Россия. Крепостная Россия XVII и XVIII века. 12.

12. Войны нередко применяются правительствами в качестве средств для отвлечения внимания недовольных подданных в другую сторону, для разрежения сгущенной внутри атмосферы. Именно эти цели были ввиду у русской власти во второй половине XVIII в. Соответствие военных предприятий интересам дворян и буржуазии и их большие успехи облегчали достижение правительством его намерений. «Гром победы, раздавайся» — стало лейтмотивом официальной печати и всех продажных или ищущих награды писак и писателей. Торжественные манифесты о войнах и мирах, «реляции» о победах, рескрипты и указы о наградах за подвиги, с одной стороны, бесконечные трескучие оды во славу русского оружия, печатаемые в газетах, журналах и отдельными листками, надписи к портретам героев, эпитафии в честь погибших на поле брани, — с другой, пышные празднования побед и заключений мира, лубочные картины квасно-патриотического содержания, — с третьей, — все было пущено в ход, для того чтобы выдвинуть на первый план военные события, заполнить ими содержание всей духовной жизни образованного общества и народных масс, отравить сознание их и потушить критику действий правительства. А наряду с этим большое старание проявлялось, чтобы пресечь распространение опасных или неприятных для власти идей и мнений, погасить очаги, распространяющие их. Сколько сожалели, как стремились заставить забыть манифест о вступлении на престол Екатерины, в котором для большего очернения Петра III опрометчиво дана резкая критика «самовластия, необуздываемого добрыми и человеколюбивыми качествами в государе, владеющем самодержавно», где «наиторжественнейше императорским словом» неосмотрительно было обещано «узаконить такие установления..., чтобы... каждое государственное место имело свои пределы и законы к соблюдению доброго во всем порядка». Казалось бы, достаточно подчищен был до «выпуска в публику» «Наказ», но его отвлеченные принципы, оставшиеся без применения, могли стать укором власти и послужить источником заразы «вредными умствованиями» для граждан. И вскоре после издания его, учреждениям, куда он был разослан и где должен был играть роль наряду с законами, предписано никому из служащих и посторонних не давать его «не только для списывания, но ниже для прочтения». Если так опасны мысли, апробированные самой императрицей, то нечего говорить о других писателях. Еще в 1763 г., в разгар «либерализма», был запрещен «Эмиль» Руссо, так как он идет «против закона и доброго нрава». С 1762 г. скрылся с русской сцены «Гамлет» (Шекспира и в переделках), казавшийся, очевидно, опасным намеком на «действо» 1762 г. В 1770-х гг., в годы войн и пугачевщины, гибнут от «независящих обстоятельств» один за другим три сатирических журнала Н. Новикова (см.), ярко вскрывавшие неправду и взяточничество в администрации и суде и обличавших крепостников. В 1780-е годы, казалось, вновь несколько повеяло свободой, когда разрешены «вольные типографии» (январь 1783 г.), проведены либеральные меры в отношении старообрядцев (1782), когда Екатерина отказалась запретить представления трагедии Николева «Сорена и Замир», в которой Брюс нашел ряд «опасных» мест (1785). Однако, в эти же годы грозным окриком остановлены язвительные вопросы прославленного Фонвизина сочинителю «Былей и небылиц», т. е. самой Екатерине (1783), отданы под надзор московские масоны и особенно издательство Новикова (см. XXXI, 575/76), назначено расследование по части содержания книг, им изданных, и испытание веры его самого (1785), и т. д. А затем уж идут только запреты и кары: в 1788 г. Фонвизину не разрешено издавать журнал «Стародум»; в 1789 г. у Новикова отобрана университетская типография и «Московские ведомости»; в 1790 г. к смертной казни приговорен и «милостью» императрицы сослан на 10 лет в далекий Илимск Радищев (см.) за свою книгу; в том же году к Шешковскому вызывался певец «Фелицы» — Державин — за переложение псалма 81, уже напечатанное ранее; в 1792 г. разгромлена масонская организация в Москве, и на 15 лет в Шлиссельбург попал Новиков; в том же году публично сожжен «Вадим» — трагедия уже умершего к тому времени Княжнина (см.); в 1793 г. разбиралось второе дело Кречетова, и т. д. Французская революция, особенно с момента казни короля невольно внушавшая трепет каждому монарху и заставлявшая дрожать за свою живую и недвижимую собственность и исключительные привилегии дворянство, не могла, в свою очередь, не отозваться, в действиях власти усилением террора. Последние годы правления «вольнолюбивой Фелицы» отмечены уже широкообъемлющим цензурным запретом. В сущности, наступила та пора жуткого молчания печати, которая обычно считается специфической чертой павловского режима.

Конечно, такое давление имело известные результаты: возвращаясь к сатире в «Московском Издании» (1781), Новиков уже не рисковал возобновлять свои речи по крепостному вопросу; присяжный, можно сказать, критик деяний Екатерины, кн. Щербатов (см.), оставил свои мысли в виде «неизглаголанных», а свои сочинения — в рукописях. Журналы 1790-х гг. являют картину большой благонамеренности. С другой стороны, несомненно, крупные военные успехи, к тому же так литературно и художественно обрабатываемые, кружили головы, заставляли сердца восторженно биться, насаждали «народную гордость» и карамзинскую «любовь к отечеству».

Однако, заставить всех думать по официальным рецептам, только восхищаться правительственной деятельностью и не критиковать ее, смотреть сквозь розовые казенные очки на российскую действительность и не видеть бедности и нищеты, насилий и хищений — правительству не удалось, как не удалось и дворянству одни свои идеи и свои интересы пропагандировать и обосновывать в тогдашней литературе и публицистике. Общество русское давно вышло из детского периода; течения мысли, захватывавшие его, были весьма разнообразны; интересы разных классов находили своих защитников в литературном движении, а безграмотная, вдали от блеска столиц и шума городов живущая деревенская масса, не видевшая внимания к своим нуждам и только вынужденная приносить жертвы «на алтарь отечества», эта масса по-прежнему в своих сознательных представителях настроена резко против власти и против господ.

