Россия. V. Экономическое развитие России в XIX и в начале XX века. 2. Разложение крепостного хозяйства и зарождение новой экономики.

2. Разложение крепостного хозяйства и зарождение новой экономики. Чтобы понять причины и источники такого постепенного изживания системы крепостного хозяйства и неизбежности его разложения, необходимо вспомнить те внутренние экономические противоречия, которые уже всецело проникали его в конце XVIII в. Как мы видели, крепостное хозяйство к этому времени уже в сильнейшей степени ориентировалось на рынок, на рост промышленно-городского спроса, на углубление своего товарного производства, а вместе с тем становилось заинтересованным в рыночном сбыте, в рыночных ценах. Но, с другой стороны, отвечать на эти требования и запросы рынка оно могло лишь усилением крепостнической эксплуатации труда во всех областях хозяйственной жизни. Не давая стимулов для производственного прогресса во всей массе народного производства и, наоборот, все более усиливая гнет эксплуатации непосредственного производителя, оно не могло повышать и развивать общественные потребности и общественный спрос, задерживало социально-экономическую дифференциацию, суживало хозяйство в тесных рамках натурально-потребительского характера. Требуя для реализации своих крепостнических доходов развивающегося рынка, внутреннего и внешнего, оно в то же время подрывало его развитие как на одном полюсе, держа на уровне нищеты главного массового потребителя продуктов промышленности — крестьянина, так и на другом — сковывая прогрессивный рост промышленности цепями непроизводительного крепостного труда и отрезая возможность производительного накопления капитала. Т. о. причины разложения крепостного хозяйства лежали не в отдельных частях этой системы (сколь бы важны они ни были), а во всей хозяйственной системе в целом. Как переходная форма к товарному хозяйству, оно должно было все больше работать на рынок, а этот последний требовал развития производительных сил на основе конкуренции, повышения производительности внести общественного труда. Как форма хозяйства, основанная на принудительном труде, оно по существу своему не знало путей повышения этой производительности. Это основное противоречие низкой общественной производительности с требованиями развивающегося товарного общественного хозяйства к средине ХIX в. особенно резко и со всей решительностью поставило вопрос о существовании или гибели всей хозяйственной, а вместе с тем и социально-политической системы.

Выше уже было указано, что зачатки экономической и географической дифференциации страны и развития общественного разделения труда с ростом промышленности и городского населения уже к концу XVIII в. стали в рамках крепостной системы весьма важным и благоприятным фактором в деле развития товарного хозяйства. Это обстоятельство обусловило сильный рост товарных цен на земледельческие продукты, которым отличается конец XVIII в. Это повышение было, конечно, в интересах крупных производителей сельскохозяйственных товаров, крепостников-помещиков. Один из их идеологов и вождей, граф Румянцев, защищал, например, тот взгляд, что «Россия будет богата, когда четверть хлеба повысится в цене до 25 руб.». Помещичье хозяйство было главным товаропроизводителем на рынке сельскохозяйственного продуктов, да в значительной степени и промышленных. Из подсчетов некоторых дореформенных статистиков можно приблизительно определить, что, например, на хлебном рынке из всего товарного хлеба до 90% шло из помещичьего хозяйства и лишь около 10% из крестьянского. Если даже в товарном производстве других продуктов (лен, пенька и др.) доля крестьянского хозяйства была более значительна, то все же на рынке преобладал помещик. Этому способствовало также отсутствие усовершенствованных путей сообщения, невозможность для крестьянина непосредственных сношений с рынком и возможность, наоборот, для помещика, на основе подводной повинности крепостных, отправлять свои продукты даже на далекие рынки. Однако, господство на рынке вовсе не приносило помещичьему хозяйству одни успехи. Чем более товарным оно становилось, тем более оно подпадало под влияние сложных рыночных отношений и меняющихся конъюнктур. Между тем, в борьбе с этими неблагоприятными конъюнктурами помещичье хозяйство не располагало никакими средствами повышения низкой крепостной производительности труда, а могло лишь усиливать степень его эксплуатации. Для помещика рост производительных сил его хозяйства олицетворялся в повышении доходности его. Но, конечно, объективно этот рост мог находить себе действительное основание лишь в росте производительных сил и доходности крестьянского хозяйства. Нужно сказать, что многие помещики уже начала XIX в. хорошо понимали эту основную проблему крепостного хозяйства, но, конечно, в пределах крепостной системы не могли найти ее разрешения. К этому времени десятилетие войн, вызвавших сильнейшее повышательное движение цен на сельскохозяйственные продукты, закончилось событиями 1812 года, разорившими городскую