Россия. Крепостная Россия XVII и XVIII века. 8.

8. Теперь мы можем перейти к обзору районов России середины XVIII в. Это поможет нам конкретнее, чем в общей характеристике, представить жизнь страны. И вместе с тем, возвращаясь через сто лет к географическому обзору (см. выше, 471 и сл.), мы сможем наметить некоторые сдвиги в народнохозяйственной жизни, отображаемые в разных социально-географических условиях (см. схему).

И сразу же, обращаясь к центральному району, надобно внести значительную поправку в прежнюю характеристику его уже в отношении пространства. В середине XVIII в. центральный район занимает большую площадь, чем сто лет назад. Теперь он захватил всю тогдашнюю громадную Московскую губернию, с небольшой долей Нижегородской губернии, с захватом к центру и Нижнего, и узкой полосы к востоку от нижней Оки, и с включением Тверской провинции тогдашней Новгородской губернии и Галицкой провинции Архангелогородской губернии. На этом пространстве позднее размещались почти полностью губернии: Московская, Владимирская, Костромская, Ярославская, Тверская, Калужская, Тульская, Рязанская (кроме ее южного отрезка) и часть Нижегородской губернии. По современному нам делению это будут обе наши промышленные области, Московская и Ивановская, опять-таки с куском Нижегородского края (конечно, в грубых чертах, не имея ввиду точного совпадения границ). И это последнее соответствие не случайно. Уже в середине XVIII в. центральный район начинал приобретать черты промышленного. Не одним историкам, а и современным наблюдателям он казался выделяющимся из соседних территорий; при переезде от Новгородских болот к Тверским местам, также и за Окой на востоке, и вскоре после Дедилова на юге отмечают они не только смену природных условий, но и разницу в экономике. Только на севере эта граница менее уловима.

Этот обширный район был наиболее густозаселенным в тогдашней России. Из 7 600 000 ревизских душ (в круглых цифрах), насчитанных в пределах Великороссии и Сибири в третью ревизию (1762—1764), свыше трети (около 2 750 000) проживало на территории центрального района. Здесь же сосредоточивалось и много неревизского населения — чиновников и военных, духовенства и дворян. Тяготение столбового дворянства к «матушке-Москве» — факт хорошо известный. Стремление иметь свою «подмосковную» присуще чуть не всякому более или менее зажиточному помещику. А затем нужно помнить, что в центре России весьма рано стало развиваться поместное землевладение, которое уже давно поглотило здесь черные земли. Поэтому неудивительно, что процент помещичьих крепостных в составе ревизского населения в центре очень велик. Почти три четверти всего учтенного в третью ревизию населения (72%) принадлежало здесь дворянам. Поэтому в дальнейшей характеристике все время надо иметь ввиду роль этого момента в жизни крестьянства.

Конечно, разместилось население в крае далеко не равномерно. Костромское и нижегородское Заволжье с его дремучими лесами и топкими громадными болотами, такого же характера местность между Владимиром, Рязанью, Касимовым и Муромом (знаменитые Муромские и Касимовские леса) и др. более мелкие им подобные пространства были заселены довольно слабо. Зато в других, более благоприятных местах густо расположились деревеньки, небольшие села и погосты. Довольно много (свыше семи десятков) стояло здесь городов, старых и старинных, частью совсем экономически не отличавшихся от окружающих их районов, но продолжавших по старине играть административную роль, частью бойких центров обмена и производства. Вровень с последними стояли и слободы и посады, вышедшие давно по экономическому значению из положения сельских пунктов или даже не бывшие ими и с самого начала, но по традиции продолжавшие оставаться на положении подчиненных селений.

Формально по старине главная масса населения занята была сельским хозяйством, но оно не только не определяло физиономии района, но и не удовлетворяло потребностей населения в пропитании. Редкие более плодородные пятна прокармливали жителей и давали кое-какие избытки хлеба для рынка. Громадная часть района жила привозным хлебом из разных мест. Со средней Волги, низовьев Камы, с Суры и с верховьев Оки шли в центр на судах по рекам и громадными обозами зимой серые «мужицкие» хлеба — рожь и овес; с Украины и юга Белгородской губернии доставляли пшеницу; из разных мест везли гречу и просо. И на обработке этого зерна для рынка в разных пунктах перевалов с одних путей на другие или у крупных центров потребления, в районе Нижнего и кругом Москвы и в других местах вырастала технически по-прежнему слабо вооруженная, но экономически достаточно мощная промышленность — мукомольные, даже крупичатые, мельницы и крупорушки. С теми же рыночными целями, но для небольших местных рынков работали мелкие солодовни.

Плохо обеспечивал себя край мясными продуктами. Не везде хватало лугов, не всюду можно было держать достаточно скота вокруг пашни, на соломе и отбросах зерна. И сведения 1760-х гг. дают низкие показатели по обеспеченности скотом, особенно помещичьих крестьян, имевших обычно скот в пределах продовольственных норм. Мало поэтому скотины давало на местные городские рынки окрестное крестьянство. И издалека, из Украины, из донских и астраханских степей, из Башкирии, пока она не истекла кровью в результате «усмирений», гнали по летам гурты волов, коров и овец на потребу населения, главным образом городского, в центре. Одни коломенские купцы гоняли «до 300 гуртов в год, считая по 100—120 скотин в гурте», т. е. поставляли около 35 000 голов. И опять-таки на путях намечались пункты забоя скота для рынка, и вокруг забоя вырастали салотопни, иногда тут же и выделка сальных свеч, кожевенные заводы и пр.

Все больше скудел центральный край рыбой; осетр становился редкостью в Москва-реке; небогаты были уловы осетровых и в Оке. И еще больше, чем сто лет назад, Поволжье, теперь уж преимущественно нижнее, от Саратова до Каспия, — слало сюда по зимам большие обозы с красной рыбой и черной икрою. Саратов стал одним из главнейших центров перевала волжской рыбы на внутренние рынки, а коломенские купцы (через Коломну лежал «рыбный» путь) играли крупную роль в этой рыботорговле. Другим районом, откуда шла хорошая красная рыба и икра, был в середине XVIII в. Урал (по-тогдашнему Яик). И от Яицкого городка на Самару и Симбирск, а дальше на Муром шли другие пути, по которым на рынки центра вливалась по зимам рыба.

Еще более, чем раньше, и в отношении соли центр зависел от окраин. Стало совсем невыгодно эксплуатировать многочисленные еще в XVII в., содержавшие мало соли колодези в разных пунктах центра, и они уже оставлены. С широким развитием солеварения на верхней Каме, и особенно со времени начала (1747) разработки самосадочной соли в неистощимом озере Эльтон (за Волгой, на юго-востоке от Камышина), все менее выгодными становились и более богатые соляные ключи Балахны и Соли Галицкой. В первой, из боязни «оскудения лесов», одним росчерком пера (указ 1754 г.) все варницы были закрыты: во второй тогда же ликвидированы две из трех возобновленных после пожара 1752 г. монастырские варницы.

Точно так же, под давлением конкуренции крупных доменных заводов, уже без правительственных указов, замерла добыча железа в мелких сыродутных горнах и в тульско-калужских местах, где не мог ее убить своими указами Петр, и во всех пунктах между Окой и Волгой и ближайших к Волге районах на севере. Только кое-где в захолустьях продолжали еще крестьяне-промышленники «выдувать из руды железо» в ручных горнах; так, знаем это производство в с. Логинове Пошехонского уезда (куда «рудную землю» доставляли из Угличского уезда) и по Унже, в тогдашних Кологривском и Унженском уездах.

Этот перечень показывает, что в центре рыночные условия определяют характер хозяйства (конечно, с учетом и природных данных). Еще ярче вскрывается это из рассмотрения других видов хозяйственной деятельности здесь. Зерновые культуры плохо кормят, они мало или совсем не выгодны при конкуренции более плодородных мест. Но технические растения имеют значение в хозяйстве и крестьянина, и помещика. Лен во владимирских и галицких местах, конопля в районе Калуги и Серпухова и др. дают хорошие доходы. Именно московские дворяне дали в 1767 г. показательный расчет доходности десятины при засеве ее рожью, коноплей и льном: 13 руб. дохода от первой очень мало в сравнении с 20—30 руб. от конопли и 40—60 руб. от льна. Южнее, дворяне Воротынска и Перемышля считали, что десятина луга дает всего 4—6 руб. дохода, при посеве ржи он поднимается до 15 руб., конопля приносит от 20 до 35 руб., а лен от 42 до 72 рублей прибыли. Выше мы отмечали «плодовитые» сады у помещиков. Пропаганда их доходности шла именно из центра; здесь они — и более всего в пределах Великороссии — в ходу. Но не одни дворяне так оценивали плодоводство. Пожалуй, даже не им принадлежит здесь пальма первенства. Славился на всю Русь своей вишней Владимир. Промышленные сады знаем и в других городах центра, были они и у крестьян. Выросло до промышленного значения и огородничество. Славились тогда луком и чесноком Боровск и Верея, развозившие их по городам центра и Украины; Дмитров, кроме лука и чеснока, выращивал для продажи капусту, огурцы, отчасти мяту; Муром специализировался на огуречных семенах и т. д. Все эти культуры сами по себе гораздо более трудоемки, чем посевы зерновых хлебов. Но сверх того с ними связываются и др. операции. Садоводство и огородничество обычно сопровождаются торговлей в развоз, благо продукция большей частью не скоропортящаяся. В районах больших посевов льна и конопли у крестьян обычно вырастали трепальни промышленного характера; шире, с расчетом на рынок, развивалось пряденье и ткачество.

С другой стороны, в центральном районе нередко встречаем ломки камня для доставки в город, жженье извести, иногда заготовку кирпича, часто рубку дров для рынка, заготовку строевого леса и т. д. Широко развит был разнохарактерный отход на работы, главным образом в города, особенно в Москву и Петербург. Наконец, очень распространенным занятием является извоз, особенно в многолюдных семьях, а в селениях по трактам — содержание постоялых дворов.

Эти два последние промысла целиком связаны с громадным — по тогдашним масштабам — торговым движением в центральном районе. К одной Москве сходилось или от нее расходилось, по крайней мере, полтора десятка торговых дорог: старая дорога на север к Белому морю через Ростов — Ярославль — Вологду, Владимирская дорога к Нижнему, а далее в Казань и Сибирь, дорога на Муром к Средней Волге и далее на Яик, Коломенская дорога, шедшая далее на Саратов и Астрахань; через Серпухов — Тулу и Боровск — Калугу столица связывалась с Украиной, через Можайск и Смоленск с западной границей; путь Клин — Тверь — Новгород вел к Петербургу, и т. д. А кроме Москвы каждый крупный торговый центр, в роде Ярославля, Нижнего, Тулы, Калуги и пр., являлся сам узлом дорог, шедших в различных направлениях и в конце концов оплетавших центральный район частой сетью грунтовых путей. В помощь им летом служили реки, и прежде всего Волга и Ока, а кроме того и более мелкие речки, по которым хотя бы сплавом шли суда и плоты.