Можно привести ряд показателей зрелости русских верхов. Возьмем науку. В ней, правда, нет ни одного работника, который мог бы сравняться и по широте научных интересов и по талантливости в разработке научных проблеме Ломоносовым (умер в 1767 г.). Но гении вообще появляются не часто, а обычных работников науки становилось все больше. Росла Академия наук, появилась еще «Российская академия», дававшая такие интересные издания, как «Словарь» русского языка. Московский университет обрастал новыми учреждениями, как «Педагогическая семинария», «Собрание университетских питомцев» и др.; в кураторство Хераскова (см.) все прочнее входил он в жизнь московского общества, а через питомцев своих оказывал определенное влияние на всю Россию (см. XXIX, приложение 376'/77'). Возможны стали такие научные предприятия, как описание разных районов государства с упором внимания на естественные производительные силы, на быт и нравы разных народностей. И в этих путешествиях 1760-х—1780-х гг. наряду с иностранцами-учеными принимают участие русские — Лепехин, Рычков, Озерецковский, Зуев и др. Ведется сложное, требующее большой и тщательной работы астрономическо-геодезическое определение отдельных пунктов, и к 1790-м гг. было определено уже 57 точек, тогда как ни во Франции, ни в Германии столь значительного числа еще не было определено, и тут заслуживают внимания работы русских: Исленьева, Иноходцева. Показательны успехи в исторической области, где также рядом с обрусевшими немцами действуют и русские. В это время впервые создается научное архивохранилище (в Москве), в котором, под руководством Г. Миллера (см.), уже работает Бантыш-Каменский (см.), позже Малиновский. Ставятся издания памятников — и не плохо для своего времени: «Никоновская летопись», выпущенная Академией наук в 1767—1792 гг. и замененная новым изданием только в начале XX в. (а всего в это 30-тилетие издано свыше десятка летописных текстов), башиловское издание «Судебника» (1768), «Древняя российская вивлиофика» Новикова, сохраняющая ценность в некоторой части еще и доселе. В области научной обработки надобно упомянуть тяжеловесную, но подготовившую труд Карамзина «Российскую историю» Щербатова, очень интересные философско-исторические и критические работы Болтина (см.). В области искусств можно назвать ряд крупных мастеров и живописцев, и архитекторов, и скульпторов. Русский фарфор, открытый самостоятельно в середине XVIII в. товарищем Ломоносова по Марбургу и Фрейбергу Виноградовым, дал интереснейшие работы императорского фарфорового завода и частных предприятий. Литература представлена такими крупными фигурами, как Фонвизин, Державин, Радищев, а за ними идут десятки второстепенных, но читаемых не без интереса и теперь, писателей: Аблесимов, Княжнин, Богданович, Новиков, начавшие тогда писать Крылов, Карамзин и мн. др. При этом характерно, что наука и искусства развивались в России параллельно тому, что шло в Европе. Так, русские ученые, если и не дали каких-нибудь мирового значения трудов, то стояли, во всяком случае, на уровне средних ученых Европы. В области искусства показательно, например, что переход от барокко к ампиру совершался в России совершенно в те же годы, как и в европейских странах. В литературе также шла параллельно европейской смена направлений и жанров. Свойственный придворно-дворянскому кругу классицизм уже ломался, частью вырождался, а рядом все больше почитателей привлекал сентиментализм; у Радищева же найдем отдельные сценки, прямо предвосхищающие стиль позднейшего реализма. Торжественная ода пропитывалась элементами шутки, далее сатиры (у Державина); ходульная трагедия все больше проникалась темами и подробностями обычной жизни, но не ей, а жизненной, реалистической (не по форме еще, а по содержанию) комедии и «мещанской драме», связанным с буржуазией, принадлежало первенство в театре. Рядом с длинными элегиями и пасторалями, жившими при дворе и в палатах вельмож, быстротечные темпы впечатлений городской жизни находили себе отражения в тех беглых и выразительных двух- и четырехстишиях, которые позже будут окрещены именем «частушки». Роман и повесть, все чаще бравшие темы из русской жизни и притом не обязательно из быта верхов и дворянства, но и из жизни «среднего сословия», даже «подлых людей», стали самой распространенной и самой любимой формой прозаической литературы.

Внимание к крестьянству проявляется и иначе. Отойдя на довольно значительное расстояние от допетровского уклада жизни, дворянство и вообще образованное общество, сравнительно много внимания уделявшее изучению прошлого, посмотрело и на крестьянство как на слой, сохранивший еще немало обломков старины в быту и обиходе. Подчеркнутый патриотизм также подсказывал познание своего, русского, и усвоение его. Наконец, просто отдельные стороны народной жизни и народного творчества казались любопытными для людей, привыкших к другой обстановке, к печатной литературе. И вот начинается издание народных сказок, хотя не всегда в их настоящем виде, народные песни включаются в популярные тогда «Песенники» и «Письмовник» (Курганова); ХVІІІ-му веку принадлежит первая значительная запись былин (сборник Кирши Данилова). Записываются и с подчеркнутостью пускаются в ход пословицы — отрывки «народной мудрости». Чулков издает целый словарь российских «суеверий» —  «Абевега». И в литературу проникают черточки народного творчества, замечаются подражания им. Модой становятся русские сарафаны, и при дворе бывают приемы, на которые все приглашенные должны явиться в русском платье. Проявляются — у лучших людей — и симпатии к простому народу, желание что-то сделать для улучшения его положения. Блеснет порой и мысль о «долге» перед народом. Словом, копится уже ряд элементов, из которых потом построится народничество, как литературно-бытовое направление.

