Россия. Новгород Великий

2. Новгород Великий. Одна из наиболее серьезных причин упадка Киева — передвижка международных торговых путей — в северной, волховской части великого водного пути из варяг в греки сказалась в усилении и расширении торговых связей и с европейским Западом, и с азиатским Востоком. Оживление балтийской торговли, образование Ганзейского союза и одного из важнейших его пунктов на острове Готланде (Висби) явились для Новгорода новым фактором его дальнейшего роста (см. XIII, 529/30). Памятниками успехов балтийской торговли Новгорода являются договоры Новгорода с немцами, из которых древнейший, дошедший до нас, относится к 1195 году, и торговая переписка ганзейских купцов с Новгородом, откуда выясняются размеры и характер торговли ганзейских городов с Новгородом (см. XXX, 285). Нужно к тому же сказать, что Новгород имел ряд преимуществ перед Киевом уже в период варяжско-греческой торговли: одним из самых дорогих товаров, шедших на заграничные рынки, была, как известно, высокого качества пушнина, которой в Приднепровье не было и быть не могло. Все лучшие пушные породы водятся лишь на севере. Южный летописец с удивлением слушал и записал сказание, слышанное им от ладожских стариков, ходивших за Югру и за Самоядь. Они видели там тучи, из которых валились то веверицы младые «яко то перво рожены», то «оленци мали», которые потом начинали расти и расходиться по земле. Это та самая Югра, которая прекрасно знала новгородцев, приходивших сюда за соболями и серебром, и которой хитростью удалось в 1193 году перебить всю новгородскую экспедицию. Не удалось только отстоять свою независимость: Югра рано значится в числе новгородских колоний. Тот же летописец слышал рассказ новгородца Гуряты Роговича, который имел связи с Печорой, уже тогда, то есть в конце XI века, обязанной данью Новгороду. Посланный от Гуряты на Печору отрок успел побывать и в Югре, которая, как он убедился, соседит с Самоядью. Югра сообщила отроку, что в горах года три тому назад стал слышаться «клич велик и говор»: люди, заключенные в горах, «секут гору, хотяще просечися». Через просеченное оконце эти люди меняют железные изделия на меха. Сказания во всех отношениях интересные. Они ясно говорят о старых интересах Новгорода на далеком северо-востоке. И делается вполне понятным широкий размах новгородской колониальной политики. Древнейшая из дошедших до нас новгородская договорная грамота 1265 года в перечне волостей новгородских называет «Волок со всеми волостьми, Торжок, Бежице, городок Палиць, Мелеча, Шипино, Егна, Вологда, Заволочье, Тре, Перемь, Печора, Югра», то есть охватывает громадные северные пространства, простирающиеся на восток за границы Урала. Колонизаторами были, главным образом, бояре со своими дружинами (см. ушкуйники), совершавшие далекие походы за данью, в их руках превращавшейся в товар. Шла колонизация и мирным путем: крестьянские коса, топор и соха захватывали новые земли, где крестьяне и оставались в качестве новых насельников края среди финских племен до того времени, когда боярская рука ложилась и на них, превращая их в подданных в буквальном смысле слова, то есть в плательщиков дани. В дошедшей до нас грамоте 1137 года князя Святослава Ольговича святой Софии называются 27 княжеских населенных пунктов к северо-востоку от Онеги, до Белого моря и Пинеги. Население этих земель должно было давать определенные суммы денег на содержание Софийского храма. Чем ближе к Новгороду и его пригородам, то есть городам, лежавшим на новгородской территории и зависимым от главного города, тем гуще располагались боярские вотчины, полностью осваивавшие себе населенную смердами землю. Стремление новгородского боярства к захвату новых земель объясняется тем, что в этих землях были неистощимые богатства, спрос на которые рос на рынках Европы и Азии. Сюда, на север, стремились и ближайшие соседи Новгорода, князья суздальские и камские болгары. На этой почве между Суздальской землей, Новгородом и болгарами рано началась конкуренция и вражда. Ряд условий, однако, заставлял их поддерживать худой мир. Большой город, каким был Новгород, не мог прокормиться своим хлебом и постоянно нуждался в привозе с «низу»; нужен Новгороду был и свободный путь через Суздальщину для своих товаров. С другой стороны, торговый капитал низовой земли дорожил связью с Новгородом, посредником в торговом общении с Западом. Долго шла глухая борьба, окончившаяся в конце XV века победой низа. Нельзя забывать, что через Суздальскую землю лежала очень важная для всех русских земель торговая дорога в Азию, откуда через Каспийское море Волгой шли товары, и прежде всего шелк, и куда отправлялись русские товары (рабы, лен и др.). Не случайно в Новгороде мы встречаем «Хопыльский ряд» и «хопыльских» купцов. Если к этим благоприятным для Новгорода условиям присоединить, что его не коснулся или очень мало коснулся татарский разгром, что он принужден был только платить победителю дань наравне со всеми русскими землями, то мы не будем удивляться процветанию Новгорода и после того, как южная часть великого водного пути из варяг в греки потеряла свое значение. Вполне понятным делается, что именно Новгород после Киева унаследовал «старейшинство во всей Русской земле», продолжавшееся до момента, когда он должен был склонить голову перед новой силой, выросшей в бассейне Оки. Несмотря на то, что целый ряд условий, способствовавших развитию городов по великому Днепровско-Волжскому пути, объединял север и юг, несмотря на то, что, как мы уже видели, в основном экономический, социальный и политический строй Киева и Новгорода был один и тот же, все же особенности положения сообщили Новгороду и его пригородам свой особый отпечаток.

