательному оформлению права со стороны финансового и монополистического капитала (на рубеже XIX и XX века Россия входит именно в эту стадию капиталистического развития, см. XXXVI, ч. 4, 161 сл.). Юриспруденция Запада еще недостаточно отметила этот факт, но именно опыт Запада нас учит тому, что в отличие от эпохи свободной конкуренции, когда капиталистическая буржуазия не боялась гласности своих правоотношений и потому требовала четких и чеканных правовых форм для этих отношений, монополистический и финансовый капитал неуклонно стремится законспирировать сущность своих внутрикартельных отношений, а также и тех внешних договоров, которые крупные, монопольные магнаты заключают между собой в целях укрепления монополий или усиления эксплуатации распыленных масс потребителей. Финансовый капитал избегает судиться в общих судах, создает подчас свои даже подпольные судилища и всячески избегает огласки сущности своих договоров, часто придавая правоотношениям фиктивную или заведомо замаскированную форму. В такую эпоху четкое регламентирование типичных отношений капитализму отнюдь не по душе. И можно с уверенностью сказать, что ни крупным банкам в России, ни иным магнатам промышленности и торговли гражданский и торговый кодекс вообще не были нужны. Свобода договоров обеспечивала им возможность диктовать необходимые им правовые положения, а кассационная инстанция в Сенате, весьма чуткая к нуждам промышленности и крупного капитала, при содействии группы влиятельных столичных адвокатов-дельцов, вполне обеспечивала и правотворческую инициативу судов и достаточное их приспособление к интересам и нуждам капитала, если почему-либо старое законодательство чинило какие-либо препоны. И, как ни странно, но в заключение и это нужно отметить, — для торгово-промышленного оборота устарелые нормы русского гражданского и торгового свода никогда почти не представляли серьезных затруднений или препятствий.

Последние перемены в общем содержании гражданского законодательства мы наблюдаем в период 1905-14 годов. В этом отношении нужно отметить известный указ 5-го октября 1906 года, изданный царским правительством под давлением революционных событий. Этим актом правительство отменяло паспортную систему и контроль сельской общины над свободой передвижения крестьянства. Этим актом по линии гражданской правоспособности уничтожались последние остатки феодального крепостничества, и устанавливалось формальное равноправие перед лицом гражданского закона и гражданского оборота крестьянства. Теперь наследием мрачной сословной монархии и национальной травли в области гражданской правоспособности сохранялись лишь меры в отношении «лиц иудейского вероисповедания», которым и после 1906 года, в виде правила, воспрещалось приобретать недвижимость вне пределов черты оседлости и даже вне пределов городов внутри пресловутой черты оседлости (см. XIX, 483 сл.).

Быстрое развитие промышленного капитализма сказалось и в уравнении имущественных прав замужней женщины. Если наше законодательство уже с самого начала во взаимоотношениях мужа и жены при жизни признавало полное имущественное равноправие супругов, то в области наследства права наследования вдовы были резко ограничены. Сохранялись и некоторые ограничения по праву заниматься торговлей для замужней женщины. Эти ограничения уничтожил особый закон, принятый Государственной думой в 1912 году (см. XX, 175/76, прил. 48).

Особое внимание проявила Государственная дума также и к авторскому праву. По этой части в 1911 году издается обширный закон вполне современного типа, широко ограждавший все виды авторства и, между прочим, регулировавший и издательский договор (см. ХХХIIІ, 245 сл.).

Таким образом, накануне Октябрьской революции пестрое и устарелое гражданское законодательство России не служило препятствием к развитию правоотношений, отражавших в городе и деревне сложное развитие капиталистических отношений и той борьбы и эксплуатации, которые порождаются капиталистической системой. В конце концов, если отмести чисто исторические и случайные наслоения в русском договорном и обязательственном праве конца XIX и начала XX века, то сущность этого права лишь подтверждала факт специфического развития правовых форм в условиях капиталистического хозяйства.

II. Крестьянское обычное и гражданское право в XIX веке и в начале XX века. Здесь мы будем говорить о том правопорядке, о тех правовых нормах обычного ила писаного права, которые являлись основой или оформляли своеобразные имущественные отношения, в которых состояло или в которые вступало крестьянство в XIX веке между собой или как участник рыночного, то есть гражданского оборота.

В нашей теме нужно различать два периода: эпоху крепостного права и затем эпоху после реформы 1861 года.

