Россия. XIX. Господствующие классы и правительственная политика в последние годы царизма и в период февральской буржуазно-демократической революции (1907-1917).

Россия. XIX. Господствующие классы и правительственная политика в последние годы царизма и в период февральской буржуазно-демократической революции (1907-1917). Победа контрреволюции (1907-1910), несмотря на внешние признаки достигнутого «успокоения», в действительности создавала лишь показную иллюзию торжества «твердой власти» самодержавия.

Уже катастрофическая гибель самого «обер-вешателя» Столыпина, запутавшегося в собственных сетях и павшего (1/ІХ 1911 г.) от руки провокатора — агента охранки, с достаточной яркостью демонстрировала подлинную сущность разнузданной реакции, распустившейся на почве насквозь прогнившего старого режима. Глубоко прав был Ленин, когда в своих «Письмах из далека» писал, что «первая революция и следующая за ней контрреволюционная эпоха (1907-1914) обнаружила всю суть царской монархии, довела ее до «последней черты», раскрыла всю ее гнилость, гнусность, весь цинизм и разврат царской шайки с чудовищным Распутиным во главе» (Соч., XX, 14). В такой обстановке все усилия правительства задушить революцию и всякую оппозицию, при явной подготовке окончательной ликвидации всех последствий манифеста 17 октября 1905 года (согласно резолюции Николая II в 1912 году — «время настало сократить Государственную думу»), должны были в конечном счете привести к обратным результатам. Недаром публицист черносотенного национализма и контрреволюции, знаменитый ренегат Лев Тихомиров (см.), неутомимо твердивший из года в год (1909-1911) на страницах «Московских ведомостей» о «точном и недвусмысленном» восстановлении самодержавия, должен был признать, что «умиротворение страны» является опасной «иллюзией». За видимым успокоением — писал он — скрывается «спокойствие утомления» и временной «подавленности», и поэтому говорить особенно об «умиротворении крестьянских масс» и «в широкой среде рабочих... чрезвычайно преждевременно». Эксцессы зарвавшейся реакции лишь обостряли глубокие противоречия той социально-политической конъюнктуры, которая сложилась в процессе затянувшейся борьбы общественных сил в период революции и контрреволюции, глубоко потрясших весь организм страны и окончательно выявивших острые классовые антагонизмы. Неизбежность нового подъема оппозиционной волны всеобщего недовольства и подготовка второй революции станет совершенно очевидной, если принять во внимание те экономические сдвиги, которые совершились и продолжали совершаться в условиях разгула «столыпинщины», так сказать — под ее прикрытием.

Именно в это время происходит внедрение в русское народное хозяйство монополистического капитала путем синдицирования «отечественной» промышленности, когда окончательно слагаются и занимают положение «хозяев» на внутреннем рынке такие крупнейшие объединения, как «Продамет» (1908 -1914), «Продуголь», «Продруда», нефтяные синдикаты, синдикаты по железообработке («Гвоздь», «Кровля» и т. п.), судовому и железнодорожному строительству («Продвагон»), железнодорожному и пароходному транспорту («Ропит» и др.), по производству пищевых продуктов, тканей, стекла и т. д., кончая синдикатом домовладельцев (см. XXXVI, ч. 4, 163/67).

К началу Мировой войны эпидемия синдицирования охватила положительно всю хозяйственную жизнь, опутав ее целой сетью открытых и тайных промышленно-финансовых объединений как мирового масштаба, так и доморощенных всякого рода «рингов», «корнеров» и т. п. организаций. Мировой и внутренние рынки оказались в полной власти монополистического капитала, утвердившего новый догмат мировой «монополии» на рынке путем соглашений предпринимателей о сбыте (синдикаты) и регулировании производства (тресты) товаров в целях борьбы с «анархией» производства. Империалистический капитализм посредством искусственного сокращения производства и создания «товарного голода» обеспечивал себе колоссальные барыши путем вздутия рыночных цен, ставя такими мерами потребителя в полную от себя зависимость. Все это, ведя, в конце концов, к гегемонии финансового капитала, образовавшегося путем сращивания капиталов банковского и промышленного, вместо ожидаемой стабилизации капиталистического строя, в действительности приводило – на этом последнем этапе капиталистического развития — лишь к новому обострению внутренних противоречий капиталистической формации.

Концентрируя в руках немногих, наиболее мощных в экономическом отношении держав огромнейшие материальные ресурсы, система монополистического капитализма толкала их на путь империалистической политики, то есть вновь создавала между ними жесточайшую конкуренцию на мировом рынке, тем самым побуждая — путем захвата колоний и порабощения слабейших государств и народов при посредстве дипломатии или оружия — к новому переделу земного шара (см. XLVII, 1/2 сл.). Эти усилия капитализма спасти свои позиции еще более разжигали его хищнические аппетиты и приводили к бешеной гонке вооружений, новейшему сверхмилитаризму с его убийственной военной техникой (см. XLVII, 26 сл.).

При таких условиях вооруженное столкновение между «передовыми» странами становилось неизбежным и должно было вылиться в формы мировой войны. Романовская империя, несмотря на свою отсталость, или, лучше сказать, благодаря этой последней, должна была быть также втянута в водоворот международных столкновений.

Дело в том, что отмеченный выше стремительный рост российского капитализма совершался главным образом за счет иностранного, преимущественно французского и английского капиталов (см. XXXVI, ч. 4, 172 сл.). Большая часть перечисленных нами ранее крупных промышленных объединений находилась почти целиком в руках иностранцев. Накануне войны 1914 года в России под маской «истинно русского» патриотизма властно орудовал мировой капитал. Достаточно указать, например, что иностранный (франко-английский) капитал в железной промышленности составлял 60% (не считая 25% немецкого), в каменноугольной — 74,3%, нефтяной — 63%, причем главная роль принадлежала капиталу банковому (до 86%). При таких условиях русский капитализм оказывался в плену у иностранного, главным образом будущего «антантовского», то есть англо-французского капитала, за счет которого он обслуживал и свои собственные империалистические вожделения в Мировой войне. Русские банки являлись лишь отделениями банков «союзнических» стран, а русский капитал оказывался «подданным» заграничного капитала «дружественных» держав, которые таким путем стремились вытеснить с русского рынка капитал германский, довольно энергично внедрявшийся в России. Естественно, что при означенных условиях Россия оказалась втянутой в 1914 году в империалистическую склоку «великих держав», превратившись в наемника мирового капитализма, руководимого Антантой, на поводу которой и пришлось идти русской буржуазии вплоть до Великой Октябрьской социалистической революции.