В эти же годы довольно широко захвачено дворянство и отчасти увлечено и купечество новыми течениями мысли, шедшими с Запада. Два типа настроений отмечены двумя терминами — «вольтерьянство» и «масонство», но ими покрываются целые гаммы различных оттенков. И тому, и другому течению свойственны определенно критическое отношение к традиции, к окружающей действительности и в большей или меньшей мере рационализм, признание прав разума рассуждать даже и там, где раньше привычны были вера и сыновнее повиновение отцовским взглядам. В этом отношении и то, и другое течение свидетельствовали о росте заявляющей свои права личности. Но были и глубокие различия между этими группами. «Вольтерьянец» — всегда вольнодумец (ср. свободомыслие), прежде всего, в области религии, где одни остаются на стадии иронического сомнения, другие открыто проповедуют деизм,  третьи доходят и до атеизма. «Вольтерьянец» — скептик и в области морали, причем опять одни только освобождают себя от пут старозаветного уклада, другие проповедуют относительность нравственных понятий, третьи просто считают, что с новой, самой современной точки зрения все позволено. Поэтому вольтерьянец приемлет все радости жизни, он нередко жуир, бонвиван, сластолюбец. Масон (см. масоны), настоящий, «истинный», наоборот, старается одеть себя броней воздержания, укрощения страстей. Он сторонник обязательной, но рациональной морали, он искатель самосовершенствования; в религии он против вольнодумства, тем более насмешек и отрицания; он обязательно теист и очень часто преданный православный. Но в масонстве же — и мистики, ищущие небесного озарения, верящие в соприкосновение с божеством, жаждущие экстаза. Здесь же и искатели чудес природы — «философского камня», превращения в золото обычных веществ, и пр. А наряду с этим и там, и тут немало просто увлекаемых модой людей, надевающих маску вольтерьянца или вступающих в «ложу», чтобы снискать покровительство сильных или просто быть «не хуже людей». Нередко все вольтерьянство выражается в ношении табакерки с портретом Вольтера, в рассказывании скабрезных анекдотов на библейские темы, в огорошивании простачков недоуменно-саркастическими вопросами из области богословия. Известно и немало масонов, искавших в ложе хорошей компании, ходивших на собрания, как в клуб, и заканчивавших вечер сухих и надоевших поучений настоящей попойкой. Но для нас в данной связи важна не эта накипь, появляющаяся при всяких кипениях, а более серьезные и, как видим, довольно глубокие искания и размышления. Не должно смущать нас и то, что искания оказывались непрочными, что убоявшийся смерти вольнодумец каялся, отрекался и превращался в исступленного православного, а испугавшийся власти масон готов был обличать «тайны» своих бывших собратий. Отступничество, ренегатство также часто сопутствуют всякому новому течению. Но все эти теневые стороны не должны закрывать от нас того значительного и нового, что несли с собой в русскую среду эти европейские влияния. Впрочем, разлагая старое, новые течения мысли довольствовались обычно сферами религии, личной морали, частью — политики. Их критическая обостренность останавливалась у порога классовых интересов. И сторонник естественного равенства людей — вольтерьянец, и строитель идеального братства — масон оставались в жизни крепостниками, иногда были и активными защитниками крепостных привилегий дворянства. Едва ли тут их единомышленниками были вольтерьянцы и масоны купцы.

Так богато и разнообразно проявлялось творчество верхов в сфере духовной культуры. Этого не может быть у младенческого общества; такое разнообразие не по плечу дворянству, а в отдельных частях даже и не связано со вкусами его. Выход на общественную арену буржуазии определенно видится в этом творчестве. Она и сама участвует в нем, на ее потребу, в соответствии с ее вкусами и взглядами, работают и деятели не буржуазного происхождении, даже не буржуазного настроения сами по себе.

Это особенно заметно, например, в сатире того времени. К открытой жизни ее неосмотрительно вызвала власть. Первый специально сатирический журнал «Всякая всячина» вышел в свет (1769) под редакцией секретаря императрицы и при ее личном участии и, в сущности, закулисном руководстве. Вероятно, Екатерина надеялась дать выход накопившемуся недовольству, клапан для которого в виде Комиссии по составлению проекта нового уложения был уже закрыт в 1768 г., в приемлемой для правительства форме «улыбательной» сатиры, с насмешкой над грешками, с обличением пороков вообще, в отвлеченной проповеди, с возложением ответственности на козлов отпущения: мелких служащих - приказных, кокеток и модников-петиметров. Но, используя открываемую для общественного мнения лазейку, литераторы того времени пустили в публику еще 9 вольных журналов, сатира которых далеко не всегда шла в тон официозному органу. Наиболее резко и конкретно и вместе с тем наиболее талантливо в смысле образов и стиля ставили сатиру журналы Новикова (см.). И что же? Дворянин по происхождению, отнюдь не склонный предавать интересов своего класса, мишенью своей острой насмешки, язвительных сарказмов берет именно дворян: дворянских петиметров—«поросят», возвращающихся из-за границы «настоящими свиньями», дворянок—модниц и развратниц, «продающих совесть» дворян-судей, берущих взятки дворян-администраторов и т. д. «Мещанство» осталось вне обстрела, а крестьяне с здравой смекалкой, с неразвращенными нравами еще часто противопоставляются, как пример или как антитеза, «благородному» сословию. И тут дело не в том, чтобы Новиков и его сотрудники не знали жизни купечества или быта крестьян; они именно стремились «исправлять» нравы дворянства. И дворянин оказывался объектом насмешки, даже издевательства, уничижающих «соль земли» в глазах буржуазии; ведь Новиков хорошо знал, что расходились тогда больше всего книги, пришедшиеся по вкусу «мещанству». А его журналы имели читателей больше всех других; «Живописец», например, за 30 лет был издан 5 раз —  явление очень редкое для книг того времени. Точно то же можно сказать и по поводу обличения крепостничества. Новиков не против крепостного права, как такового; он сам не только не освободил своих крестьян, но еще вдобавок к родовому селу купил «благоприобретенное». Он обличает бесчеловечность крепостников и вместе их близорукость, показывая на отдельных примерах, как против самих господ обращается разорение их подданных. И все же его яркие картины жестокости, жадности и пр. дворян в отношении крестьян были водой на мельницу буржуазного отношения к крепостничеству; только буржуазия должна была делать из данных Новикова иные выводы, чем думали сами обличители. И блестящим по отделке комедиям Фонвизина с особым чувством должны были рукоплескать в театре разночинные зрители; в их глазах Бригадирши и Иванушки, Недоросли и госпожи Простаковы были не уродами в дворянской семье, а жизненными и широко распространенными типами дворянства. Опять-таки и Фонвизин не взял темы своих пьес из быта купечества, ремесленников или крестьян.

