Россия. Крепостная Россия XVII и XVIII века. 10.

10. Если в середине XVIII в. рост производительных сил начал испытывать, по крайней мере в наиболее развитых районах, противодействие со стороны старой формы производственных отношений, то во второй половине столетия, особенно к концу его, обнаружился уже настоящий конфликт новых явлений со старыми в области общественно-экономической. В связи с этим изменились и ход жизни, и характер деятельности руководящих общественных сил, и образ действия правительства. Мирная, спокойная, в общем, жизнь российских верхов сменилась нервной, беспокойной, с напряженной борьбой, с докучливыми заботами в настоящем, с тревожными опасениями за будущее. И, конечно, взаимоотношения классов сильно обострились. Вторая половина XVIII в. отмечена не только открытыми и очень широкими выступлениями угнетенных, но и борьбой — в разных видах — буржуазии и дворянства и отдельных групп в каждом из этих классов между собой. Само собой понятно, что и в сфере публицистики контакты нарушились, и мы можем наблюдать в литературе столкновения различных общественных тенденций и критику правительства и справа, и слева. И этот обстрел шел, несмотря на то, что, вместо вялой, ленивой, со скромными задачами и малой инициативностью работы правительства и его органов в прошлом, развернулась теперь энергичная деятельность с широкими планами, с постоянными попытками направлять жизнь государства в соответствии с личными замыслами. Медленное течение процессов жизни без ярких фактов сменилось бурным течением событий, одно другого красочнее; скромная, незаметная внешняя политика — блистательной дипломатической работой и громкими победами в военных столкновениях на суше и на море; восстановительное и заплатное законодательство уступило место мероприятиям реформаторским, законодательным памятникам широкого, общего значения. Серая толпа тусклых, безликих государственных сановников, не только не претендовавших на роли творцов, но бывших плохими исполнителями законов, сановников, из рядов которых не выделишь и десятка государственных людей, сразу заслонилась шумным выступлением целого ряда и на разных поприщах блиставших деятелей, увенчанных от имени современников всяческими лаврами, а со стороны власти — пышными титулами. И все это возглавлялось императрицей, скромно считавшей себя гением своего народа, стремившейся непрерывно играть роль и сумевшей присвоить себе успехи, достигнутые теткой, и мероприятия свергнутого мужа, которому помогла своими «Записками» стяжать в истории прозвание «скомороха». Такими чертами можно передать общее впечатление от тех 34 лет (1762—1796), которые принято было когда-то называть «веком Екатерины Великой».

На перепутьи от Елизаветы к Екатерине лежит кратковременный эпизод царствования Петра III (1761—1762; см.). Владетельный принц Голштейн-Готторпского герцогства по рождению, он, волею могущественной тетки, в 14 лет превратился в наследника Российской империи, но по ближайшем ознакомлении с ним и после появления у него сына — Павла — был предназначен к устранению от престола; однако, волей судьбы, помешавшей Елизавете осуществить это намерение, стал императором. Немец до мозга костей, пылкий почитатель Фридриха Прусского, с которым его тетка вела войну, Петр, еще ранее не считавший несовместимым с званием наследника русского престола сообщать Фридриху решения конференций, в которых сам принимал участие, теперь, получив полноту власти, одним из первых актов прекратил военные операции против Пруссии (см. Семилетняя война, XXXVIII, 237/41), объявил себя другом прусского короля и намеревался действовать в его защиту. Этот радикальный поворот русской внешней политики не мог встретить особых возражений в руководящих кругах государства. Война с Пруссией была мало понятна дворянству, не связана с его кровными интересами. Разрыв при этом с Англией был уже явно не в интересах и дворянства, и купечества, поскольку Англия играла исключительно крупную роль во внешней торговле России, особенно в отношении закупки русских товаров. Прямыми пожеланиями дворян продиктован манифест 18 февраля 1762 г., провозгласивший «вольность» для дворян в отношении службы, поездок за границу, получения образования (см. дворянство, XVIII, 86); и все это — при сохранении за помещиками их земель и «подданных», причем особый манифест в июне 1762 г. разъяснял волновавшимся крепостным, что их освобождения не будет. В соответствии с интересами дворянства была объявлена и давно назревшая секуляризация принадлежавших монастырям, архиерейским кафедрам и пр. духовенству имений с крестьянами (см. XIX, 191; XXIX, 265/66; XXV, 563/64, прил. 2/4). Этим помещики-дворяне избавлялись от главного, хотя и значительно к этому времени ослабленного, конкурента в области земле- и душевладения, а казна дворянского государства с отбираемых у духовных владельцев крестьян получала в свою пользу лишние доходы в виде оброков, дававших в 1760-х годах свыше 1 500 000 руб., что при бюджете тех лет примерно в 20 млн. руб. составляло весьма значительную сумму. Но, независимо от воли инициаторов этого мероприятия, оно должно быть рассматриваемо как начало раскрепощения крестьянства. Ведь освобождению, и притом с землей, подлежало около 1 миллиона душ, т. е. свыше 18% всего ревизского населения Великороссии и Сибири. Эта сторона секуляризации была мероприятием по линии роста буржуазного развития. В том же направлении должно быть учтено и то обстоятельство, что среди монастырских крестьян было немало зажиточных и прямо богатых, уже принимавших участие в торговом обороте страны. Теперь, освобожденные от опеки, они могли сильнее развернуть свою торговлю, поставки и пр. И в более поздние годы можно видеть, как приливали в города и вписывались в гильдии бывшие монастырские крестьяне. Наконец, совершенно вопреки желаниям власти и дворянства, секуляризация не могла не послужить лишним толчком к стремлениям на волю и крепостных помещичьих, обостряла взаимоотношения между барами и мужиками. Впрочем, и реализация провозглашенной при Петре III меры проводилась уже при Екатерине, и все ее следствия обнаружились уже после него. Еще более монопольность дворян, как душевладельцев, подчеркивал указ Петра о воспрещении фабрикантам и заводчикам покупать к предприятиям земли с крестьянами и отдельно людей. При этом необходимость теперь шире обращаться к наемному труду сулила также выгоды дворянам, крестьяне которых, как мы уже видели, особенно понуждались искать сторонних заработков. Но, конечно, этой мерой, оставшейся прочным законом вплоть до Павла, русские мануфактуры, особенно новооткрывавшиеся недворянские предприятия и новые отрасли производства, должны были в большей мере приобретать черты капиталистической промышленности. Если к этому прибавить еще уничтожение Тайной канцелярии, с удовлетворением встреченное образованным обществом, снижение цен на соль, важное в области народного питания и развития заготовок впрок мяса, рыбы и пр., смягчение режима в отношении старообрядцев и даже прокламирование чуть ли не полной свободы вероисповедания (указ Синоду 25 июня), то нельзя не признать, что этих мероприятий более чем достаточно для каких-нибудь 7 месяцев нового царствования. Совокупность таких «либеральных» распоряжений создает существо той новой программы и практики абсолютизма на Западе в то же примерно время, которые обычно называются «просвещенной монархией».