Но каковы бы ни были внешние источники и, так сказать, закулисная история стремительного роста русского империалистического капитализма в период реакции, наряду с ними нельзя забывать также и внутренних факторов, стимулировавших рост отечественной индустрии, среди которых, помимо столыпинской земельной реформы, далеко не маловажную роль сыграла усиленная распродажа в 1906-10 годах помещичьих земель (до 5 миллионов десятин), содействовавшая «обогащению» как части дворян, так и верхних слоев крестьянства, что — конечно — не могло не сказаться на состоянии внутреннего рынка и оживлении промышленности.

Усиленный рост торгово-промышленных объединений, сопровождавшийся таким же ускоренным образованием классовой организации промышленников («советы съездов»), устремившихся в погоню за небывалыми прибылями, должен был вновь привести в движение капиталистические круги, почувствовавшие прилив новых сил. При таких обстоятельствах биржевые и промышленные «тузы» должны были еще раз ощутить все несоответствие правительственного курса периода дворянско-помещичьей реакции интересам растущего капитала. Такова была та почва, на которой начала возрождаться фронда «биржевых акул» и «аршинников» и общее наступление капитала против опеки дворянского правительства, с одной стороны, и против рабочего класса — с другой; причем буржуазии приходилось то выступать в роли оппозиции к власти, то апеллировать к ее авторитету, в зависимости от обстоятельств. Что касается ближайших материальных интересов промышленников, то здесь их недовольство стимулировалось политикой «уступок» правительства в рабочем вопросе (ср. XXXVI, ч. 4, 378 сл.). Поэтому генеральный штаб объединенной промышленности, «Совет съездов представителей торговли и промышленности», решительно поставил своей целью восстановление дореволюционного режима в производстве (система штрафов, усиленная эксплуатация женского и детского труда, снижение заработной платы, черные списки и т. д.). Организуя единый фронт наступления против рабочего класса (конвенция фабрикантов 28/VI 1912; XXXVI, ч. 4, 371/72), промышленники особенно настойчиво вели борьбу против пролетарских учреждений (профессиональных союзов, страховых касс, рабочего представительства на фабриках), благодаря которым для революционных партий, загнанных в подполье, открывались легальные возможности вести свою пропаганду. Особенно настойчиво боролись промышленники с забастовочным движением, пуская в ход локауты (1912-1914), вычеты из заработной платы (за 1-е мая) и, наконец, применение вооруженной силы. Но если в борьбе с «общим врагом» промышленники шли по одному пути с правительством, то в ряде других вопросов обнаруживалось значительное расхождение их интересов с интересами дворянства. Особенно показательным в данном отношении является выступление «Совета съездов» в 1912 году, когда им был опубликован большой труд: «Промышленность и торговля в законодательных учреждениях», где промышленники подвергли резкой критике работу 3-ей и 4-ой Государственной думы, как Думы «поместного дворянства», которой «интересы помещиков и бюрократии были роднее и ближе, чем интересы промышленности и буржуазии» и которая с чисто «барским пренебрежением» и «интеллигентским доктринерством» третировала вопросы индустриального хозяйства, не понимая «государственного и народного значения промышленности». Крупная буржуазия подчеркивала, что «народное представительство» оказалось чуждым интересам капитала в вопросах и кредита, и таможенной и налоговой (подоходный налог) политики, промышленных объединений (синдикатов и акционерных компаний), казенного хозяйства, заграничных концессий и т. д., не говоря уже о «социальном вопросе». Протестуя против «помещичьего» характера Государственной думы и земства, промышленники те же тенденции отмечали и во всей политике правительства, построенной «на дворянской опеке» над всей страной. Официозная пресса крупного капитала («Промышленность и Торговля», «Утро России», «Нефтяное Дело», «Голос Москвы» и др.) поднимает целую кампанию против «сословной опеки дворянско-землевладельческого элемента» в государстве, как в центральном, так и в местном управлении и самоуправлении («Земская реформа не дождется никогда санкции дворянства», писала «Торгово-промышленная Газета»). Заявляя, что карьера «выродившегося дворянства» закончена, идеологи объединенной буржуазии предъявили претензию на его место, доказывая, что «третьему сословию современной России» должно принадлежать «первенствующее место» в стране, тем более, что «интересы русской промышленности (по их словам) совпадают с заветными стремлениями всего русского общества», поскольку «идея буржуазии» и «идея культурной свободы » тождественны. Несмотря на подобные декларации, русская буржуазия в своих политических выступлениях и требованиях никак не могла подняться выше своих узко групповых, «грошевых» интересов. Так, поднимая голос протеста против свирепых гонений на евреев, промышленники мотивируют свое заступничество тем, что для промышленников от этой погромной политики правительства «один убыток». Когда 65 московских капиталистов в особой «Записке» выступили (февраль 1911 г.) против достойного продолжателя «черной» политики А. Н. Шварца, нового министра народного просвещения Кассо (см. XXIII, 596), начавшего решительный поход против высшей школы и разгромившего старейший московский университет, они оправдывали свое вмешательство тем, что высшее образование играет «ныне» немалую роль и «в сфере их деятельности». Когда А. И. Коновалов на праздновании 100-летнего юбилея своей фирмы в торжественной речи заговорил о политических стремлениях «русского общества», он не нашел иного аргумента, кроме того, что «для промышленности, как воздух, необходим плавный, спокойный ход политической жизни». Все эти факты, несомненно, служат показателем весьма невысокого уровня политического развития русской крупной буржуазии, но в то же время свидетельствуют о росте ее политической активности. Неудивительно, что промышленники при таких условиях склонны были видеть выход из создавшейся для них неблагоприятной ситуации в Государственной думе в усиленном проведении в ее состав «своего брата» — купцов и фабрикантов. Именно к этому моменту относятся заявления в «Утре России» (орган Рябушинского) на тему о том, что русской буржуазии «пора уже выступить на политическую арену» и создать свою влиятельную «партию». Очень симптоматичным было также демонстративное выступление нижегородского «туза» и городского головы Салазкина с требованием «политической реформы». Весьма знаменательно, что в это время капиталисты начинают искать сближения с либеральной интеллигенцией, представителями литературы, профессурой, которая теперь занимает почетное место на промышленных банкетах и на собраниях в особняках виднейших представителей капитала («экономические беседы» у Рябушинского и т. п.), где видную роль непременного посредника между наукой и капиталом играет П. Струве. Самым ярким фактом, манифестировавшим политическое оживление в рядах крупной буржуазии, было возникновение новой партии, так называемых «прогрессистов», своеобразной «помеси октябристов с кадетами» (Ленин, XVI, 262), окончательно сконструировавшейся на съезде в Петербурге 11-13 ноября 1913 года, но сложившейся в качестве партии национал-либералов еще в период 3-ей Думы (1907-1912). Образование этой умеренно-либеральной партии знаменовало собой, по существу, развал «Союза 17 октября» и отход от него крупной буржуазии, которая в процессе своего «левения», однако, все же не дерзала перейти в лагерь кадетской оппозиции, хотя «Русское знамя» и «Новое время» на своих столбцах травили, как «жидо-кадетов», «обнаглевших» московских «купчиков», избалованных слабостью и великодушием власти. Не скрывая своего подлинного чисто буржуазного лица, «прогрессисты» в своей программной декларации решительно отмежевались от «левых» партий, подчеркивая, что их отделяет от кадетов «заигрывание» последних с «демократией» (всеобщее избирательное право, принудительное отчуждение земли). Протестуя против диктатуры помещиков (в дворянской «красной фуражке»), прогрессисты в то же время открыто высказывались за «цензовую» конституцию, две палаты, «сильную» власть и завоевательную (империалистическую) внешнюю политику в духе «Великой России» Рябушинского, который вместе с Четвериковым и др. являлся одним из вдохновителей партии. В общем, политическое движение цензовых элементов (городских дум, торгово-промышленных организаций) так и не поднялось на уровень понимания «общенациональных» задач и не обнаружило ни малейшей попытки не только возглавить общенародное движение, но хотя бы связать себя с ним временным союзом. Но если какие бы то ни было революционные поползновения оказались абсолютно чужды крупной буржуазии — а особого слоя средней, подобно революционной Франции ХVIII века, у нас не сформировалось, — то даже в своей легальной скромной оппозиции она не переставала все время оглядываться на правительство, упорно добиваясь от него всякого рода привилегий и решительно сопротивляясь и в Государственной думе и вне ее всяким попыткам привлечения промышленников к более активному участию в несении налогового бремени. Протестуя против засилья аграрно-феодального «попятного» курса правительства, промышленники, однако, никогда не теряли надежды договориться с самодержавной бюрократией, которая со своей стороны не переставала заискивать перед ними. В этом отношении достаточно показательными были выступление премьера Коковцова (см.) на съезде промышленников и более ранние выступления министра торговли и промышленности В. И. Тимирязева (см. XXIII, 728) в Государственной думе и во время его поездки на поклон к московским тузам (1909). При таких условиях, несмотря на крупные успехи русской промышленности накануне войны, успехи эти не изменили заметным образом ни финансовой политики правительства, ни меры участия имущих классов в налоговой системе государства. Правительство в данном случае так же бережно относилось к материальным интересам промышленной буржуазии, как и землевладельцев. Царская Россия так и не дождалась ни введения подоходного налога, ни обложения прибылей, несмотря на принятие их в законодательном порядке в 1916 году.