Еще примеры из других областей. Мы уже видели, что Фонвизин устами аббата Куайе обращался к дворянству с лозунгом «обогащайтесь!» и рекомендовал занятия, которые должны были превратить дворянина в буржуа. Новиков, предпринимая в 1783 г. издание «Прибавлений к Московским Ведомостям», прямо в объявлении писал, что имеет ввиду принести «пользу» купечеству сообщением данных «о всех продуктах и товарах, в каких местах можно получить их в большем количестве и с большими выгодами». И действительно, вопросам торговли журнал — после педагогики — уделял наибольшее внимание; а специально для дворян журнал ничего не обещал и ничего не давал.

Эти примеры достаточно показывают, как оценивали тогда в литературе значение буржуазии. Можно сказать, что слова Куайе — «коммерция есть душа государства», «купечество не только есть жизнь народов, но и здравие государства», «тогда как в дворянстве много болезней», — выражали вполне определенное течение в дворянской среде России. Тем более, конечно, эта оценка соответствовала самооценке верхов русской буржуазии. А Чулков, разночинец, придворный лакей, потом актер, своей многотомной и тяжеловесной «Историей российской коммерции», куда он включил и историю мануфактур, воздвиг монументальный, хотя и неуклюжий, памятник русскому купечеству. Ничего подобного по адресу дворянства мы не имеем; все «труды» о нем ограничивались одними родословными, где даже о «подвигах» дворянства, о которых так любили распространяться дворянские адвокаты, почти не было речи.

Идеи буржуазного характера наиболее определенно и полно выразил Радищев (см.), который стоит на позиции равноправия всех граждан и смеется над дворянскими родословными, который высказывается против самодержавия и источником права и закона выдвигает народную волю (волю всех), который требует ликвидации крепостного права и выдвигает против крепостничества доводы не только морального, но и экономического порядка (малопроизводительность труда крепостных). На случай «закоснения» помещиков он, «зря сквозь целое столетие», предсказывает революцию, двигателем которой будут разбившие свои оковы рабы. Радищев дает в своей книге и цельное новое мировоззрение, все основные пункты которого (кроме уже указанных — материализм, атеизм или деизм) прямо противоречат старой системе идеологии и старому порядку. Но нельзя сказать, чтобы Радищев был последователен во всем до конца: например, характерным для дворянской, а не буржуазной точки зрения является его взгляд на развращающее действие города, и отсюда — возражение против отхожих промыслов; едва ли буржуазной нужно назвать его идеализацию крестьянства. С другой стороны, именно он дал сатирическую сценку из жизни купечества, он восстает против прибытков купеческих, он напоминает о поте рабов, создавших предметы торговли. В нем, таким образом, есть черты будущего, он не только в вопросе о революции «зрел вперед», если и не на столетие, то на несколько десятилетий.

Наиболее ярким и талантливым защитником дворянских прав был кн. М. М. Щербатов (см.), отстаивавший политическое господство аристократии и полноту прав дворянства, на землю и подданных. Но прельщаемый выгодами, которые дают купцам коммерция и промышленность, он, поправивший свои дела только при помощи щедрой подачки из казны» усиленно отстаивал обеспечение за дворянами монополии на переработку «земных произращений» и торговлю ими, т. е. сам толкал дворянство на буржуазную стезю. С другой стороны,  очевидно уступая силе, которую тогда представляла буржуазия, даже в своем утопическом «Офирском» государстве он допускал в департамент «домостроительства» 15 депутатов от купечества, т. е. вынужден был нарушить чистоту дворянского властвования. Так сказалось значение буржуазии даже у самого упорного защитника всех преимуществ дворян.

Если даже в теориях, допускающих свободу мысли, мы встречаем такие отступления от основных позиций, то еще сложнее были отношения в жизни. Здесь столкновения классовых интересов в начале занимающего нас периода ярко сказались в депутатских наказах 1767 г. и в прениях на заседаниях Комиссии. И пред нами не только вскрывается борьба дворянства с буржуазией, не только имеют место антидворянские выступления дворян же, не только намечаются компромиссы между этими классами, но и развертываются столкновения внутри этих классов между разными группами. Мы уже отмечали решительные заявления со стороны «столбового» (наследственного) дворянства против дослужившихся до дворянского звания. Параллельно мы видим и борьбу торговой буржуазии против промышленной, городской — против сельской. Для конца XVIII в. весь сложный переплет отношений и борьбу на разные фронты хорошо можно наблюдать в новых учреждениях, в которых то рядом сидели и пытались обезвредить противников или столковаться с ними представители разных общественных групп; то, наоборот, каждая из них в своей организации старалась возможно более благоприятную обстановку создать для себя и ослабить в меру своих сил позиции противника.