1. Как известно, после мероприятий Екатерины II, к началу XIX века крепостной правопорядок принял в России формы, уходившие далеко от крепостного права, как его на столетие или на два раньше знали страны европейского континента. Феодальный характер и русского крепостного права в начале XIX века проявлялся в специфическом для феодализма сочетании вотчинных прав помещика с правами государственного управления, ибо несомненно, что наши помещики являлись одновременно и низшей ячейкой правительства в деревне, имея всю полицейскую власть над крестьянством, взимая с него подати в пользу государства, поставляя рекрутов и выполняя функции гражданского и уголовного судьи с правом применения телесного наказания и даже ссылки. Однако, здесь кончается сходство русского крепостного права начала XIX века с западным крепостным правом XVII и XVIII веков. Права русских помещиков шли гораздо дальше: они заключались в том, что крестьянин уже не был прикреплен к земле, а принадлежал помещику как вещь, как рабочая сила, которую помещик мог продавать и независимо от земли. Так, в дореформенном законе о состояниях (ст. 1068, т. IX) прямо указывалось, что крепостные люди перекрепляются от одного владельца к другому «на основании общих правил о переходе частной собственности». Тот же закон допускал и принудительное отчуждение крестьян без земли (ст. 1040). Наконец, достаточно указать на особую многочисленную группу крепостных крестьян, неизвестных Западу — на дворовых, которые вообще не пользовались землей и обслуживали лично помещика, чтобы сказать, что после Екатерины крестьянин был в сущности рабом помещика (см. об этом подробнее А. Э. Вормс, «Реформа крестьянского землевладения», стр. 23 и сл.). Именно эта рабская, чисто личная, помимо земли, зависимость помещичьих крестьян отличала их положение от положения крестьян государственных, знавших в эпоху крепостного права феодальное прикрепление к земле с барщиной, оброком и т. п., но не знавших личного рабства.

И все же, несмотря на то, что в эту эпоху частновладельческий крестьянин, в сущности, уже являлся не субъектом, а простым объектом права, причем по закону крестьянин даже не мог обращаться в суд с жалобой на помещика (см. ст. 175 закона судопроизводства гражданского, т. Х, до реформы 61-го года), несмотря на все это, уже и в ту эпоху можно отметить участие крестьянского двора и отдельных крестьян в общем гражданском обороте. Это утверждение верно не только в отношении крестьян, отпущенных на волю или «вольных хлебопашцев» эпохи Александра I, или, наконец, крестьян государственных или удельных, оно верно и в отношении частновладельческих крестьян. Так, например, в том же дореформенном Уставе о сельском состоянии прямо указывалось, что крестьяне пользуются всеми семейными правами на общем основании законов, и лишь для вступления в брак требовалось согласие помещика. Более того: по ст. ст. 1138-1146 дореформенного тома IX, по ст. 1105 т. І и т. д. крестьяне могли приобретать в собственность земли, дома и лавки, могли получать таковые по наследству и могли даже учреждать фабрики и заводы, заниматься различными промыслами, давать деньги в заем и т. п. Следовательно, формально даже частновладельческие крестьяне и в начале ХIХ века могли быть участниками общего гражданского оборота и пользовались известной правоспособностью. Правда, все эти права зависели от разрешения и согласия помещика. Эта парадоксальная возможность быть даже владельцем капиталистического предприятия, оставаясь рабом помещика, получала свое осуществление и на практике. Основой для этого был перевод крестьянина, уходившего на промысел, на оброчные платежи. Так, например, материалы Останкинского музея под Москвой, повествующего нам историю крепостного хозяйства графов Шереметевых, владевших свыше 250 тысячами крепостных душ, показывают нам пример отпуска крепостных крестьян на всевозможнейшие промыслы и предприятия, причем некоторые из них достигали размеров крупных капиталистических предприятий. Со всех таких крепостных предпринимателей управление шереметевскими имениями взыскивало денежный оброк, построенный на началах подоходного налога, несомненно более совершенного с технической стороны, чем налоговая техника государства того времени в отношении торгового сословия.