Эти меры должны были создать популярность, особенно в дворянских кругах, Петру III, хотя он сам менее всего повинен в провозглашении нового режима. Уже манифест о вольности дворянской вызвал большие, даже неумеренные восторги. Считали, что немногие государи кончали так, как Петр начал свою «деятельность» (Чернышев), пели в стихах о том, что этой мерой император «России (так под пером дворянского поэта звучало слово — «дворяне») вольность дал и дал ей благоденство» (Ржевский), предлагали (сгоряча) поставить в честь Петра «бриллиантовую статую на жемчужном пьедестале» (Рычков). Трезво смотревшие политики не приняли мер к осуществлению нереального по дворянским достаткам проекта зарвавшегося хвалителя, но сенат в полном составе явился благодарить государя за этот манифест (на неприятный, диссонирующий конец его, выражавший надежду, что свободные отныне дворяне не будут «обегать» государственной службы, и приглашавший «содержать в презрении» не служащих, намеренно не обращали внимания).

И, конечно, не анекдотические указы, не мальчишеское поведение взрослого императора, не пренебрежение супругой и умолчание о сыне в манифесте о вступлении на престол привели к бесславному финалу Петра III: во всем этом не было, в сущности, ничего, могущего изумлять петербуржцев, видевших преемников Петра I. Едва ли могли иметь серьезное значение приказы и тем более намерения в отношении церкви и русского духовенства: сошли же с рук Анне издевательства над архиереями и взятие многих духовных, в том числе и архиереев, в Тайную канцелярию. Неприятное впечатление производило на петербургских патриотов афиширование восторженного почитания недавнего врага России, вплоть до преклонения перед его портретом на публичном празднике. Не могло не задевать честолюбия сановников выдвигание на первые места голштинцев, а заласканная при Елизавете гвардия тяжело переносила оттеснение свое голштинским отрядом. Наконец, решительно восстановлял против Петра и гвардию, и дворянство, и купечество, прежде всего в Петербурге, его план, уже начатый реализацией в июне, — повести русскими силами и средствами войну с Данией для отвоевания обратно, в пользу Голштинии, Шлезвига. Здесь дело было не только в том, что армия и гвардия не пылали жаром воевать за чужие, непонятные интересы, но война с Данией запирала выходы для России из Балтийского моря и должна была прекратить почти целиком торговлю с Западом (кроме Швеции и Германии), что было бы весьма чувствительно, прежде всего, живущему этим оборотом торговому Петербургу, а потом и всем экспортерам вообще; недаром же к заговору в пользу Екатерины имел ближайшее отношение английский посол. Вот при наличии этой канвы заговорщики могли с успехом плести в разнообразных петербургских кругах узоры всяких сплетен про Петра и особенно про его намерения, для которых пьяная болтовня императора давала много материала. С другой стороны, через доверенных лиц императрицы активные сферы столицы хорошо и в преувеличенных формах осведомлялись о патриотическо-русском и либеральном образе мыслей Екатерины. Кроме того, участников дела могла привлекать и надежда на хорошую награду в случае успеха. Приходится говорить о Петербурге и его руководящих силах, потому что, несмотря на настойчивые внушения официальных актов и участников переворота, что воцарение Екатерины было проведено единодушным желанием «всего народа» и даже приглашением ее на трон «от народа избранными верноподданными»,  события 28—29 июня 1762 г. (см. XXXII, 135/36) были таким же «петербургским действом», как и предыдущие дворцовые перевороты, только в отличие от них теперь все происходило ясным днем с более широким вовлечением в дело всего петербургского гарнизона, особенно гвардейских полков, при участии с самого начала представителей знати наряду с рядовым офицерством. Петр III не только «беспристрастно и непринужденно» отказался от власти, но и был убит (6 июля) в пьяной драке с офицерами охраны. Населению его смерть была объяснена «припадком геморроидическим». Так открывалось новое царствование, которое уже по обстоятельствам начала не могло не проявить себя мерами либерализма, патриотизма и милостей.

Был отменен поход за Голштинию, но удержан мир с Пруссией, вскоре (1764) скрепленный союзным договором в целях совместных действий в Польше. С самого дня переворота и по сентябрьские коронационные дни награды сыпались на участников воцарения. Были розданы сотни тысяч рублей, невзирая на дефицит в бюджете 1762 г. в 1 152 000 руб. при 15 350 000 всего дохода; в частную собственность отданы десятки тысяч душ крестьян, хотя великой княгиней Екатерина довольно решительно высказывалась против крепостного права. Но больше всего награждались чинами и орденами, также ведшими, конечно, к лучшей служебной карьере, дававшими более высокое жалование, обещавшими лучшую пенсию. Но этими более блестящими, чем столь доходными, как два первых вида пожалований, наградами не все награждаемые были довольны; слышались речи, что императрица «нажаловала чести, да нечего ести». Далее, были вновь торжественно повторены почти все либеральные указы Петра III, но при проведении их в жизнь оказалось весьма различное к ним отношение.