Борьба между помещиками и купцами в основном велась за то, какую долю «прибытка» извлекут те или другие из основного производящего слоя — крестьянства. Само оно меньше всего заявило о своих требованиях в публицистике или художественной литературе. По старине у него преобладало формулирование своих взглядов в форме религиозной. Причем летаргия официальной церкви, где к тому же и руководство принадлежало не крестьянам, заставляет искать выражений их настроений вне господствующей организации. В старообрядчестве, по мере того как в старых согласиях его — поповщине, поморском, федосеевском — все больше верховодили купцы, шедшие на мир с властью, все более отслаивались влево согласия более крестьянские по составу и руководству. Кроме разных групп нетовщины, о которой приходилось говорить раньше, и небольшой группы пастуховщины, оставшейся с эпохи измены Выга на старых его позициях отрицания мира и «антихристовой» власти, особенно симптоматичным для этого момента и быстро разраставшимся было новое (с 1770-х гг.) согласие странников, или бегунов. Решительный отказ от мира находил себе выражение в непрерывном странстве «христа ради» в дебрях лесных без денег, без паспортов, на которых антихристова печать, конечно без брака и пр. Понятно, что такую позицию могли занять совсем отрешившиеся от земных связей разные беглые — солдаты и рекруты, помещичьи крестьяне и рабочие. И сразу же, чтобы оставить средства спасения и оседло живущим, пришлось идти на компромисс путем легализации, так сказать, «жиловых» (см. бегуны, VII, 299, и старообрядчество, XLI, ч. 4, 388). В сектантстве, после того как С. Уклеин увлек от духоборства в сторону библии часть искателей «духовной» веры и создал учение молокан (см.), совершенно приемлемое и для буржуазии, духоборство с отрицанием православной церкви и государства осталось прибежищем для части лево настроенных земледельцев. Народившееся в недрах христовщины (хлыстовщины) на почве полного разочарования в безрадостной жизни земной скопчество, проповедуемое беглыми крестьянами (см. скопцы, XXXIX, 271/74), довольно скоро оказалось орудием в руках купечества и роли в развитии специально крестьянской идеологии не сыграло.

Борьба между эксплуататорами и эксплуатируемыми — явление постоянное, но обострение столкновений внутри эксплуататорской массы обычно сопутствует неблагополучию в стране, ухудшению возможностей жить за чужой счет. И действительно, в России этой поры ощущались разнообразные хозяйственные затруднения.

Обычно говорят о финансовом кризисе. Войны и напряженная дипломатическая игра, поддерживаемая боевой готовностью («вооруженный нейтралитет»; см.), требовали больших расходов. Казна, пустовавшая при Елизавете, не наполнилась и при Екатерине. И сейчас же, с началом первых военных операций, пришлось увеличивать обложение — и не только крестьян, но и промышленности. Вскоре, в 1769 г., России, по примеру европейских государств, перешла к выпуску бумажных денег (см, IV, 84/85). Сравнительно небольшое количество их и крупные купюры ассигнаций (самая мелкая в 25 руб.) вначале не только не несли с собой осложнений, но даже оказывались удачным облегчением денежного оборота: перевозить более или менее крупные суммы в тогдашней тяжеловесной медной монете (из пуда меди били всего 16 руб.), было весьма нелегко, серебра в обращении было немного, золотая монета была редкостью. Но легкость платать дыры с помощью печатного станка повела к быстрому росту количества ассигнаций, которые выпускались в 1780-х гг. и в 10 и в 5 руб. В 1787 г. в обращении было уже на 100 млн. ассигнаций, а в 1796 г. более чем на полтораста млн. Между тем в 1764 г. всего в обращении считалось денежных знаков на 80 млн. рублей серебром и медью. Получился излишек денег. Серебро исчезало. Россия перешла к бумажному обращению. Но излишек ассигнаций, не обеспеченных запасами золота и серебра, давил на рынок, курс бумажного рубля стал с 1786 г. неуклонно падать ив 1794 г. спустился до 68 ½  коп. на серебро. Начавшийся еще ранее рост цен при наводнении страны бумажками пошел более быстрым темпом. Правительство пробовало для казны парировать это новым повышением оброков и подушной, в 1790-х гг. — снова повышением сборов с промышленности, попыткой часть подушной брать с населения натурой (хлебом; указ 1794 г.), снятием с государственного бюджета служащих в городовых магистратах (указ 13 декабря 1787 г.), остановкой части казенного строительства (указ 20 октября 1787 г.) и т. д. Но это новое обложение, эти меры экономии не могли покрывать громадных военных расходов. И, дав торжественное обещание в манифесте 28 июня 1786 г. не выпускать ассигнаций свыше 100 млн. руб., правительство прибавило к этому еще 57 млн. Так создавалось расстройство денежного обращения, от которого страдала не одна казна, но и граждане; терпели не одни крестьяне, но и дворяне, и купечество, за интересы которых велись вызвавшие бумажный поток войны.