Развитие интенсивных отраслей земледельческого хозяйства, рост неземледельческих занятий, широкое движение в извоз и отход показывают, что в деревнях центрального района было немало свободных рабочих рук, не находивших дела дома у земли в старом трехпольном зерновом хозяйстве. Надо сказать сильнее. К 1760-м годам в центре определенно ощущалась перенаселенность,— конечно, перенаселенность в условиях тогдашней системы хозяйства и тогдашнего общественного склада.

Количество земли, находившейся в пользовании крестьян, почти повсюду очень отставало от того, сколько считалось тогда нормальным для занятия рук крестьянской семьи и для обеспечения ее потребностей. Не поглощали выраставшего избытка рук и разнообразные, как мы видели, использования их в хозяйстве и домашнем обиходе барина. В извозе, а особенно в разных видах отходов очень видную роль играли именно помещичьи крестьяне, добывавшие оброк барину и гроши для подкрепления своих бюджетов. Между тем расширить площадь землепользования было уже очень нелегко. Из разных мест центрального района слышны в 1760-ые годы жалобы на отсутствие свободных, годных для обработки земель. Оставались неиспользованными пространства, которые или требовали больших единовременных мелиоративных работ (болотины, мшарники и пр.), или нуждались в длительном сильном удобрении (глины, пески и под.). Поднять такие земли было не под силу крестьянам; не хотели, а часто и не имели средств эксплуатировать такие участки и помещики; совсем не уделяло этому ни внимания, ни средств правительство. С другой стороны, расчистка леса под пашню совсем уже не шла с той беззаботностью о будущем, как это было 100 лет назад. «Ничьих» лесов, можно сказать, нет в центре. Со времен Петра I правительство то более, то менее рьяно охраняло казенные леса, главным образом «корабельные» и «мачтовые», и если разрешался въезд в такие леса, то для сбора валежника, для рубки отдельных второ- и третьесортных дерев на дрова, на постройки, но отнюдь не для вырубки, выкорчевки и распашки под рожь. Очень хорошо оценили стоимость леса и помещики.

В середине века и далее идут непрерывные жалобы потребителей на быстрорастущую дороговизну дров и строительных материалов. Лес становился очень доходной статьей в хозяйстве. Те же перемышльские и Воротынские дворяне, расчеты которых по части доходности земли мы приводили выше, считали, что десятина сосняка или ельника, на которой найдется «от 50 и до 100 токмо дерев, годных к строению и на пилование в доски, из которых выходит из каждого дерева по 2 и по 3 бревна, стоит, по крайней мере, от 50 до 100 рублей и свыше, кольми же паче должно положить дубовый и прочие тому подобные леса!». Понятно поэтому, что в 1760-х гг. мы слышим настоятельные советы разводить, а не сводить леса; «береженые рощи» — предмет особых забот помещиков, их последний ресурс в случае прогоранья. Поэтому на росчисть будут пускать не имеющие хозяйственного значения кустарники, плохие леса по болотинам. Но это дает мало пользы и для земледелия. Больше, конечно, гибнет «вопчих» лесов, принадлежащих совместно, без размежевания нескольким помещикам или нескольким деревням. Такой лес, наоборот, расхищается: каждый стремится урвать кусок из доходной статьи. Постоянные ссоры, драки, убийства на таких общих владениях не создавали возможности рационально заготовить тут пашню и правильно и спокойно ее эксплуатировать. Но со времени начала «генерального межевания» (в 1750-х гг.), по крайней мере, часть таких лесов получила определенных хозяев, начавших более зорко охранять свое достояние. Говоря это, я не хочу утверждать, что росчисть леса под пашню совсем остановилась в центральном районе. Я хочу сказать, что явление это утратило черты массовости, захватывало все меньше и меньше пространства и совсем не разрешало земельного утеснения. Таким образом, не только природные условия, но и социальные отношения стояли поперек дороги крестьянам в их желании увеличить свое землепользование даже и тяжелым трудом сведения лесов. Нечего и говорить, что простой захват культурных земель был бы возможен только при революции. Так крепостной строй как раз в то время, когда он достигал своего максимального развития, становился уже тормозом на пути экономического развития страны. Выходов из тупика искали пока в пределах той же системы отношений. Один путь вел к более трудоемким отраслям или формам хозяйства, к сочетанию с земледелием иных видов производства. Другим видом разрешения вопроса с 1760-х гг., и чем далее, тем интенсивнее, пробовали сделать переселение излишков крестьян (и помещичьих, и казенных) в новые, более свободные места. Вот почему приобретение и освоение новых районов становилось такой настоятельной необходимостью помещичьего государства (мы увидим позже, что с этим хорошо сочетались и интересы купеческого капитала), и энергичная внешняя политика после лет затишья и накопления сил стала в порядок дня.

При наличии достаточного количества рабочих рук в центральном районе весьма энергично развертывалось в середине ХVІІІ в. промышленное строительство. Здесь же были готовы для этого и другие условия. Центр, особенно Москва, был издавна местом накопления капиталов, собираемых разнообразными путями (торговлей, откупами и поставками в казну, ростовщичеством по отношению желавших жить на широкую ногу дворян и прожигавших жизнь офицеров из разных классов). Здесь под рукой для многих отраслей промышленности было сырье. Тут же сосредоточивались главнейшие центры потребления или распределения по всему государству (особенно Москва, ярмарки) продукции этой промышленности, по рекам —  более громоздкой и дешевой, на обратных подводах, привозивших разные продукты в центр, — более дорогой и более портативной.

Из отраслей промышленности, использовавших местное сырье, остановимся, прежде всего, на металлургии. Не центру, а Уралу принадлежит в этом отношении определяющая роль, но и железная продукция центра имела крупное значение. Здесь, в старейшем районе доменного производства, в тульско-калужских местах, действовало к 1754 г. 19 чугунолитейных и железоделательных вододействующих заводов. В заботах об обеспечении старой столицы (все дорожавшими) дровами и строительными материалами и судостроения при Гжатской пристани (будущий г. Гжатск) необходимым лесом, в этом году велено было закрыть все огнедействующие заводы в районе на 200 верст от Москвы и Гжатской пристани во все стороны. В результате этого в старой округе черной металлургии уцелело только 10 заводов, да в 1756 г. построен был еще один новый. Но и это, конечно, достаточно мощная группа. Восточнее, в рязанских местах, у устьев Прони, в середине XVIII в. видим 4 таких же завода. Ниже, по Оке, до середины века работал старый доменный и молотовый Колпинский (по реке Колпи), или Карачаровский завод, но потом затих навсегда. Зато с 1754 г. в районе р. Гуся начинал строительство заводов знаменитый Родион Баташев, успевший до 1760 г. поставить здесь два крупных доменных и молотовых завода — Унженский и Гусевский. Наконец, на северо-западе до средины века дожили три более мелких предприятия в Зубцовском и Новоторжском уездах; к 1760 г. их уже не было (два ликвидированы в силу указа 1754 г.). Таким образом, почти 25 заводов до 1754 г., главным образом в районах Тулы—Калуги, и 17 заводов в трех районах на юге и юго-востоке к 1760-му г. — вот результаты строительства металлургии. Причем убыль надо поставить всецело за счет административного вмешательства власти. Тот же указ сказался и на судьбах стекольной и хрустальной промышленности в центре. К 1762 г. знаем в разных пунктах, удаленных более чем на 200 верст от Москвы, всего 5—6 заводов, составлявших четверть всего количества предприятий этой отрасли.

Гораздо значительнее роль центрального района в ткацкой промышленности. Со времен Петра утвердились здесь льно- и коноплеткацкие мануфактуры (полотняные и парусные). Из 65 предприятий, состоявших на учете к 1762 г., 57 находилось в центральном районе. Причем на юге от Москвы, в Серпухове, в Калуге и ее районе и других местах, сосредоточены парусные фабрики, использовавшие волокно конопли, а в центре — в Москве и ее округе и севернее Москвы, в Ярославле, Костроме, также во владимирских местах — разместились полотняные, изготовлявшие льняные ткани.

Суконная промышленность не могла уже довольствоваться местным сырьем, а получала шерсть главным образом с юга и юго-востока. Но так как суконные фабрики почти исключительно работали в ту пору на армию, то поставка продукции проводилась в кригс-комиссариат и его органы в местах сосредоточения крупных военных сил. Но едва ли не более промышленность эта тяготела к центру, как к району сосредоточения капиталов и опытной в ткачестве рабочей силы. Во всяком случае, почти две трети суконных предприятий, известных в 1762 г. (30 из 46—47), находились в центральном районе, преимущественно в самой Москве.

Тяготение к Москве, как центру сбыта, сильно сказывалось и в шелкоткацком производстве. Более двух третей мануфактур, действовавших в 1761 г., сосредоточено в центральном районе, главным образом в Москве и ее округе (26 предприятий) и в Ярославле (4), а всего их было 41. В ближайшем же подмосковном районе успело сложиться и располагавшее «большим числом» станов мелкое крестьянское ткачество лент и дешевых платков. В этом отношении Москву превосходила одна только Астрахань с ее старым, с XVII в. начавшимся, шелкоткачеством в формах мелкого домашнего производства. В Москве же зародилось в форме мануфактуры в 1750-х гг. также пришедшее с востока через Астрахань, где оно жило опять-таки в виде мелкого домашнего, производство хлопчатобумажных тканей.

Кроме того, знаем в центральном районе главную по численности в стране группу писчебумажных мануфактур, рассыпанную отдельными предприятиями в ряде пунктов (Ярославль, Углич, Малоярославсий уезд и др.), ряд канатных заводов, лесопильных мельниц, разных более мелких предприятий химической промышленности и т. д. Стоит отметить довольно развитую и работавшую главным образом на привозном уральском металле металлообрабатывающую промышленность, расположившуюся преимущественно на путях движения железа и меди к Петербургу (по Волге и Вышневолоцкой системе) и к Москве (Волга—Ока—Москва-река или Волга и сухопутная дорога от Нижнего). Кроме Москвы, в этом отношении стоят упоминания: с. Павлово, поставлявшее замки, ножи и др. изделия на всю Россию, Ярославль, Углич, Тверь и Норская слобода (в 10 верстах от Ярославля) на севере, Тула и Одоев на юге.