Правда, в эпоху крепостную указанные случаи чрезвычайно редки и касались только кулацкой головки. Но несомненно, что и остальная крестьянская масса, по мере проникновения в деревню, еще до реформы 1861 года, рыночных отношений и денежного хозяйства, знала гражданско-правовые отношения (купля-продажа движимости, заем, наем и т. д.), а также и правоотношения, возникавшие внутри семьи-двора, как трудового союза, при смерти главы семьи, при семейных разделах, при выдаче замуж дочерей (приданое) и т. д. Правда, что споры на почве семейных правоотношений у частновладельческих крестьян разрешались не судами, а самим помещиком, но все же уже здесь на почве полунатурального и полурыночного хозяйства начинали складываться те типы отношений, которые мы затем наблюдаем после реформы 1861 года. Еще ярче это обнаруживается у государственных крестьян, семейные отношения и наследственные отношения которых и в эпоху крепостного права были подсудны особым крестьянским судам. Недаром наиболее сложившееся обычное право в этой области наши исследователи обнаруживали в наших северных губерниях — Архангельской, Вологодской, Вятской и т. д., почти не знавших помещичьего землевладения.

2. Как известно (см. XXXVI, ч. 4, 353/54 сл.), реформа 1861 года отнюдь не ставила крестьянства, или, выражаясь языком закона того времени, «сельских обывателей», в положение, равноправное с другими сословиями. Не только административная, но и гражданско-правовая сословная обособленность крестьянства по идее реформы в определенной мере должна была сохраниться даже и после прекращения «временно-обязанного состояния», даже после погашения выкупных платежей (см.), когда по букве закона как будто бы выкупленная земля должна была стать собственностью — или общины, или, при подворном владении, отдельного крестьянина (см. ст. 159 Положения о выкупе). Сначала, в целях обеспечения поступления выкупных платежей и в связи с установленной круговой порукой, «освобожденный крестьянин» был прикреплен к сельскому обществу, без разрешения которого он не мог не только переменить профессию и уехать на постоянную работу в город, но не мог даже и отправиться временно на подсобный промысел. Это прикрепление к сельскому обществу сохранилось вплоть до издания закона 5 октября 1906 года, лишая крестьянство существенной предпосылки полной гражданской правоспособности, а именно — свободы передвижения и свободы выбора профессии. Далее, хотя право общины или отдельного крестьянина на землю, как на основную базу крестьянского хозяйства, признавалось по закону правом собственности на общем основании законов гражданских (см. ст. 159 Положения о выкупе), однако за крестьянскими землями, полученными в порядке надела по реформе 1861 года, вплоть до Октябрьской революции было сохранено свойство «надельных земель», которые даже после погашения выкупных платежей могли отчуждаться только крестьянину же, которые могли закладываться только в Крестьянском банке и в отношении которых не допускалось обращения принудительного взыскания по долгам крестьянина (см. ст. 19 и 20 Общего положения о крестьянах).

Наконец, сословная обособленность крестьянства сказывалась и поддерживалась особенно ярко вплоть до революции существованием особых крестьянских волостных судов, в которых разбиралась основная масса всех крестьянских гражданских правоотношений. В силу этого волостным судам, в особенности после реформы 1889 года, были подсудны, во-первых, все споры крестьян между собой о надельной земле и об имуществе крестьянского двора, затем все споры о наследовании в усадебном имуществе и, наконец, все споры по всяким отношениям на сумму до 300 рублей (см. ст. 125 Общего положения). Таким образом, можно смело сказать, что почти весь гражданский оборот между крестьянскими хозяйствами и внутри крестьянского двора был подсуден особому сословному крестьянскому суду. И вот особенностью этого крестьянского суда было то, что он, согласно ст. 107 Общего положения о крестьянах, решал дела «на основании местных обычаев и правил, принятых в крестьянском быту». Это означало, что для большей части имущественного оборота, в котором участвовали только крестьяне, в устранение общего гражданского законодательства устанавливалось действие неких особых правовых обычаев. На неприменимость общегражданских законов и на применение местных обычаев Общее положение о крестьянах специально также указывало в отношении порядка наследования, семейных разделов и проч. (ст. 13). На этой почве и возникал основной вопрос, горячо интересовавший русских юристов в XIX веке, а именно: в какой мере в действительности существовало это своеобразное обычное право и в какой мере русское крестьянство, по мере вовлечения его в общие рыночные отношения и по мере классового расслоения внутри самого крестьянства, пользовалось общими нормами гражданского законодательства страны. Вполне четкую картину в этом отношении можно дать, лишь коснувшись в отдельности наиболее характерных правовых институтов, определяющих имущественный строй крестьянского хозяйства той эпохи.