жизнь многих помещиков, заставившими их возвратиться в деревни и сделавшими их сельскими хозяевами поневоле. Известный славянофил и помещик Ю. Самарин в 1850-х гг. писал по этому поводу: «Лет 70 назад владельцы значительных имений мало занимались сельским хозяйством и по большей части довольствовались умеренным оброком, собирая сверх того натурою разные припасы для своих домашних потребностей. Этот порядок вещей изменился постепенно от совокупного действия многих причин... дворяне почувствовали необходимость пристальнее заняться своими делами, увеличить свои доходы... и для достижения этих целей, естественно, избрали самое сподручное и дешевое средство: заведение барщины». Решающее значение в этом направлении оказали те изменения в общей экономике страны, которые способствовали росту товарного производства, росту спроса и повышению товарных цен. При таких условиях стремление к предпринимательскому крепостному хозяйству могло дать выгодный эффект, но только при одном условии — при повышении техники сельского хозяйства и при повышении производительности крепостного барщинного труда. Оседавшие на землю помещики стали искать технических образцов реконструкции своего хозяйства в последнем слове тогдашней западноевропейской агрономической науки, в виде «плодоперемения», т. е. перехода от прежнего господства трехполья к интенсивным плодосменным системам. Центр тогдашних прогрессивных течений в сельском хозяйстве, «Московское общество сельского хозяйства» с его «Земледельческим журналом», в 1820-х гг. было занято исключительно проповедью плодосменной системы, травосеяния, перехода к интенсивным животноводческим отраслям, на юге — к свеклосахарному хозяйству и пр. Но вскоре ясно обнаружилось, что и сами помещики являются лишь плохими подражателями европейским образцам, да и вся система их крепостного хозяйства совершенно не соответствует этим новым образцам европейской техники. Капиталистическая техника разбивалась о крепостную экономику и крепостную организацию хозяйства. Для интенсивных плодосменных и индустриальных систем требовались две основных предпосылки: наличность значительного основного и оборотного капитала и наличность квалифицированного и производительного труда. Ни того, ни другого в крепостном хозяйстве не было. «Сугубая для русского сельского хозяйства новость — капиталы», говорит по этому поводу один из современников, «о них и слуху нет». «В русском сельском хозяйстве, — продолжает его мысль другой, — денежный капитал редко участвует, а главный, необходимый, лучше сказать неизбежный капитал есть крепостные крестьяне». Крепостная бухгалтерия называла этот живой капитал, применяясь к «европеизации» его — «капиталом орудий». С таким «капиталом орудий» вести прогрессивное и производительное европейское хозяйство было, конечно, невозможно. Крепостная «реконструкция» сельского хозяйства ограничилась поэтому уродливыми и дорого стоящими увлечениями английским скотом, «английским фармерством», немецким «плодосмением». «Английский фармер столь же начинает быть нужным многим русским дворянам, как французский эмигрант, итальянские в домах окна и скаковые лошади в упряжку», говорит не без сарказма один из современных авторов-домещиков. Но понятно, что такое увлечение не могло быть продолжительным. Оно потерпело окончательное крушение тогда, когда, после длительного периода высоких хлебных цен и благоприятных конъюнктур на сельскохозяйственные продукты, в средине 1820-х годов произошел резкий поворот цен к понижению. Не будучи в состоянии в рамках крепостной системы ни преобразовать технику, ни повысить производительность труда, помещичье хозяйство с 1830-х гг. вновь начинает возвращаться к более верному и привычному способу обеспечения и повышения своих доходов — к усилению эксплуатацию крепостного труда путем повышения барщины и оброка. Правда, все более становилось ясным, что ни та, ни другая система крепостного хозяйства не могут уже удовлетворить многим требованиям. Первая, хотя и сохраняла видимость собственного хозяйства, давала чрезвычайно низкую производительность труда; вторая означила по существу ликвидацию самостоятельного ведения хозяйства. Экономическая и сельскохозяйственная литература 1840-50-х гг. тщетно занимается разрешением этого неразрешимого вопроса о выходе из положения с сохранением социально-экономического господства помещика, т. е. на базе крепостного хозяйства. Но все более ясным даже для самих помещиков становится, что в пределах крепостной системы такого разрешения найти невозможно.   