Мы, конечно, перечислили здесь не все отрасли производства, отметили не все промышленные пункты. Но из этого беглого обзора можно видеть, как прочно вошла в жизнь района, какое видное место заняла в нем обрабатывающая промышленность. Она не только требовала многих тысяч рабочих, не только широко пользовала транспорт для подвоза сырья и отправки продукции, не только создавала движение в торговом обороте своим потреблением и своими поставками. Она связывалась и с жизнью мелкого производителя, скупая его полуфабрикат (например, пряжу, золу и пр.) и готовые изделья (веревки, берда и т. д.) или давая ему заказы (по той же пряже, по изготовлению суровья для сукон и т. д.). Она, давая обучение новой технике, создавала новые отрасли мелкого производства (например, шелкоткацкое). Словом, влияние ее сказывалось многообразно в жизни района. А, кроме того, к центральному району в особенно сильной степени относится то, что сказано выше о росте разных видов домашней промышленности, все более и более работавшей на рынок.

Северный край менее других районов изменил свою физиономию. Он располагался в пределах тогдашней Архангелогородской губернии, без Галицкой провинции ее, но с включением Каргопольского уезда Новгородской губернии. Суровые природные условия искони направили здесь силы населения главным образом на промыслы. По показаниям середины XVIII в. во многих, конечно наиболее северных, местах совсем не сеялось хлеба. И потому понятно, что требования петровской поры и особенно искусственные препоны архангелогородской морской торговле, подрывавшие основной нерв края, имели результатом сокращение здесь населения, искавшего лучшей жизни в обычном для себя направлении, — на востоке, в пределах Урала и Сибири. Восстановление торговой роли Архангельска должно было, естественно, вновь оживотворить район. Вдобавок к старым путям с юга на север, к Белому морю, уже проторена теперь дорога с Вятки на р. Сысолу к г. Яренску, по которой частью гужом, а большей частью по воде направляли хлеб и другие продукты Вятского края. Наоборот, дороги в Сибирь понемногу утрачивали свое значение, так как движение товаров из центра в Сибирь и из Сибири в центр шло теперь главным образом по более южным путям. Поэтому теперь в еще большей степени, чем раньше, оседлое русское население сосредоточивалось в западной части Северного края, особенно в бассейне Северной Двины и Онеги. Всего этого населения третья ревизия насчитала около 350 000. Сколько было туземного населения, объекта безжалостной эксплуатации торгашей и администрации, нельзя сказать даже и приблизительно. Характерно, что и в середине XVIII в. продолжали еще существовать «лопские» (т. е. лопарские) «двоеданские» погосты, платившие кроме подати в русскую казну еще и «королевско-датскую дань сухою рыбою-трескою».

Как и сто лет назад, северный край продолжал оставаться в основном крестьянской страной. Только на юге, в Вологодской провинции, все более оседало дворянство. К 1770-м гг. в этой громадной провинции уже числилось свыше полуторы тысячи помещиков, из которых 1 100 владели в пределах до 30 душ каждый. Сосредоточены они в юго-западном углу этой провинции, где и создалась в середине XVIII в., пожалуй, типическая картина помещичьего края. Здесь же и средоточие земледельческого хозяйства, даже с избытками зерновых, с заметной ролью в засевах льна, хотя, по уверениям одного из местных хозяев, он сеется крестьянами только для собственных нужд, помещиками, очевидно, — для рынка.

Монастырское хозяйство и в этом крае, как и везде в государстве, было уже на линии упадка. И типическим для Поморья (кроме названной части Вологодской провинции) оставалось крестьянское «вольное» хозяйство, промысловое и скотоводческое, с малыми сравнительно посевами хлебов, в обстановке лядинной системы. Холмогорская порода коров в славе по своей удойности: их закупают для разных мест и для столиц. Процесс расслоения крестьянской массы продолжал идти вперед. Количество «половников», сидевших на чужой земле, росло, как росло и число работников на чужих промыслах, рыбных, солеварных и зверобойных, причем последние поставкой ворвани внутрь страны и за границу имели общегосударственное значение.

Те же явления еще сильнее идут в городской обстановке. И наличие свободных рабочих рук позволяет в крупных центрах создавать мануфактуры. Они сосредоточены там, где в прошлые времена скоплялись торговыми оборотами более или менее крупные капиталы. И ими теперь строятся заводы и фабрики, работающие, можно сказать, исключительно вольнонаемным трудом. В Архангельске и его окрестностях вся крупная промышленность направлена на удовлетворение потребностей главнейшего на всем севере порта. Здесь к началу 1760-х гг. — две верфи, строящие морские суда, 4 пильных мельницы, работающие, прежде всего, для удовлетворения требований верфей, а затем на сбыт в Европу, и 8 канатных заводов, поставляющих главным образом морские канаты и веревки для снастей. Другой крупнейший пункт края — Вологда — точно так же обзавелся рядом промышленных предприятий, но их задача — обслуживание потребителя на тех торговых путях, особенно северном и северо-восточном, которые сходились в Вологде. В ней и ее районе, радиусом верст 25, знаем в начале 1760-х гг.; мелкие мануфактуры — красочную, мишурную и сургучную, купца Желвунцова и более крупные предприятия купцов Туронтаевских — шелкоткацкую фабрику, две связанные производственным процессом бумажные мельницы и сургучное заведение. Для обслуживания этих предприятий Туронтаевские завели и пильную мельницу. Две другие лесопилки — местных архиерея и Прилуцкого монастыря — давали продукцию и на рынок. Третий главный торговый центр — Великий Устюг — по-прежнему больше всего занят торговлей в разных направлениях: его купцы отвозят в Сибирь холсты, сукна, обувь и вывозят оттуда китайские товары; через него идут товары из центра и Вологодского края к Архангельскому порту и от моря иноземные товары внутрь России. В нем отмечают только разные мелкие мастерские — литейные, изготовляющие колокола и паникадила, серебряные, дающие знаменитые черненые по серебру изделия, мелкие кожевенные заводы и пр. В его уезде, на речке Ковде, в Чушевицкой волости — небольшой железоделательный завод, работающий на местную потребу. Более значительные три чугунолитейные и железоделательные завода были сооружены в 1756—1758 гг. в Яренском уезде, в бассейне Сысолы. Их продукция расходилась широко по северному краю с использованием для ее отправки рек Сысолы, Вычегды и Северной Двины вплоть до Архангельска. Промысловое значение Тотьмы и Соли-Вычегодской в отношении солеварения, как уже отмечено раньше, ослабело. Выварка соли, проводимая к началу 1760-х годов в 6 районах Поморья, давала всего до 400 тыс. пудов продукции, которой обеспечивались потребности края.

Соль-Вычегодская держалась своей торговлей, расширившейся с установлением пути к Архангельску с Вятки, проходившего именно через Соль-Вычегодскую.

Таким образом, и на севере мы констатируем сдвиги в сторону развития промышленности и торговли и — в связи с этим и в зависимости от усиления роли помещичьего землевладения и роли денег в основных промыслах населения — сдвиги в отношении еще более значительной, чем ранее, дифференциации в массе населения. Но в основном Поморье сохранило свою социально-экономическую природу, оставшись краем черносошного промыслового крестьянства, прежде всего.

Завоевания Петра и приращения в результате русско-шведского столкновения в 1741—1742 гг. (см. войны России) сильно увеличили территорию Северо-западного края далеко за Выборг в Финляндии и до устья Западной Двины включительно к югу от Финского залива. Но теперь эта область стала даже более цельной, более внутренне-связанной. Вся ее устремленность направлена к Балтийскому морю, ее хозяйство,  его успехи и заминки в значительной мере теперь определялись состоянием балтийской торговли.

Край этот и с включением новых территорий оставался по преимуществу страной леса и воды (в виде массы озер, громадных болот и множества рек и речек). Только южная часть (не доходя Торопца и Великих Лук, которые правильнее причислить к Западному краю) имела больше открытых для земледелия пространств. Сельское хозяйство только в Псковской провинции и из новоприсоединенных мест главным образом в Лифляндии обеспечивало продовольственные требования населения, как раз здесь наиболее сгущенно разместившегося, но занимались им всюду, хотя и не везде даже климатические условия ему благоприятствовали. Бедные почвы плохо родили без удобрения. На севере, в Олонецком крае, стране сплошных громадных лесов, эту задачу решали широкой практикой лядинной системы с частой меной участков. На юге, при малых площадях леса, давно держались трехполья и старались поддерживать плодородие почвы внесением в нее навоза; но за недостатком хороших кормов, держать много скота не могли, да и вообще-то в этом крае скотоводство стояло у грани потребительской, и большой по-тогдашнему в отношении количества жителей и по их составу (двор, знать, иностранцы в большом числе), требовательный к мясу Петербург снабжался скотом гоном с юга, из Украины, и с юго-востока, из казацких и калмыцких мест. В центральных частях земледелие старались двигать комбинацией обоих приемов: в Петербургской губернии (бывшей Ингерманландии, или Ингрии) наряду с унаваживанием запускали участки до того, что они зарастали кустарником, а потом вырубали и жгли последний для удобрения; также и в Лифляндии, хозяйство которой считалось передовым, и унаваживали поля, и жгли кустарники и кубыши. И все же земледелие с злаками — почти исключительно рожь, ячмень, овес — кормило плохо, а то и не кормило. Вот почему, например, по Свири оно заняло второстепенное положение, стало уделом сидящих дома «баб», а мужики больше всего заняты более способным кормить и более доходным рыболовством. Вот почему в Псковском крае и в Лифляндии, где особенно удавались льны («псковский долгунец», «мариенбургский лен»), по новям, специально для того запущенным, и после ячменя на очищенном от кустарника участке сеяли льны, волокна которых и семена (для посевов) шли, можно сказать, нарасхват и внутрь страны и за море. В лесных районах на удобных путях сообщения искали приработка к земледелию или делали главным занятием лесные промыслы. На севере Онежья не без успеха зверовали. Кустарные промыслы не были в особом распространении. Кроме некоторых мест Заонежья и района Устюжны Железопольской с старинным, еще не убитым железным делом (в ручных доменках, без плавки чугуна), назвать в сущности нечего.