Секуляризацию церковных и монастырских крестьян — для удовлетворения духовенства и еще более оттого, что освобождение этих крепостных вызвало надежды и волнения помещичьих «рабов», — пытались отменить. Но за этим последовал такой ропот и такие волнения уже вышедших на свободу и не желавших возвращаться под чужую власть «экономических» крестьян (см. XXV, 563/64, приложение 3/4), что пришлось секуляризацию подтвердить.

А одновременно было более чем наполовину сокращено число монастырей: из 881 обители только 385 оставлены на государственном содержании, и то с очень ограниченным числом иночествующих, остальные или совсем ликвидированы, или, оказавшись внештатными, умирали постепенно сами. Вместе с тем решительный, но одинокий протест против секуляризации ростовского архиерея Арсцния Мацеевича (см. III, 564/65) привел к осуждению его — по воле императрицы — самим раболепным синодом, который все же потом должен был выслушать резкую речь государыни, назвавшей членов церковного управления «государственными особами, состоящими под властию монарха» прежде всего, а потом уже «и законов евангельских»; эти факты прямо свидетельствовали о конце самостоятельной роли церкви.

Тайная канцелярия вновь объявлена уничтоженной, но одновременно созданная секретная экспедиция при Сенате с теми же задачами действовала в течение всего царствования ученицы французских философов, и Шешковский (см.) в 1780-х и 1790-х гг. внушал не менее ужаса, чем когда-то Ромодановский (см.) и Ушаков (см.): недаром  Радищев, узнав, что отдан в руки Шешковского, упал в обморок. А 4 июня 1763 г. в Москве, потом и в других городах, с барабанным боем публиковался вслух «манифест о молчании», увещавший всех «верноподданных единственно прилежать своему званию и должности, удаляясь от всяких продерзких и непристойных разглашений», под угрозой «всей тяжести» гнева царицы. Ссылка в Сибирь мелких дворян Хрущевых и Гурьевых (1762), высылка в деревню камер-юнкера Хитрова и в крепость св. Елизаветы капитана Н. Рославлева, (1763) — участников переворота 1762 г. — были наглядными уроками того, к чему приводят «продерзкие и непристойные разглашения», а казнь Мировича (1764; см.) учила, до чего доходит «вся тяжесть» гнева императрицы в случаях выступлений против нее. И это — факты первых, наиболее «либеральных» лет ее царствования. А чем дальше, тем давление власти на мнения населения становилось сильнее, расправа со смеющими «свое суждение иметь» производилась все круче. Вот практика того, что под пером «певца Фелицы» (а за ним и кое-кого из историков) звучало так, будто она

. . . «народу смело
О всем и въявь и под рукой
И знать, и мыслить позволяет
И о себе не запрещает
И быль, и небыль говорить».

Уже в июле 1762 г.; повторив (но умалчивая об этом), только в более широковещательной форме, меру Елизаветы, новая власть объявляла решительную, но чисто словесную войну «скверному лакомству и лихоимству», примеры которых заставляли «содрогаться» сердце императрицы; но на практике страдали, как и ранее, только отдельные, слишком зарвавшиеся взяточники, а порождавшие их общественный строй и система управления оставались без изменений. 15 января 1763 г. был дан действительно гуманный приказ о запрете производить пытки привлеченных к суду, хотя и ограниченный в применении только уездными органами, но его боялись даже опубликовать, очевидно из опасения протестов дворянства, требовавшего самых жестоких мер в обеспечение личности и  собственности дворян от возможности покушений снизу, со стороны их «подданных». И, конечно, при такой секретности указ, несмотря на напоминания, «забывался», пытки продолжали практиковаться, применялись и в отношении впадавших в преступления «благородных». Об этом хорошо знало и «вышнее правительство» — и бездействовало. Даже, наоборот, — правда, не в уездных судах, — по велениям самой императрицы в интересовавших ее делах «расспрашивали с пристрастием под батожьём»,  а то и хуже.

В эти же годы были заявлены заботы о здравии всего населения империи и создана (1763) Медицинская коллегия, но более или менее заметные практические результаты этих забот проявились лет через 20, и то в отношении лишь городов, с учреждением в системе губернских установлений Приказов общественного призрения (см. VI, 17). Были созданы для «несчастливо рожденных младенцев» Воспитательный дом в Москве (1764), потом второй в Петербурге (1770), точно в столицы со всех концов государства могли приносить подкидышей, а смертность взятых в дома, достигавшая иногда почти 100% и не спускавшаяся ниже 50%, сводила совсем к скромным цифрам число «облагодетельствованных». Совершенно в стиле рационалистической педагогики той поры пытались создавать «новую породу людей» путем организации особых закрытых институтов для мальчиков и девочек и, конечно, были обмануты в ожиданиях (см. Бецкий). После неудачных опытов Петра и Елизаветы составить новое уложение на основе действующих законов задумано было, с привлечением к работе, — как это практиковалось и ранее, в том числе и при Елизавете, — представителей от населения, выработать совершеннейшее законодательство, исходя от рациональных принципов. Старательно разрабатывалась избирательная процедура в эту комиссию, чтобы заранее обезвредить все возможные опасности для власти, а сама императрица тайком от всех готовила для будущей комиссии «Наказ», долженствовавший служить главным руководством при работе (см. Наказ Екатерины II, XXIX, 548/52). С большой помпой проведены были выборы с устранением от них недовольного секуляризацией духовенства и не признаваемых гражданами помещичьих крестьян, с нажимом администрации там, где опасались сепаратизма, (на Украине) или какой-нибудь оппозиции; с еще большими торжествами открыты заседания комиссии под надзором преданного видам императрицы А. А. Вяземского (см.) и под председательством верного ей А. И. Бибикова (см.). Но комиссия не сумела отвлеченные начала применить к конкретным нуждам страны; на заседаниях ее вместо ожидаемой мирной и почтительной работы зазвучали ноты резкой, хотя и в парламентарных формах, классовой борьбы по вопросам принципиальным, проявилась критика власти, и под первым благовидным предлогом (турецкая война) «представительный орган» ликвидировали (1768). Россия не получила новых законов, долженствовавших составить мировую славу «мудрой» законодательнице и обеспечить «блаженство всех и каждого»; только в руках власти остался материал, дающий сведения о состоянии разных районов государства и — главное — о нуждах отдельных групп населения (см. комиссия, XXIV, 598/603). А старый орган «вышнего правительства», сенат, проявлявший кое-какую строптивость и в части своего состава вздыхавший по некоторым притязаниям, был разбит на 6 деловых департаментов и прибран к рукам с назначением в качестве генерал-прокурора кн. Вяземского (1764), которому «секретная» инструкция прямо предписывала «не уважать» составившихся там «двух партий» (см. XXXVIII, 257/58).