Трудно разобраться в далеком полулегендарном прошлом этого города. Несомненно одно, что выгодное расположение рано сделало его центральным пунктом полуразбойничьей торговли варяжских викингов. Отсюда они овладевали всем водным торговым путем до самого юга. Но даже и тогда, когда главная стоянка князя с дружиной была перенесена в Киев, Новгород не переставал играть важную роль как крупнейшее звено на северном конце великого водного пути. Сюда посылались из Киева в качестве посадников самые близкие к киевскому князю люди, быстро, однако, сраставшиеся с интересами этого города, умевшего отстаивать свою независимость. Связь между Киевом и Новгородом внешне поддерживалась общностью власти, платежом в Киев дани «мира деля», но это не мешало ему жить и своей собственной жизнью, особенно расцветшей после упадка Киева. Когда из летописных рассказов мы узнаем, что Ярослав, будущий Ярослав Мудрый (см.), будучи новгородским посадником Владимира Святого, подготовляет освобождение от власти Киева, что тот же Ярослав с новгородцами ведет успешную борьбу с братом и выгоняет его из Киева, то мы должны представлять себе дело значительно сложнее: за действующими лицами, изображаемыми в летописи, необходимо видеть вполне конкретные и реальные общественные силы Новгорода, интересы которых выливались в действиях этих лиц. В летописи дело изображается так: Ярослав отказал (1014) в платеже дани Киеву (2 000 гривен ежегодно). Киевский князь, в данном случае отец Ярослава Владимир, собирается в поход против Новгорода. Смерть помешала исполнить его намерение. В это же время в Новгороде было сосредоточено много собранных Ярославом в виду военной опасности варягов, которые неосторожно позволили себе «насилие деяти на мужатых женах». Изложение дальнейших событий весьма неясно: «новгородцы» ночью, воспользовавшись отсутствием в городе Ярослава, перебили варягов. Вернувшийся Ярослав разгневался на «гражан», собрал «вои славны тысящу», «обольстил» тех, кто участвовал в варяжском погроме, и часть их перебил, а часть бежала из города. В эту же ночь пришло известие о смерти Владимира Св. и о вокняжении Святополка (см.), предварительно избившего своих братьев. Утром Ярослав созывает остаток «новгородцев» на вече, произносит покаянную речь по поводу «в безумии» учиненного им избиения «новгородцев» и просит «новгородцев» помочь ему справиться с братом. Вече решило его поддержать. Собралось войско, на ³/₄ состоявшее из «новгородцев» и лишь на ¹/₄ из варягов, с помощью коего он и утвердился в Киеве (1016-1054). В благодарность за помощь Ярослав, прежде всего, вознаградил воев своих деньгами — «старостам по 10 гривен, а смердам по гривне, а новгородьчем по 10 гривен всем», затем отпустил их домой, снабдив их грамотой, тут же названной иначе «правдой и уставом», за чем в летописи непосредственно следует «Правда Русская» древнейшей редакции. Этот факт помещения, вслед за приведенным летописным рассказом, «Русской Правды», казавшийся многим исследователям бессмысленным, имеет для нас исключительное по важности значение, так как помогает нам хотя бы отчасти разобраться в сущности происходивших событий, столь маловразумительно изображенных летописью. Не приходится сомневаться, что «Русская Правда» есть уставная жалованная грамота, прототип позднейшей уставной Двинской (см. XVII, 43/45) и, может быть, многих других, до нас не дошедших. Всякая такая грамота имеет целью зафиксировать права и обязанности различных общественных классов или внутриклассовых группировок. Если мы всмотримся в содержание этой «Правды», то, прежде всего, заметим, что в ней зафиксирована победа над родовым строем: ограничен круг мстителей, месть поставлена под контроль власти, установлен денежный штраф вместо мести, возложена ответственность за преступления на личность преступника вместо ответственности родовой общины, известной еще Маврикию (VI век нашей эры) и в виде пережитка сохранившейся в дикой вире (см.). В древнейшей Правде мы видим и другие старые пережитки, которые еще продолжали уживаться с новыми общественными отношениями. (О вставке, сделанной в «Правду» в связи с новгородскими событиями 1016 года, см. выше, 342). Кто мог быть заинтересован в укреплении этого нового строя? Несомненно, новые феодалы, столкнувшиеся со старой патриархальной аристократией. Эти новые люди вышли частью из местной новгородской среды, частью появились в Новгороде пришельцами и прежде всего из соседней Скандинавии (варяги). В этом аспекте, по-видимому, только и можно понимать события 1016 года. Перед нами один из крупных эпизодов борьбы двух укладов, осложненной национальной враждой, в основе базировавшейся на противоречии интересов старой родовой знати и новой, крепнувшей на почве развивающейся торговли. В эту борьбу втягивались и другие классы, еще недостаточно сильные, чтобы действовать самостоятельно, но очень удобные в качестве средства борьбы в руках верхов новгородского общества. Эта борьба велась в течение двух приблизительно столетий и окончилась тем, что патриархальная аристократия вынуждена была уступить место новой феодальной знати. Один из этапов этой борьбы характеризуется очень заметным усилением значения городских низов, ремесленников и мелких купцов. Летописные новгородские источники указывают нам на 30-е и 40-е годы XII века, как на поворотный момент в этой истории. Под 1136-м годом новгородский летописец записал очень интересные факты, не всегда поддающиеся точному анализу, но все же способные ввести нас в самые подлинные отношения классов и внутриклассовых группировок между собой. В 1136 году новгородские общественные низы ведут агитацию в самых крупных пригородах новгородских — Пскове и Ладоге — против своего князя Всеволода. Необходимость этой агитации объясняется силой политической партии, на которую опирался Всеволод. Однако, противникам Всеволода удалось собрать вече в достаточной степени солидарное, чтобы привести в исполнение основную задачу — изгнание князя. Он был арестован со всем своим семейством, посажен в «епископль двор», где и просидел 2 месяца, охраняемый день и ночь стражей по 30 человек «с оружием». Эти подробности говорят о том, что епископ оказался на стороне восставших против князя, как подтверждается и тем, что он оставался на месте до своей смерти, между тем как все высшие должностные лица старой власти были смещены и многие пострадали, что усиленная охрана в надежной крепости (епископль двор был тогда уже массивным каменным сооружением) имела целью воспрепятствовать сторонникам князя, которых было много, освободить его. Драма развертывалась в очень сложной обстановке. Обвиняли князя в том, что он «не блюдет смерд», хотел покинуть Новгород для Переяславля, показал себя неумелым на войне и в дипломатии. Положение нового князя Святослава Ольговича оказалось тоже очень трудным. Не поладил он с епископом, с одной стороны, с другой, сторонники старого князя устроили на Святослава неудавшееся покушение («стрелиша князя милостивци Всеволожи, но жив бысть»). К старому князю бегут из Новгорода многие «добрые мужи», то есть представители господствующих классов. В самом Новгороде идет движение, и «добрые мужи» сделали попытку вернуть князя Всеволода (послали ему тайно весть: «пойди, княже, хотять тебя опять»), но в своих расчетах ошиблись, потому что когда узнали об этом «людье», «мятеж бысть велик Новгороде» и стали «людье» грабить дома эмигрантов-бояр, обложили бояр, сторонников Всеволода, контрибуцией в 1 500 гривен и отдали ее купцам для подготовки к войне. Не следует забывать, что новгородцы в это время термином «купцы» называли все городское население, исключая правящие городские круги (об организации купеческих сотен см. XXX, 287/88). Тут многое неясно, но несомненно обнаруживается резкое столкновение некоторой части бояр и «людей», к которым примыкают и купцы. Весьма возможно, что Всеволод был представителем той же политики, которую проводил несколько позднее Андрей в Суздальской земле, Всеволод в Киеве (см. выше, 359/60).

После этих событий мы можем наблюдать в политическом строе Новгорода ряд крупных перемен: все высшие должности стали выборными (епископ, посадник, тысяцкий), князь потерял всю свою землю, которая перешла к святой Софии, превратившейся из княжеского храма в вечевую святыню, оплот власти веча; все функции князя попали под самый мелочный контроль верховного веча. Князь вынужден был переселиться из города на Городище. Это положение князя в Новгороде не могло не затрагивать интересов соседних княжеств, связанных с этим окном в Европу, и они пробовали, правда, неудачно, общими усилиями восстановить старое положение; и только в 1196 году «вси князи выложиша Новгород в свободу», то есть вынуждены были признать за ним ряд особенностей, характерных для городов этого типа. Такой порядок установился в Новгороде, как и во всех больших торговых городах средневековой Европы. Всюду необходимость более прочной торговой организации приводила к тому, что низшие классы населения, в феодальных имениях приниженные, в городе приобретали некоторую свободу; так образовались и французская коммуна, и немецкие городские общины, возникло так называемое Магдебургское право с разными привилегиями для горожан, и т. д. (см. город, XV, 628 сл., 638). Наоборот, сельское население Новгородской области эксплуатировалось больше, чем в других частях Руси, именно благодаря тому, что Новгород в своем экономическом развитии шел впереди.