Жила основная масса крестьянского населения бедно. И здесь сказывались не одни природные условия. Псковские и новгородские места — старинный район помещиков. Крепостные составляли здесь 60% ревизского населения; особенно высок был процент крепостных в Псковской провинции, и если рядом с ней не стоит Новгородская, то, очевидно, потому, что в нее включался тогда Олонецкий уезд, почти сплошь населенный черносошным крестьянством. И притом помещики здесь были почти исключительно мелкопоместные, очень часто особенно жадные эксплуататоры своих крестьян и во всяком случае не имевшие запасных средств помогать крестьянам в годины бед, нередких в крае с такими природными данными. В Эстляндии и Лифляндии эсты и латыши были во власти немецких баронов-завоевателей, сохранявших старый взгляд на своих подданных как на низшую породу людей, которые могут жить и в скотских условиях. Аналогичное положение было и в Выборгской, губернии, где финны были в крепостной зависимости от завоевателей шведов. В ново-завоеванной Ингерманландии быстро насаждалось русское дворянство; оно забрало в свои руки и живших здесь исстари финнов, которых обозвали поносным прозвищем «чухна», и переселяло сюда русских мужиков, главным образом из имений центрального района. Здесь помещиками часто были представители богатой знати, которые, казалось бы, могли помочь сносно устроиться и новопоселенцам и старинным жителям — своим подданным. Но знать под Петербургом в большинстве случаев и не думала устраивать доходных хозяйств, а создавала или «увеселительные» мызы, или хозяйства для обеспечения чем можно, по местным условиям, петербургского дома, и на крестьян смотрела только как на рабочие руки, которым давали тут же болота под пашню, чтобы они кормились сами. К тому же и казенные повинности крестьян здесь бывали очень обременительны или прямо разорительны. Так, все сельское население Петербургской губернии обязано было обеспечивать фуражом (сеном и овсом) конную лейб-гвардию и содержать ямских лошадей на очень проезжей дороге к Москве. На крестьян Псковской провинции также (при Анне) была возложена повинность давать фураж для поставленных в Пскове лошадей, причем цены для зачета в подушные были установлены в полтора-два раза ниже рыночных. В Олонецком крае, где крестьяне, кроме самой южной полосы, совсем не знали помещика, было другое зло, выматывавшее силы крестьянина на сторону, — это принудительная работа на казенных заводах большой части уезда.

Неутешительную картину дает здесь и город. Ни в одном районе тогдашней России не было такого количества городов, жители которых «упражнялись в одной черной работе» или в которых, кроме церковников и немногих крестьян, никого не жило. Да и более крупные города края, кроме портовых, даже Псков и Новгород, влачили довольно жалкое существование. Небольшие капиталы старались пустить в такой оборот, где бы они быстрее и безопаснее вернулись к хозяину, в торговлю, и притом такую, что даже местную славу — лен — не отправляли сами за границу (это хлопотно, требует вложения больших средств и на более долгий срок), а сбывали в лучшем случае в русских портах иностранцам, а то и на месте по мелочам собранные в деревнях партии — более крупным, не всегда местным скупщикам. В главном центре края — Петербурге — всецело господствовал иностранный капитал. Русское купечество, когда-то насильственно переброшенное Петром на невские берега или теперь добровольно переселявшееся в северную столицу, только еще начинало оперяться. В Петербурге и в других портах сильно орудовало не местное купечество, а сами поставщики к портам разных товаров. И между основными пунктами заграничной торговли замечается известная специализация. Выборг отпускал почти исключительно лес, лесные строительные материалы и смолу; в Петербурге сосредоточен весь экспорт уральского железа и русского полотна, и через столицу же, главным образом, получались европейские товары; Нарва имела дела с лесом и псковским льном; Ревель слал на иностранных кораблях немного хлеба (местного) и льна, Пернов — преимущественно лес, а в очень крупных оборотах Риги, пожалуй, главную роль играли в эту пору товары Польско-Литовского государства и ввоз для него же, а затем местные льны и в меньшей мере русские продукты.

При этих условиях понятно, что промышленность в крупных формах развита была в Северо-западном крае относительно очень слабо. Показательно уже, что на базе псковского льна на его родине не создалось ни одной полотняной мануфактуры, что крупный торговый город — Рига не имеет мануфактур (волочильная для золота и серебра мастерская, конечно, не в счет). Обслуживанье экспорта являлось делом пильных мельниц у Нарвы и Выборга и на более обширном радиусе по речным путям около Петербурга; впрочем, здесь лесопилки работали и на потребности все время строящейся столицы. Вот эта крупная роль лесо-экспортных операций и была причиной новых заминок и, вероятно, крахов, когда в 1755 г., в связи с «заботами» императрицы (тут ей принадлежала вся инициатива) об удешевлении дров для столицы, отпуск леса из России был запрещен.

С экспортом связаны в значительной мере кожевенные мануфактуры в Петербурге (тут их десятка полтора-два); отправками за границу и спросом порта живут и канатные заводы — опять в Петербурге (до десятка). Стоят упоминания стеклянные заводы в Олонецком и Новгородском уездах по одному и казенный верстах в 80 от Петербурга на Назье, но нужно иметь ввиду, что то же опасение еще выше поднять цену дров привело к запрету огнедействующих заводов в довольно обширном районе вокруг столицы. Нужно назвать еще ситцевую фабрику англичан Ричарда и Козенса, созданную под Шлиссельбургом в 1758 г. Типичны для столицы изготовлявшие рафинад из ввозного песка сахарные заводы (три к 1760-м годам), шляпные, позументные, волочильные, сургучные и пр. скорее мастерские, чем мануфактуры. Но большинство столичных предприятий должно было испытывать немалые затруднения в связи с введением фискального тарифа 1757 г. и сокращением торговли в годы Семилетней войны.

Мы до сих пор оставили в стороне металлургию и металлообработку, а они имели немалое значение на общем небогатом промышленном фоне края. Однако, их создание было, главным образом, делом казны и притом в предшествующие годы. Таковы арсенал в Петербурге и Сестрорецкий оружейный завод, созданные еще при Петре; таковы и Петровский и Кончезерский доменные заводы, также при нем основанные у западных берегов Онежского озера. Общий хозяйственный подъем 1750 гг., возросший спрос на железо внутри страны и, может быть, соблазн хорошей конъюнктурой для русского железа в Европе привели к устройству в 1751—1758 гг. петербургскими и местными купцами 4 небольших железных заводов в Олонецком крае и к попытке возобновления в частных руках Тырницкого завода в бассейне Шексны. Но и эти опыты оказались не очень долговечными.

Так торговый оборот, притом большей частью не местными товарами и часто не местных капиталистов, является основной чертой Северо-западного района с точки зрения государственного целого.

С запада к центральному району прилегала небольшая тогдашняя Смоленская губерния, которая с присоединением к ней однородной по складу и условиям жизни Великолуцкой провинции Новгородской губернии составляла особый Западный район. В жизни его большую роль играли военные обстоятельства. Вплоть до первой четверти XVIII столетия постоянные опасения войны или прямые и длительные военные операции сильно мешали прочности хозяйственного уклада, а войны, даже в случае передвижения по территории только своей армии, не говоря уже о вторжении вражеской, были настоящими катастрофами для местного населения. И только со второй половины царствования Петра, когда Российская империя взяла окончательный верх над Речью Посполитой, когда русская власть начала ставить в Польше желательных себе королей и подчас хозяйничать в соседнем государстве, как на собственной территории, лишь тогда в Западном крае стали складываться более нормальные условия для хозяйства. Впрочем, пограничное положение еще заставляло себя сильно чувствовать, как увидим ниже, и в 1760 гг.

Смоленщина, как и новгородско-псковские места, была районом старинного и в значительной части также мелкого и среднего помещичьего землевладения. Почти восемь десятых сельского населения (79% всего ревизского) к середине XVIII в. находилось в крепостной неволе. Природные условия края не отличались какими-нибудь особыми дарами. Естественные богатства уже давно были в достаточной мере вычерпаны. Не были, правда, еще вырублены дремучие в некоторых частях леса, но и они мало давали ценной пушнины, а древесину, по отсутствию прямых и дешевых бесперегрузочных путей, некуда было пустить на требующие ее рынки: в направлении на юг, к безлесной Украине, куда удобно было бы спускать плоты по Днепру, победоносным конкурентом для смоленского верховья были леса по среднему Днепру, по нижней Десне. И волей-неволей население здесь, на почвах совсем небогатых, вело земледелие. Один из дворянских наказов 1767 г. (вяземский), несомненно, преувеличивая роль этой отрасли хозяйства, решался даже говорить, что здесь «помещики только имеют доход от работ своих крестьян в хлебопашестве». Данные того же наказа вносят существенные поправки в это утверждение, но факт первостепенной роли в хозяйстве именно земледелия не подлежит сомнению. «Крестьянские хлеба» — рожь и овес — были здесь главными культурами поля, кое-где давали избыток против потребления, поглощаемый винокуренными заводами и выбрасываемый на рынок. В большей мере на сбыт рассчитаны засевы технических растений, причем, в отличие, например, от второй половины XIX в., в крае главную роль играл не лен, а конопля. (Все местные наказы говорят только о пеньке, и лишь Вяземские на втором плане упоминают лен). И роль их прекрасно оценивали дворяне. Надо сказать, что постоянно, частью поневоле, а частью и по воле соприкасаясь с заграницей (Польшей) и такими окраинами, как Эстляндия и Лифляндия, смоленские помещики, несмотря на свою бедность, отличались наибольшими склонностями к культуре (они определенно писали об организации школ; едва ли случайно и в начале XIX в. из смоленских дворян вышло немало декабристов), к новым видам хозяйствования. Они, пожалуй, сильнее, чем где-либо в другом месте, втянуты в денежный оборот. Нуждаясь в деньгах, они готовы пойти на передачу в аренду своих имений, хотя бы далеких от глаз, купцам (под формой заведения фабрик), и просят в 1767 г. на то дозволения, ссылаясь на такие права остзейских баронов. Сделать деньги из пеньки (и льна) было легче всего. И они не только пускали на рынок продукцию своей запашки, но, как свидетельствовали недовольные их поведением купцы, запрещали «всем своим крестьянам их крестьянскую пеньку и лен продавать» купцам, а брали за себя «низкою ценою» или же входили в сделку с определенными скупщиками и только им, конечно не даром, разрешали разъезжать для скупки разных товаров по своим деревням. Таким образом, эти помещики не только являлись эксплуататорами крестьянского труда, но и старались нажиться на своих крестьянах в качестве торговцев-посредников. Результаты этого должны быть ясны. Крестьяне жили и без того небогато. Несильные, давно эксплуатируемые почвы, малое количество земли (на небольшой сравнительно территории края числилось около 330 000 душ одного ревизского населения), отсутствие доходных сторонних промыслов и так приводили крестьян в бедственное положение. А тут еще изобретательная эксплуатация господ. И соблазняемые «вольною» жизнью в Речи Посполитой или обещаниями льгот со стороны тамошних помещиков, крестьяне уходили за рубеж, благо до него из некоторых мест было рукой подать, а в лесных пространствах не все пути и тропинки были закрыты военными дозорами. Кажется, действительно нигде в России это бегство не достигало таких размеров, как в Западном крае. Помещики, констатируя это и прося правительство о более активном вмешательстве, старались объяснить бегство тяжестью подушной подати и натуральных повинностей, боязнью рекрутчины (конечно, все послабления в этих направлениях были бы на руку помещикам), но уже то, что они сообщают о возвратах беглецов иногда со специальной целью мести барину, иногда для увода от него своей семьи, родных, приятелей и пр., говорит за то, что первопричиной бегства было крепостничество и усиленная  эксплуатация. Во всяком случае, требования помещиков и ущерб для государства от бегства плательщиков и рабочей силы были причиной и поводом для дальнейших нажимов императорской России на Польшу до разделов последней.