Свободы вероисповедания, как и свободы мнения, «просвещенная» государыня не разрешала подданным. Но смягчение практики в отношении старообрядцев поддержано и продолжено вплоть до уничтожения (уже в 1780-х гг.) в официальных документах самого порицательного наименования их «раскольниками», отмены двойной подати и предоставления права служить по общественным выборам. Это касалось, конечно, согласий открытых, примирившихся с «еретической» или даже «антихристовой» (с точки зрения их основоположников) властью, руководимых в это время купечеством. Никакой политической опасности такие группы уже не представляли, а ослабление режима в отношении их развязывало силы и средства буржуазии: старообрядцев-купцов, и притом крупных, было много в Москве, в Нижнем, Ярославле, Калуге и разных других торговых и промышленных центрах. Для массы старообрядцев большее значение имели прекращение взимания двойной подушной, сокращение административных утеснений и продиктованный планами увеличения населения в империи призыв бежавших за рубеж с объявлением амнистии (1762). Вот тогда вернувшиеся из Польши поповцы создали ряд поселений за Волгой на притоке ее Иргизе, где появились и знаменитые в истории поповщины иргизские монастыри (см. старообрядчество, XLI, ч. 4, 380, 378).

Тем же желанием умножить число жителей, заселить пустующие пространства на востоке и юге и в то же время привлечь в страну технически лучше вооруженных земледельцев, ремесленников и фабрикантов, могущих служить примером для русских и содействовать росту и улучшению производств, — продиктовано развитие мер времен Елизаветы по части приглашения в Россию иностранцев (см. колонии иностранные в России, XXIV, 526/28). Только теперь во вкусе новой широковещательной политики это реализовано в специальном манифесте, напечатанном на разных европейских языках и распространенном во многих странах Европы. Деньгами на проезд, освобождением от податей, материальным содействием в устройстве хозяйства и пр. были привлечены в течение 1760-х—1790-х гг. около 75 тысяч колонистов (обоих полов), главным образом из Германии, а также из южной Европы, с о. Даго, из Турции, из Крыма и с Балкан. Надежды в смысле технического прогресса оправдались в малой степени, в отношении насаждения промышленности почти совсем оказались тщетными; не все поселенцы были даже порядочными землепашцами или ремесленниками. Но, во всяком случае, на юге, в Полесье и особенно в Нижнем Поволжье, постепенно выросли и окрепли новые населенные пункты. И, в частности, старообрядческие поселения по Иргизу и немецкие колонии по Караману и другим речкам установили, наконец, более тесные связи Яика с центральной Россией, но в то же время стеснили еще более пределы калмыцких кочевий.

С первых же дней новой власти проявилось большое внимание к интересам буржуазии. Если подтверждение запрета Петра III покупать крепостных и вызывало вначале протесты со стороны фабрикантов и заводчиков, позже вполне примирившихся с этой мерой, то за другие акты слышались постоянные благодарности и хвалы со стороны купечества. Отмена всех монополий торговых и промышленных (кроме казенных и дворянской в отношении винокурения), ослабление, а потом и отмена правительственного контроля за производством и объявление полной свободы в организации промышленных предприятий (1775), уничтожение разорительных для купечества государственных служб, восстановление права солеварения в Балахне и др., — вот ряд мер в этом направлении. Расширение консульской службы, либеральный, но с охраной интересов русского производства, тариф 1767 г., свободный вывоз хлеба, особенно через Архангельск, и беспошлинный — пшеницы (1768), учреждение коммерческого банка в Астрахани (1764) и банковских контор в ряде городов (1768—1773), создание в Нижнем Новгороде «торговой компании» с казенной ссудой в 20 000 руб. (1767), разнообразное содействие средиземноморской такой же компании, поощрение морского судостроения, начало сооружения ряда каналов, учреждение штурманской школы и коммерческого училища (впрочем, слишком общеобразовательного, а потому и мало привлекшего к себе купеческих детей), — вот другая серия не менее существенных мероприятий. Наконец, стоят внимания и акты, поднимавшие вес купечества, как отмена для купцов ставившей их на одну доску с «подлым» народом «подушной» и взимание вместо нее одного процента из свободно объявляемого капитала (1775), а позже и отмена для купцов унизительных телесных наказаний, установление почетных званий и отличий для более богатых и «беспорочно служивших» по выборам, а равно действия по части благоустройства российских городов, начавших теперь по новым планам (с 1760-х гг.) принимать более «регулярный» вид, выдача им больших ссуд по случаю пожаров, поощрение каменного строительства, — все это приближало купечество к благородному дворянству.