Узел противоречий крепостного хозяйства, как системы товарного хозяйства, был завязан в рынке. И если высокий уровень цен в начале XIX в. обеспечивал доходы крепостных помещиков, то новое понижение цен со второй половины 1820-х гг. вновь поставило; вопрос о путях выхода из кризиса. И новый, премированный Академией наук, автор А. Фомин, исследовавший вопрос о причинах понижения цен на земледельческие продукты и о способах его изживания, развивает уже целую программу экономической политики. Из экономических причин кризиса автор особенно указывает на две — сокращение и узость внешнего рынка и недостаточность развития внутреннего рынка. Расширить последний могло бы только «распространение мануфактурной промышленности». Ссылаясь на новейшие учения политической экономии, автор указывает, что только «в свободном состоянии промышленности» производительные силы будут всегда «употреблены с наибольшей выгодой». В крепостном состоянии, наоборот, крестьяне «не имеют свободы в отыскании себе занятий в промышленности». Отсюда происходит «задержание естественного хода и распределения народного богатства», слабость «приобретения капиталов», медленность роста «среднего класса», недостаточность развития внутреннего и непрочность внешнего рынка. Поэтому земледельческий кризис будет продолжаться до тех пор, «доколе настоящее положение вещей и действующие причины, внешние и внутренние, будут продолжаться». Сочинение Фомина представляется едва ли не первой более или менее обоснованной декларацией о приоритете промышленности в развитии народного хозяйства, о необходимости принципов «свободы» в «естественном ходе» экономического развития, другими словами — декларацией, противопоставляющей начала буржуазного развития системе крепостного хозяйства. Еще более ясно и подробно — хотя также по тогдашним цензурным условиям в завуалированных выражениях «эзоповского» языка — те же мысли развивает в 1847 г. один из видных публицистов и экономистов, Заблоцкий (см. Заблоцкий-Десятовский). К этому времени ожидавшееся Фоминым повышение цен на внешнем рынке уже осуществилось, но, тем не менее, крепостное земледельческое хозяйство не вышло из тупика. Ссылаясь на исследование другого экономиста, Веселовского, указывавшего на «несоразмерность продажных цен на земледельческие продукты с тою стоимостью, во что они обошлись производителю», Заблоцкий задается вопросом, как образуется цена в крепостном производстве. Он утверждает, что помещик не может «знать», во что ему обходится хлеб. Он связан «обязательной рентой» (т. е. крепостным обязательным трудом), не может прекратить производство хлеба тогда, когда цена становится невыгодной; он сам связан этой «обязательностью», он должен поэтому и продавать хлеб во что бы то ни стало, не считаясь с рыночной ценой. Самое овладение рынком помещику было доступно только на почве крепостного труда и возможности «даровой» подводной повинности. По подсчетам дореформенных статистиков, подводная повинность занимала зимой до 3 млн. чел., а летом до 800 тыс., т. е. до 30% крепостного труда зимой и до 8% летом. Но этот «даровой» способ овладения рынком приводил к тому, что подвозы хлеба к рынкам были крайне неравномерны, вместе с чем и цены отличались крайней неустойчивостью: например, во втором пятилетии 1830-х гг. в производящих районах высшие цены превышали низшие в 5—6 и даже в 10 раз. При таких условиях хозяйство, работающее на рынок, не могло существовать. Необходимо, однако, подчеркнуть еще одно обстоятельство, чрезвычайно важное как для понимания всего хода реформы по ликвидации крепостного хозяйства, так и дальнейшего экономического развития после реформы. Это — неодинаковость развития и противоречия отдельных районов. Как уже было выше указано, в нечерноземной полосе крепостное барщинное земледельческое хозяйство было в подавляющей мере уже ликвидировано, и помещичьи доходы извлекались не из земледельческого, а из промышленного труда крестьян. Поэтому помещики здесь не были заинтересованы в сохранении собственно крепостного земледельческого хозяйства; они более охотно соглашались его ликвидировать, но с условием хорошего выкупа за свое монопольное право на труд, и были заинтересованы в развитии промышленности и рынка. В другом, противоположном районе, на крайнем юге, крепостное земледельческое хозяйство также не получало значительного распространения, так как колонизация южных степей шла в преобладающей степени в форме свободной крупнокапиталистической (овцеводческие латифундии) или крестьянской фермерской (крупнопосевной зерновой) колонизации. Хозяйство этих районов особенно настоятельно требовало свободного развития внешнего сбыта, притока капиталов, свободных рабочих рук, развития торговли и усовершенствованных средств сообщения — железных дорог, т. е. всеобщей и полной ликвидации всей системы крепостного хозяйства. Несколько отличным было положение на юго-западе, где земледельческое хозяйство выливалось в развитие интенсивных индустриальных форм, связанных с свеклосахарными и винокуренными заводами. Хотя здесь процент барщинных крестьян в этих помещичьих имениях был еще довольно значителен, но все же предпринимательское хозяйство капиталистического типа со своими индустриальными установками все более ориентировалось на свободный, более производительный и квалифицированный труд; к тому же оно могло найти его в свободном малоземельном местном населении. Наконец — черноземный земледельческий центр. Это был центр и оплот крепостного хозяйства, оплот барщины и ведения