Пограничность района, заставлявшая держать здесь сравнительно много войска, давала и другие тяготы населению в виде постоев, снабжения армии провиантом и фуражом, в форме бесплатной вырубки военными лесов, чьи бы они ни были. И на это жаловались дворяне, единодушны с ними в этом были купцы. И отсюда выводом было перенести границу далее на запад.

Неблагоприятно пограничное положение отражалось и на торговле. Правда, тут был и свой плюс: в торговом обороте с Польшей местное купечество, почти исключительно вяземское, торопецкое и более всех смоленское (остальные три города были немощны экономически) имело самое большое участие. Но главное направление внешней торговли края было к Рижскому порту. Туда вязьмичи и смольняне слали пеньку, лен, кожи, сало, частью хлеб. Путь начинался от Бельской и Поречской пристаней, а для южной части края — Днепром, с которого волоком нужно было доставить товары к пристаням бассейна Западной Двины. Значительная часть пути шла в пределах Польши. И вот тут польская казна и польские помещики старались не упустить своих выгод, и эти сборы и поборы делали отправку в Ригу смоленских товаров и дорогой, и хлопотной. Значит, и в интересах развития торговли, а с ней и вообще хозяйства края правительство должно было дать местным продуктам свободный путь до Рижского залива. А этого достигнуть можно было только новыми территориальными захватами, минимум по Двину.

Пока, таким образом, край или, точнее говоря, помещики и купечество Смоленщины, только лет 40 пользовавшиеся сравнительно лучшими условиями хозяйствования, не могли развернуть его в меру своих аппетитов. Тем более, что им хотелось лучшего без принесения жертв с их стороны. Все должна сделать власть. Казна же должна предоставить им средства для расширения оборотов через организацию банков.

Очевидно, сравнительная скудость свободных средств объясняет малую развитость крупной промышленности. Мы знаем о мелком домашнем крестьянском производстве; в частности, здесь особенно, в пределах Великороссии, источники выдвигают крестьянские сукновальни, являвшиеся часто придатками хлебных мельниц, слышим о желании завести кожевенные, мыльные и др. заводы. Но пока вся промышленность представлена чулочной мастерской, стеклянным заводом, шляпной мануфактурой, писчебумажной мельницей; даже использование пеньки проводилось только на одной парусной мануфактуре, да на другую в 1761 г. был получен «дозволительный» указ. И это, кажется, исчерпывающий список.

Так рисуется к началу 1760 гг. Западный край, не богатый, не развернувший еще в полной мере и данных ему возможностей.

На юге и на востоке от центра экономические районы располагались иначе, чем в рассмотренных доселе направлениях. Сначала от Днепра до Волги, с захватом низовьев Камы и почти всего бассейна Вятки, идет черноземная почти всюду, земледельческая и на втором плане промышленная полоса. А далее идет до границ государства на юге и юго-востоке (в пределах Европы) промысловая и скотоводческая полоса. Граница между ними пройдет прямо от Киева по северным граням полтавщины и харьковщины, далее она поднимется на север, огибая землю донских казаков и отрезая небольшую часть Воронежской губернии, и от устьев Вороны направится к Волге, севернее Саратова, на Малыковку (позднее Вольск). Поднявшись еще раз на север, теперь по Волге, эта граница от Симбирска ляжет в Заволжье почти прямой к устью Белой, а от него также прямой на верховья Вятки, где и сомкнется с пределами северного Поморья. Кроме того, на востоке надо будет выделить промышленный средний и южный Урал, а за ними особо надо говорить о Сибири. При таких рамках старое административное деление, к которому приурочены кое-какие цифровые показатели, в частности о населении, оказывается резко нарушенным. Характеристику придется вести, применяясь к требованиям экономического районирования, и несколько суммарное, чем это было сделано доселе. Но, с другой стороны, намеченные нами полосы столь велики, что не были, конечно, совершенно однородными, и в них придется, хотя бы грубо, наметить некоторые части и указать их особенности.

В земледельческой полосе, начиная с запада, прежде всего, встречаемся с Украиной. Ее хозяйство со времен Петра не могло развиваться нормально. С одной стороны, мерами правительства суживались или ликвидировались ее торговые и промышленные заведения, чтобы они не были конкурентами российских собратий; Украину намеренно свели на положение сырьевого добавления к России. В этих же целях сюда направлялись стада мериносов, улучшивших и местную породу, семена табака, скоро разросшиеся в хорошие плантации, и пр. В эпоху «террора» — при Анне — вдобавок вырывалось немало хозяев, налагались большие реквизиции в связи с военными операциями. Легче в этих отношениях стало  только с 40-х и особенно с 50-х годов, когда восстановлением гетманства (см. XIV, 460/61) начата «эра» большого внимания к Украине. С другой стороны, с Петра же началось вторжение в богатый край русского помещика в форме официальных пожалований,  самовольных захватов или временных использований должностных «маетностей» назначаемыми на эти посты русскими людьми. Этот процесс продолжался и при Елизавете, особенно щедро наделявшей землей на Украине русскую знать. Причем новые владельцы, часто выскочки и «припадочные персоны», не могли чувствовать себя прочно и вели хозяйство хищнически. Наряду с этим, уже в общем согласии и старых украинских и новых российских помещиков, энергично ковались крепостные цепи для сельских низов, и формальное завершение процесса было уже не за горами.

В этих условиях Украина не давала всего, что могла бы дать по своим природным условиям и при иной социальной обстановке. И все же славилась украинская пшеница, шедшая в центры; все шире завоевывали русских потребителей украинские табаки; очень одобряли и торговцы и промышленники стародубскую, вообще черниговскую пеньку, широко потреблялись фрукты. Гнался на снабжение, прежде всего столиц, украинский скот, везли лучшую, чем от великороссийских овец, шерсть на суконные фабрики. Из предметов обрабатывающей промышленности ставили на русские заводы вывариваемую там селитру, скупали украинские коврики домашней выделки крестьян и кое-что еще. Для собственного потребления района гнали деготь и севернее — смолу, курили свободно вино, в мелких «руднях» на Черниговщине вручную выковывала плоховатое железо, кое-где в мелких «гутах» варили стекло. Были и некоторые другие мелкие промышленные мастерские. Из более крупных предприятий стоят упоминания Шостенский пороховой завод недалеко от Глухова, Путивльская и Рясковская (в Прилуцком районе) суконные фабрики, Топальская полотняная мануфактура и такая же в Почепе, переведенная в середине 1750-х гг. в Трубчевский уезд, в Великороссию. Как видим, все предприятия обслуживались местным сырьем. И характерно, что создавались они не украинским капиталом, а казной или российскими предпринимателями. Промышленными изделиями Украина больше снабжалась из Великороссии.

Таким образом, при помощи ряда мероприятий Украина, сто лет назад стоявшая впереди Великороссии по степени развития хозяйства, превращена в колониальное добавление к империи.

Русский земледельческий юг, раздробленный административно между Белгородской и Воронежской губерниями, был тем районом, энергичное заселение которого как раз проводилось 100 лет назад. Теперь здесь числилось около 1 млн. душ ревизского населения. Нельзя сказать, чтобы колонизация была закончена и в середине XVIII века. Еще немало было здесь свободных степей, еще в очень и очень многих местах жители позволяли себе роскошь переложной системы, поднимая целину или давно запущенную пашню, главным образом, под пшеницу. Еще продолжался сюда наплыв и вольных беглецов и невольных переселенцев из Руси и Украины, так что во многих местах, поюжнее, рядом лежали села и слободы, здесь в большинстве крупные по населению, разных национальностей. Главный колонизатор края — помещик — нес с собой крепостное право. Но не мог он поглотить старых военных поселенцев, теперь уже давно ненужных в качестве военной силы по охране далеко отодвинувшейся границы и только старым именем (пахотные солдаты, служилые казаки и пр.) да особым видом отбывания военной повинности напоминавших о своем боевом прошлом. Их ряды государственного крестьянства пополнены еще — с обложением подушной — однодворцами, все еще не могшими забыть о своем «дворянском» происхождении и многократно поднимавшими вопрос о своих попранных правах. Почти ровно пополам делилось здесь население на крепостных и «вольных» разных категорий. Так очень пестрым получился здесь и социальный состав населения. И борьба между классами и группами протекала здесь — в обстановке еще растущего, еще не вполне обжитого края — особенно резко, откровенно грубо. Процессы расслоения с ростом торговых оборотов, с внедрением промышленности шли здесь опять-таки более открыто. Но, во всяком случае, этот край не был теперь уже каким-то придатком к Великороссии; это была ее вторая, хотя и не столь цельная национально, часть.

Всюду здесь земледельческое хозяйство — на первом плане. Но из зерновых культур овес почти повсюду, а на юге иногда и рожь, уступали  первое место пшенице — наиболее рыночному хлебу, который, при цене нередко в два раза выше ржи, легче мог добраться до потребителя и более удаленных районов. Из технических растений, бесспорно, царствует конопля, и в некоторых районах (Орловском и Брянском) ее выбрасывают на рынок в больших количествах. Рядом с земледелием — скотоводство, и не только для себя (на еду и для работы), но и на продажу. Удобрение здесь, можно сказать, еще нигде не применяется: земля родит и так. Но запасы соломы, достаточные луга позволяли держать больше скота, и избытки его продавали наезжавшим скупщикам. Разводили не только рогатый скот, но и овец в местах с большими пастбищами (на юге Воронежского края); отсюда предложение шерсти, овчин, сала.

Лесом край в большей части обеспечен был тогда достаточно хорошо, на западе (брянские места) даже с большими запасами, но кое-где, особенно на юге, испытывали нужду в строевых материалах (при тогдашних к ним требованиях: не меньше 4—6 вершков у отруба) и потому бок о бок с украинцами стали перенимать их манеру постройки — плетневые, обмазанные глиной хатки.

Местная рыба большого значения не имеет, и край снабжается в этом отношении с Дона и с Волги. Нет здесь и местной соли. Чтобы избавиться от необходимости чумаковать за ней по степи в Крым, усиленно развивают варницы в Бахмуте и на Торе и доставляют самосадку с Эльтона.