В 1209 году в Новгороде снова обострилась классовая борьба. На этот раз вызвал восстание низов новгородский посадник Дмитр Мирошкинич и его братья, очевидно захватившие в свои руки власть в городской республике. Восставшие обвиняли Дмитра и его братьев в том, что они «повелеша на новгородцах серебро имати, а по волости куны брать, по купцам виру дикую и повозы возити». Разграблены были их дворы и двор отца их Мирошки, села их распродали, и челядь, имущество движимое отобрали, а избыток «разделиша по зубу, по 3 гривны по всему городу», векселя (доски) передали князю. Их оказалось «бесчисла». Многие тайно хватали и «от того разбогатеша». Дмитра самого убили. Труп его привезли его сторонники в Юрьев монастырь для погребения, но враги пытались не допустить этого и «хотяху с моста сврещи». Только епископ Митрофан убедил их не делать этого. Князь, по-видимому, был бессилен что-либо предпринять, обещал по требованию восставших выслать детей дмитровых и его близких, у которых при этом тоже отбиралось сребро «бесчисла». Перед нами захват власти крупнейшими капиталистами в городе, злоупотреблявшими своей властью, — факт, имеющий много аналогий в жизни итальянских городских республик (см. Венеция, Флоренция и др.), только в Новгороде в данном случае не удавшийся. Следы властвования Дмитра и его сообщников сказывались и позднее. Разбежавшиеся из Новгородской земли смерды переманивались на старые места 15-20 лет спустя после убиения Дмитра; для тех, кто оставался на старых местах, восстанавливались старые порядки «прежних князей». Демократический характер новой власти сказывается и во всем поведении Мстислава Удалого, князя Торопецкого (см. ХХІХ, 390/91), заменившего в Новгороде суздальских князей, поддерживавших Дмитра и его политический курс. В промежутках между своими блестящими походами он является перед нами в роли устроителя внутреннего порядка, что обычно сопровождается у него «скованием» богатых новгородцев и конфискацией у них имущества, которым он пользуется для общественных целей. При его поддержке избран был и владыка Антоний (в миру Добрыня Ядрейкович) на место изгнанного Митрофана, сторонника Дмитра. Совершенно определенно известно, что за Антония стояла «простая чадь».

Еще ярче обнаружилась классовая рознь в Новгороде в 1255 году, в момент наступления Александра Невского (см.) на Новгород. «Целоваша св. Богородицю меньшии, яко встати всем, любо живот, любо смерть, за правду новгородскую, за свою отчину». В то же время «бысть в вятших совет зол, како победити меньшии, а князя ввести на своей воли». Дело было решено компромиссом. Князь не решился идти против меньших и ограничился лишь отставкой их посадника. Так незаметно орудие в руках борющихся двух слоев господствующего класса превращается в самостоятельную политическую силу, которой, правда, и на этот раз недолго пришлось пользоваться завоеванным положением.

Если не считать отдельных попыток боярства восстановить свое старое положение, попыток, иногда и удававшихся, то можно считать, что с средины XII и до конца XIII века хозяином в Новгороде стало демократическое вече (см. XXX, 289). Это была демократия купцов и «черных людей» (мелких торговцев и ремесленников; см. XXX, 287/88). Очень характерные факты сообщаются летописцем, когда он повествует о событиях этого времени. Он находит необходимым заносить на страницы своего повествования имена людей без отчеств, то есть людей простого происхождения, не стесняется рядом с боярами ставить в качестве общественных деятелей ремесленников, котельников, щитников, опонников, серебренников, кожевников. Люди «молодшие» сопровождают князя Ярослава во время его временной отлучки из Новгорода. В это время, несомненно, сложилось и правило, попавшее с некоторыми дополнениями в Новгородскую судную грамоту (см. XLI, ч. 5, 234/35): «Судити всех ровно, как боярина, так и житьего, так и молодчего человека». Не следует, однако, думать, что это была демократическая республика в полном смысле слова. Во главе Новгорода в качестве выборных должностных лиц стоят по-прежнему бояре, только не те, кто руководил политической жизнью раньше, и не одни, а в окружении представителей демоса. Перед нами развертывается сложная борьба низов против боярства, давно потерявшего внутреннее единство. Древнейшая из дошедших до нас договорных грамот Новгорода с князьями (1265) рисует перед нами политический строй, каким он успел сложиться в течение этого периода к середине XIII века (см. XXX, 290).

Князь, его жена и бояре не могли приобретать земли в новгородских пределах, принимать закладников, управлять при помощи своих дружинников без посадника, вообще не могли предпринимать не только ничего нового, но не выполнять никаких своих функций вообще. Строго очерчивался круг предоставлявшихся ему возможностей (один раз в 3 года ездить в Ладогу летом, в Русу в те же сроки зимой, охотиться на кабанов не ближе, чем за 30 верст от города, ездить на Взвад на охоту каждый год, но в это время не заезжать в близлежащую Русу и т. д. и т. д.). В договорах неоднократно вспоминаются мелкие обиды прежних князей, которые новый князь обязуется ликвидировать: «а что твой брат отъял был пожне у Новгорода, то ти не надобе», «а что брат твой… деял насилие в Новегороде, а того ся, княже, отступи». Лишение права приобретать землю не давало возможности князьям и их дружине превратиться в новгородских феодалов, пустить корни на новгородской почве и стать в какой бы то ни было мере «хозяевами» новгородской земли. До мелочей ограничивая князя в его деятельности в Новгороде, вече постоянно подчеркивает обязанность князя пропускать новгородских купцов с товарами через его собственные княжеские владения беспрепятственно («а гостю нашему гостити по Суздальской земле без рубежа»). Князю разрешается торговать в Новгороде не только с новгородцами, но и с немцами, но не непосредственно: «а в немецком дворе тебе торговати нашею братиею». Некоторая самостоятельность предоставлялась князю в его дворе на Городище, но зато этот двор рассматривался одиноким островком среди новгородских владений. Грамота спешит подчеркнуть, что княжеские «городские попы» не имеют права на дань в новгородском погосте. Такое положение мало удовлетворяло князей, и тем не менее мы видим, что окружающие Новгород княжества часто конкурируют между собой из-за него. Дело объясняется тем, что владетельным князьям важно было держать связь с этим, тогда единственным, водным путем из их земель в Западную Европу.

Князь в Новгороде был одним из республиканских магистратов, рассматривался всегда рядом с посадником (см. XXX, 290/91, и XXXIII, 102/04), когда-то ставленником, уполномоченным от князей, с конца 20-х годов XII века превратившимся в выборного, в каком положении он и просуществовал до самого конца новгородской независимости, до того момента, когда московский победитель поставил свой ультиматум: «вечу... не быть..., посаднику не быть». Связь между вечем и посадником была подчеркнута еще раз. Нельзя, однако, думать, что на протяжении XII-ХV веков и вече и посадник оставались неизменными. За этот период времени они успели пережить очень большую эволюцию: из ставленника демократического революционного веча посадник очень скоро, уже к концу XIII века, превратился в представителя интересов господствующего боярства. В новгородской конституции посадник был самым чувствительным барометром состояния политической погоды. Новгородские летописи наполнены сообщениями о низвержении одного посадника, замене его другим, об убийствах, заточениях, возвращениях пострадавших и низложенных посадников и т. п. Образовалась особая влиятельная группа «старых» (то есть бывших) посадников, которые так назывались в отличие от «степенных», в данный момент стоявших у власти. Функции посадника те же, что и князя. Они вместе и судят, и управляют, и ходят на войну, но вся их деятельность протекает под контролем веча.           