Выше уже было отмечено, насколько ухудшилось положение рабочих масс в период разыгравшейся реакции, которая временно привела к ослаблению рабочего движения. 1910 год был тем моментом, когда стачки сходят почти совершенно на «нет». Но уже в следующем году начинается заметное оживление в рабочей среде. Забастовочное движение широко нарастает (см. XXXVI, ч. 4, 359/60 сл.). Поворотным моментом, отметившим начало возрождения революционного движения, явились исторические события «ленского расстрела» (см. ниже революционное движение, стб. 157/59). Цифра бастующих в 1912 году делает сразу колоссальный скачок, достигая 725 тысяч человек, с тем, чтобы в 1913 году подняться до 887 тысяч, а в 1914 году — в канун войны — до 1 337 тысяч человек. При этом превалирующую роль теперь играют стачки политические. Началось новое наступление революционного пролетариата. Наряду с событиями на Лене, в дальнейшем ближайшими поводами для политических демонстраций являлись не только день 1-го мая (грандиозные демонстрации 1912 и 1913 гг.), годовщина Лены (1913, 1914), 9-го января, но и запросы и выступления социал-демократической думской фракции на заседаниях Государственной думы (например, запрос о профессиональных союзах 13 декабря 1913 г., исключение фракции социал-демократов на 15 заседаний 23 апреля 1914 г.). Социал-демократическая партия, в лице большевиков, даже в самые мрачные годы бешеной реакции не слагала своего оружия и, продолжая вести подпольную работу, главные свои усилия пропаганды и агитации перенесла в легальные учреждения: профессиональные союзы, рабочие клубы, просветительные общества, вечерние школы, на съезды, в легальную печать и, наконец, на трибуну Государственной думы. Как ни были до крайности стеснены эти возможности, но в своей совокупности, при строгой выдержанности революционной пропаганды и борьбы за «неурезанные лозунги» и «последовательный демократизм», они сообщали мощную силу рабочему движению, получившему в 1912-1914 годах грандиозные и грозные размеры. Особенно крупную роль в процессе сплочения пролетарских масс на этот раз сыграла борьба за профессиональные союзы и страховые кассы, введенные по закону 23 июня 1912 года, в которых уже в 1913 году, при 1 594 больничных кассах, было организовано до 1 200 тысяч участников, успешно поведших кампанию за удаление из руководящих органов касс хозяев-фабрикантов. Огромное значение в этом нарастающем процессе революционной борьбы получила руководимая большевиками рабочая (легальная) пресса, создавшая в летописях рабочего движения так называемый период «Звезды» и «Правды» (период 1910-1914 г.г.). Разоблачая «конституционные иллюзии» либералов и все виды оппортунизма (ликвидаторство, центризм, отзовизм), «правдисты» вели последовательно выдержанную революционную линию, концентрируя авангард пролетарской армии около редакции рабочей газеты, завоевавшей сочувствие и материальную поддержку со стороны масс пролетариата. Так в условиях наступления «объединенного капитала» и в атмосфере реакционного натиска правительства «объединенного дворянства» совершался процесс революционизирования трудовых масс и их большевизации (см. революционное движение, стб. 165/66).