Бумажный рубль с падающим курсом не годился, конечно, для международных расчетов. Из России стало уплывать в Европу золото и серебро. Вексельный курс оказывался крайне неблагоприятным для русского государства. Правительство связывало это с тайным ввозом иностранных товаров и указом 10 мая 1788 г. «к отвращению унижения вексельного курса» усиливало надзор по границам, предписывало решительную борьбу с контрабандой. Пошатнулся и баланс внешнего торгового оборота в сторону, неблагоприятную для России. Еще в 1789 г. перевес вывоза над ввозом дал стране 9 ½  млн. руб.; в 1790 г. он снизился до 1 ½  млн., а в 1791 г. уже ввоз стоил дороже вывоза на те же полтора миллиона рублей. При недостатке собственных благородных металлов это грозило еще большими осложнениями по части курса рубля и вексельного курса за границу. Правительство поспешило усилением таможенного обложения (тариф 1793 г.) сократить приток иностранных товаров и повысить сбор золота и серебра. Созванная в апреле 1793 г. комиссия купцов, русских и иностранных, причины понижения курса видела все в отношениях внешней торговли: связывала это с «неустройством» во Франции, вызвавшим в Европе ряд банкротств, но затруднения в России начались, как мы видели, еще до французской революции; указывала на «бывшее пресечение торга с китайцами», но он играл относительно очень малую роль в русском внешнем обороте; осуждала непомерную роскошь русских верхов и рекомендовала запретить ввоз предметов роскоши, но, конечно, дело было не столько в росте привоза, сколько в падении вывоза. Так, например, экспорт ржи и пшеницы за 1790—1792 гг. сократился вдвое против 1778—1780 гг.; сильно снизились поставки в Европу пакли и растительных масел, смолы, воска, ворвани; очень показательным было заметное уменьшение вывоза парусины (с 60 000 кусков до 46 000) и юфти (выделанной кожи), которой вместо 140 000 пудов продано только 112 000. В тех же статьях экспорта, где от 1778—1780 к 1790—1792 годам замечается рост, при сопоставлении с более ранними или более поздними годами устанавливается почти всюду явное снижение темпов прироста, иногда цифры почти стационарны, между тем на протяжении 1780-х гг. были освоены новые территории, влилось новое население, так что небольшой абсолютный прирост на протяжении 12 лет должен расцениваться как относительное снижение.

Но как раз в то время, когда заседала купеческая комиссия, дело уже повернулось в благоприятную для России сторону. С началом войн против революционной Франции (1792) быстро вырос спрос на русское железо, парусину, лес, смолу, хлеб и пр. Средний баланс за 1793—1795 гг. был уже с превышением в пользу России почти в 15 ½  млн. рублей. Но курс бумажного рубля и к 1796 г. далеко не дошел до паритета: ассигнационный рубль стоил на серебро 79 коп.

Указывая причины падения курса в моментах внешнеполитических и внешнеторговых, в качестве мер для поднятия его купцы рекомендовали, между прочим, «разрешение выпуска хлеба» и «восстановление упадших мануфактур и фабрик». Последнее показание авторитетных в этом вопросе людей для нас особенно интересно. По-видимому, кризис финансовый сочетался и с острым моментом хозяйственным, затруднения в области сбыта за границу сопровождались и снижением спроса на внутреннем рынке.

За отсутствием общих по России цифр мы не можем привести безусловных показателей положения промышленности в 1780—1790-е годы; обычно фигурирующие данные за 1796 г. малонадежны и не убедительны уже потому, что не сопоставимы с цифрами 1775 г.: последние включают только «указные» мануфактуры, помимо которых существовали и предприятия (в громадной части более мелкие), не искавшие выгод и преимуществ официально разрешенных фабрик и заводов; в цифрах 1796 г. явным образом фигурируют и те, и другие. Но по отдельным отраслям производства можно привести показательные примеры. Возьмем черную металлургию — крупнейшую отрасль промышленности в России XVIII в. В главном районе ее, на Урале, за последние 25 лет интересующего нас периода появилось всего 13 новых доменных заводов и две добавочных домны на предприятиях, уже действовавших ранее. Но и при отсутствии общих точных данных два новых завода выстроены вместо двух угасших. Прирост очень незначительный по сравнению с предыдущей четвертью века, когда начали работать около полусотни новых доменных заводов. Интересно при этом, что 12 заводов (из них два на смену переставшим работать) выстроены в 1786—1789 гг., когда строительство стимулировалось — частью с некоторым запозданием — усилением спроса на железо в связи с англо-американской (1775—1783) и второй русско-турецкой (1787—1791) войнами. В этот же период главным образом заботились и об увеличении использования имеющихся домн стройкой —для перековки их чугуна — новых молотовых заводов: в 1777—1784 гг. их появилось 9. Позже прибавилось два в 1791 г., а два, выстроенные в 1794-м, дождались пуска только в 1798-м. Можно подумать, что этот пример говорит только о колебаниях спроса на железо из-за границы и со стороны государства в зависимости от военных операций и потому не годится для характеристики внутреннего рыночного спроса. Тогда возьмем группу заводов к востоку от Уральского хребта. В этом районе в занимающую нас четверть века появилось 5 новых доменных заводов, причем они ставились все дальше вглубь Сибири, т. е. с явным расчетом на выпуск железа для быстро выраставшего там населения. И вот характерно, что даты строительства четырех из этих заводов лежат в пределах 1773—1780 гг.