Мы видим, таким образом, что даже земледелие и скотоводство поставлены в крае в расчете на сбыт, что снабжение рыбой, в некоторых местах лесом, не говоря уже о соли, проводится при посредстве рынка. Тем более с ним связана обрабатывающая промышленность. Конечно, и здесь, как и в других местах, крестьянин старался обеспечить свои скромные потребности внутри хозяйства производством семьи. Но часто домашняя промышленность выступала и на рынок, и не только с излишками. В благоприятной обстановке производство развертывалось прямо в расчете на сбыт: например, обработка дерева. В лесистых и связанных с речными путями, ведущими на Дон, районах Воронежского края строились лодки, готовились разные щепные изделия для донских казаков. На Украину были рассчитаны деревообделочные промыслы лесных районов по Десне, откуда сплавляли вниз и самый лес. Колесники, тележники и пр. тоже работали для рынка. Так же обстояло дело с кожей, выделка которой и изготовление изделий сосредоточены в отдельных местах (например, известен своими кожевниками и чеботарями Волхов). Конечно, на рынок работали мелкие, с примитивным оборудованием передвижные селитроварные заводы, бороздившие здесь по летам степные пространства, и т. д.

Но со времен Петра и особенно в середине XVIII в. в крае выросла и мануфактурная промышленность, использующая местное сырье. Такова целая группа суконных фабрик (пять предприятий) Воронежа и его района, отдельные суконные мануфактуры на других путях подвоза шерсти к центру — в Орле, Салтовском, Путивльском, Белгородском, Брянском, Карачевском уездах; канатные заводы Орла, от которого ежегодно по веснам отправлялись вниз по Оке большие караваны с хлебом, и Брянска — пункта разных отправок на Украину; полотняные мануфактуры в с. Ревнах Трубчевского уезда (перенесенная с Украины) и в Волховском уезде, красочная фабрика в Севске, крупные стеклянные заводы Мальцева в Трубчевском уезде, бумажная мельница в Брянском уезде и некоторые др. Особо нужно отметить мощную группу железных заводов в Брянском уезде (четыре), такую же группу в районе Липецка и еще четыре доменных завода, разбросанных в Елецком, Трубчевском и Белевском уездах. Кроме того, знаем мелкие доменки в Воронежском и Елецком уездах. На базе своего железа создавалась и металлообработка, исключительно в форме мелких предприятий, которыми известен Елец.

В связи с этим понятно и довольно оживленное торговое движение. Мы уже попутно видели основные направления вывоза из края по Десне на Украину (деревянные и металлические изделия местные и разные товары из центра), по Оке в центр (хлеб, пенька) и по основным грунтовым дорогам к центру же скот, по системе Дона в казачьи станицы (хлеб, деревянные и железные изделия, холст и разные товары центра). Соответственно им определялись и более крупные торговые центры — Брянск, Орел, Воронеж. А затем идет ряд меньших по значению и связанных с этими же выводными путями или с внутренним оборотом — Волхов, Мценск, Елец, Лебедянь. Причем во внутреннем обороте очень большую роль играют весьма многочисленные ярмарки, некоторые из которых (Курская — Коренная, Лебедянская и некоторые др.) имели не только районное значение.

Так южнорусский земледельческий район рисуется в общем, как живой и развивающийся, богато наделенный природой и еще не до конца использованный край.

Восточная часть черноземно-земледельческой полосы состояла из Тамбовской и Шацкой провинций Воронежской губернии, Алатырской и Арзамасской провинций Нижегородской губернии, и всей  тогдашней Казанской губернии, кроме самой восточной Пермской провинции. На этом громадном пространстве проживало, по данным третьей ревизии, около 1 900 000 душ. Крепостное право здесь было слабее, чем в западной части — едва ли более 40% населения находилось здесь в обладании помещиков, причем в большей мере крепостные скучены к западу от Волги. Свободное население также состояло здесь из различных групп — того же военного происхождения, как и на юге: пахотные солдаты, однодворцы, рейтары и пр.; но, кроме того, тут проживали черносошные крестьяне (особенно в Вятской провинции) и «ясашные инородцы». Довольно заметную группу составляли здесь казенные крестьяне с особыми натуральными, часто очень тяжелыми повинностями: это приписные к корабельным лесам, обязанные проводить для государственных надобностей лесозаготовки, и приписные к заводам, не только казенным, но и частным, для которых должны были по букве закона отрабатывать на рубке и возке дров, копании и доставке руды и проч. только свои подушные, но фактически, частью по дальности заводов от их деревень (до 600 верст; а время передвижения крестьянам не оплачивалось), еще больше вследствие злоупотреблений заводских управителей, тратили на этот принудительный и очень плохо оплачиваемый (по «плакатным» ценам еще петровских времен) труд по полгода и более. Кроме того, в этом крае большую роль, чем на юге, играли монастыри, продолжавшие, хотя и на ограниченном праве, владеть крестьянами (в Казанской губернии они составляли около 10% ревизского населения). Таким образом, население восточной земледельческой полосы, было более пестрым по составу, чем на юге. Еще резче отличалось оно по национальности. Кроме русских, которые в некоторых уездах были в явном меньшинстве, и немногих сравнительно украинских поселений на самом юге, здесь сосредоточено, можно сказать, все мордовское население (и мокша, и эрзя), в районе к западу и югу от Волги; здесь живет и черемиса в пределах Нижегородской и Казанской губернии, здесь же на старых местах оставались чуваши, в Казанском крае проживали татары, в лесах Вятского края — удмурты (вотяки) и некоторые др. При этом надобно иметь ввиду, что именно на мордву, чувашей и татар пали со времени Петра изнурительные повинности по рубке и возке корабельных материалов; что, с другой стороны, как раз при Елизавете проходил новый припадок «религиозной ревности» поскорее «просветить истинным светом» «заблуждающихся», и то одним указом (1743) предписывалось сломать все «мосюлманские» мечети под предлогом, что их существование слишком соблазнительно для новокрещенных, то рассылались проповедники всякими мерами крестить мордву и т. д. Крещенье для худших элементов населения было способом избавиться от рекрутчины, избежать угрожающего за преступление наказания, получить дары, из-за которых некоторые ухитрялась креститься по несколько раз, захватить лучшие куски пашни и угодий у своих не крещенных собратий, и т. д.

При всех этих данных естественно, что в крае было немало специфических местных поводов для недовольства, шли частые, чтобы не сказать постоянные, распри и столкновения между отдельными группами населения, вспыхивали по временам волнения, направленные против землевладельцев-помещиков, монастырей (например, в 1757 г. в Шацком уезде), и много горючего материала тлело, не пробиваясь пока на поверхность.

Были известные особенности в этом крае и по части экономики. В области земледелия — это район главным образом «серых» хлебов: ржи и овса. Затем здесь же, и почти исключительно здесь, знаем засевы полбы. Технические культуры в большей части края сеялись почти только в пределах собственного потребления. Меньшее по сравнению с югом значение имеет здесь и скотоводство, кроме прилегающих к Воронежским местам районов Тамбовской провинции. Лесом население было обеспечено здесь не в меньшей мере, чем на юге, и более равномерно повсюду; во многих местах здесь сохранились корабельные дубовые леса, оберегаемые для казны, и красные строевые леса, в которых проводились заготовки строительных материалов и для более бедного лесом Нижнего Поволожья. В местах, откуда шли отправки хлеба или других товаров, строились для них баржи. В ряде мест охота на зверя имела здесь серьезное экономическое значение, а бортничество и кое-где пчеловодство давали продукты на общегосударственный рынок. При наличии ряда крупных, еще не до конца истощенных рек, рыболовство в прибрежных селениях носило промысловый характер, но все же и сюда, особенно в обделенные рыболовными угодьями места, доставляли разную рыбу, а лучшие сорта ее — чуть не повсюду, только уже не с одной Волги, а и с Урала (по тогдашнему Яика). Солью снабжают край Эльтон по Волге и Соликамские варницы по Каме.

Занятое на пашне, у реки и в лесу сельское население в общем меньше времени могло уделять мелкой промышленности, работающей на рынок. Довольно слабо развита она и в городах. Стоит внимания, пожалуй, только выделка кож в Казани, Чебоксарах, Елабуге и еще в некоторых городах. Но промышленность мануфактурного вида и здесь представлена довольно хорошо.

Прежде всего, необходимо указать на железную и медную промышленность. Крупные «вододействующие» доменные и молотовые заводы сгруппировались в двух местах: на ряде речек бассейна средней Мокши в пределах Кадомского, Темниковского, Писарского и Краснослободского уездов было 7 заводов и на верхней Вятке 3 завода, из них семь построены в последние годы (с 1754-го). Рассчитаны они на удовлетворение потребностей ближайших, но более или менее обширных районов и потому дают не только полуфабрикаты в виде полосного и сортового железа, но и разнообразные готовые изделия, вплоть до «чашек для употребления иноверческих народов». Естественно, что бороться с крупными предприятиями, дающими десятки тысяч пудов продукции в год, оказалось не под силу мелким ручным доменкам, которые еще существовали в разных местах к востоку от Оки в первой четверти XVIII в. и все исчезли к 1760-м годам. Между двумя «железными» пятнами, в районе нижнего течения Вятки и вдоль Камы от Ижа и до Мёши, разместилось 9 медеплавильных заводов, в противоположность железным дававших только медь, а не изделия. Кроме металлургии, в крае принимались за обработку шерсти, двигавшейся по торговым путям с востока и юга к центру (суконные фабрики в Казани, под Тамбовом, в Сапожке и Шацком уезде), за использование местного сырья — пеньки (парусные мануфактуры в Керенске и Шацком уезде и канатные заводы у пристаней в с. Морше — будущем Моршанске — и у Вышецкой пристани на притоке Цны). Развивалось с 1750 года и стекольное производство, представленное четырьмя заводами в Тамбовском, Шацком, Цивильском и Казанском уездах. Было две писчебумажных мельницы, в Симбирском уезде и в Вятке. Очень любопытным начинанием была крановая плантация при г. Троицком Остроге, при которой имелось и промышленное заведение, изготовлявшее краску.

По карте видно, что шире раскинулись и разнообразнее представлены промышленные предприятия в районе к западу от Волги; на востоке все связано с основными артериями, Камой и Вяткой, а на какую-нибудь сотню верст в сторону начиналась глушь с очень примитивной, подчас едва не первобытной экономикой. Это особенно касается области, заселенной удмуртами. Попадаются и на западе такие «захолустья», где мордва и чуваши сумели в большой нетронутости донести свой быт до XIX века. Медленно делали свое дело административные вторжения, ограничивавшиеся сборами податей в казну, поборами в карманы чиновников, вытребованием повинностей и формальным крещением, при котором старые боги не только не умирали, но даже не прикрывались христианской оболочкой, а жили рядом с Христом и популярным Николой.