Под ледяной корой контрреволюции, пытавшейся, согласно рецепту К. Леонтьева, «подморозить» самодержавную Россию, уже кипела возмущенная стихия поднимающейся новой революционной волны. Впечатление надвигавшейся грозы усиливалось начавшимся движением в войсках (июнь-июль, ноябрь 1911 г.) и, особенно в условиях голодного 1911 года, вспыхнувшим аграрным движением, охватившим 20 губерний. Призрак «второй революции» навис над страной, казалось, так недавно вступившей в «умиротворяющую полосу» карательных экспедиций и столыпинского террора. Как и в 1905 году, движение пролетарских масс давало толчок нарождавшейся оппозиции придавленных реакцией «общественных сил». В этом отношении особенно показательными были грандиозные политические демонстрации в дни похорон бывшего председателя 1-ой Государственной думы С. А. Муромцева (7/Х 1910) и «великого писателя земли русской» Л. Н. Толстого (9/XI в Москве и 11-12/ХІ 1910 г. в Петербурге). Было ясно, что накопившаяся скрытая энергия общественного недовольства ищет выхода. Возрождается студенческое движение (1908-1910), всегда отмечавшее общий подъем оппозиционных настроений русской интеллигенции. Черносотенное министерство Л. А. Кассо (1910-1914; см.), поднявшее гонения на высшее образование (университеты и высшие женские курсы), дало повод для нового, совместного на этот раз, демонстративного выступления как студенчества, так и левой профессуры и преподавателей московского университета (125 человек), вместе с президиумом последнего коллективно покинувших в 1911 году старейший университет (см. XXIX, 384') и вернувшихся в него лишь в 1916 году. Одновременно вновь зашевелились и разного рода общества и группы интеллигенции, спеша выразить свое сочувствие поднимавшейся волне рабочего движения. Таково было, например, знаменательное выступление «Русского технического общества», заявившего по адресу русской либеральной общественности, что «рабочие освобождают нас с вами» и потому интеллигенция обязана оказать им поддержку.

Всеобщее оживление, охватившее широкие слои интеллигенции, не могло остаться без влияния и на художественную литературу. 1912-ый год в этом отношении явился показательной датой и для русской беллетристики. Мрачные, мистические настроения ближайших лет рассеиваются; падает влияние символистов-декадентов; интеллигенция и литература отходят от Достоевского, проникаются бодрящими и жизнерадостными мотивами. Даже в стане упадочников чувствуется некоторое обновляющее течение (А. Блок, Брюсов и др.). В новых писаниях В. Вересаева, этих непосредственных «откликах» на современность («Живая жизнь», «К жизни», «К Пану»), отмечается начавшийся новый поворот в общественных настроениях, а в сборниках «Слово» и возродившегося «Знания» эта новая литературная струя получила особенно яркое выражение (см. русская литература). Литературное возрождение было налицо, как новое свидетельство того общественного сдвига, который привел в движение все живые силы страны, как бы пробудившейся после недолгой летаргии.

При всей своей оторванности от страны, от которой она была отделена барьером «3-го июня», не могла оставаться в стороне от общего оживления и нараставшего оппозиционного подъема и тревоги также и Государственная дума. Но, прежде чем сквозь стены Таврического дворца стал проникать угрожающий шум «живой жизни», внутри самой «работоспособной» Думы, еще в период наступившего для нее «политического затишья», начало назревать отрезвляющее сознание, что при всем водворившемся спокойствии она начинает «гнить на корню». Казалось, для подобранного Столыпиным народного представительства открывались перспективы законодательного творчества в тесном сотрудничестве с правительством. Однако, и этой последней «конституционной» иллюзии суждено было быстро рассеяться. Как ни старался думский центр и особенно конституционалисты-демократы (к.-д.), с одной стороны, сохранять конституционные аппарансы, а с другой — полную лояльность в своем угодничестве и «оппозиции» обнаглевшей контрреволюционной власти, к концу первой думской благополучной пятилетки «лакейская» — по выражению Витте — Дума определенно уперлась в тупик своего полного бессилия (см. XVI, 209/10). Уже в это время лидер к.-д. горько жалуется на «оторванность партий от населения», имея, очевидно, в виду, прежде всего, свою партию, усиленно проповедовавшую принцип легальной конституционной борьбы, а теперь вместе со всей Думой безнадежно варившуюся в собственном соку. Совершенно в том же смысле, но только еще с большей откровенностью, высказался в эти же дни и лидер разваливающегося «Союза 17 октября» Гучков (см. XVII, приложение 59'), прямо заявивший: «Мы изолированы в стране и Думе» и вынужденный в конце концов отказаться от поста председателя Государственной думы (март 1911 г.), после чего на его место был избран правый октябрист Родзянко (см.). Однако, приходя к верному выводу, что все они не имеют «глубоких корней в народе», и даже отказываясь на словах от «соблазна компромиссов» (к.-д.), вожди и представители думского большинства и его левой оппортунистической оппозиции все же как будто не сознавали, что их «легальная конституционная борьба», а по существу — игра в «парламент», изолировавшая их от народа, была естественным результатом их собственной же политики. В то время как руководимая к.-д. либеральная буржуазия шла в 3-ю Государственную думу с тем, чтобы «изолировать революцию», и во имя этой директивы блокировала «направо», тщательно отмежевываясь вместе с тем от «крайней левой» и стараясь увлечь за собой ее оппортунистическое крыло, — в это самое время последнее, со своей стороны, в лице меньшевиков-ликвидаторов, социалистов-революционеров, трудовиков и народных социалистов, вступило в ту же Думу с тем, чтобы «изолировать реакцию», то есть во имя спасения конституции от «черносотенной опасности» оказать деятельную поддержку либеральной буржуазии (к.-д.), которой оно уступало гегемонию в грядущей буржуазной революции. Таким образом, и те, и другие исходили из признания третьеиюньской Государственной думы как оплота российской конституции и, вступая на путь легальной думской работы и «сотрудничества классов», таким образом, стремились ликвидировать внедумские революционные методы борьбы, «подпольные» организации и всякого рода выступления, которые могли «запугать» буржуазных реформаторов. Заняв такую позицию и тем самым повернувшись спиной к народным массам, 3-я Государственная дума изолировала себя и свою «конституцию», обрекая, таким образом, всю свою деятельность на полный крах, бесплодное топтание на месте. Хотя думское «болото» и склонно было открыто сваливать свои законодательные неудачи и полную безрезультатность своей работы то на «политическую неподготовленность масс» (Милюков), то на обструкционную деятельность Государственного совета, «разрушающего чужое (то есть Государственной думы) творчество», однако, задыхаясь в атмосфере собственной лояльности, оно, под влиянием нарастающего в стране революционного настроения, само начинало приходить в брожение, с тем, однако, чтобы выслушать в ответ на запрос по поводу ленского расстрела классические слова министра внутренних дел А. А. Макарова (см. XXIII, 707): «Так было — так будет!» (11/IV 1912). Еще более ярким примером вызывающего игнорирования немощной думской оппозиции правительством может служить небывалый в летописях русской юстиции процесс по «делу» Бейлиса, инсценированный министерством Щегловитова по требованию союзов «русского народа» и «объединенного дворянства», в противовес думскому законопроекту о равноправии евреев (см. XXXVI, ч. 2, 601/02), завершившийся, впрочем, полным провалом «кровавого навета» реакционной шайки, выступившей на этот раз в борьбе против революции под знаменем воинствующего антисемитизма.