Такие мероприятия отражали рост значения буржуазии в государстве и вместе с тем позволяли шире развернуться новым экономическим явлениям, в которых все заметнее становится участие и дворянства. В 1760-х и 1770-х гг. появилось немало новых промышленных предприятий. Мы не имеем о них данных от 1780-х гг. вследствие ликвидации мануфактур-коллегии, их ведавшей, но цифры за 1775 г. говорят о значительном приросте. Например, суконных «указных» мануфактур вместо 46 стало 76, полотняных оказалось 72, а было в 1762 г. 53; хлопчатобумажных предприятий можно насчитать уже свыше десятка и т. д. Впрочем, темпы роста теперь отставали от того, который можно наблюдать во второй половине 1750-х гг.; особенно это заметно в такой определяющей отрасли производства, как металлургия. Этим подавались первые знаки грозного явления, которое развернется в 80-х гг. Росла в 1760—70-х гг. и торговля; впрочем, и здесь наши данные ограничиваются одними внешними оборотами: в 1762 г. они выражались почти 21 млн. руб., в 1778—80-х гг. в среднем немного менее 30 млн. Заслуживает внимания, что рост внешнеторгового оборота несколько отставал от увеличения числа мануфактур; а если еще иметь ввиду, что промышленные предприятия одновременно становились в общем и более мощными, что, с другой стороны, в русском экспорте теперь все более заметную (хотя и далеко не первостепенную) роль начинает играть хлеб, то можно придти к выводу, подтверждаемому и другими показаниями, что отрасли крупной промышленности, работавшие раньше главнейшим образом на внешний рынок (черная металлургия, полотно-ткацкая), все больше поворачивали фронт к русскому потребителю.

Если буржуазия должна была остаться довольной новым правительством, хотя, конечно, заявляла все большие требования, то отношения с новой властью дворянства, особенно руководящих группировок «благородного сословия», устанавливались не вполне гладко. Мы видели отклики недовольства в его среде даже наградами за переворот. Проявлялось оно и в отставках (далеко не всегда добровольных) сановников и рядовых служащих, а отставные, уезжая заграницу (как гр. М. Воронцов, гр. И. Шувалов) или группируясь в Москве, составляли центры брюзжащих, критикующих власть. С дворянством связан ряд фактов, вызвавших определенное недовольство властолюбивой императрицы: пьяная болтовня Хрущевых и Гурьевых о воцарении заточенного Ивана Антоновича, разговоры в более значительной среде об устранении, даже путем убийства, временщиков Орловых (дело Хитрово), план организации государственного совета с аристократически-ограничительными тенденциями Никиты Панина (см.), замыслы К. Разумовского сделать гетманство наследственным в своей фамилии, безрассудная попытка освободить и воцарить Ивана Антоновича (см.), предпринятая Мировичем (см.), составившим и проект обвинительного против Екатерины манифеста. И все это — на протяжении первых двух лет ее царствования. Понятно, что императрица настроена недоверчиво по адресу первенствующего сословия, окружавшего ее и при дворе, и в сенате, в Петербурге, в Москве и в поездках по стране. И если даже в 1762 г., по ее собственным, вероятно преувеличивающим «опасность», словам, она напоминала зайца, которого «поднимают и гонят изо всех сил», она все же решилась отвергнуть уже подписанный манифест об учреждении панинского совета, то, позже она не только не склонна была делиться с кем-нибудь властью, но и выслушивать настоятельные, тем более обязательные советы. Она желала быть самодержицей, оправдывая для других в «Наказе» такую форму правления «обширностью» Российской империи, и хотя стремилась внушить мысль, что ее самодержавие совсем не деспотизм, по существу была настоящим деспотом. Всё и все должны зависеть от нее, всё должно направляться ее волей. Вот почему так обошлась она с «вольностью дворянской». Манифест Петра не был отменен, но и не был «конфирмован»; дворянству обещан «залог монаршего к нему благоволения», а пока в практике применения манифеста старались урезать даже «вольность» уйти в отставку; когда же комиссия об этой вольности, составленная из сановников, представила свой проект о правах дворянства, стараясь конструировать его как самостоятельное сословие, а права его, понимая как неотъемлемые, ненарушимые и для самодержавного государя, — императрица отказала ему в утверждении. Понятно, что «обобрав президента Монтескье» при составлении своего «Наказа», она старательно опустила все места «Духа законов», где речь шла о необходимости разделения властей в качестве гарантии свободы, о политических привилегиях дворянства, противостоящего монарху и ограничивающего его власть. Екатерина, наоборот, хотела забрать это дворянство в свои руки, сделать своим орудием. Процессы, протекавшие тогда в России, давали к тому известную возможность.

