Россия. VII. История рабочего класса в России 2. Первый этап рабочего движения (1861-1883).

Россия. VII. История рабочего класса в России 2. Первый этап рабочего движения (1861-1883). Возникшая в недрах феодального порядка капиталистическая фабрика, в результате предшествующего развития, завершенного реформой 1861 года, получила, таким образом, кадры рабочих, отрываемых от земли и юридически свободных. Вчерашний оброчный, работавший на фабрике по вольному найму, сбрасывал скорлупу крепостничества и становился «свободным» рабочим. В то же время первоначальное накопление, сдавленное феодальными отношениями, пошло теперь новыми капиталистическими путями, сопровождаясь массовым обезземелением крестьянства. Процесс расслоения деревни и крестьянской экспроприации развивался все быстрее по мере вовлечения крестьян в товарно-денежные отношения, кулацкого закабаления бедноты, ее обнищания. В города, на фабрики и заводы, в шахты и рудники, на строительные и землекопные работы стали тянуться бесконечные вереницы обездоленного крестьянского люда. Образовались районы отхода (см. промыслы отхожие, XXXIII, 555/56), поставляющие рабочую силу «своим» промышленным районам: Курская и Орловская губернии — шахтеров Донбасса, Калужская — землекопов, Пензенская — бурлаков, Владимирская — плотников; крестьяне губерний, раньше не знавших фабричной работы (Смоленская, Рязанская, Калужская и др.), стали поставлять рабочих для отдаленных фабрик и заводов. Уже в середине 70-х годов отход на неземледельческие промыслы охватывал не меньше 172 миллионов человек, в середине 80-х годов — не меньше 4¹/₂ миллионов, а 90-х годах — до 6 миллионов. Это «великое переселение» рабочего люда приводило к тому, что во многих промышленных районах число пришлых рабочих намного превосходило число местных (в Московской губернии, например, в 1880 г. пришлые составляли почти ³/₄ всего состава рабочих). С другой стороны, если отдаленные фабрики привлекали массами пришлых рабочих, то каждая фабрика, возникавшая в особенности в сельских местностях, быстро стягивала к себе местную рабочую силу, экспроприируя кустарей и вовлекая в фабричную работу беднейшее крестьянство. В общем, процесс этот приводил к отрыву рабочих от деревни и земли с образованием многочисленных кадров постоянных рабочих, окончательно оседавших на фабриках и не знавших никаких других источников существования и других интересов, кроме фабричных. Этому процессу в особенности содействовало внедрение машинного производства, требующего непрерывной работы и постоянного служения рабочего машине, как «завершение его (рабочего) зависимости от фабрики в целом, следовательно, от капиталиста» (Маркс). Обследование фабрик Московской губернии в начале 80-х годов показало, что механическое фабричное производство неизменно отрывает рабочих от земли и притом не только пришлых, но больше всего местных, которые, казалось бы, могли легче сохранить связь с землей. Насколько быстро шел этот процесс, показывает то же обследование фабрик Московской губернии, где в начале 80-х годов из взрослых рабочих круглый год работало 86%. Приблизительно такой же процент (81-85%) дало обследование фабричной инспекции в 1886-1893 годах (при наибольшем — 89% для петербургского округа), то есть не менее ⁴/₅ всего числа фабричных рабочих еще до промышленного подъема 90-х годов были оторваны от земли и составляли контингент постоянных рабочих.