Чем ближе подходили последние сроки 3-ей Государственной думы (29/VIII 1912 г. она была распущена), тем заметнее обозначался поворот в настроении думского большинства. Изверившись в Государственной думе, как конституционном орудии, и с тревогой прислушиваясь к новому подъему движения масс, к.-д., спасая свои позиции, на этот раз в своем партийном органе («Речь», З/II 1912 г.) поспешили объявить, что Дума приобретает теперь крупное значение как «общественная сила», то есть в качестве выразительницы внедумских настроений страны. Полевение октябристско-кадетского думского центра нашло свое выражение в общем повышении тона выступлений ораторов либеральной буржуазии, в более резкой критике политики правительства (против министерства Кассо по 7 запросам, министерства внутренних дел, военного и т. д.), а также в выдвигании более либеральных законопроектов и резолюций. Отмеченные тенденции с особой силой начали сказываться в 4-ой Государственной думе, открывшей свои заседания 15/ХІ 1912 года. Уже предшествовавшая ее открытию избирательная кампания ярко отметила очевидное полевение избирателя не только среди демократических масс (завоевания большевиков по рабочей курии крупнейших городов — думская «шестерка»), но и на буржуазном фронте (окончательное оформление партии «прогрессистов» и т. п.). Выборы происходили в обстановке обостренной избирательной борьбы, при блоке октябристов с к.-д. и при усиленном вмешательстве агентов правительства, которое пустило в ход все зависящие от него мероприятия — от разного рода способов давления на избирателей до «разъяснений» и ареста наиболее популярных местных деятелей, уполномоченных (выборщиков) и, наконец, кандидатов в депутаты. При этом была произведена широчайшая мобилизация приходского духовенства, специально на сей случай инструктированного. Руководящая роль в проведении этого, достигшего высшей степени, произвола администрации принадлежала пресловутому Макарову, который 16/ХІІ 1912 года был уволен с поста министра внутренних дел и заменен новым представителем реакции, бывшим черниговским губернатором Н. А. Маклаковым (братом известного кадетского депутата), игравшим одновременно и роль придворного шута, увеселявшего царскую семью, и самого злостного проводника дворянско-монархической реакции, настойчиво агитировавшей против Государственной думы.

Однако, не взирая на все эти ухищрения и открытые насилия над избирателями и их избранниками, правительству не удалось достигнуть своих целей в смысле дальнейшей подтасовки выборов в сторону усиления правых элементов. Правда, физиономия 4-й Думы немногим отличалась от 3-ей, численное распределение депутатов резко не изменилось, но настроение думцев было теперь уже иное. Внутри думского центра, сохранившего свою прежнюю двойственность (правооктябристское и октябристско-кадетское большинство), наблюдаются некоторые характерные сдвиги. Во-первых, следует отметить, что произошло некоторое увеличение числа правых и националистов (148 депутатов — в 3-ей и 185 — в 4-й), которые, однако, утратили всякую реальную почву под ногами и своими хулиганскими и обструкционными выпадами в Думе лишь подчеркивали свою беспочвенность. С другой стороны, заметно сократилось число октябристов (120 — в 3-ей и 98 — в 4-й) и возросло количество прогрессистов (с 36 до 48) и к.-д. (с 52 до 59), что указывало на полевение буржуазии, представленной теперь 107-ю мандатами либерального центра вместо 88 в 3-ей Думе. Таким образом, внутренний сдвиг в 4-й Думе влево не подлежал сомнению. Но так как это продвижение не шло далее конституционно-демократической партии, то произошло как бы уплотнение думского центра в сторону партии «народной свободы» и за счет почти совершенно развалившегося «союза 17 октября», от которого откололись «прогрессисты», а затем, после ноябрьского съезда (8/ХІ 1913) и группа так называемых «земцев-октябристов» (22 человека), отмежевавшаяся от правого крыла партии, отрекшейся от резко-оппозиционной резолюции своего партийного съезда. Отмеченная общая тенденция внутридумской перегруппировки партий нашла свое окончательное выражение в образовавшемся в 1915 году «прогрессивном парламентском блоке», куда вошли не только перечисленные выше партии, но и отделившаяся от правых так называемая «прогрессивная группа националистов» (граф В. А. Бобринский, Шульгин и др.). От Бобринского к Милюкову — таково было направление этого знаменательного сдвига, нашедшего свое воплощение в «прогрессивном блоке», в годы Мировой войны и распутинской свистопляски стяжавшем даже себе и Думе некоторую популярность. Собственно говоря, эта оппозиционная роль 4-ой Думы, выступившей из своего равновесия и объявившей войну «темным силам», относится уже ко времени разгара мировой бойни и окончательного развала романовской империи. До наступления же этого критического момента Дума, возглавленная октябристом Родзянко, продолжала еще лавировать в русле соглашательских иллюзий и двусмысленных посулов премьера Коковцова (см.), выступившего перед новой Думой с декларацией 5/ХІІ 1912 года, где вместе с комплиментами по адресу 3-ей Государственной думы давались весьма неопределенные обещания «крупных» преобразований. В ответ на это тактическое выступление вполне откровенно тогда же прозвучала лишь декларация социал-демократической фракции с требованием учредительного собрания, резко диссонировавшая с бессильной фрондой руководящего думского центра, без каких-либо осложнений и даже без прений (как это было, например, 6 января 1915 года в краткую З-ю сессию) принявшего очередные бюджеты. Впрочем, подчеркивая — в лице своего председателя — свои верноподданнические чувства (при открытии 4-й сессии Государственной думы, во время «романовского» 300-летнего юбилея и т. д.), 4-ая Дума посвятила почти всю сессию 1913-1914 года борьбе с министром внутренних дел Маклаковым, который, после того как правительству стало ясно, что оно потерпело с выборами полную неудачу, начал упорную кампанию за «разгон» новой Думы, ведя в отношении последней обструкционную политику за спиной Совета министров (провал законопроекта о польском языке в школе и т. п.). Больше половины запросов Думы за это время касалось именно политики министерства внутренних дел. Особенное раздражение Маклаков вызвал против себя весной 1913 года, когда в Петербург (после взятия Адрианополя) прибыл победитель турок в балканской войне Радко-Дмитриев (см. XLVI, приложение 435') с секретной миссией «повергнуть к стопам его величества Константинополь». Организованные славянские торжества, обед у министра иностранных дел Сазонова и в особенности патриотическая демонстрация, на приеме Радко-Дмитриева в Государственной думе, в результате привели к организованному полицией избиению мирной манифестации (перед болгарской и сербской миссиями) на улицах Петербурга (17 и 18/III-1913) по приказу Маклакова. Дикая выходка министра внутренних дел послужила поводом для соответствующего «запроса» в Думе. Впрочем, не с одним Маклаковым Государственная дума повела в это время борьбу. Арест учащихся в гимназии Витмер (9/ХІІ 1912) дал повод Думе подвергнуть резкой критике политику министра народного просвещения Кассо и вынести «формулу перехода» против министра, поставившего себе целью циничное нарушение закона, как это было еще раз констатировано той же Думой в запросе о нарушении Кассо высочайшего указа 17 апреля 1905 года о «родном языке» в школе для лиц инословных вероисповеданий (6 февраля 1913 г.). Весьма резкое столкновение произошло у Думы и с военным министром Сухомлиновым по поводу незаконного проведения им изменения устава Военно-медицинской академии (20/III 1913), против чего протестовал даже Сенат, отказавший в опубликовании распоряжения министра, хотя Николай II поспешил — по докладу Сухомлинова — санкционировать это беззаконие, нарушавшее права Думы, своей высочайшей апробацией. В процессе обострения взаимных отношений между Думой и царскими министрами дело дошло, наконец, до объявления последними полного бойкота Государственной думы после того, как Марков 2-й в своей речи по поводу министерства финансов (лето 1913 г.) бросил фразу: «нельзя красть». Так как на требование официального извинения перед министром от лица Государственной думы Родзянко ответил отказом, то министры объявили «забастовку» и прекратили посещение заседаний Думы, что и продолжалось несколько месяцев (до осени 1913 г.), пока, наконец, Марков 2-й не принес свои «личные» извинения министру, чем последний и удовлетворился. Все эти обстоятельства еще более обостряли взаимные отношения между Государственной думой и правительством «объединенного дворянства», опиравшимся на Распутина и его клику. В контакте с закулисными диверсиями Маклакова, с крайних правых скамей Государственной думы открыто начали заявлять требования разгона «революционной» Думы, в которой все чаще стали раздаваться речи по адресу «старца» и его приспешников, по поводу чего царем еще на майских торжествах 1912 года, при открытии памятника Александру III, было выражено недовольство направлением думских прений, о чем Николай II и заявил весьма жестко представлявшейся ему делегации Государственной думы. Было ясно, что близится новое наступление на строптивую думу, в особенности после того, как даже октябристы, в качестве директивы своей парламентской фракции, провозгласили «неуклонную борьбу с вредным и опасным направлением правительственной политики». Премьерство В. Н. Коковцова (см. XXIV, 462), приобщившего с 11/ІХ 1911 года (после смерти Столыпина) к своему портфелю министерство финансов (с 1906 г.) также и полномочия председателя Совета министров, по существу, обнаружило в нем и на этом новом для него поприще такую же бесцветную фигуру типичного бюрократа, каким он заявил себя и на финансовом посту, сменив графа Витте. Прославив себя лишь афоризмом на счет русского «парламента» (см. XXIV, 463), Коковцов оказался неспособным вести какую-либо определенную политику, почему и не сумел удовлетворить ни правительственных, ни думских кругов, служа лишь ширмой для таких активистов реакции, как действовавшие при нем министр внутренних дел А. А. Макаров, сорвавшийся на ленской катастрофе, или Н. А. Маклаков, достойный преемник последнего. А поскольку в своей финансовой политике Коковцов не решался идти навстречу националистическим авантюрам крайней правой, которая явно была им недовольна, то падение его становилось неизбежным, тем более, что против него, в конце концов, ополчился и Государственный совет, где его противником выступил С. Ю. Витте.