Несколько в стороне стоит другая выборная от веча политическая сила — тысяцкий (см. XXX, 291/92). В то время когда Новгород, как и большинство городов Киевской Руси, представлял собой торговый центр, где хозяевами были вооруженные купцы, роль тысяцкого должна была быть очень заметной. Он был начальником купеческих сотен. Купеческие сотни и тысяцкий сохранились и позднее, но в процессе феодализации общества власть переходила в руки феодалов-бояр. Между ними шла борьба, в итоге которой старое боярство уступало место новому, сильному огромными земельными богатствами, изобилующими сырьем и металлами. Тысяцкий, оставаясь военным, как и вся правящая феодальная верхушка любой феодальной страны, сохранил за собой одну из старых функций: он был тесно связан с торговлей и с купечеством. В качестве председателя особого суда по торговым делам он стал посредником между купцами немецкими и русскими.

Новгородская церковь также феодализировалась. Представитель ее, новгородский епископ-владыка, унаследовал от князя, до переворота 30-х-40-х годов XII века — крупнейшего землевладельца, все его земельные богатства и сам стал большой политической силой (см. XXX, 293/94). Его стали выбирать на вече так же, как и посадника и тысяцкого, вводили во владение Софийским домом, и с этого момента он становился таким же республиканским магистратом, как и его выборные товарищи. Его функции далеко переходили за границы управления новгородской церковью; он был хранителем новгородской казны; вместе с усилением политического значения боярства выросла и роль владыки в качестве судьи: кроме церковного, «святительского» суда, мы в XV веке видим его в качестве председателя высшей судебной инстанции, куда переносились сложные дела самим судьей после разбора их в первой инстанции. Это так называемый «доклад»; как у крупнейшего феодала, у него было много своих вассалов, выполнявших различные функции по управлению церковью, землей святой Софии и составлявших его дружину, к XV веку выросшую во «владычный полк»; наконец, он стал председателем Совета господ (см. XXX, 290).

Демократия мелких торговцев и ремесленников никогда не была в Новгороде осуществлена полностью. Демос играл лишь роль тарана в руках боярства, борющихся представителей родовой знати и усиливающейся новой феодальной торговой аристократии. Оптовая торговля с Западом, обширные колониальные предприятия обусловливали сосредоточение богатства в немногих руках, и масса «купцов», сохранившая за собой внутренний сбыт, не замедлила попасть в зависимость к тем, кто был подлинным хозяином товаров, идущих за границу, то есть крупных феодалов-землевладельцев (см. XXX, 287). Рост крупного землевладения делал огромные успехи (см. XXX, 286). Стоит только заглянуть в новгородские писцовые книги конца XV века, где, однако, отражены и более ранние отношения, и мы легко можем убедиться, как мало осталось на пространстве новгородских пятин земли, не освоенной боярством, церковью, житьими людьми, отчасти купцами. В параллель с этими очевидными фактами нужно поставить давно уже отмеченный факт исключительного интереса к земле и к поземельным тяжбам Новгородской судной грамоты: процесс этого рода обставлен льготами (нет судебных пошлин, установлен льготный срок для разбора земельных тяжб), в качестве землевладельцев называются боярин, житий, купец. Церковь не названа здесь, потому что она не «целует креста» вообще, между тем как статья Грамоты именно и говорит о том, что «целовать (крест надлежит) боярину и житьему и купцу, как за свою землю, так и за женину». О зависимом от церкви населении, а эта зависимость шла, прежде всего, по земле, упоминают другие статьи Грамоты. Смерды, жившие по погостам, оказались в подавляющем большинстве зависимыми от своих господ, в положении, близком к холопам, то есть в крепостном состоянии. В договоре Новгорода с польским королем Казимиром 1471 года об этом говорится совершенно определенно: «А холоп или роба или смерд почнет на осподу вадити, а тому ти, честны король, веры не нять». Приниженное положение смердов отмечено летописью и в Пскове, до XIV века считавшемся одним из пригородов новгородских (см. XXXIII, 662/65).

Кроме бояр, как мы видели, владели в Новгороде землей и житьи люди. Это — новое образование, выделившееся из массы купечества, за которым оставалась, в сущности, только развозка заграничных товаров по остальной Руси. Настоящим хозяином положения в Новгороде, успевшим поставить в зависимость от себя купечество, было боярство, владевшее всеми источниками, поставлявшими товар на заграничные рынки. Вполне понятно стремление купечества овладеть этими источниками путем приобретения земли. Так образовалась промежуточная социальная группировка между всемогущим боярством и купечеством. Это и есть так называемые житьи люди (ср. XXX, 287). Они продолжали заниматься торговлей, но только владение землей сообщало им известное положение на определенной ступени феодального общества, на верхах которого продолжало стоять всё то же боярство. Новгородская судная грамота социальное расстояние между боярином, житьим и молодшим выражает в отношении 5:2:1. Эти цифры красноречивее всяких слов. Новгородская судная грамота отражает главным образом жизнь XV века, указывая, таким образом, в каком направлении развивались классовые отношения за время новгородской независимости. Классовая структура общества приняла вполне четкие формы, которые теперь уже совсем нетрудно становится различать в сообщениях наших источников. Вместо старых, довольно туманных обозначений классов — «старейшие и меньшие» — в XV веке мы всюду встречаем бояр, житьих, купцов, черных людей и — в деревнях — смердов. Между господствующими классами и черными людьми образовалась пропасть, прекрасно отразившаяся в законодательном новгородском сборнике (Судная грамота), оформленном на новгородском вече в 1440 году, но, конечно, слагавшемся в течение нескольких веков и сохранившем в последней редакции ряд наслоений, прощупываемых даже неопытным глазом с сравнительной легкостью. Уже говорилось выше о том, что правило о равном для всех классов суде не могло появиться тогда, когда молодшие люди уже никакого отношения к отправлению правосудия не имели, что естественно его нужно относить к другому, более раннему времени, от которого сейчас остались лишь воспоминания, не перестававшие, однако, беспокоить бояр и житьих людей. Больше всего они боялись, как бы новгородские черные люди не вздумали явиться в суд «на пособие». Разрешалось для этого присутствовать только двум человекам «от конца или от улици и от ста и от ряду» (полный перечень всех городских организаций). Все, что сверх дозволенных двух, это будет «наводка», строго и решительно запрещаемая законом. Правда, закон предполагает «наводку» возможной и со стороны бояр и житьих, как и со стороны молодших, но весь строй Новгорода этого времени говорит, что опасность грозила господствующим классам снизу, опасность вполне реальная, не раз подтверждаемая фактами новгородской общественной жизни. От средины XIV века мы имеем свидетельство обострения классовой жизни в Новгороде очень яркое. В 1340 году Новгород столкнулся с Москвой из-за дани в Торжке. Поссорились те, в чью пользу шла дань, то есть, прежде всего, боярство. Дело приняло серьезный оборот: готовилась война, но развязка событий наступила раньше и иначе, чем судили бояре. Воевать «не восхотеша чернь» новгородская, а в Торжке «всташа чернь на бояр», вооружилась и напала на дворы боярские, освободила арестованных москвичей; бояре спасались в Новгород бегством «только душею, кто успел», а дома их преданы были разграблению и разрушению и «села их пуста положиша».