Этот процесс окончательного отделения промышленности от земледелия и вместе с тем образования рабочего класса протекал в противоречивых формах борьбы нового со старым. Если «капитализм вытесняет те формы личной зависимости, которые составляли неотъемлемую принадлежность предыдущих систем хозяйства», а «крупная машинная индустрия, концентрируя вместе массы рабочих, сходящихся нередко из разных концов страны, абсолютно уже не мирится с остатками патриархальности и личной зависимости» (Ленин), то этому преобразующему воздействию капитализма противодействовала тенденция сохранения крепостнических пережитков той же патриархальности и личной зависимости. Через долгие годы самой безудержной эксплуатации должен был пройти пролетариат, прежде чем он сбросил пережитки крепостничества и, сбросив, повел борьбу против всякой системы эксплуатации. Пережитки эти питались как нуждой, гнавшей на фабрики вчера еще зависимых рабочих, так и беспомощностью крестьянства, поставлявшего рабочую силу и переносившего эту беспомощность на фабрику, облегчая для капитала возможность утолять свою жажду прибавочного труда в таких формах, которые не многим отличались от крепостных; питались они, и притом главным образом, также общим укладом социально-экономических отношений, сохранивших господство крепостников, державших крестьянскую массу в экономической и политической кабале. Загнанный на фабрику и бессильный противостоять фабриканту, рабочий шел на всякие условия работы. Флеровский (см. Берви) правильно подметил в 60-х годах фигуру предпринимателей, которые «постоянно наводят нас на путь, который довел нас до нищенской сумы при крепостном праве», и ссылался на то, что «работников иногда даже секут». Если телесное наказание в таком виде не составляло обычного явления, уступая место простому «рукоприкладству», то, с другой стороны, путь к быту, недалекому от крепостнического, не обязательно вел через плеть. Рабочих сплошь да рядом нанимали по деревням через агентов, причем они не знали, на какого рода работу идут. На фабрике они встречали порядок, которому должны были подчиняться, как бы он ни был жесток. Продолжительность рабочего времени, по общему правилу, была не ниже 12 часов, доходя до 14-15 часов чистой работы. По данным Московской губернии, в середине 80-х годов только 10% фабрик работало меньше 12 часов, 44% работало 13 и 13¹/₂ часов, 11,6% — 14 и 14¹/₂ часов и 5,4% — даже 15 и более часов. Это время не знало сверхурочных работ, так как урочное время целиком поглощало весь рабочий день. Фабричная инспекция, определяя для того же времени (1885) — с явным преуменьшением — среднюю продолжительность рабочего дня в 12 часов, регистрировала 15-тичасовую работу в бумагопрядильном производстве, 16-тичасовую в машиностроительном и бумаготкацком, 18-тичасовую в спичечном и пивоваренном производствах и даже 19-тичасовую в пенькопрядильном. При столь продолжительном рабочем дне заработная плата оставалась на самом низком уровне. По тем же данным фабричной инспекции (далеко не полным), в петербургском округе месячный заработок в металлическом производстве колебался от 14 рублей 40 копеек до 43 рублей 50 копеек, в бумаготкацком от 9 рублей 60 копеек до 40 рублей (во владимирском округе от 3 рублей 25 копеек до 28 рублей), прядильщиков в бумагопрядильном производстве от 30 рублей до 45 рублей (во владимирском округе от 12 рублей до 24 рублей), в шерстопрядильном производстве от 15 рублей до 25 рублей (во владимирском округе от 8 рублей до 56 рублей; в последний заработок входил наем рабочих помощников от себя, так что фактически заработок падает до половины) и т. д. По всем вообще фабричным округам заработная плата не поднималась выше 48 рублей 50 копеек в месяц при своей квартире и харчах. Очевидно, при таком заработке рабочий мог жить только впроголодь, не покрывая самых необходимых своих потребностей. Но и этого заработка он не получал полностью, так как значительная его часть оставалась в фабричной конторе в виде всякого рода вычетов и штрафов. По некоторым данным можно принять, что штрафы (на текстильных фабриках в 80-х годах) отнимали от 5 до 40% заработка. Система штрафов в особенности ярко выявляла сохранение в фабричных отношениях крепостнических пережитков. В этой области фабрикант оставался неограниченным законодателем, штрафуя по своему усмотрению и за прогул, и за «неисправную работу», и за шум в казармах, за выход за ворота фабрики, за неурочный приход в контору, за простое «непослушание» и т. д. Широкая практика выдачи заработной