Весьма симптоматичным было уже упоминавшееся выше выступление Коковцова с правительственной декларацией перед Думой четвертого созыва (5/ХІІ 1912), когда он произнес программную речь, представлявшую набор ничего не говорящих пустых фраз и намеков, вызвавших недовольство всех фракций Думы, от крайнего правого до крайнего левого ее крыла, речь, представлявшую лишь новую правительственную ширму «хороших слов», прикрывающих продолжающееся «административное хулиганство» властей. Преемник Столыпина не сумел импонировать новому изданию третьеиюньской Думы, которой он, в лице ее предшественницы, поставил в особую заслугу то, что она из 2¹/₂ тысяч правительственных «законопроектов» санкционировала 2 200, одобрив среди этой законодательной «вермишели» и знаменитый закон о крестьянском «землеустройстве», и выдел Холмщины, и разгром Финляндии. Все это предрешало не только ближайшую судьбу неудачливого премьера, но и намечало ту линию, которой должно было определиться назначение его заместителя.

Последовавшее за отставкой Коковцова в 1914 году демонстративное вторичное назначение на пост премьера, еще до начала войны, Горемыкина (см.; 30 января 1914 г. — 20 января 1916 г.), вызвавшего при первом же своем выступлении в Государственной думе небывалую обструкцию «левых», не оставляло сомнений на счет истинных намерений правительства. Новое появление у власти этого прислужника реакции ознаменовалось, прежде всего, перерывом занятий Государственной думы (28/ІІІ), против которой «освистанный» премьер повел настойчивую агитацию в «сферах». Впрочем, Горемыкин отражал лишь настроения и планы придворного круга, в центре которого стояла троица — Распутин, Александра Федоровна и Вырубова, направлявшие действия безвольного Николая II (см. ХХХVІ, ч. 3, 217/18) и сами инспирируемые кликой «объединенного дворянства». Что касается этих «планов», то они с достаточной определенностью заявили себя уже в петергофском совещании 18 июня 1914 года, как бы повторившем такое же собрание в июле 1905 года (см. XXXVI, ч. 5, 490). На этот раз со всей откровенностью был поставлен вопрос об окончательной ликвидации «ошибки» 17 октября и о возвращении к «булыгинскому» проекту «представительства».

Несмотря на указанные выше сдвиги, совершившиеся и совершавшиеся внутри Государственной думы, она все же не в силах была сдвинуться с мертвой точки и пойти на открытый разрыв с правительством. Напротив, Родзянко в своей думской тактике всячески старался предупредить и смягчить всякое слишком решительное выступление Государственной думы, в то же время на своих докладах у царя пытался «уговорить» своего вероломного собеседника удалить Распутина и создать кабинет «доверия», ручаясь при этом, что руководимая им Дума не питает никаких революционных замыслов.