Такая «отсталость» отдельных мест — очевидный свидетель того, что и торговое движение сравнительно мало прорезывало край и очень неравномерно втягивало в оборот местное население. Действительно, основными путями, по которым из края и через край  направлялись товарные потоки, были реки — Волга, Кама, Вятка, для отправки местных продуктов, в центр и к далеким портам — еще Сура, Мокша, Цна, на юг, на Дон—Хопер. Грунтовые дороги были развиты еще слабо; важнейшие из них связывали с окраинами Москву (о них упоминалось выше). Для торговой жизни края, точнее его купечества и торгующей части крестьянства, характерны энергичное участие в связях с центром Дона (главным образом, Тамбов и некоторые другие центры южной полосы) и Яика (Симбирск, Сызрань, отчасти Казань) и весьма крупная роль — особенно мусульманского купечества Казани и некоторых второстепенных пунктов в торговом обороте с башкирами и Средней Азией (через Оренбург). Внутренний обмен обслуживался разъезжими торговцами и скупщиками и сельскими ярмарками. Крупнейшая в государстве ярмарка — Макарьевская, хотя территориально и принадлежала к этому краю, была не местным, а общегосударственным торжищем, и местным товарам принадлежала на ней лишь совсем ничтожная роль.

Таким образом, и с точки зрения экономической восточная часть черноземно-земледельческой полосы представляет картину большей пестроты, более резких контрастов, чем на юге.

В пределах европейской части государства нам остается познакомиться с самой южной частью. На громадном пространстве от Заднепровья до Яика в долготном направлении и шириной от полутораста-двухсот верст на западе, до тысячи, примерно, верст в Заволжье и верст на 600 по Яику простираются здесь почти девственные степи, прерываемые в низовьях Волги песчаными полупустынями. В них свободно расположилось довольно редкое (не подсчитанное в ревизию) и очень разнородное население: выходцы с Балкан на западе и — на востоке — прикочевавшие в начале ХVІІв. из Монголии калмыки, теперь, после знаменитого современника Петра хана Аюки, все крепче забираемые в русские руки, а рядом с первыми — украинские казаки, выходцы с Украины — слободские казаки, соседями калмыков — донские казаки и их ветви — волжские (с центром в Дубовке) и яицкие казаки. Вечно передвигающиеся юрты калмыков, мирные на севере станицы донских казаков, исключительно военные городки яицких их собратий и полувоенные, постоянно готовые к отпору поселения «гусар», слободских казаков и такого же характера южные станицы донцов — таковы типы поселений. Первобытный край и примитивное хозяйство. На всем пространстве степей, у всех народностей и групп скотоводство — одно из основных занятий. На западе, до земли донских казаков, его сопровождает земледелие, но какое! Дело не в примитивных приемах обработки богатейшего степного чернозема кусками, где кому взглянется, а и в количестве его. Даже в Слободскую Украину ввозят хлеб с земледельческого юга. На Дону еще живет старый запрет заниматься хлебопашеством. Калмыки совсем не знают пашни; не хотят ее знать и казаки на Яике. Вся эта восточная часть пользуется привозным хлебом из ближайших районов. Оттуда же идут разные изделья — утварь и орудия, материалы для обуви и одежды и т. д. Если и прядут и ткут казачки на Яике и Дону, то, прежде всего, для своей семьи, на Яике главным образом верблюжью шерсть, на Дону — овечью, и готовят домотканное сукно, становящееся понемногу и объектом торговли. В Слободской Украине ткут и холст, но — характерная черточка — этим заняты мужчины, и притом работают они главным образом по найму, а не каждый для своей семьи; но и здесь холста не хватает, покупают привозный «из России». В обмен за все подвозимое, обмен большей частью без посредства денег, натуральный, отдают скот, шерсть, шкуры степных зверей (в числе которых видную роль объектов охоты играют дикие лошади и сайгаки), рыбу. Ее ловят особенно в крупных реках: Днепр, Дон, Яик — главные угодья вольного рыболовства, которое на Яике проводится артельно, всем казачеством. Но Волга изъята из пользования вольницы почти целиком. Здесь — капиталистическое рыболовство, использующее силы наемных рабочих, почти исключительно пришлых. И отбиранье рыбных промыслов у калмыков — одна из серьезнейших ран, которую русская власть нанесла калмыцкому народу. Для засолки рыбы впрок используются местные соляные озера; бесплатное пользование ими — одна из немногих уже старых привилегий донцов и яицких казаков. Западные поселенья получают соль с Тора и Бахмута, где развернуто солеварение. Волжские промышленники за плату нагребают бузун в астраханских озерах или покупают самосадку с Эльтона.

Выварка соли на Торе и в Бахмуте и добыча ее на Эльтоне (с 1747 г.) развертываются интенсивно. В начале 1760-х гг. эти пункты дают свыше трех четвертей всей рыночной соли, добываемой в европейской части государства (Тор и Бахмут более 1 700 000 пуд., Эльтон около 5 млн. пуд.). И на летний период разработок в пустынные места соледобычи главным образом из соседней земледельческой полосы притекает бедняцкая масса, ищущая заработка.

Но и при таком примитивном хозяйстве в крае нет первоначального равенства. Начальствующие у балканских поселенцев, старшина в казацких обществах получают львиные доли народного дохода; на Дону атаманы и пр. полулегально, пользуясь поездками «на Русь», закупают и селят по хуторам крепостных. У калмыков ханы, нойоны (родовые владыки) и ламы (духовенство) держат в порабощении массу населения.

По более крупным рекам и частью по грунтовым дорогам (в Слободскую Украину, на Яик) наезжают с севера купцы с разными товарами и еще более за местными продуктами. На местах еще не прошел процесс накопления свободных средств, не выделились свои купцы, а приезжим в большинстве районов (например, на Дону) запрещено оседать на постоянное жительство. Поэтому и на местных ярмарках, и на посещаемых жителями этой полосы ярмарках земледельческого края орудуют наезжие торговцы. Но Волга и здесь, хотя бы в северной части, исключение. По ней не только идет довольно оживленный, как мы уже знаем,  обмен  с прикаспийскими странами, не только импортируется налаживающий рыболовство капитал. Она притягивает и постоянных насельников. С ее верховьев и с Оки, утесняемые малоземельем, стремятся вырваться на волжские и заволжские просторы и помещики, вывозящие за собой крестьян, и сами крестьяне, бегущие от неволи. Идут к Волге и за нее русские и из черноземной полосы; селятся и украинцы, из которых рекрутируются обязательные «соляные возчики» для доставки соли с Эльтона в камышинские и саратовские «магазейны». Двигается по лесной полосе дальше на юг мордва, кое-где оседают и чуваши из пензенских и более северных мест. Появляются южнее закамской линии помещичьи селения; один из таких пионеров, неутомимый и отважный новатор в хозяйстве — Рычков — создает даже в верховьях Сока две маленьких медеплавильни. Южнее, у Иргиза, тайком ютятся тысячи свободных колонистов-беглецов. Но дальше не идут по степи: опасно; тут еще простираются кочевья калмыков, не упускающих случая захватить доходный русский полон, который продается в Среднюю Азию. По Волге редкая цепочка сел и деревень, почти исключительно по правому, нагорному берегу, доходит до Камышина. Южнее — несколько селений волжских казаков. Но уже кругом Царицына ни одной деревни. У истоков Ахтубы с 1757 г. создается казенный «шелковый завод» (шелководческое хозяйство), для которого частью привлекают всяких «безродных», частью насильно селят крестьян, разбегающихся от тяжелых условий жизни. А дальше, до самой Астрахани, ни одного постоянного населенного пункта, кроме Черного Яра и Енотаевска — крепостей, как и Царицын и Красный Яр. В самой дельте, южнее Астрахани, несколько селений земледельцев и садоводов татар и несколько поселков русских рыбаков у старинных учугов (перегородок на протоках для ловли рыбы). И все же, опираясь на приходящее к Волге население и рассчитывая на него как на потребителя, предприимчивые купцы пробуют на местных выходах руды ставить небольшие железные заводы у Малыковки (ныне Вольск), в Камышинском районе (вероятно, около с. Рудни), казна — на речке Толычеевой (на хоперских рудах). Но все эти попытки, как и затеи Рычкова, не привели к прочным результатам.

Настоящими городами — в смысле экономических центров — были только Саратов, пункт перегрузки соли и переотправки рыбы на широкий рынок и большого торга с калмыками, и оживленная торговлей и даже промышленностью (шелкоткацкие мануфактуры и кустарное домашнее ткачество, выделка сафьяна и кожи) Астрахань. Но эти ласточки нового, и даже постоянные сельские пункты севернее Камышина, и даже капиталистами налаживаемое рыболовство не делали еще края прочно освоенным, с правильной эксплуатацией его больших богатств.

Другим районом очень примитивных хозяйственных отношений была в середине XVIII в. Сибирь (ср. Сибирь). Но ее жизнь построена иначе, чем на европейском юге и юго-востоке. Основную массу населения давали старинные здесь племена. К сожалению, мы не имеем для них никаких цифровых показателей. Их жизнь сравнительно мало изменилась за столетие. Хозяйство, как и раньше, строилось по линии самоудовлетворения и в соответствии с природными условиями. Рыболовство, охота, скотоводство кое у кого, в более южных широтах — первобытное земледелие, чаще — комбинации разных отраслей, таковы основные занятия сибирских племен, конечно, с переработкой всей добычи для обслуживания семьи питаньем, одеждой, жильем и пр. Но занесенные русскими купцами привычки   к водке, к табаку создавали постоянные бреши в обеспечении собственных потребностей, а то вели и к развалу в хозяйстве, так как за эти дурманы, также за лоскуты материи, какие-нибудь побрякушки и пр. остяк или якут отдавал часто ловким обиралам-купцам не излишки, а существенно необходимое в ведении хозяйства или в самообслуживании. Платежи в казну, поборы администрации, у крещеных — сборы на церковь довершали работу купца, и обеднение, даже нищета, наряду с эпидемиями и войнами между отдельными племенами или родами, вели, по общему мнению наблюдателей, к убыли туземной части населения.