платы не деньгами, а продуктами, принуждение рабочего закупать в фабричной лавке по повышенной цене служила той же цели закабаления, дальнейшего снижения заработка рабочего и повышения прибылей фабриканта. В итоге сплошь да рядом заработная плата не покрывала бюджета, который заключался с неизбежным дефицитом. Исаев определял для середины 70-х годов дефицит рабочего бюджета в 10%: дефицит уральского шахтера в то время составлял 18% и уральского заводского рабочего — 20%. Дементьев, по данным 80-х годов, определял заработок рабочего Московской губернии как «минимум, обеспечивающий от голода, когда заработок дает только возможность существовать полуживотной жизнью»; по данным Дементьева, если жизнь американского рабочего относилась к жизни английского как 1,42:1, то к жизни русского рабочего это отношение составляло 3:1, то есть жизнь русского рабочего была в три раза хуже рабочего Массачусетса. И этот крайне низкий уровень жизни (при койке в казарме или квартире-комнате, при черном хлебе и «пустых» щах, как основе питания, когда даже гречневая каша считалась непозволительной роскошью, и т. д.) являлся результатом не дороговизны жизни вообще, а дороговизны ее для рабочего, результатом подлинно крепостнической эксплуатации, обрекавшей рабочего на полуживотное существование. Даже в Петербурге заработок рабочего фабричного (1879) составлял 15-17 рублей при необходимых расходах не менее 13 рублей, так что и здесь рабочие еле сводили концы с концами.

Эта система эксплуатации не знала различия ни пола, ни возраста. Труд женщин и детей представлял то преимущество, что был дешевле (заработная плата женщин составляла по московскому обследованию 73% платы мужчины, детей — 33,6% и подростков — 46%), и потому широко применялся. По данным московского обследования, женщины составляли 35,8% всего числа рабочих, малолетние и подростки (10-16 лет) — 21,5%, причем среди мужчин малолетние и подростки составляли 18%, среди женщин — 27,3%. В некоторых производствах применение детского труда превышало приведенную среднюю: в спичечном оно составляло 32%, в стеклянном — около 25%, в шерстопрядильном — 24,7%. До ограничения в 1882 году применения детского труда фабриканты совершенно не считались с возрастом и брали на работу детей 8-и лет и даже 6-ти. По данным московского обследования, поступало на фабрику в возрасте до 10 лет 10% всего числа рабочих, в возрасте от 10 до 11 лет — 22,9%, а всего в возрасте до 12 лет — 33%, то есть ¹/₃ всего числа рабочих. Если к ним прибавить поступавших в возрасте 12-14 лет (30,7%), то окажется, что 63%, или почти ²/₃ всех рабочих, начинали работать с малолетства, проходя тяжелую школу вырастания в «потомственных пролетариев».

Как видим, капитал не встречал никаких преград к безграничной эксплуатации труда. Фабрикант оставался властелином на своем предприятии, не меньшим, чем помещик в своей бывшей деревне. И там, и здесь оставалось достаточно крепостнических пережитков, позволявших держать в кабале и рабочих, и крестьян. Вполне понятно, что эту крепостническую идиллию пытается закрепить в рабочем законодательстве правительство. До начала 80-х годов оставался в действии — вернее в бездействии — закон 1835 года, ни с какой стороны не ограждавший интересы рабочих. И если в 70-х годах поднимаются вопросы рабочего законодательства, то, конечно, не для того, чтобы оградить эти интересы, а для того чтобы укрепить власть фабриканта над рабочими. Мотивы правительственного вмешательства в отношения между трудом и капиталом весьма несложны и полностью отражают крепостническое отношение к рабочему: «распущенность в рабочем сословии и совершенное неуважение к договорам», бороться с чем действующий закон бессилен, так как «арест не только не пугает рабочего, но часто представляется ему как благодетельная возможность даром получать прокормление». Отсюда — задача дать в руки нанимателя более действительное средство, чем арест, для приведения рабочих в должное послушание. При этом отрицается различие «между городскими и сельскими жителями, между занятием земледельческим и заводским, даже фабричным и домашним». Характерно, поэтому, уже то, что перед образованной в 1870 году комиссией Игнатьева ставится задача выработки единого закона о найме, общего для всех видов наемного труда (наем фабричных и сельских рабочих, прислуги). Не излагая здесь подробностей десятилетнего движения проекта, прошедшего через руки нескольких министров — Игнатьева, Тимашева, Валуева — и не ставшего законом, укажем лишь, что в центре его