Движущие силы страны лежали вне Думы. Скромная ячейка думской фракции большевиков являлась единственной представительницей этих внедумских и решительно направленных против Государственной думы революционных сил. Думская «социал-демократическая рабочая фракция», как позднее она себя наименовала официально в отличие от меньшевистской «семерки» (во главе с Чхеидзе), была единственной партийной группой в Думе, которая выражала революционные устремления российского пролетариата, встретившего открытие последней Думы массовой политической демонстрацией. В то время как почва все более и более уходила из-под ног буржуазных и социал-соглашательских партий и они открыто жаловались на свой «отрыв» от масс, большевики, напротив, все более закрепляли свои позиции среди этих масс. Новый мощный подъем рабочего движения 1912-1914 годов, вздымаясь грозной волной, вместе с тем высоко поднимал на своем гребне партию революционного социализма, пронесшую сквозь все перипетии озверевшей контрреволюции и общественной реакции, с ее ликвидаторско-соглашательскими тенденциями, свои «неурезанные лозунги» и сохранившей уверенность в близком взрыве новой революции. Июльские «баррикадные дни» 1914 года в северной столице (см. ниже, революционное движение, стб. 165) явились в указанном смысле первым грозным предупреждением. Но начавшееся революционное движение было оборвано. Империалисты всех стран, вкупе с романовской империей, в этот момент поспешили с объявлением войны, железным кольцом охватившей народы и бросившей их в братоубийственную борьбу в атмосфере шовинистического кошмара. Только революционный пролетариат, руководимый своей партией, сумел в эти дни всеобщего воинственного угара империалистов всех стран не только сохранить свою непримиримую классовую позицию, но и открыто заявить свой демонстративный протест против хищнической войны, ответив на события дня петербургской стачкой, с чем так знаменательно совпал приезд в Россию французского президента Пуанкаре (9-10 июля старого стиля), самого рьяного сторонника мировой бойни. Это был второй его визит — после его первого приезда в 1913 году, когда он, в роли премьера и министра иностранных дел, вел усиленную подготовку войны.

Выступление столичного пролетариата должно было несколько омрачить впечатления высокого гостя, хотя — очевидно — и не было оценено им как предостережение по адресу империалистического блока.

Россия в Мировой войне. Мировая война, вспыхнувшая, как будто, по случайному поводу убийства австрийского эрцгерцога в Сараево 28 июня 1914 года, повлекшего за собой объявление Австрией войны Сербии (28/VІІ), а затем Германией — России (2/VIІІ), как известно, подготовлялась давно (см. дипломатия и мировая война, XLVII, 42/86), более 30-ти лет, восходя своими источниками ко времени франко-прусской войны 1870-71 годов, когда было положено начало бурному росту немецкого капитализма и все возраставшему антагонизму между английским и германским империализмом, с одной стороны, и германским и французским — с другой (см. система вооруженного мира, XXXIX, 53 сл., и империализм и мировая война, XLVII, 1/33). Вовлечение в мировую склоку гигантов капитализма Российской империи, являвшейся в лице своих командующих классов, как уже было отмечено выше, по существу орудием в руках англо-французского монополистического капитала, предопределилось как интересами руководителей «Тройственного согласия», так и собственными вожделениями российских империалистов, давно простиравших свои руки на Ближний Восток в целях овладения «проливами» и Константинополем. Царизм особенно усилил эти свои претензии после японской войны, определившей решительный поворот николаевской дипломатии от немецкой ориентации в сторону англо-французских соглашений (1905-1907), закончившихся образованием Антанты (см. тройственное согласие, XLI, ч. 9, 296/98). Правительство Николая II, попав в компанию столь могущественных «союзников», не могло упустить случая сделать попытку окончательного разрешения вековой проблемы о «проливах», поставленной еще в 1895-96 годах и уже не сходившей после этого с «повестки» императорской дипломатии с тем, чтобы с новой остротой быть поставленной в «порядок дня» в XX столетии. Уже в 1905 году министр иностранных дел Извольский поставил ребром перед правительством вопрос о войне на Ближнем Востоке, в целях захвата проливов и Константинополя, и затем с еще большей настойчивостью выдвинул ту же проблему на совещании 21 января 1908 года. Правда, планы воинствующего министра, благодаря Витте и Столыпину, под впечатлением только что пережитой революции, были отклонены, но вопрос не был снят. Извольским была сделана попытка «мирным» путем, с помощью дипломатической диверсии, купить у Австрии, ценой согласия на аннексию в ее пользу Боснии и Герцеговины, «право» на Дарданеллы, но попытка эта окончилась скандальным провалом для царского правительства (см. XLVII, 50/51) и привела вскоре к падению самого Извольского, отправленного послом в Париж (1910). Совершенно платонический характер носил другой, заключенный им несколько ранее (в 1909 г.) в тех же целях, накануне итало-турецкой войны, договор с Италией об «уступке» ей Трентино. Однако, эти неудачи не охладили империалистических порывов министерства иностранных дел. После несбывшихся ожиданий, связанных с первой балканской войной 1912 года, преемником Извольского, новым министром иностранных дел Сазоновым, в декабре 1913 года был вновь возбужден тот же «проливный» вопрос под давлением экспортеров хлеба, которые несли огромные убытки благодаря закрытию Дарданелл во время балканской войны. В особой «Записке», поданной царю 23 ноября 1913 года, Сазонов доказывал необходимость овладения «проливами», так как «нейтрализация» их не могла обеспечить России ни возможности «дальнейшего наступательного движения в Малой Азии», ни «гегемонии на Балканах». Министр был энергично поддержан военной партией, во главе с Сухомлиновым высказавшейся за «активную политику». Однако, благодаря протесту Коковцова и партии «штатских» вопрос еще раз был отсрочен до февраля 1914 года, когда он с новой настойчивостью был поставлен на очередь в дипломатических сферах, поскольку его окончательное разрешение всецело зависело от санкции союзников, каковая последовала лишь в начале 1915 года (меморандум Сазонова 4/III 1915 г.; см. XLVII, 78/79).

Российской дипломатии стоило немалых усилий, чтобы вырвать, наконец, официальное признание со стороны своих союзников «исторических» прав России на этот жирный кусок «добычи», которая должна была достаться ей в результате предстоящего «изменения карты Европы». Но при этом союзники дали ясно понять царскому правительству, что получить «ключи к господству над Балканским полуостровом и Малой Азией» последнее может лишь в Берлине, где предполагалось союзниками подписание «мира» на развалинах «раздавленной» Германской империи. Николаевским правительством в связи с этим и были приняты все меры для подготовки и использования в указанном смысле сараевских событий, разрубивших туго затянувшийся узел империалистических интриг.