Эта убыль едва ли покрывалась притоком новых жителей. Колонизация Сибири шла почти только самотеком, без содействия власти, которая, с своей стороны, слала сюда невольных насельников в лице преступного элемента и легализовала, как мы уже знаем, ссылку помещиками неугодных или ненужных им крепостных. Рост русского населения в Сибири шел непрерывно, но все же общий итог в начале 1760-х гг. оказывается совсем невысоким. По данным третьей ревизии в Западной Сибири, или, по тогдашнему делению, в Тобольской провинции и значительной части Исетской провинции Оренбургской губернии было около 200 000 душ; на колоссальных пространствах Восточной Сибири, от Енисея до Великого океана и от китайской границы до Ледовитого океана, жило, примерно, 160 000 душ. Причем в Западной Сибири русское население сосредоточено главным образом на юге (южнее 60-й параллели); на востоке оно, в сущности, вытягивалось тонкой ниткой редких селений по торговому тракту, да спускалось, еще более редкими населенными пунктами, по основным рекам к северу. Даже юг от тракта, с более мягким климатом, с богатой часто почвой, пугал поселенца и тайгой, и плохой обороной границы от возможных набегов. И, например, в Красноярском уезде, в котором тогда заключалась и позднейшая житница Сибири — Минусинский край, на пространствах, равных хорошему европейскому государству, в годы третьей ревизии не насчитали и 3 000 человек мужского пола. Правда, к ревизским данным по Сибири нужно относиться с особой осторожностью: там, в необъятных пространствах, в глухой тайге или среди малодоступных гор так легко было укрыться от учета, от платежа податей и пр. Недаром же еще в XIX в. путешественникам или же ученым исследователям случалось открывать целые группы селений, не знавших над собой государственной власти. Пусть, поэтому, мы удвоим, даже утроим цифру красноярских ревизских душ, все равно это будет ничтожная величина в соотношении с площадью.

Сибирский крестьянин не знал крепостного права; при громадности территории уездов не мог он быть чрезмерно «опекаем» и администрацией. И потому более свободно, чем в России, строил свое хозяйство. Но обстановка была такова, что ему нужно было рассчитывать почти исключительно на самого себя и в качестве производителя, и в качестве потребителя. Многие тысячи верст пути ложились таким накладным расходом на товары, что не было смысла везти из Сибири или в Сибирь дешевые и особенно тяжелые продукты и изделия. Только более дорогие товары, как вывозимые из Сибири ценные меха, благородные металлы (впрочем, в ту пору одно серебро), выдерживали такую перевозку. И вот выходило, что даже в Западной Сибири не было смысла широко развертывать земледелие. Точно так же не доставишь оттуда и продуктов скотоводства, рыбы и пр. Неудивительно, что Сибирь поражала тогдашних наблюдателей изумительно низкими ценами на все местные продукты. Но зато цены на разные изделия, которых не изготовишь дома, стояли высокие. Вот это и являлось стимулом к созданию в Сибири промышленности, имевшей ввиду обслуживать местное население. Естественно, что такая промышленность возникала в районах более заселенных, так как только в них можно было рассчитывать найти рабочие руки и быстрее, и с меньшими накладными расходами сбыть продукцию. Здесь мы находим три больших винокуренных завода, три стеклянных, две писчебумажных фабрики, две или три шляпных мастерских. Все они сосредоточены в районе Тобольска, Тары, Ишима, Верхотурья, Ялуторовска, Туринска, т. е. в юго-западном углу Сибири. Если мы не встречаем здесь железных заводов, то, очевидно, потому, что эта часть Сибири с удобством снабжалась железом с Урала. А дальше на восток, в Красноярском уезде, знаем частный купеческий железный завод да в районе Енисейска мелкие ручные домницы. На далекий восток дорого было доставлять даже сукно, и неподалеку от Иркутска еще с 1730-х гг. работала суконная фабрика. Мода на шелковые ткани, шедшие из Китая, хорошая транспортабельность основного сырья — шелка, который можно было получить тоже из Китая, дали основания для постройки в Иркутске и шелкоткацкой мануфактуры (в 1747 г.). Верстах в 200 от Иркутска был и свой местный небольшой (с продукцией около 1 000 пудов, главным образом, готовых изделий) железный завод, впрочем, остановившийся в 1758 г. за смертью владельца. Кроме того, для всего государства имели значение казенные серебряные и медные заводы на Алтае (производство начато Демидовым) и серебряные и свинцовые в Нерчинских горах. В качестве рабочей силы в последних применялись сосланные преступники, на Алтае — переведенцы с уральских заводов; для черных работ там и тут употребляли приписных крестьян.

В отношении торговли надо иметь ввиду, что через Сибирь велся обмен с Китаем (в Кяхте), в котором видную роль играли иркутские купцы. Для внутреннего оборота в Сибири крупнейшее значение имела Ирбитская ярмарка, где сибирские торговцы запасались русскими и частью европейскими товарами и потом развозили их по более мелким ярмаркам и торговали ими в гостиных дворах более бойких городов. К числу последних, кроме Иркутска, надо отнести Тобольск, Енисейск, Томск, и некоторые другие.

На самом стыке Европы и Азии, по среднему и южному Уралу, расположен грандиозный даже по тогдашним мировым масштабам промышленный округ. Он занимал в основном Пермскую провинцию Казанской губернии и Уфимскую, и Оренбургскую провинции Оренбургской губернии. Если соединить крайние промышленные точки Урала, то получим неправильную, несколько вытянутую с севера на юг фигуру, длина которой от Петропавловского до Преображенского завода около 600 верст, ширина от Каменского до Ижевского — около 500. Так в 1750-х гг. определились те географические грани, за которые промышленный Урал не вышел и в XIX веке. На этой площади третья ревизия насчитала несколько более 200 000 ревизских душ. Но на этом же пространстве, по речкам, используемым в качестве двигательной силы, и в связи с более крупными водными путями, необходимыми для отправки продукции, разместилось около сотни крупных «вододействуемых» доменных, молотовых и медеплавильных заводов. Причем здесь были самые  мощные предприятия: только на Урале встречаем заводы с выплавкой 200 000, далее 300 000 пуд. чугуна в год. Естественно, что они стали определяющим фактом в физиономии края. В связи с их потребностями возникали новые, большей частью прямо подсобные промышленные заведения: кирпичные заводы, пильные мельницы, дававшие лес и самим заводам и на судостроение для отпуска их изделий. Для нужд производства необходимо было гнать смолу, готовить деготь. В связи с большими отправками караванов,  нуждавшихся в снастях и парусах, купец Дубровин поставил в 1760 г. в Екатеринбурге производство парусины и канатов. Необходимая для мехов кожа также постепенно начала выделываться на месте, а по связи с этим возникали и салотопни, и мастерские по изготовлению свеч, тем более, что в свечах нуждалось горное дело. Так как обеспечение рабочего люда, по крайней мере, самым необходимым продовольствием администрации заводов брали на себя, то около заводов появлялись «мушные» мельницы, крупорушки. Наконец, рабочие завода, очень плохо оплачиваемые на производстве, старались в пополнение бюджета использовать свои технические навыки вне предприятия, и на домах у них возникали разные мастерские по обработке железа, меди, дерева. Некоторые призаводские селения поражали ученых путешественников 1760-х гг. своей промышленной деятельностью.

Заводы были не только производителями, но и потребителями. Кроме того, что нужно самому заводу для производственных процессов, здесь надобно учесть его рабочее население и их семьи. Собственное хозяйство рабочих было очень мало, и многое приходилось им брать со стороны. Да кроме постоянных «мастеровых» здесь необходимо иметь ввиду приходивших на отработки приписных крестьян, которые из дому, за 300—400, а то и все 600 верст, из Вятской и Казанской провинции, не могли привезти, тем более принести (многие приходили для «пеших» работ) даже продовольствия на период работ. А приходили на заводы подработать и по вольному найму; собирались у пристаней партии судовых рабочих. Сверх того, в пределах этого же промышленного округа, в районе Соликамска, были крупные соляные варницы, также с немалым числом постоянных рабочих, с дровосеками и возчиками леса, с судостроением и отправкой до полутора миллионов пудов соли. Отсюда понятно, какое мощное влияние и на другие отрасли хозяйства оказывали горное и соляное дело, и металлургия на Урале: и земледелие, и скотоводство, и тем более разработка лесов — все велось с учетом нужд промышленности. Это особенно ярко видно на примерах помещичьих хозяйств владельцев заводов. Они переселяли сюда крестьян или всякими правдами и неправдами кабалили местных жителей и ставили их трудами запашку на продовольствие заводов, коневодство для нужд производства, а для лошадей приходилось запасать много сена, и т. д. и т. д. Словом, надо всем господствовали здесь интересы заводов и варниц. И все же потребности их не полностью обеспечивались в пределах края. Многое, особенно на удовлетворение населения, приходилось подвозить из России. Урал щедро окупал эти поставки. Он давал стране почти полностью все получаемое в государстве золото (в начале 1760-х гг. немного более полутора пуда;  Воицкий рудник в Олонецком крае давал всего около 2 ½  фунтов в год), свыше 9/10 всей выплавляемой меди и не менее 7/10 приготовляемого железа, причем почти все шедшее в экспорт железо поставлял Урал; Соликамские варницы выбрасывали на рынок около 1/6 всей добываемой в государстве соли. Таков удельный вес уральской горной промышленности.

Но в отношении размеров ее Урал был близок к предельным для XVIII в. и начала XIX в. размерам. И здесь, как в промышленном центральном районе, сказывалось гибельное воздействие крепостной системы. Уральская промышленность, казенная и частная, обеспечивалась главным образом принудительным трудом крепостных людей и приписных крестьян. Да и «вольные», по крайней мере, постоянные рабочие легко попадали в положение не лучшее, чем официальное крепостничество. Мы знаем, с какой охотой в этот период роста Урала его промышленники принимали всяких приходящих к ним людей, брали на работу, а потом, так как это были часто бездомные скитальцы, беглые крепостные, спасавшиеся от утеснений старообрядцы, укрывавшиеся преступники, опутывали их выдачами вперед харчей и денег, укрывали беспаспортных от взоров власти и зато распоряжались ими как собственными людьми. Естественно, что для таких «вольных» работников уровень зарплаты катастрофически быстро скатывался к давно отсталому от жизни уровню «плакатных» цен, установленных еще при Петре и обязательных для невольных рабочих. Для приписных крестьян их работа на заводах была прямым разорением, вынуждая их запускать собственное хозяйство. Естественно, что производительность труда была низкая, что дисциплина поддерживалась только палкой и кнутом. И в начале 1760-х гг. выведенные из терпенья приписные крестьяне многих заводов отказались работать. Почва для пугачевского движения была хорошо подготовлена здесь уже в середине века.

Сделанный нами обзор районов лишний раз подчеркнул, как велики были сдвиги в стране на протяжении столетия, особенно за последние 15—20 лет. Но он же показал и теневую сторону этого движения, тяжелое положение массы населения и начавшую ощущаться гибельность для страны крепостничества.