стояла борьба с «самовольным уходом» рабочего, то есть закрепление последнего за нанимателем на все время найма, и та форма найма, которая такое закрепление обеспечила бы. Последняя цель достигалась введением обязательной рабочей книжки, которую рабочий должен был предъявлять при найме и в которой нанимателем делались бы отметки об увольнении рабочего: новый наниматель получал, таким образом, возможность контролировать случаи увольнения и в свою очередь, делая отметки в книжке, предупреждать последующих нанимателей о степени «своевольности» рабочего, — в общем, получался «черный лист», сопровождавший рабочего всю его трудовую жизнь. Для борьбы с самовольным уходом проект предоставлял нанимателю, помимо предъявления к ушедшему иска, который должен был разбираться судом вне всякой очереди, также право требовать обратного «водворения» к нему самовольно ушедшего рабочего, — последнему этим отрезывался всякий путь к уходу с работы до окончания срока найма. В довершение проект приравнивал к стачке уход до окончания договора по соглашению между рабочими, повысив кару для «подстрекателей» и главных виновников стачки до тюремного заключения от 2 до 4 месяцев. Нет нужды пояснять, что на всем этом проекте лежала печать крепостнических вожделений помещиков, заодно благодетельствующих и фабрикантам. Помещичьей незаинтересованностью в применении детского труда объясняется и то, что проект не дозволял принимать на работу детей в возрасте до 12 лет, дневную работу малолетних (до 14 лет) ограничил 6-ю часами, а подростков (до 17 лет) — 8-ю часами, ночную работу первых 3-мя часами и вторых — 4-мя часами. Само собой разумеется, что продолжительность рабочего времени взрослых рабочих и женщин оставалась неограниченной.

Что же мог противопоставить рабочий этой системе сплетения капиталистических и крепостнических форм эксплуатации? Из «предыстории» своей он вышел распыленным и неорганизованным, а в «историю» вступил в условиях деспотической полицейщины, пускавшей в действие всю принудительную силу государственного аппарата для крепостнического «дисциплинирования» рабочих и подавления в них всякой самодеятельности. Из прошлого рабочий вынес лишь традиции «бунта», с одной стороны, и жалобы по начальству, с другой, и потому на первых порах он чаще всего применяет и те, и другие. И только по мере «стабилизации» капиталистических отношений и отхода в прошлое отношений крепостной зависимости, по мере революционного действия капиталистической индустрии, сплачивающей массы рабочих на производстве и выявляющей перед ними специфические условия капиталистической эксплуатации, постепенно пробуждается рабочий к борьбе в новых ее формах. Такой новой формой является стачка, которой в чистом виде не могло знать движение крепостных рабочих, когда приостановка работ была не средством борьбы, но обстоятельством, в борьбу привходящим, а коалиция (поскольку о ней можно говорить применительно к крепостному времени) проявлялась не в стачке, но в других формах общего выступления против крепостника (открытый бунт, челобитная и т. п.). Теперь, наоборот, элементы «бунта» (разгром машин, фабричных помещений и т. п.) или жалобы, если они имеют место, становятся привходящими в стачку, как «специфически пролетарское средство борьбы» (Ленин). Уже в 60-х и еще больше в начале 70-х годов происходят крупные стачки, сплетенные еще обычно со старыми пережитками. В мае 1870 года бастуют рабочие петербургской Невской бумагопрядильной фабрики (800 человек), в сентябре 1872 года — рабочие Кренгольмской мануфактуры в Нарве (до 6 тысяч человек). И там, и здесь стачка вызвана ухудшением условий работы, носит оборонительный характер, сопровождается жалобами по начальству, а в Нарве и попыткой освободить арестованных товарищей и столкновениями с войсками. В 1878-1879 годах в Петербурге происходит ряд коллективных стачек, главным образом текстильных рабочих, подающих вместе с тем жалобу наследнику, будущему Александру III. За немногими исключениями, стачки на всем протяжении 70-х и 80-х годов носят оборонительный характер, направляясь против понижения заработной платы, штрафов и т. д. Нередки случаи разгрома фабричных помещений, встречаются и рецидивы стачек, вызванных крестьянской реформой (рабочие мышкинского завода Огаревой требовали в 1876 году отвода им усадеб, чего они добивались еще в 1862 г.). Всего, на основании первоисточников, В. И. Невским для 1870-1882 годов зарегистрирована 291 стачка (при 186 стачках, для которых установлено число бастовавших — 137 819 человек).