самостоятельного помещичьего крепостного хозяйства, притом в наиболее упрощенной и экстенсивной форме — зернового хозяйства. Барщинные крестьяне составляли здесь накануне реформы до 72—78% всех помещичьих крестьян. Район застарелого и отсталого трехполья, с производством дешевых «серых» крестьянских хлебов, ржи и овса, отдаленный от внешних рынков сбыта, связанный с слабо развитым внутренним рынком, терпя и на нем конкуренцию юга, этот район связывал судьбу помещичьего хозяйства с крестьянским хозяйством, с обладанием землей, с эксплуатацией крепостного труда. Поэтому помещики этого района были наиболее заинтересованы в сохранении крепостного нрава, в удержании за собой земли, являлись наиболее крайними и последовательными «плантаторами», защитниками не только земледельческого крепостного хозяйства, но и всей системы крепостничества в целом.

Если таковы были  противоречия и издержки системы крепостного хозяйства в основном его секторе, в сельском хозяйстве, то гораздо дальше отмирание системы зашло в области промышленности. Как было указано, во многих отраслях крупной промышленности уже к началу XIX в. крепостной труд и крепостная организация производства почти полностью отмирали. «Ведущей» в этом отношении отраслью промышленности являлась не тяжелая металлургия (посессионная  и вотчинная на Урале), а легкая, особенно хлопчатобумажная, как технически наиболее передовая, а экономически — требующая широкого массового рынка и свободного квалифицированного рабочего. Уже в 1825 г. процент вольнонаемных рабочих достигал: в кожевенном производстве 93%, в канатном 92%, в хлопчатобумажном 94,7%, хотя в суконном все еще только 18,4%, в металлическом 22%, в писчебумажном 24%. Другими словами — в последних трех производствах все еще преобладали вотчинные и посессионные фабрики. Наоборот, хлопчатобумажное производство почти всецело приобрело уже капиталистический характер. По технике своей все виды хлопчатобумажного производства (прядильное, ткацкое, ситценабивное) представляли собою мануфактуру, т. е. пользовались исключительно ручным трудом, частью в виде раздаточной системы на дом мелким кустарям, частью в виде концентрированного производства. При сравнительной простоте производства, после уничтожения прежней монополии в 1772 г., ситценабивное и ткацкое производство начинают особенно распространяться среди крестьян в виде кустарничества в Московской, Владимирской и др. губерниях. Иногда на этой почве впоследствии возникали довольно крупные «светелки» с наемным трудом, а впоследствии и более крупные фабрички. Здесь же создавались и подготовлялись кадры квалифицированных вольнонаемных рабочих для более крупных капиталистических фабрик. Особенно важной для развития крупного машинного производства хлопчатобумажной промышленности оказалась отмена в 1842 г. существовавшего в Англии запрещения вывоза машин для хлопчатобумажного производства. С этого времени русская промышленность начинает питаться не только английской пряжей (на которой до тех пор работала значительная часть ткацкого и ситценабивного производства), но и английскими машинами, переходя из мануфактуры на стадию настоящего фабричного производства. Переход на машинную набивку и на машинное ткачество начинается с 1830-х гг. После 1842 г. начинается усиленный ввоз машин не только ткацких и ситценабивных, но и прядильных, с освобождением от ввоза английской пряжи и с переходом на ввоз уже сырого хлопка. Завоевание нашей хлопчатобумажной промышленностью английской машинной техники олицетворялось для 1840—60-х гг. деятельностью знаменитого английского предпринимателя-комиссионера Кнопа, оборудовавшего и построившего громадную долю наших крупнейших и известных до последнего времени хлопчатобумажных фабрик (ряд морозовских, Даниловская, иваново-вознесенские, вплоть до наиболее крупной — Кренгольмской). В результате такого перехода к машинной технике хлопчатобумажная промышленность стала требовать более квалифицированного вольнонаемного труда. Крепостное право в этом отношении находилось в полном противоречии с интересами хлопчатобумажной, а вместе с нею — и со всеми другими передовыми отраслями промышленности. Помимо общего монопольного права на рабочую силу, в виде основных кадров ее — крепостных крестьян, крепостное право косвенно било по карману капиталистов-фабрикантов, повышая их издержки производства тем, что рабочий, оброчный крестьянин-отходник, в своей заработной плате должен был получать от фабриканта и оброк для помещика, т. е. повышать ее выше собственного прожиточного минимума. Не менее важным являлось то обстоятельство, что легкая промышленность должна быть рассчитана на широкий внутренний рынок, а наиболее значительная часть его, в виде крестьянского спроса, была закрыта как вследствие низкой покупательной способности сельского населения, так и в связи с господством в нем полукрепостного кустарничества. Поэтому, например, та же хлопчатобумажная промышленность в те годы имела свой главный рынок не в деревне, как впоследствии, а в городе.