В этом направлении работало уже ранее начавшееся «оскудение» дворянства. Еще большими, чем при Елизавете, роскошью двора, за которой тянулась знать, пышностью придворных празднеств, на которые приглашались сотни и тысячи людей и в параллель которым в меньших размерах устраивались приемы, балы, маскарады и проч. провинциальными администраторами, позже еще дворянскими обществами и предводителями дворянства, втягивались в большие расходы посетители и подражатели этих увеселений. Дворянское хозяйство не выдерживало обращенных к нему требований. И если в 1760-х гг. мы имеем сведения о крупной задолженности даже таких магнатов, как Шуваловы, Воронцовы, то в 80-х и 90-х гг. дефициты — постоянное явление в дворянских бюджетах и крупнейших душевладельцев, начиная с Куракиных, Голицыных, даже Шереметевых, и средних по достаткам, вроде Тутолмина, Межакова, Огарева, и дворянской мелкоты, стремившейся в удобствах жизни поставить себя «по-благородному». Понятно, что, несмотря на юридическую возможность не служить, большинство искало службы, т. е. прежде всего жалованья и «безгрешных доходов», с нею связанных, и если уходило в отставку, то на короткие сроки для устройства дел, для перемены служебного поприща. И Екатерина понимала, что делала, когда в эту жаждущую денег толпу бросала свои подарки и подачки. За время ее царствования из казны прямо деньгами или в виде ценных сервизов, табакерок и пр. ушли миллионы рублей, было роздано более 400 000 ревизских душ в награду «отлично служащим», а еще более прислуживающим на постах военном, гражданском и особенно придворном. Награды, доходы и жалованье привязывали к службе. А служба, тем паче весьма обычное тогда прислуживанье власть имущим, вплоть до императрицы, обюрокрачивали дворянина, особенно, когда он занимал высокие посты, отрывался от местных связей. И не служащее, и служащее по дворянским выборам, а также на невысоких местных постах, вроде заседателей и пр., дворянство, угодничая перед сильными мира сего и заискивая у них, в то же время считало их отщепенцами, «изменниками» своему природному «званию». Круги московской и провинциальной оппозиции состояли, главным образом, из не служащих и отставных, и такие «охулители» мероприятий времени Екатерины, как занимавший высокие служебные посты кн. М. М. Щербатов, — не правило, а скорее исключение. И роль служащих в создании нужного власти мнения прекрасно понималась тогда: недаром все крупные фигуры явились в свои уезды на выборы дворянских депутатов в комиссию 1767 г. С другой стороны, по-прежнему в ряды дворянства вливались, расстраивая единомыслие его, новые люди из разных слоев, путем службы и пожалований. Такие «выскочки», и в немалом числе, оказались и в группе высшей знати — это, прежде всего, фавориты императрицы. И характерно, что все эти получавшие графские и княжеские титулы Орловы, Потемкины, Васильчиковы, Мамоновы и пр. и пр. сплошь были из мелкого дворянства, а то и проходимцев неведомого происхождения (Зорич). И все протесты «столбового» дворянства против внедрения «новых людей» — в наказах депутатам комиссии 1767 г., в работе самой комиссии и в других случаях — ни к чему не приводили. Наконец, единство настроения дворянства подвергалось сильному разложению со стороны обуржуазившихся представителей его. Все больше встречаем мы дворян фабрикантов и заводчиков, хотя далеко не во всех случаях числившееся за помещиком предприятие и действительно им создано (были мануфактуры их крепостных под их именем) или им эксплуатировалось (знаем немало случаев аренды принадлежащих дворянам помещений и рабочих рук купцами). Все чаще, особенно в 80-х и 90-х гг., можем наблюдать дворян в роли поставщиков, подрядчиков и откупщиков, хотя такие «неблаговидные» для благородного шляхетства занятия довольно часто прикрывались именами приглашаемых в компанию купцов или велись под фирмой собственных крестьян. Знаем даже дворян-торговцев; известным в литературе примером их является автор «Бригадира» и «Недоросля», торговавший предметами искусства, но другие спускались и до более прозаических предметов. Тот же Фонвизин, отражая, конечно, целое течение, перевел появившийся во Франции в 1756 г. и изданный у нас в 1766 г. трактат аббата Куайе «Торгующее дворянство», в котором высокому сословию бросался земной, но привлекательный и недурно обосновываемый лозунг: «обогащайтесь и честною жизнию составьте государственное благополучие; упражняйтесь в купечестве!». И даже такие столпы дворянско-помещичьего мировоззрения, как кн. М. Щербатов, всеми силами стремились сделать монополией дворянства все операции с земными «произращениями». Близость в настроениях и еще более настоятельная потребность чужими капиталами зачинить дыры в своем бюджете вели к довольно частым и даже не в низах дворянства «мезальянсам» — бракам с купеческими дочерьми и вдовами — и Фонвизин далеко не единственный в этом отношении пример.

При таких разнообразных подтачиваниях помещичьих классовых позиций, естественно, не отличались настойчивостью и упорством дворянско-сословные политические требования, не могла похвалиться устойчивостью и определенностью программы дворянская оппозиция. Можно было окриком или простым выражением недовольства заставить умолкнуть голоса требующих, легко было угрозой немилости или более или менее щедрой наградой перетянуть критика в число «преданных слуг ее императорского величества». Поэтому Екатерина и могла, разобравшись в обстановке, отклонять, и чем позже, тем с меньшими трудностями, политические притязания, «заразившие» лишь часть дворянства. Но, с другой стороны, она полностью поддерживала социальные права и привилегии помещиков. Правда, в первые годы, еще не вполне оценив сторонников самодержавной власти и не сознав разлагающих дворянство процессов, она, например, работая над инструкцией по выборам в «Комиссию по составлению проекта нового уложения», старательно стремилась заранее оставить дворянских депутатов в меньшинстве в пленуме комиссии, заставила своих приверженцев участием в кампании воздействовать на тексты наказов, ловким ходом дала комиссии верного себе председателя и т. д. Тогда же в противовес политическим чаяниям дворянской среды она выдвигала пугалом крепостной вопрос, выдвигала, правда, очень дипломатично. Далее великой княгиней она, находя, что «противно христианской религии и справедливости делать людей, которые все родятся свободными, рабами», —  считала, однако, что устроить... «крутой переворот» в отношении рабства «было бы плохим способом заслужить любовь землевладельцев, которые полны упорства и предрассудков». Императрицей она более дорожила «любовью землевладельцев», чем думала о принципиальной постановке ликвидации рабства. В «Наказе» она уже говорила только об «отвращении» «злоупотреблений рабства», о возможности «учредить нечто полезное для собственного рабов имущества». Но когда ее предварительным цензорам-дворянам показалось, что мнения об определении размеров выкупа или о создании для помещичьих крестьян особого сельского суда из их выборных опасны, что они «могут разрушить самые стены общественного порядка», она, столь неуступчивая в других случаях, здесь с легкостью вычеркивала такие «разрушительные» положения: цель была достигнута, ее политический оппонент напуган. Но и после под рукой она выставляла или позволяла выдвигать больную для помещиков тему: то созданное по ее инициативе и на деньги, инкогнито ею пожертвованные. Вольное экономическое общество (см.) объявит конкурсной темой вопрос о собственности крепостных и увенчает наградами сочинения, говорившие об ограничении произвола помещиков; то в Комиссии 1767 г. допускается обсуждение крепостного вопроса, причем и в дворянской среде находится изменник — Коробьин, выступающий, по всей видимости, по указаниям Екатерины, за освобождение крестьян. Когда Сумароков выступит с резкой критикой антипомещичьих тенденций «Наказа» и будет писать, что «наш низкий народ никаких благородных чувствий еще не имеет» и потому нуждается в благодетельном руководстве помещика, императрица основательно замечала: «и иметь не может в нынешнем (т. е. угнетенном) состоянии»; когда ее критик рисовал идиллические картины взаимной любви крестьян и помещиков, при которой последние «живут покойно в вотчинах», Екатерина язвительно прибавляла: «бывают зарезаны отчасти от своих». Но когда крепостные даже не резали своих господ, а только отказывали им в повиновении, императрица посылала против них войска. Точно так же и для усмирения приписных к уральским заводам крестьян, находившихся в «возмущении» с 1760 г., был послан с военной силой кн. Вяземский. Он сначала экзекуциями и «увещаниями» привел к «повиновению» отказавшихся работать, а потом заставил управителей казенных и владельцев частных заводов пойти на некоторые уступки. Только теперь, после длительной забастовки многих тысяч крестьян, было восстановлено вознаграждение им за время прохода на завод и обратно, были точнее определены сроки и характер выполняемых ими работ, а позже, в 1769 г., была, наконец, изменена оплата рабочего дня их: цены были подняты вдвое против «плаката» 1724 г., по которому до сих пор велся с ними расчет. Таким образом, приписные упорной борьбой кое-чего добились. Помещичьи крестьяне многочисленными, но разрозненными выступлениями не добились ровно ничего. Наоборот, в 1767 г. указано не принимать от крестьян жалоб на помещиков, в том же году предписано синоду внушать сельскому духовенству «о неписании людям и крестьянам на их помещиков... прошений», и в соответствии с этим с каждого ставленника в духовные чины стали отбирать такую подписку. Все сельское население, кроме помещичьих крестьян, обременялось дополнительными платежами: к 1 р. 70 к. подушного и оброчного сбора в 1768 и 1783 гг. прибавлено в два приема еще 2 р. оброка, а в 1794 г. — 30 коп. подушных (уже со всего крестьянства, включая и помещичьих), т. е. обложение поднято на 135%. А сверх того та же деревенская масса вынесла на своей спине почти всю тяжесть поставок рекрут в армию в длительных и очень кровопролитных войнах «века Екатерины» (см. ниже — войны России).