Мы имеем достаточно данных, чтобы говорить о том, что уже к концу XIII века общественные низы были оттеснены на последнее место и самое вече потеряло прежнюю свою власть. Внешним образом как будто все оставалось по-старому, вече не было упразднено, но главной политической пружиной стало не оно: старосты от новгородских концов, посадник, тысяцкий, бывшие посадники и тысяцкие и группа сильных бояр под председательством епископа, общим числом около 50 человек, составили «Совет господ» («новгородская господа», см. XXX, 290), который с этого времени стал вершителем судеб Новгорода, уступая свое место вечу лишь в моменты обострения классовой борьбы, когда последнее снова становилось реальной силой. Но это были лишь моменты. Обычная жизнь Новгорода и его пригородов шла под руководством этого Совета.

Концы (см. XXX, 292/93; до XIII века их было четыре, а в XV веке пять и семь), образовавшиеся, по-видимому, из слобод, окружавших детинец, продолжали сохранять свою старую организацию, но и здесь сказалась общая политическая перемена. Во главе конца и кончанского веча становятся бояре и житьи люди, которые заменяют собой более демократические слои населения в важнейших учреждениях: боярин и житий от каждого конца присутствовали в высшей судебной инстанции, староста кончанский, тоже боярин, заседал в Совете господ. Кончанские и даже уличанские вечевые собрания подготовляли решения, выносившиеся уже в готовом виде на вече, и делается вполне понятным, почему иногда отдельные концы организованно выступали на вече и отстаивали свои позиции против других концов. Эти совещания знати в различных инстанциях, от улицы до общегородского Совета господ, конечно, устраняли открытую борьбу за власть на вече, вносили больше порядка в работу отдельных частей государственного аппарата, но это значило, что власть окончательно перешла в руки господствующих классов и, прежде всего, боярства. Неудивительно, что московскую власть, во второй половине XV века уже антибоярскую, по словам летописи, «новгородцы люди житии и молодшии сами призваша» (см. XXX, 295). В истории Новгорода мы не раз видим купечество выступающим против боярства. Ряд фактов общественной жизни Новгорода, предшествовавших этому заключительному в истории независимого Новгорода событию, ясно говорил о ого неизбежности. До какой степени дошли классовые противоречия в Новгороде, можно видеть на ярком примере 1418 года. Достаточно было некоему молодшему человеку Стенанке обратиться к толпе с призывом помочь ему рассчитаться с боярином Даниилом Ивановичем, чтобы толпа схватила боярина и, предварительно «казнивши его ранами близь смерти», сбросила его в Волхов. Рыбак, спасший утопающего, делается жертвой народного негодования, после чего начинается настоящий бой. Вооруженные противники сражались «как на войне». Сначала бояре были обороняющейся стороной, потом наступающей. Победа осталась за ними, но использовать ее до конца они не решались и не могли.

Старые и неизбежные отношения Новгорода с Суздальской землей приняли более угрожающий для Новгорода характер с тех пор, как выросла Москва, сумевшая стать центром экономической и политической жизни всей так называемой Северо-восточной Руси. Московский торговый капитал на почве конкуренции давно уже враждебно встречался с новгородским в богатейшей и близкой к Москве старой новгородской колонии Заволочье (см.). При великом князе московском Василии Дмитриевиче в 1397 году Москва захватила эту колонию не оружием, а ловким политическим маневром, основанным на учете взаимных отношений между новгородской колонией и ее метрополией. Двинские бояре, несомненно, испытавшие на себе гнет новгородского боярства, откликнулись на призыв Москвы «задаться за нее». В период очень непродолжительного господства Москвы на Двине великий князь московский успел послать двинским боярам свою уставную грамоту, ту самую, о которой приходилось уже говорить выше. Интересно отметить для полноты аналогии с Русской Правдой, что Василий Дмитриевич рекомендовал двинянам «ходить по сей грамоте» точно так же, как и Ярослав за 380 лет перед этим предлагал новгородцам. Ярослав закреплял за господствующими классами в Новгороде их права, так точно и Василий обошелся с верхушкой своих новых подданных, только что оказавших ему немалую услугу. Следовательно, по этой грамоте мы можем познакомиться с состоянием двинского общества. Молчаливо признав совершившийся факт раздела земли новгородских бояр между двинскими воеводами и их «друзьями», двинскими боярами, московский князь укрепляет позиции этих последних. Грамота заботится о неприкосновенности бояр и их вассалов, не только физической, но и моральной. «А кто кого излает боярина или до крови ударит, или на нем синевы будут, и наместницы судят ему по его отечеству бесщестие. Тако ж и слузе». А если сам «осподарь огрешится, ударит своего холопа или робу, а случится смерть, в том наместницы не судят, ни вины не емлют». Через 100 лет мы увидим иное направление московской политики по отношению к Новгороду и Пскову: московская власть начинает поддерживать низы против верхов и пользуется обильными плодами своей новой тактики. На это были свои причины (см. ниже). Крестьян грамота не касается, предоставляя боярству полную свободу в этом отношении. Из других классов грамота выделяет купцов с тем, чтобы подчеркнуть их право свободной и беспошлинной торговли на территории великого князя. Из той же грамоты мы довольно отчетливо можем видеть феодальный скелет общественного строя Двинской земли, которая в этом отношении едва ли отличалась от других новгородских колоний, находившихся на одной ступени развития: феодалы-бояре, их слуги-вассалы, с зависимыми от них крестьянами и холопами, и купечество. В эту среду насильственно водворяется жадный до наживы новгородский боярин. Что - активный протест местный феодальной верхушки против этого водворения был в 1387 году не случайным, можно видеть на поведении двинян, правда, уже в более сложной обстановке, в 1471 году, когда они опять охотно перешли на сторону Москвы.

Если новгородское боярство имело полное основание бояться Москвы и по возможности выступать против нее, то с таким же основанием оно обращало свои надежды на соседнюю, враждебную Москве, Литву, где власть находилась в руках князей и панов. В случае унии Новгорода с Литвой новгородские бояре могли не только рассчитывать сохранить свое привилегированное положение, но и освоить новые земельные пространства, годные для разведения льна и пеньки, продуктов, на которые вырастал спрос в Западной Европе, которая и стала получать этот товар, но только не через Новгород, а через Ригу. Однако, вопрос, с кем быть, с Литвой или Москвой, решался не одним новгородским боярством, а и другими новгородскими общественными классами, интересы которых не совпадали с боярскими. Наконец, и это самое главное, инициатива в дальнейших событиях окончательно выпала из рук новгородского боярства и перешла в руки Москвы, которой и суждено было разрешить эту большую и сложную проблему совсем не так, как хотели этого новгородские бояре. Для того, чтобы понять, как это произошло, необходимо познакомиться с историей Ростовско-Суздальской земли, где на юго-западной окраине, в узле скрещения новых торговых путей, и выросла Москва.