Хлопчатобумажная промышленность только в наиболее концентрированном виде отражала те тенденции, которые вообще имели место в крупной машинной промышленности. На этом фоне особенно ярко проявлялись все отрицательные стороны отраслей с преобладанием крепостной вотчинной фабрики (суконные, полотняные, металлические): низкая производительность труда, чрезмерная его эксплуатация, общий застой и пр. Недаром, по словам И. Тургенева для 1840-х гг., сами крестьяне говорили о помещиках, у которых имелись вотчинные фабрики, с таким же страхом, как о чуме. Если для многих сельскохозяйственных районов острым становился вопрос о ликвидации крепостной системы в сельском хозяйстве, то для промышленности эти противоречия достигали наибольшей остроты. Политически эта острота совершенно ясно стояла не только перед самими помещиками, но и перед помещичье-крепостным правительством в виде роста крестьянских волнений и восстаний (см. XXV, 511/12 и 563/64, прил. 35). С 1826 г. по 1861 г. только официально зарегистрированных восстаний крестьян насчитывалось до 1 186, причем число их по пятилетиям сильно возрастало (в 1826—31 гг. их было 148, а в 1855—61 гг. уже 474), причем с наибольшей силой и настойчивостью волнения повторялись в центрально-черноземной области, в этом центре крепостничества и наиболее сурового, режима барщины. Из сказанного видно, что нельзя считать сколько-нибудь теоретически и исторически обоснованным мнение, например П. Струве, что экономически крепостное хозяйство еще не отжило и что сама реформа являлась актом «мудрого» просвещенного абсолютизма и «не столько подвела итоги прошлого и настоящего, сколько учла будущее». Но неправильно видеть причину ликвидации крепостного хозяйства в воздействии на него мирового рынка, в увеличении экспорта, во внешних стимулах к расширению производства, которых не могло выполнить крестьянское крепостное хозяйство (Покровский, Рожков и др.). Крепостное хозяйство изжило себя в целом под воздействием изложенных совокупных как внешних, так и внутренних причин, при том с неравномерностью их силы в разных районах и областях. И если, тем не менее, пережитки крепостных отношений надолго сохранились в последующем развитии нашей общественной и экономической жизни, то лишь потому, что господствующий класс, которому принадлежало решающее слово в проведении реформы, смог поставить ее так, чтобы и без крепостного права сохранить за собой более действительное «экономическое принуждение». Правда, это была ставка на разорение крестьянского хозяйства, на общую экономическую отсталость в развитии страны. Но именно эти черты, заложенные в самой реформе 1861 г., и наложили характерный и решающий отпечаток на все пореформенное экономическое развитие.