Нет надобности подробнее показывать, что растущий процесс расслоения деревни все резче отлагал внизу полуголодную, нищую бедноту, что при словесной борьбе с лихоимством — особенно в отношении безответной и далекой от глаз правительства деревни — разыгрывались аппетиты хищной и глумливой администрации, что постоянная нужда в деньгах вела к усилению эксплуатации крестьян со стороны помещиков. При благоприятной конъюнктуре для зерна, пеньки, льна помещичьи имения уже начинали превращаться в «фабрики» земледельческих продуктов, иногда и скотоводства; и если они были сопряжены с винокуренным заводом, полотняной фабрикой и пр., то крестьяне ни лето, ни зиму не были предоставлены самим себе. К 1780-м годам процент барщинных крестьян по 7 губерниям черноземной полосы достигал уже 74 (в отдельных губерниях даже 90) и даже по 13 губерниям менее благоприятной нечерноземной полосы был выше половины (55%). В качестве новинки появилась и настоящая плантаторская система ведения хозяйства, при которой крестьяне, как американские негры, совсем не имели своей запашки, все время работали на барина, получая от него основные продукты питания месячными выдачами (по ним и система окрещена именем «месячины»); яркую картину ее дает уже Радищев в своем «Путешествии». Для оброчников один лишь денежный оброк возрос примерно вдвое: с 2—3 руб. 1760-х годов до 5—6 руб. в 1780-х гг., а росли одновременно и натуральные оброки.

Нельзя упускать из виду, что чем более втягивалось крестьянство в торговый оборот, тем более и более становилась деревенская беднота и среднее крестьянство объектом эксплуатации еще со стороны торгового капитала, а нужда в деньгах в деревне развертывала широкое поприще для ростовщиков. При этом и скупщиками крестьянских продуктов, и поставщиками в деревню сторонних товаров, и кредиторами для нуждавшихся все значительнее, рядом с буржуазией городской, выступали свои деревенские «сильные» люди. Неудивительно, что обеднение, обнищание крестьянства шло вперед быстрыми шагами. Естественно, при отсутствии всяких запасов, что голод был, можно сказать, постоянным явлением в русской деревне то в одном, то в другом районе. И обычно фигурирующий в рассказах об «эпохе Екатерины» голод 1787 г. только выделялся из ряда обычных захватом огромной территории. И другой спутник нищего и к тому же невежественного и лишенного медицинской помощи населения — эпидемии были бытовым явлением в русской деревне. И в этом отношении всегда упоминаемая чума 1771 г. отличалась лишь размахом, да отмемечена еще крупным движением в Москве (см. Амвросий, II, 414). Дополнительным бичом для крестьянина были эпизоотии, во многих местах регулярно ежегодно поглощавшие тысячи голов скота и лошадей и тем еще более подрывавшие неустойчивое крестьянское хозяйство.

Не лучше было и положение все выраставших в числе фабрично-заводских рабочих. Ничтожная, все более отстававшая от стоимости жизни плата еле-еле обеспечивала полуголодное питание и вынуждала идти к станкам не только рабочего, но и его жену, и малолеток-детей. Длинный рабочий день истощал последние силы. А жестокости и издевательства хозяев и мастеров исчерпывали терпение работающих, усиливали бегство, вели к забастовкам и пр.