Пятый строился в 1789—1790 гг., и его вторая домна так и осталась незаконченной: очевидно, уже почувствовалось насыщение рынка железом. Может быть только сибирского? Ближайший же к Уралу с запада вятский район металлургии говорит, что то же явление наблюдалось и в европейской части государства. Заводы этого района главным образом, в противоположность западному и южному Уралу, обслуживали внутренний рынок. Здесь довольно оживленное строительство развернулось в 1760-х и первой половине 1770-х гг., когда появилось 5 новых доменных заводов; шестой зато построен только в 1786 г. и то сразу попал в консервацию и пущен в действие только в разгар русско-турецкой войны — в 1788 г. А дальше не только до 1796 г., но даже до 1806 г. ни одной новой домны в этом районе не строят. Наоборот, в промежуток между 1775 и 1796 гг. пять доменных заводов перестали выпускать чугун. Таким образом, весь прирост здесь уже за 35 лет выражается всего единицей. В пределах старейшего района доменного производства в России — тульского — после 1763 г. не поставлено в XVIII в. ни одного нового завода. В калужском, где в промежуток 1762—1785 гг. угасло 3 завода, при строительстве одного завода в 1766 г. и двух в период второй русско-турецкой войны — металлургия только осталась на уровне до 1762 г. Строительство новых заводов на нижней Оке идет совершенно параллельно требованиям во время войн и, значит, отражает не требования обычного потребителя. Наоборот, работавшие на него небольшие частные заводы на Волге (три — в Буинском уезде, около Малыковки-Вольска и в пределах позднейшего Камышинского уезда) все погибли еще к 1770 г., а такие же заводы в Онежском крае в пределах 1770-х гг. замолкли все до одного. Теперь уже общий вывод о какой-то стабилизации спроса на железо со стороны русского частного потребителя, особенно с 1770-х годов, становится, думается, обоснованным.

Определеннее кризис производства вскрывается данными по выплавке меди. Медь почти совсем не шла за границу. Главным ее потребителем были монетные дворы, и около трети, потом более, шло на внутренний рынок. И вот за последние 25 лет не появилось ни одного частного нового медеплавильного завода, и, наоборот, свыше десятка старых прекратили свою работу. Место их продукции на рынке не заняла и привозная медь; не усилилась, сколько можем судить, и выплавка продолжавших действовать предприятий. Очевидно, и здесь нужно констатировать достижение промышленностью определенного предела и крушение всего того, что оказалось за пределами этого лимита.

Можно указать еще, что в одной из самых новых отраслей промышленности — в хлопчатобумажной — при всей отрывочности данных также заметны признаки неблагополучия. Так, три новых предприятия, возникших в Воронеже и Вологде в 1770-х гг., исчезают к концу века; в Казанской губернии на протяжении десятилетия 1786—1796 гг. положение остается стабильным, и вообще в государстве заметный прирост хлопкоткацких и ситценабивных мануфактур начинается только в самом конце XVIII в.

Полотняная промышленность, развертывавшаяся под «золотым дождем» военных требований, русских и заграничных, в мирные годы не работала во всю мощность. И едва ли случайно, что среди отметок о датах создания мануфактур в ведомостях 1797—1803 гг. совсем не встречаются годы 1786—1796.

По этим данным можно, кажется, сделать вывод, что военные обстоятельства, стимулировавшие рост определенных отраслей промышленности (железо, парусина и вообще полотно), потом оказывались причиной тяжелых затруднений для создавшихся и развертывавшихся предприятий. Однако, и в отраслях, работавших на мирного   потребителя, 1780-е и 1790-е годы были периодом неблагополучным.

В общей форме о депрессии в промышленности в эти годы, кроме приведенных слов купеческих экспертов: об «упадших мануфактурах и фабриках», говорят и данные об отходе населения на заработки. По Галицкому и Кологривскому уездах Костромской губернии, откуда наблюдался значительный отход (до 10% мужского населения) промышленного и промыслового характера, мы видим от 1786 к 1796 г. падение числа взятых паспортов с 6 000 до 5 000 (кругло). По Пермской губернии, отход из которой носил ту же окраску, сплошные цифры за 1782—1802 гг. позволяют видеть, что от максимума взятых паспортов в 1782 г. — 13 757 — наблюдается падение до 5 455 (1787); затем новый подъем, достигающий в 1791 г. 10 650 паспортов, и после 1793 г. новое падение, доходящее в 1797 г. до минимума завесь период — 5 382 документа; свыше 10 000 паспортов начинают вновь выбирать уже в XIX в.

Эти данные об отходе говорят о сокращении работ не только в мануфактурной промышленности, но и в более мелких ее формах и в разных промыслах.

Ожидать от ХVIII в. точных статистических показателей о положении сельского хозяйства не приходится; необходимо довольствоваться иными данными, хотя бы и косвенными. Возьмем Бирючский уезд, откуда по «недостаточности» земли жители уходили на сельские работы в соседние уезды той же Воронежской губернии, «а наипаче в донские станицы», где при изобилии земель ощущалась нужда в рабочих руках, особенно в годы, когда казаки отвлекались на службу. Эта работа на Дону, где травы и хлеба поспевают ранее, не мешала отходившим вести и собственное хозяйство. И вот, количество паспортов, взятых сельскими жителями Бирючского уезда, с 887 в 1780 г. поднимается до 1 600 в 1781 и 1782 гг. и до 2 500 в 1784-м г.; далее, в пределах до 1788 г. число уходящих с паспортами стояло на уровне до 2 300, а затем — это в годы русско-турецкой войны, когда казаки принимают участие в войне — начинается падение: 1 600, менее 750 (в 1790 г.), 1 034; к 1794 г. вновь доходит почти до 2 000, а далее, хотя в наших данных с 1796 г. фигурируют уже и показания о купечестве, резкое падение до 569 в 1797 г.; 2 000 и более паспортов берут уже только с 1799 г. (максимум — 2 498 — в 1802 г.).

Я нарочно беру здесь мирные и военные годы, годы закрытия для нашей торговли Черного моря и годы свободного плавания, годы урожаев и годы неурожаев. И, как видно, вне всякой зависимости от обстановки внешней торговли и наличия или отсутствия на Дону казаков стоят цифры отхода из Бирючского уезда; неблагоприятные в сельскохозяйственном отношении годы повышали число отходчиков сравнительно очень немного. Очевидно, мы имеем с 1789 г. сокращение спроса на сельскохозяйственных рабочих в новых земледельческих районах юга.