Рабочие вступали в борьбу лишенными всякой организации, и в стихийном движении первичные элементы организованности складывались в процессе самой стачки — в сговоре, в выработке требований, в избрании для подачи требований доверенных, которые этим самым выступали в качестве руководителей стачки. Организованность эта была зачаточной, неспособной поднять движение на сколько-нибудь высшую ступень. Подлинного руководства рабочие вообще не имели, «извне» в рабочее движение еще ничто не привносилось. Если на Западе пролетариат на первых стадиях прошел через фазы «органического» развития капитализма, подпадая под влияние буржуазно-демократических течений и партий, то в России — и это сыграло положительную роль в дальнейшем развитии пролетариата — обстоятельства сложились иначе: наш «пролетариат не имеет и тени традиций в голосовании за буржуазных политиканов» (Ленин). В иных, чем на Западе, условиях он испытывает — по крайней мере, в тонком передовом своем слое — влияние мелкобуржуазного, народнического социализма. Все группы и течения народников силой вещей и прежде всего потому, что единственно активной «народной» силой выступали рабочие, приводились к агитации среди рабочих, а придя к ней, они, вопреки своим программным верованиям, содействовали организации рабочих и пробуждению в них классового сознания. Пройдя через народнические кружки, рабочие не только получали общие знания, но знакомились с движением на Западе, и это будило их мысль и повышало их активность. С другой стороны, агитация среди рабочих на почве их фабричных нужд побуждала к экономической борьбе, и народники должны были принять на себя руководство стачками, как это было в Петербурге в 1878-1879 годах во время первых крупных и коллективных забастовок. Пропаганда народников не носила, конечно, массового характера, затрагивала очень незначительные круги рабочих, из которых вырабатывался передовой отряд пролетариата, подлинные пионеры рабочего движения. Формирование этого отряда проходило настолько быстро, что уже скоро пути народничества и передовых рабочих стали расходиться, выявляя новую тенденцию складывания самостоятельного рабочего движения. Не довольствуясь ни идеологией, ни практикой революционного народничества, передовые рабочие стремились превратить кружки в самостоятельные боевые рабочие организации, которые должны были служить для них и стачечной кассой, и кассой взаимопомощи на случай политических репрессий, и агитационно-пропагандистскими кружками. Тенденция эта наиболее ярко сказалась в образовании «Южнорусского рабочего союза» и особенно «Северно-русского рабочего союза» (см. XL, 567/68). Но сдвиги эти были пока лишь симптомами глубокого процесса, происходившего в пролетариате, выделения его немногочисленного передового отряда, который самостоятельно не мог ни сам выкристаллизоваться, ни тем более подтянуть за собой всю массу. Не наступило еще время соединения рабочего движения с социализмом, потому что, «с одной стороны, социалисты не понимали теории Маркса, считая ее неприменимой к России, с другой стороны — русское рабочее движение оставалось еще в совершенно зачаточной форме» (Ленин).