(1). В первую очередь вопрос о применении обычного права мог возникнуть в отношении определения прав крестьянского двора на землю в условиях общинного землепользования. Как известно, вопрос о том, сохранять ли общинное землепользование или дать преимущество подворному, вызывал горячие споры в среде комиссий, работавших над реформой 1861 года. Славянофилы и западники, Самарин и Кошелев, с одной стороны, Н. Милютин и отчасти Черкасский, с другой стороны, вели сложные дебаты по этому вопросу. Как известно, реформа 1861 года разрешила эти споры в том смысле, что в губерниях великорусских было сохранено общинное землевладение с тем, что надельная земля поступала в собственность общины. Наоборот, в губерниях, малороссийских и западных в основу было положено подворное землевладение, так что выкупаемая земля становилась здесь единоличной собственностью подворника. Нас в данном случае, как мы указали выше, не интересует вся сложная система построения прав общины, функции сельского общества как органа административного и т. д. Нас интересуют здесь лишь права отдельного крестьянского двора на пользование землей при общинном землевладении. И в этом отношении нужно отметить, что Общее положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости, уже в редакции 1861 года широко регламентировавшее в законодательном порядке все те вопросы, которые обеспечивали контроль правительства над общиной, власть общины над крестьянином и отношения сельской общины и земельного общества к третьим лицам и государству, — это Общее положение не давало никаких конкретных материальных норм, которые определяли бы основы разверстки общинной земли, основы земельных переделов и проч. Все это односторонне решалось усмотрением сельского схода, и крестьянин по этому вопросу даже не мог предъявлять к обществу гражданского иска, ибо сельский сход сам по закону был первой инстанцией, решавшей этот вопрос. Лишь в порядке обжалования в уездный съезд и в губернское по крестьянским делам присутствие была возможна жалоба в административном порядке. Таким образом, в вопросах определения оснований для разверстки общинной земли при переделах и открывался широкий простор для применения крестьянского «обычного» права. Напомним, что именно по поводу внутриобщинных отношений наши народники и считали общину формой, благодаря которой русское крестьянство сумеет перейти к социализму, минуя капитализм. Начиная с горячих статей Чернышевского в 70-х годах (см. «Отечественные Записки» 1859, т. VI) и кончая книгой социалиста-революционера Качоровского («Народное Право», 1906), народническая мысль, анализируя земскую статистику, практику уездных съездов и всевозможных комиссий, пыталась зафиксировать существование в крестьянской среде, четко складывающегося и конкретного «права на труд» в общине, которое якобы должно было обосновывать и дать возможность выявить точные нормы наиболее справедливых и уравнительных переделов, разверсток и т. п. (ср. XXXVIII, 69 сл.). Уже в 1870-х годах мечты народников, веривших в существование в этой области общерусского обычного права, резко оспаривались западниками. Но сокрушительный удар народничеству в этом отношении был нанесен В. И. Лениным (см. выше аграрный вопрос в России в конце XIX века, XXXVI, ч. 4, 178 сл.). Лучшей иллюстрацией правоты В. И. Ленина являлся ход законодательства о внутренних отношениях в общине. Как известно, уже при реформе 1861 года весьма остро был поставлен вопрос о праве отдельного двора выкупить свою долю в общине и выделить ее в личную собственность. Правда, в этом отношении в законодательстве 1861 года было противоречие. В то время как в 1-й части 165 статьи Положения о выкупе укрепление общинной земли в единоличную собственность членов общины возможно было лишь по постановлению двух третей сельского схода, вторая часть статьи 165 Положения о выкупе предоставляла каждому двору в отдельности требовать выдела из общины независимо от согласия сельского схода, при условии погашения выкупного долга. Правда, 2-я часть этой статьи была отменена в 1893 году. Но, как известно, указ 9 ноября 1906 года (см. XXIX, 618’), принципиально ликвидировавший общину и установивший преобладание единоличного землевладения, опирался именно на эту статью и на аналогичную ст. 12 Общего положения о крестьянах. Следует также напомнить, что и закон 1896 года, разрешавший общие переделы не чаще чем каждые 12 лет, также обнаруживал тенденцию к закреплению земельных участков за отдельными дворами. Таким образом, мы можем сказать, что в вопросах о внутриобщинных отношениях наличие некоего обычного права объяснялось лишь медленностью врастания крестьянства в общерыночные отношения. Классовая дифференциация внутри крестьянской общины, все более нараставший переход от натурального к товарному хозяйству вытесняли эти смутные нормы обычного права и все больше укрепляли торжество общих принципов единоличной частной собственности так, как она была дана в общих гражданских законах России и как ее знает весь буржуазный мир. В этом отношении нужно сказать, что в окончательном своем итоге, как и предусматривал это уже Ленин, процесс расслоения крестьянского хозяйства и окончательная судьба крестьянского землевладения в районах подворного землепользования мало чем отличались от районов с общинным землевладением. И это тем более понятно, что сравнительная мощь отдельного крестьянского хозяйства определялась отнюдь не только участком надельной земли, которым оно пользовалось. Ленин прямо указывал, что дифференциация крестьянского хозяйства в значительной мере зависела от количества рабочего скота, от наличия сельскохозяйственного инвентаря, денежных средств и т. д., которыми крестьянин владел на правах индивидуальной частной собственности, даже и в том случае, когда участок земли его предоставлялся ему общиной. На этой почве дальше и развивалась не только скупка богатыми крестьянами земли со стороны, но и всевозможные формы кабальных сделок, которые в той или иной форме передавали часть общинных земель в руки кулацких хозяйств (см. выше аграрный вопрос в России в конце XIX века).