3. Ростовско-Суздальская земля. Арабские писатели в своих известиях о стране руссов, славян и финнов очень рано называют Волгу с ее главнейшими притоками Окой и Камой в качестве хорошо известных им путей восточной торговли. Неоднократно они говорят и о Доне. Клады восточных монет, о которых приходилось говорить выше (см. 329), являются прекрасным комментарием к этим письменным сказаниям. Обилие городищ по берегам Оки заставило одного из виднейших археологов говорить о ней, «как бы об одной непрерывной боевой позиции»; скандинавские погребения в Ярославской и Владимирской губерниях и многочисленный ряд других известий указывают совершенно определенно на то, что бассейн Волги и Дона, очень давно заселенный различными племенами, находившимися между собой в самых разнообразных отношениях , был рано втянут в международную торговлю; что до момента, когда этот район обычно включается в традиционную историю России, здесь давно уже текла своя собственная жизнь, полная мелких и крупных по своей эффективности событий, которые могут объяснить нам и возникновение славяно-финских объединений, своей западной частью входивших в состав так называемой Киевской Руси. Однако, необходимо помнить, что как Киевская Русь, так и великий водный путь из варяг и греки — факты сравнительно позднего времени; что Киевская Русь появилась в итоге очень сложных предшествовавших событий; что на востоке и до нее и рядом с ней продолжали развиваться очень старые отношения, далеко не безразличные для истории Ростово-Суздальской и соседних с ней областей, которым после падения Киева суждено было сыграть в истории восточного славянства столь видную роль. Так старая теория, облеченная в художественную форму В. О. Ключевским (см.), о передвижении славян с юго-запада на северо-восток, о скучивании их «в треугольнике между Окой и Верхней Волгой» и образовании новой «великорусской» народности с новыми общественно-политическими формами, находящимися в разрыве с прежней традицией, — рушится сама собой.

Время возникновения Ростова и Суздаля так же теряется в неизвестной нам дали прошедшего, как и древнейшие судьбы Новгорода и Киева. Все эти города встают перед нами в готовом виде под пером первого нашего историка на страницах его «повести временных лет» и обнаруживают полное его бессилие объяснить их происхождение. Только современная нам археология и лингвистика начинают раскрывать картины прошлого, цепью причин связанные с теми фактами, которые часто до сих пор по старой традиции наша наука признавала за изначальные.

Обильные археологические находки монет в междуречье Оки и Волги обнаруживают несколько путей, ведущих от нижней Оки в различные места на верхней Волге. Один из них идет через Ростовское озеро. Находки по среднему течению Москва-реки говорят за использование именно среднего ее течения в качестве торгово-колонизационного пути, чего нельзя сказать ни о верхнем, ни о нижнем ее течении. Восточные монеты, здесь найденные, датируются второй половиной VII века, VIII и IX веками, то есть они одновременны с находками на путях к среднему Поднепровью. Отсюда, конечно, неизбежен вывод об одновременности торговых связей с Востоком как Приднепровья, так и «Залесской» стороны. И летописец соответственно исторической действительности записал, что первый же варяжский конунг, утвердившийся в Новгороде, посадил одного из мужей своих в Ростове, спеша взять в свои руки один из центральных пунктов восточного торгового пути. Тот же летописец указывает, что в Ростове первые насельники — меря, в Муроме — мурома. Места находок монет соответствуют путям славянской колонизации, шедшей по рекам и занимавшей берега озер. Если в эпоху Рюрика выдвигался здесь ближайший к Новгороду и на перепутье расположенный Ростов, то к концу Х века видную роль в торговле стал играть лежащий восточнее Муром. При свете этих данных становится вполне понятным желание Владимира Святого связать этот далекий край живыми нитями с Киевом через посылку туда двух своих сыновей, Бориса и Глеба; понятна также и заинтересованность в этом крае Владимира Мономаха, Юрия Долгорукого (1090-1157; см.) и Андрея Боголюбского (1157-1174; см.). См. Суздальское великое княжество, XLI, ч. 5, 445/46.

В пределах Ростовской области мы видим те же административно-хозяйственные организации сельского населения, что и в Новгородской земле. Это — погосты (см.). В 1107 году болгары (см. болгары волжские) «обступиша град (Суздаль) и много зла сотвориша воююще села и погосты» (Воскрес. лет.). В Лаврентьевской летописи под 1071 годом записан следующий факт. Был голод в Ростовской земле. Два волхва вышли из Ярославля и «поидоста по Волзе, где приидуча в погост, ту же нарекаста лучшие жены, глаголюща, яко си жито держит, а си мед, а си рыбы, а си скору». Отсюда они направились в Белоозеро, где и были схвачены Яном Вышатичем, собиравшим там в это время дань для своего князя, Святослава Черниговского. Тут много интересных деталей. Оказывается, что волхвы действуют не одни: в Белоозеро с ними прибыло уже 300 человек («и бе у нею людей инех 300»). Они агитируют за избиение «лучших жен», так как последние «держат обилье»; подозреваемых жен они убивают, а «именье их» отнимают себе. Этим путем они обещают вернуть краю прежнее благополучие («гобино»). Это, оказывается, уже не первый случай здесь: в 1024 году в связи с голодом в Суздале тоже было восстание, руководимое волхвами; и здесь они «избиваху старую чадь..., глаголюще, яко си держать гобино». «Бе мятеж велик и голод по всей той стране», говорит летописец. Мы имеем тут перечень тех предметов, которые являются основой материального благополучия края. Это — жито, мед, рыба и мех, хорошо знакомые нам и в других частях Киевской Руси. Важно отметить роль волхвов, которые неоднократно являются вождями низов. Очень показательный факт сообщается Лаврентьевской летописью под тем же 1071 годом в Новгороде: «Бысть мятеж в граде». Весь народ идет за волхвом и готов убить своего епископа, на стороне которого остался только князь Глеб и дружина, «а людье вси идоша за волхва». Только топор князя Глеба, разрубивший вождя восставших, спас положение, и «людье разидошася». Необходимо отметить здесь и другую сторону дела, очень важную в истории образования великорусского центра, — именно условия этнографические. Судя по приемам ритуальных действий ростовских волхвов, когда они «в мечте прорезавша за плечем (у жен), вынимаста любо жито, любо рыбу…», можно сделать заключение, что и сами волхвы и, весьма вероятно, многие из их активных сторонников принадлежали к мордовскому племени. Многие крупнейшие города так называемой северо-восточной Руси являлись укрепленными факториями в стране с преобладающим неславянским населением. Недавние раскопки в этих местах обнаруживают здесь наличие в Х-XII веках значительного населения, господство полевого хозяйства, неравенство имущественного положения, то есть в этой области мы видим уже знакомые нам по наблюдениям над Киевской и Новгородской Русью общественные явления.

История образования Московского государства без учета этого обстоятельства правильно понята быть не может. Итак, в древнейшие известные нам времена Ростовско-Суздальская земля представляется нам уже занятой славянским и неславянским населением, в некоторых частях с несомненным преобладанием последнего, втянутой в торговлю с азиатским востоком и, несмотря на значительную отдаленность от главной артерии великого водного пути из варяг в греки, связанной как с Новгородом, так и с Киевом. Старое представление о том, что мы имеем здесь по сравнению с днепровскими городами захолустье, не подтверждается. Если судить только по уцелевшим до нашего времени сооруженным из белого камня местным городским храмам, архитектурные формы которых и скульптурная отделка составляют одну из значительнейших страниц истории древнерусского искусства, и принять во внимание ценность строительного материала, который приходилось привозить по Волге из Камской Болгарии, то придется признать, что такой уровень местных материальных и культурных средств не мыслим в условиях первоначальной колонизации полудикого края. К тому же нам хорошо известно, что этот край давно знал и «гостя, приходившего из Цесаря града» и из «Русской земли», и латинян, и болгар, и евреев. К этому перечню, взятому из речи, по словам летописца, произнесенной над телом убитого в 1175 году князя Андрея, необходимо прибавить и представителей азиатского торгового капитала, вместе со своими товарами завозивших сюда и свой художественный стиль.