Основные начала реформы 1861 г. см. XXV, 553/64. Здесь остановимся лишь на тех ее моментах, которые получили особенно решающее значение в дальнейшем экономическом развитии. В этом отношении на первом месте должно быть поставлено общее снижение размеров крестьянского землепользования сравнительно с фактическим пользованием в крепостном хозяйстве. После многочисленных снижений в процессе разработки положений 19 февраля, окончательные наделы оказались сниженными: по черноземной полосе в 50 уездах из 142, т. е. в 33%, причем в некоторых уездах это снижение достигает 1— 3 ½ десятин, а в нечерноземных губерниях — в 107 уездах из 232, т. е. в 46%. Кроме того, значительная часть крестьян получила по особым правилам, без выкупа, т. н. «дарственные», «нищенские», или «четвертные» наделы в одну четверть высших, установленных для данной области наделов; таких крестьян было, например, в Саратовской губернии 33%, в Самарской 35%, в Екатеринославской 25% и т. д. Всего по 36 губерниям т. н. «отрезки» от крестьянских земель сравнительно с прежним землепользованием составили до 5 262 тыс. десятин, или 18,1% всего землепользования (в т. ч. в Самарской губернии до 44%, в Саратовской 41%, в Полтавской 40%, и т. д.). Т. о. последующее малоземелье и безземелье было предрешено уже самой реформой. За это уменьшенное землепользование крестьяне обязаны были платить сильно возросшие повинности. Особенно тяжелой для крестьянского хозяйства оказалась принятая ради обеспечения интересов помещиков т. н. система градации повинностей, благодаря которой первые десятины надела облагались относительно повышенными размерами повинностей. (Например, в нечерноземной полосе приходилось, из полного 12-ти рублевого оброка за весь 4-х-десятинный надел, за первую десятину надела 6 руб., за вторую 3 руб., за остальные 2 десятины — 3 руб.) Это давало возможность помещикам, в зависимости от своих выгод, или давать крестьянам более полный надел, или сокращать его, получая более высокую оплату за землю. Этот способ расчета заключал в себе «скрытую премию» за личное освобождение, формально отрицавшуюся, но особенно важную для помещиков нечерноземной полосы. Т. к. при наделении крестьяне получали землю лишь в бессрочное пользование, притом с переоброчкой, то для ускорения таких «временно-обязанных» отношений была проведена т. н. «выкупная операция» (см. выкупные платежи), состоявшая в капитализации повинностей из 6% роста  (и ½% погашения), с выдачей государством соответствующей суммы помещикам и с переводом долга на крестьян, становившихся с этого момента крестьянами собственниками. Если сравнить те суммы, которые при таком способе исчислений и выкупа крестьяне должны были уплатить за доставшиеся им земли, с тогдашними рыночными ценами на землю, то окажется, что общая «премия» помещиков достигала 123 млн. руб. в черноземных, 187 млн. руб. в нечерноземных и 13 млн. руб. в западных губерниях, а всего 323 млн. руб., или до 36,1 руб. выкупа за «освобождение» с души в черноземной и до 62,3 руб. с души в нечерноземных губерниях.  Кроме повинностей за наделы и за выкуп их после реформы и в связи с другими сторонами устройства сельского населения, сильнейшим образом возросли и другие многочисленные платежи его, государственные и местные (земские сборы, подушная подать, рекрутские, продовольственные и многие др.). При таком увеличении обложения и при сокращении в то же время размеров землепользования, в первое же 10-летие после реформы было констатировано, что платежи за землю во много раз превышают ее доходность. По исследованию Янсона, платежи бывших помещичьих крестьян составляли в черноземной полосе от 124% доходности наделов при среднем и до 200% при низшем наделе, а в нечерноземной полосе 200—276% доходности. По данным же официальной Валуевской комиссии в некоторых губерниях платежи превышали доходность в 5 раз. При этом крестьянское земельное обложение обычно превышало помещичьи платежи за землю в 5—10 раз. Эти платежи вместе с малоземельем и являлись тем основным орудием экономического принуждения, которое помещичий класс и его государство поставили вместо прежнего «внеэкономического» для перекачки доходов из крестьянского хозяйства, для принудительной привязки крестьянского труда к помещичьей земле и т. п.  Т. о. путем реформы помещичий класс не только «экспроприировал» значительную часть земель прежнего крестьянского пользования, но и получил за оставленные крестьянам земли высокий выкуп, фактически — высокий выкуп за личное освобождение. Всем этим помещичий класс предполагал обеспечить себе возможность перехода на новые формы самостоятельного хозяйства в новых капиталистических условиях и на вольнонаемном труде: «выдача капитала, говорили помещики устами депутата Тверской губернии Унковского (см.), необходима для поддержания помещичьих хозяйств и приспособления их к обработке наемным трудом». Однако, экономическое содержание самой реформы, как мы видели, противоречило этим основным требованиям развития свободного капиталистического хозяйства, опирающегося на широкий и платежеспособный рынок. Поэтому и дальнейший период промышленного капитализма надолго получил отпечаток отсталой экономики и экономически реакционных интересов господствующего поместно-дворянского класса.