(2). Другой обширной областью, которая согласно Общему положению о крестьянах (ст. 13) была предоставлена обычному праву, была семейная собственность, или, точнее, собственность двора не только на земельный участок, но и на весь инвентарь, который входил в состав хозяйства этого двора. Именно внутрисемейные отношения в крестьянском дворе, как трудовом союзе, ведущем отдельное хозяйство, семейные разделы, прием членов со стороны, наследование и т. д., согласно Общему положению о крестьянах, разрешались на основании обычаев с прямым устранением законов гражданских, установленных в Х томе для других сословий. Несомненно, что здесь действительно была область широкого применения обычного права. Исследования Пахмана, Ефименко, Якушкина и др., оперировавших главным образом материалами обследования великорусских и особенно северных губерний, несомненно, свидетельствовали о том, что, быть может, на почве внутрисемейных отношений крестьянское правосознание сумело наиболее законченно сложить некие нормы правового характера. В свою очередь, и первый департамент царского сената развил широкую практику, фиксировавшую целый ряд норм в этой области. Однако, и здесь, в конце концов, как указывал уже опыт развития семейной собственности на Западе, своеобразие обычного права определялось тем, что в известный период экономического развития в лице крестьянского двора мы имели особый трудовой коллектив, особый трудовой союз, в силу чего и взаимоотношения членов двора не могли складываться так, как складывались правоотношения членов буржуазной семьи, занятых каждый своим делом и связанных лишь личными кровными отношениями. Поскольку взрослые члены двора совместным трудом участвовали в общем хозяйстве, естественно, это хозяйство должно было принадлежать им в совокупную собственность, а поскольку была налицо семейная собственность, не могло быть речи о наследовании при смерти одного из членов двора, и даже главы семьи, и его доля прямо прирастала остальным работникам двора. Отсюда, далее, и казавшиеся столь оригинальными нормы крестьянского обычного наследственного права, в силу которых, например, неотделенные сыновья обыкновенно устраняли при наследовании дочерей, в особенности замужних, или в силу которых, наоборот, зять, принятый во двор (примак), наследовал преимущественно перед сыном, выделенным или ушедшим работать на сторону. Все эти правоотношения было бы весьма трудно обобщить в законченных нормах, ибо многое здесь, как показывает практика волостных судов и материалы бесчисленных комиссий, изучавших вопрос, зависело от местных условий и, в конечном счете, от характера производственных отношений. Крупные крестьянские дворы на севере в условиях полунатурального хозяйства, естественно, давали в этом отношении иные формы, чем мелкие дворы средней полосы в условиях быстро надвигавшегося товарного хозяйства и ликвидации натурального хозяйства. Наконец, хозяйство крестьянского двора в степной полосе с его относительно богатым инвентарем и земельным простором, легко допускавшим дробление двора в условиях развивавшегося товарного хозяйства, давало нам в значительной степени иную картину быстрого разложения семейной собственности и развития индивидуальной собственности. Нужно отметить, что царское правительство в 90-х годах считало семейную собственность одним из устоев крепости крестьянского хозяйства, и потому, между прочим, по инициативе министра внутренних дел Д. Толстого, в 1893 году издается закон, ставящий семейные разделы под контроль сельского схода и затрудняющий таковые.