К сожалению, мы не можем привести таких же данных по другим районам России. Но для центрального показательно громадное в сравнении с другими районами предложение деревень: очевидно, сельское хозяйство здесь оказывалось относительно малодоходным. Общим местом в дворянской переписке к концу XVIII в. становятся жалобы на «упадок земледелия» в связи с уходом крепостных в города на заработки, с малой тогда уже выяснившейся производительностью подневольного труда.

Конечно, при громадности территории тогдашней России, при различных укладах жизни в разных местах, затруднения в отдельных районах и в разных сферах хозяйственной жизни могли возникать не одновременно, протекать не совершенно тождественно, с временными улучшениями положения за счет тех или других местных, а иногда и общих условий. Недостаточная изученность экономики XVIII в., подчас отсутствие необходимых данных не позволяют с полной категоричностью вычерчивать кривые хода этого болезненного процесса и устанавливать полностью его причины. Но приведенные примеры заставляют думать, что затруднения стали ощущаться примерно с середины 1780-х годов. Связывать их надо, как кажется, с тяжелым положением массы населения, с противоречиями крепостного строя.

В положении рабов находилась, по данным пятой ревизии (1794—1796), половина населения империи. Их обнищание снимало их с рынка, как потребителей; их убогое хозяйственное вооружение и полная незаинтересованность в результатах делали примитивно-непроизводительным хозяйство помещика. Путы крепостного права не позволяли развернуться как следует производительным силам населения, часто сковывали энергию особенно предприимчивых и тем лишали народное хозяйство двигателей и работников. Войны, одной из целей которых было дать дворянству новые земли, стоили России чрезвычайно дорого. За 35 лет царствования Екатерины только рекрутами, не считая иррегулярных казачьих войск, было изъято около полутора миллиона человек и притом в лучшем рабочем возрасте, и это при общей массе мужского населения (включая и стариков, и детей) менее 20 млн. Большая часть взятых в армию погибала от пуль, штыков и — больше всего — от эпидемий; немногие возвращались инвалидами или беспомощными стариками, требовавшими сторонних забот. Кроме жертв жизнями многих тысяч людей, войны требовали на миллионы рублей разных продуктов, лошадей, человеческого труда. И разрешив дворянскую задачу, дав желанный помещикам чернозем и именья польских панов, победы русских войск привели к приостановке технического развития в сельском хозяйстве: задачу об избыточном при данном уровне хозяйства населении в отдельных районах страны стали решать теперь не переходом на высшую ступень хозяйства, а переселением лишних крестьян на новые места; и в старых центрах продолжало жить трехполье с крестьянской сохой, а в новых местах при обилии земель даже возвращались к переложной системе.

Широкое предложение труда крепостных из-под палки барских требований создавало низкую заработную плату всех рабочих на фабриках и заводах. Дешевизна труда, поражавшая иностранцев, отодвигала на задний план вопросы технического прогресса в промышленности, и Россия, еще в 1760-х гг. стоявшая примерно на уровне Европы (без Англии) в области техники, стала определенно отставать от нее к концу века.

Дворянские привилегии становились для их обладателей источником хозяйственных неприятностей. Монополия на владение населенными имениями лишала дворян-продавцов других покупателей деревень, и при возраставшем предложении спрос оставался небольшим, если не падал. При общем росте цен, цены на живой товар росли менее быстро, чем многие другие. С другой стороны, бесплатный труд крестьян отбивал у помещика еще в большей мере, чем дешевый у фабриканта, охоту думать об усовершенствованиях; большое количество рабочих рук, находившихся в полном распоряжении барина, соблазняло его, при затруднениях с деньгами, все шире ставить обеспечение своих потребностей внутри своего хозяйства, вплоть до ковров, изящной мебели, даже музыки, театра и пр. А натурализация помещичьего хозяйства, не могшая стать, конечно, совершенно полной, подрезывала промышленность и вела к новым осложнениям.

Создавался запутанный клубок затруднений и в области народного хозяйства вообще, и в пределах хозяйства господствующего класса в частности. Между тем в правительстве наступил период бездеятельности. Не только иссякли широкие планы о «блаженстве» всех подданных, о радикальной перестройке законодательства; не под силу оказывается или не интересует очень нужная в ту пору простая кодификация действующего права, приведение в систему накопившихся после Соборного Уложения узаконений. Измельчали и государственные люди, привлекаемые к делам внутреннего правления. И обыватель плохо верит даже военным героям, о подвигах которых столько трубят и пресса, и поэты. Кто-то в разгар русско-шведской войны пишет приятелю из Петербурга о страхе столичного населения по поводу возможного, как ему казалось, появления вражеского флота у самой Невы; даже после того как шведы были заперты русскими судами, он еще считает «дерзновенной» надежду русских адмиралов «принудить к сдаче» врага, «когда обессилеет»; победу на суше у Саволакса он объясняет только «помощию бога, на которого единого надежда, а министры наши — ох!». Более близко знакомый с делами любимый внук Екатерины, предназначаемый ею в наследники, в письме к своему воспитателю Лагарпу дает развернутую и уничтожающую критику положения дел в 1796 г.: «В наших делах господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон, все части управляются дурно, порядок, кажется, изгнан отовсюду». И правящую среду он рисует более резко и совсем безнадежно: «Я всякий раз страдаю, когда должен явиться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий». Молодой человек, конечно, несколько кокетничал, позировал перед твердым республиканцем своими благородными чувствами. Но и другие дают аналогичные картины состояния правительства. Такое — оно не годилось для того, чтобы разрешать трудную задачу: вывести страну из затяжных затруднений. За это дело с свежими силами взялось правительство Павла.