Нельзя сказать, что крупное княжеское, боярское и церковное землевладение появилось на северо-востоке позже, чем в Приднепровье или на Волхове. Нет никаких оснований также думать, что старые города волжско-окского междуречья чем-либо принципиально отличались от таких же городов в бассейне Днепра. И здесь, на северо-востоке, так же, как и там, на юго-западе, мы можем наблюдать упадок старого типа городов (см. 362) и возникновение других, более отвечавших требованиям новых общественных отношений. Знаменитая в нашей историографии со времени С. М. Соловьева борьба старых и новых городов — несомненно, правильно подмеченный факт, но только требующий иного объяснения. Вместе со старыми городами с боем уходили пережитки патриархального строя и старые формы властвования над местным населением. Мы уже видели борьбу Даниила с галицким старым боярством (см. 365), князя Всеволода, к старости вынужденного окружить себя новыми людьми (см. 359/60). То же самое можем наблюдать и здесь, на северо-востоке. Князь Андрей решительно предпочитает новый Владимир (см. Х, 427) старым Суздалю и Ростову, точно так же, как князь Даниил променял старый Галич на новый Холм. Очень характерны эпитеты, которыми награждает Ростов своего молодого и счастливого соперника: «то наши холопы каменщики», «новые людье мезинии», говорят ростовцы о владимирцах; летописец называет ростовцев «творящимися старейшими». «Мезинии» это те же «молодые», которых мы видели окружающими Всеволода. Презрительное в устах летописца название «каменщики», несомненно, намекает на тот ремесленный слой населения, который сообщал новую физиономию городу и являлся оплотом новой политики князей: не случайно галицкие горожане, как пчелы к матке, вышли навстречу своему князю, несмотря на агитацию боярства, или новгородские молодшие люди помогали Мстиславу Удалому в борьбе с родовой аристократией. Новые отношения не легко завоевывали себе право на существование, лучшим доказательством чему является судьба князя Андрея (см. III, 103).

Новая «внутренняя политика», круто расправлявшаяся с «передними боярами», однако несла с собой не много облегчения массам. Вместо беспорядочных и тяжелых для населения княжеских наездов, это же самое население познакомилось с более систематическими новыми способами извлечения из него доходов в пользу князя, его дружинников и всех тех, кто занял командующее положение в обществе.

Новые города являлись продуктом разложения старой хищническо-городской культуры, торжеством феодальных отношений, где город являлся, прежде всего, в результате выделения ремесла из сельского хозяйства и ремесленным центром и рынком для окружающих его деревень. Многие новые города — это разросшиеся феодальные усадьбы. Наши источники от XI века говорят о крупных землевладельцах в этом краю. Под 1096 годом упоминаются летописью села Печерского Суздальского монастыря, в XII веке называются около Ростова и Владимира и Москвы села боярские, близ Владимира были и церковные села, дарованные князем Андреем церкви святой богородицы (Лаврентьевская летопись 1158, 1177 гг. и др.). Значительная часть этих землевладельцев — местная знать; имеются сведения и о том, что вместе с киевскими князьями прибывали сюда и их дружинники, приобретавшие здесь землю. Владимир Мономах посылал в Суздаль бояр, и одному из них, Григорию Симоновичу, он поручает своего сына Юрия. Этот боярин в Суздале занимал должность тысяцкого и имел своих бояр, «сущих под ним». С другой стороны, мы встречаем и суздальских бояр в Киеве.

Данные «Русской Правды» о хозяйственной организации этих владений с необходимыми оговорками о местных особенностях развития общего процесса феодализации могут быть использованы и для характеристики общественных отношений в этом районе. Едва ли кто станет сейчас считать «Русскую Правду» по своему содержанию памятником киевским в узком территориальном смысле слова, после того, как выяснилось, что древнейшая Правда есть уставная жалованная грамота, данная Ярославом Новгороду, что дальнейшую эволюцию Правды мы встречаем не только в Литовским статуте, но и в «Правосудии митрополичьем», по-видимому, вместе с митрополитом Максимом в конце XIII века перенесенным во Владимир, и в Двинской Судной грамоте 1398 года, составленной для Двины в Москве.

Для того, чтобы феодальная усадьба могла превратиться в город, то есть для того, чтобы деревенское ремесло успело оторваться от своей пуповины и, выделившись в качестве самостоятельной отрасли хозяйства, обособиться от деревни, создать новый класс ремесленников, необходим был длительный процесс, корнями уходящий в толщу родового строя. Отсутствие источников не позволяет нам заглянуть в это далекое прошлое, а известные нам, сравнительно поздние факты (XI в.), отчасти приводимые выше (см. 334), говорят нам о том, что родовой строй и в бассейне Волги-Оки в это время оставался только в виде отдельных пережитков, что благодаря торговле население значительно дифференцировалось и общественное разделение труда подготовляло созидание городов нового типа.

К сожалению, мы лишены возможности за отсутствием материалов следить за этим начальным моментом процесса развития феодальных отношений на северо-востоке. Необходимо, однако, указать, что неодинаковые географические и этнографические условия и здесь, как везде и всегда, были причиной того, что в разных частях громадного Волжско-Окского бассейна этот процесс развивался не одинаковыми темпами и осложнялся разнообразием различных условий в каждом отдельном случае. В результате очень сложных отношений между отдельными частями будущего Московского государства (так называемая удельная система, см. XLII, 69/75) к началу XIII века мы видим значительное политическое объединение, которое летописец называет «великим княжением Владимирским и Великого Новгорода», с центром во Владимире (см. Владимирское великое княжество, Х, 427/28). Однако, не следует думать, что мы имеем пред собой централизованное государство. Строго говоря, при наличии нескольких княжеств, тут два центра — Владимир и Новгород, но они неизбежно связались друг с другом: суздальские торговые пути были необходимой артерией новгородской торговли; по ним шел вывоз товаров из Камской Болгарии, из Рязанской земли, из самой Суздальщины, из далекой Азии, и сбыт западных, частью южных товаров в обмен; без поволжского хлеба Новгород не мог прожить вовсе. Торговля «без рубежа» с «низовой землей» была основным условием новгородского благосостояния и сильным орудием в руках «низа» для поддержания зависимости Новгорода от владимирского центра. С другой стороны, Новгород и Псков не могли обойтись своими силами в борьбе против наступления шведов и ливонских немцев, подобно тому, как борьба со степными кочевниками и восточно-финскими племенами держала в постоянном напряжении рязанские и муромские силы и заставляла их искать себе поддержки у северных соседей. Но эти союзы князей легко и часто распадались и принимали новые сложные сочетания. Поэтому говорить о какой-либо прочной централизованной политической организации для данного момента решительно невозможно.

В этой стадии развития производительных сил восточное славянство застает «катастрофа», татарское нашествие.