В свою очередь и сенатская практика пыталась углубить начало семейной собственности и занималась правотворчеством под предлогом фиксации якобы крестьянского обычного права. Однако, сенатская практика не замечала одного явления. Она не различала двора, возглавленного отцом (простая семья), и двора сонаследников; она не замечала, что в простой семье личная власть отца неизбежно приводила к тому, что он становился единоличным распорядителем хозяйства, и что даже практика волостных судов, неуклонно повторяя процесс, разрушавший семейную собственность на Западе, признавала право отца единолично распоряжаться имуществом двора и лишь в вопросах наследования ограничивала его свободу распоряжения. Зато концепция семейной собственности еще долго служила основанием для защиты фискальных интересов, признавая члена двора, даже покинувшего деревню и ушедшего работать в город, ответственным по обязательствам двора (см. ст. 290 Общего положения). Резкое изменение в вопрос о семейной собственности у крестьян пыталась ввести столыпинская реформа. Указ 9 ноября и последовавший затем закон 14 июня 1910 года (см. XXI, 179/80, приложение 6/12) прямо указывали, что отныне в простой семье укрепление земельных участков должно производиться в единоличную собственность главы семьи (ст. 2) и семейная собственность сохранялась лишь для семьи сонаследников (ст. 48), взаимоотношения которых по-прежнему, за отсутствием указаний в законе, должны были определяться обычаем. Крестьянский двор, как трудовой союз или трудовой коллектив отца и детей, по условиям крестьянского хозяйства продолжал существовать не только в начале XX века, но и после Октябрьской революции, а в силу этого и двор продолжал существовать как собственник обособленного крестьянского хозяйства. Это положение, как известно, было признано и советским земельным кодексом, который в статье 67 прямо установил, что право на землю, находящуюся в трудовом пользовании двора, а также право на постройки и сельскохозяйственный инвентарь принадлежит всем членам двора в полном его составе, независимо от пола и возраста. Таким образом, в этой области наличие своеобразного крестьянского обычного гражданского права, не кодифицированного до революции, несомненно.

(3). Наконец, вопрос о своеобразном крестьянском обычном праве возникал в практике волостных судов и при разборе договоров и сделок между крестьянами. Как мы указали выше, и в этой области, по крайней мере, по закону, волостной суд должен был применять обычай. Однако, в данном случае существование таких обычаев вызывает и вызывало наибольшие сомнения. Дело в том, что крестьянство, по мере вовлечения его в общегражданский оборот, вступало в сделки не только между собой, но и с лицами из других сословий. В последнем случае договоры и сделки, независимо от их суммы, были подсудны не волостному суду, а общегражданским судам, которые уже применяли не обычай и тем более не крестьянский обычай, а писаные законы, гражданские и торговые. Таким образом, крестьянство вообще и в особенности его кулацкая верхушка, задававшая тон в волостных судах, неизбежно приобщались к общим гражданским законам. Уже это обстоятельство ставило под сомнение возможность существования особого обычного крестьянского договорного права. Но затем и сама экономика исключала возможность такого явления, ибо, втягиваясь в товарные отношения, крестьянство неизбежно пользовалось куплей-продажей и вообще теми формами меновых отношений, которые во всех странах, по мере появления рынка и товарных отношений, складываются однообразно. Конечно, и здесь местные условия, а иногда и объем операций, наконец, техническая отсталость деревни требовали порой несколько своеобразных условий, но по существу нужно признать, как об этом свидетельствует и обследование практики волостных судов, что особого обычного договорного права и в России XIX века не сложилось. И в этом отношении очень любопытно мнение большинства уездных и губернских комитетов, созванных в 1903 и 1904 годах по инициативе особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности (см. «Крестьянский правопорядок», изд. Риттиха, 1904), которое указывало на то, что за исключением узкой сферы правоотношений внутри крестьянского двора предоставление волостному суду судить не по закону, а по некоему обычаю приводило к произволу волостного писаря или самих судей и что в целях создания прочной правовой базы для развития крестьянского хозяйства необходимо и здесь перейти к писаному закону. Проект такого закона о договорах и вообще проект своеобразного гражданского кодекса для крестьян и пыталась составить особая редакционная комиссия по пересмотру законоположения о крестьянах, работавшая при министерстве внутренних дел в 1903 году («Труды редакционных комиссий по пересмотру законоположения о крестьянах», 1903). Однако, предположения этого проекта были сметены надвинувшейся аграрной революцией 1905 года. Последовавшая после нее столыпинская земельная реформа, а равно и реформа местного суда шли уже целиком под лозунгом максимального ограничения сферы действия обычного права и внедрения в деревню общих норм гражданского права и, главным образом, общих принципов единоличной собственности во имя укрепления кулацкой верхушки крестьянства, в которой царское правительство и русская буржуазия пытались найти опору в борьбе против надвигавшейся социальной революции.

В. Шретер.