Печальные картины являли окраины, особенно на востоке и юге. Не оправившаяся от последнего погрома Башкирия терпела тройной гнет: заводчики за бесценок или прямым насилием захватывали куски земли и леса для своих заводов, и нужда еще гнала башкир работать на этих заводах в качестве чернорабочих по добыче руд, перевозке и пр.; в «замиренный» край с богатыми, нетронутыми сохой землями, с обилием лесов, с ценными рыбными ловлями шел русский помещик, которому вырезали лучшие угодья, стесняя башкирское хозяйство, а он приводил своих крепостных из перенаселенных районов; наконец, не дремала в хищениях и самообеспечении администрация. Южнее, на Яике, прошли уже времена «равенства»; все больше выделялась старшина, льнувшая к империи и готовая в любую минуту продать казаков, а императорская власть, для которой военно-оборонительное значение Яицкой линии против напиравших с востока киргизов было очень велико, пользуясь всякими случаями, все прочнее забирала казаков в свои руки, укрощая силой волнения недовольства. В Поволжье калмыки, почти лишенные рыболовства и все более стесняемые в районе кочевий, в главной массе в 1771 г., пограбив доступные русские и немецкие селения, успели уйти в Монголию, потеряв в бегстве не только много скота, но и людей. Оставшихся всех сосредоточили к западу от низовьев Волги и совсем уже — через их знать — сделали подданными России. На Дону старшина переходила к земледелию и рассчитанному на сбыт скотоводству. Захватывались в частное пользование атаманов и есаулов громадные юрты, появлялись по речкам и даже у самого «вольного» Дона хутора, населенные купленными в центре «на вывод» крепостными. Пошли исчисления казаков и «иногородних». Лишь призраки вольностей оставались в головах у казачества. Украиной императрица была особенно недовольна. Все здесь не нравилось ей: и властная, желающая сохранения привилегий старшина, и духовенство, простирающее «иногда власти свою духовную над мирскою», и «несообразимое смешение правления воинского с гражданским», и вредные даже «самим посполитым людям (т. е. крестьянам) с места на место переходы», и система хозяйства с «закоснелой... к земледелию и к другим полезным трудам леностью» и т. д. И новому правителю — после окончательной ликвидации гетманской власти — Румянцеву дается наказ (1764) по возможности все унифицировать, обрусить во всех отношениях край и население (ср. XLII, 183/84). В предосторожность от всяких случайностей ликвидируют на Украине пороховые заводы, для поддержки русской политики раздают земли и крестьян русским помещикам. Рядом с их «вечными» крепостными переходы «малороссиан» совсем уж нетерпимы, и они, наконец, ликвидируются, правда, уже позднее (1783).

Таким образом, горючего материала, могущего вспыхнуть в любой благоприятный момент, было сколько угодно. Опасность в случае такого пожара грозила одинаково всем, господствующим. И это было ясно уже в 1760-х гг. Чаяния низов по-прежнему готовы были облечься в форму ожиданий своего «народного» царя. Петр III объявленными им «вольностями» монастырских крестьян, старообрядцев и таинственной судьбой рано привлек к себе внимание народа. Он легко мог превратиться в такого царя, который каждому даст желаемую им «волю». Уже в 1763 г. на Урале были толки, что Петр III жив, и духовенство о здравии его служило молебны. И до Пугачева появлялось много лиц, готовых играть роль императора-благодетеля, и некоторые, как Богомолов на Нижней Волге, имели временный успех. Все эти случаи относятся к югу и юго-востоку. Опасное для верхов настроение в центре широко развернулось в серьезном волнении в Москве в 1771 г. в период чумы, и потому понятно, что, пугая дворян вопросом о крепостных, Екатерина только вела политическую игру; для нее своими были дворянские, а не крестьянские интересы. В грозные дни пугачевского движения (см. Пугачев и пугачевщина, XXXIV, 11/62) и кончилась эта поверхностная распря друзей.

Движение 1773—1775 гг. охватило громадную территорию на юго-востоке, на ней проживало около одной пятой всего населения империи. Но и в центре государства и даже к западу от Москвы бродили эмиссары восставших, распространялись воззвания нового императора с призывом к восстанию, к истреблению помещиков. И призывы эти встречали сочувствие. Массы обездоленных и угнетенных только ждали приближения отрядов Пугачева для того, чтобы ринуться в бой. Так, кроме районов, уже охваченных грозным пожаром народного гнева, вырисовывалась  опасность повсеместного восстания низов. В отрядах, сражавшихся под знаменем Петра III, действовали разные группы населения. Яицкие казаки и башкиры, горнорабочие и помещичьи крестьяне, немецкие колонисты и низы городского населения были деятельными участниками борьбы. У каждой группы восставших были свои цели, имелись особые требования, вплоть до противоречий в отдельных случаях — например, стремление башкир разорять уральские заводы и настойчивые желания сознательных рабочих сохранить металлургические предприятия, обратив их в промышленную базу для вооружения народной армии. Но и при расхождениях в частностях, при выдвиганиях специальных задач, всех восставших воодушевляло общее стремление к воле, все горели единой ненавистью к самодержавно-помещичьему режиму.

И вот перед лицом крайней опасности был заключен «союз» дворянства и верховной власти. Дворяне под мантией императрицы искали защиты своих «прав», имуществ, жизни; Екатерина объявила себя «помещицей» и снисходительно внимала тому, как провинциальные дворяне «равняли» ее с собой.

Чрезмерным напряжением всех сил, оставшихся в распоряжении господ государства, мобилизацией дворян, переброской с фронта внешней войны (с Турцией) ряда военных частей на фронт внутренний, посылкой против «банд мятежной черни» лучших полководцев удалось нанести сокрушительные удары восставшим. Долго потом тушили отдельные очаги и с ярой ненавистью жестоко расправлялись с побежденным врагом. И естественно, что залечивание чуть не смертельных ран, заботы об укреплении едва не сброшенного режима становятся в центре внимания правительства.

Сильный удар нанесло восстание хозяйственной жизни государства. Здесь нужно учитывать не только разгромленные и выжженные усадьбы помещиков, не только разрушенные заводы и пострадавшие города. Около двух лет громадная часть государства была театром ожесточенных боев, не действовали промышленные предприятия, не сеялись господские поля, прекратилась торговля. И это по связности уже всех частей государства не могло не отражаться на целом, должно было дезорганизовать хозяйственную жизнь и в районах, не переживших непосредственно бурь гражданской войны, тем более, что настроение крестьян и рабочих и в этих последних прямо требовало осторожности, не позволяло натягивать поводья. А потом надо было восстановить уничтоженное, наладить порванные взаимодействия. Удар пришелся по больному месту; трещины в крепостнической стране расходились шире. И надо было бросать выжимаемые из низов сотни тысяч рублей на поддержку разоренных дворян; нужно было помогать возвращению к «нормальному» течению жизни.