В конце XII века в Монголии происходил быстрый процесс распада родовой кочевой общины и нарождение феодального кочевого общества. Вышедшее из этой борьбы монгольское государство во главе с Чингисханом закрепляло свои позиции в ожесточенной борьбе против племен, державшихся еще родового строя, возглавляемых Джамухой. Гражданская война в Монголии была долгой и вывела победоносную феодально-кочевую аристократию за пределы собственной страны, ибо противник ушел к соседям и оттуда продолжал сопротивление. Намерения Чингисхана первоначально не выходили за пределы желания покончить с теми племенами, которые поддерживали его противника; только после 1215 года можно говорить о больших завоевательных планах. «Монгольские полчища», составленные из сравнительно небольшого числа монголов и множества покоренных ими кочевников, стали грозными, главным образом, потому, что они находили поддержку в некоторых слоях населения покоряемых областей. Здесь, прежде всего, необходимо назвать мусульманское купечество. Торговые купеческие компании, видя растущую силу нового феодального государства, всем своим авторитетом поддерживали и помогали продвижению завоевателей. Купцы и их агентура поставляли феодальной верхушке завоевателей во главе с Чингисханом самые точные сведения о политическом состоянии в той или иной области, о настроении крестьян и ремесленников, о состоянии войск, о расстояниях между городами, дорогах, мостах и т. п. Вместе с купцами и их караванами в Монголию проникали и ремесленники, принося с собой технику своего ремесла, в том числе и военную.

Неудивительно, что татары по сравнению с другими степняками, с которыми до сих пор неоднократно приходилось иметь дело восточным славянам, были врагом более грозным, так как они вполне владели военной техникой своего времени. Каждый татарин обязан был иметь при себе шанцевый инструмент и веревки, для того, чтобы тащить осадные машины. Им был знаком и «греческий огонь» (нефть), они прибегали к подкопам, умели отводить реки. Неудивительно, что самые крепкие русские города попадали к ним в руки после нескольких недель осады. А татары, прежде всего, стремились не только завладеть городами, но и разрушить их, чтобы надолго отнять у побежденных возможность начать борьбу сызнова. Правящие элементы населения обычно при этом уничтожались. Татарский разгром, всей своей силой обрушивавшийся, прежде всего, на города, таким образом, заканчивал процесс, наметившийся задолго до татар, процесс разложения старых городов. Татарщина шла, однако, не только по этой линии разрушения старой Руси, но и по линии созидания новой (см. татарское иго, XLI, ч. 7, 82/88). Новая система собирания дани с населения, которую стали практиковать русские князья приблизительно с XII века, татарами была усовершенствована: появилось «число» и «численные люди», то есть правильная организация тягла, дань распространяется не только на деревенских жителей, но и на города. Когда разбитая Русь казалась уже неспособной к сопротивлению, победители изменили свою тактику. Истребление знати, светской и духовной, не только прекратилось, но с нею было выработано соглашение, легшее в основу способов татарского властвования: правящие верхи русского общества и церковь сделались могучим орудием в руках татарской высшей администрации.

Совершенно отчетливо обнаруживаются эти отношения на примере Новгорода, который, строго говоря, совсем «не пережил ужасов татарского погрома. В тот год, когда Батый (см.) взял после жестокого сопротивления Киев (1240), новгородцы с князем Александром (см. II, 192) блестяще отразили на берегу Невы нашествие шведов и едва ли думали, что им тоже придется подчиняться новой власти татарской. Только через 15 лет после этих событий, как передает новгородский летописец, «приде весть из Руси зла, яко хотять татарове тамгы и десятины в Новегороде; и смятошася люди через все лето». «Смятение» конкретно выразилось, между прочим, в том, что «убиша Михалка посадника новгородци». В ту же зиму действительно прибыли в Новгород послы татарские, вместе с князем Александром Невским, и «почаша просити послы десятины и тамгы». На этот раз Новгороду удалось ограничиться только дарами «царю» (так называли тогда хана на Руси), а через два года дело приняло более серьезный оборот. «Бысть знамение в луне», и получено было с «низу» известие, что татары требуют от Новгорода настоящей дани, в противном случае грозят нашествием. Новгородцы принципиально согласились с этой необходимостью, но когда прибыли «оканьнии татарове сыроядци» для реализации этого «числа», опять «бысть мятеж велик в Новегороде». Татарские послы почувствовали опасность и потребовали от князя Александра личной охраны. Положение обрисовалось совершенно отчетливо: «чернь не хотеша дати числа», «вятшии велят ся яти меньшим по число». Только «сила Христова» спасла от междоусобной войны. Утром выехал князь с Городища и «оканьнии татарове с ним»; меньшим пришлось покориться. Летописец подчеркивает, что «творяху... бояре собе легко, а меньшим зло». Здесь во время развертывания всей этой драмы мы видим князя и бояр и вообще всех «вятших» заодно с татарами против «черни». То же мы можем видеть и в других частях Руси: в 1262 году люди Ростовской земли выгнали татарских данщиков из Ростова, Владимира, Суздаля и Ярославля, в 1289 году в Ростове повторилось то же еще раз, причем солидарность ростовского князя Дмитрия Борисовича с татарами выступила не менее отчетливо, чем Александра Невского в Новгороде.

Те же отношения можно наблюдать и между татарской властью и русской церковью. Феодализация русской церкви была одной из деталей общего процесса роста феодальных отношений на Руси. Как в киевский период, так и позднее монастыри, и епископские кафедры представляли собой крупные феодальные владения. Но кроме власти, присущей каждому феодальному землевладельцу, церковь в некоторой степени распространяла свою власть и за эти пределы, являясь судьей по целому ряду вопросов для всего населения вообще. Тем не менее, и епископы и особенно монастыри были зависимы от светских политических сил, так как и вече, и князья не только часто играли решающую роль в выборе или низложении того или иного епископа, но князья к тому же часто бывали феодальными собственниками монастырей. С утверждением татар, когда политический центр переместился в Орду, церковь стала в непосредственную зависимость от ханов, и ханский ярлык стал определять правовое положение церкви, церковь получила независимость от князей и вечевых собраний городов. Мало того: церковь через ханские ярлыки получила полный иммунитет, ее имущества объявлены были неприкосновенными, ее учреждения освобождены от всех пошлин «царевых» (то есть ханских); зависимых от нее мастеров и всевозможных слуг никто не имел права занимать ни под какую работу; все церковное население подчинено исключительно митрополичьему суду. Все эти привилегии жалованы были для того, чтобы церковь «молилась» за новую власть, то есть публично признавала эту власть и своим авторитетом воспитывала насомое ею стадо в подчинении этой власти.

Союз татарского хана с церковью и с правящими верхами русского общества для осуществления ближайших практических целей был выгоден обеим сторонам, но впоследствии он сослужил службу стороне подчиненной в этом соглашении и помог ей освободиться от своего властного союзника. Не без содействия татарского хана окрепла и Москва. Московские князья, не игравшие в XIII веке никакой серьезной роли в политических делах крупных княжеств, казались хану не опасными для его власти. Их готовность служить интересам этой власти была одним из немаловажных условий для дальнейшего их процветания. Но, конечно, мощь Москвы создавалась независимо от воли отдельных лиц, будь то московский князь, митрополит или же сам хан татарский. Она выросла под влиянием причин более сложных, следствием которых явилось и предпочтение, оказанное Москве митрополитом, и положение московских князей, выдвинувшее их на первое место среди князей русских.