Австрийский ультиматум Сербии 23 июля 1914 года, таким образом, послужил для России благовидным предлогом, чтобы приступить к реализации «высочайшего приказа по мобилизации», подписанного Николаем еще в 1912 году, когда был готов и план войны. В ответ на это Германия объявила себя в «состоянии военной угрожаемости», а после короткого периода лицемерных переговоров между сторонами, якобы в целях предотвращения предрешенной кровавой развязки, 2-го августа (20 июля старого стиля) Германия объявила России войну (см. XLVII, 58/73). Провокационный план Бьюкенена «предоставить германскому правительству всю ответственность и всю инициативу нападения» восторжествовал. Антанте оставалось только обороняться от «разбойного» нападения немецкого империализма.

Мировая война запылала сразу на всем континенте, перекинувшись затем и по ту сторону океана (см. четырехлетняя война, XLVI, 1 сл.).

Сложный комплекс международных отношений, при котором совершилось вступление России в мировую бойню, создавался столкновением интересов гигантов мирового рынка, за хищническую политику которых приходилось расплачиваться тем самым миллионам трудового «народа», от имени которого шовинисты всех стран подняли человеконенавистническую резню во всеоружии невиданной до тех пор военной техники. Но вместе с тем следует отметить также и мотивы социально-политического порядка, сыгравшие свою роль в возникновении Мировой войны. Эти мотивы были весьма откровенно сформулированы одним парижским банкиром, заявившим: «Чем бы ни кончилась война, лишь бы она покончила с социализмом». В этой декларации представителя финансового капитала как нельзя ярче сказался страх социальной революции, который все сильнее овладевал буржуазией всех стран в условиях обострявшегося конфликта между трудом и капиталом. Недаром в Великобритании в 1913 году образовался «Союз английских предпринимателей» со специальной целью борьбы с рабочим движением, а правительства «великих держав» проявляли весьма серьезно беспокойство перед угрожающим ростом недовольства среди рабочих масс в связи с увеличением армии безработных. Что касается России, то, как мы уже видели, накануне объявления войны она жила как бы на вулкане при явном подъеме новой революционной волны. И если накануне 1905 года Плеве усиленно настаивал на «маленькой победоносной войне» для предупреждения грядущей революции, то теперь угроза новой революции заставляла правительство спешить с предупредительными мерами, чтобы утопить в потоках крови «авангард» пролетарской армии, перебросив его с внутреннего фронта на внешний, под ураганный огонь артиллерии и пулеметов.

Война, действительно, оборвала у нас начавшееся было вновь революционное движение, втянув всю страну в стремительный водоворот событий, связанных посредственно и непосредственно с войной. В то время как миллионы «серых шинелей», оторванных от домашнего очага и производительного труда, двигались мрачной тучей на театр военных действий, где инсценировалась мировая драма, в тылу началось лихорадочное оживление, возбуждаемое широковещательным лозунгом: «Все для войны, все для победы».

Война всколыхнула все классы, все партии. Правительство, буржуазия, интеллигенция всех рангов и толков, трудовые массы — все по своему реагировали на грозный взрыв мировой катастрофы. Как было уже отмечено, с объявлением войны у правительства явилась надежда расправиться окончательно со становившимся снова грозным революционным движением. Уверенное, что благодаря войне ему удастся покончить с революцией и в то же время привлечь на свою сторону буржуазию, правительство поспешило созвать Государственную думу и на торжественном приеме ее депутатов (26/VІІ 1914) устами Николая призвать «народных представителей» к единению с ним, причем основная цель данной церемонии была высказана царем со всей откровенностью: «Оставим на время заботы обо всем прочем, хотя бы важном и государственном, но не насущном для настоящей минуты, ибо ничто не должно отвлекать мысли, воли и сил наших от единой теперь цели» — одоления врага. Правительство не ошиблось в своих расчетах: думцы в заседании 26 июля ответили на «высочайший призыв» патриотической декларацией, к которой присоединились не только к.-д., но и трудовики, и Керенский, и лишь одинокий протест большевистской Российской социал-демократической рабочей фракции внес резкий диссонанс в согласный хор палаты, которую еще раз поманили очередным обманом: сначала победа, а затем... реформы. После этого «проявившая полное единение с правительством» Дума была распущена до февраля 1915 года.

Но прежде, чем успела расстроиться эта гармония между Государственной думой и правительством, подогреваемая надеждой либералов на «оздоровление власти» (Струве) перед лицом «смертельной опасности», последнее с места в карьер вступило на путь репрессий. Удары были открыто направлены против организованных рабочих масс и их вождей: 5 ноября 1914 года произведен был арест группы социал-демократических большевиков и в том числе большевистской фракции Думы. Дело закончилось судом и ссылкой всех в Сибирь при полном замалчивании думским большинством всего происшествия и без малейшей попытки со стороны Государственной думы вступиться за депутатов левой. Далее последовало закрытие страховых касс, социал-демократических газет и разгром профессиональных союзов; «беспокойные элементы» из рабочих отправлялись на фронт и подвергались массовым арестам, причем забастовки квалифицировались теперь сообразно положению военного времени, в связи с милитаризацией «оборонной промышленности». Одновременно с этим возобновились и все типические приемы националистической политики правительства, с систематической травлей «инородцев» и иноверцев окраин, особенно же евреев, на которых возлагалась ответственность за все неудачи на фронте и в тылу и которым предъявлялись клеветнические обвинения в предательстве, шпионаже, дезорганизации внутреннего рынка и так называемых государственных преступлениях. Польша, Финляндия, Кавказ, Западный край, Украина сделались вновь объектами русификаторских экспериментов и национального угнетения (борьба за язык, школу и т. д.).

Буржуазия и помещики, кровно заинтересованные в успешном завершении войны, с которой для них тесно связанны были их империалистические, захватные стремления, с особенным одушевлением демонстрировали свои «патриотические» чувства. Это особенно приходится сказать о промышленниках и, в первую очередь, о владельцах металлургических предприятий (интересы текстильной индустрии отодвигались на второй план, что вызывало явное недовольство ее руководителей), которым война не только в ее конечных результатах, но и в своем процессе сулила колоссальные барыши. Но если у промышленных магнатов кружилась голова от разгоравшейся вакханалии небывалой наживы на войне, то и землевладельцы не оставались в накладе. Хлебные поставки при высоких ценах на зерно и спекулятивных махинациях сулили им не менее обильную «жатву» барышей, а стремительное падение ценности рубля создавало благоприятную конъюнктуру для помещичьей задолженности, приводя к реальному понижению долговых обязательств. Интересы торгового, промышленного капитала и аграриев, таким образом, совпадали, объединяя и ту и другую сторону на общем лозунге — «войны до победного конца». Понятно, что при таких условиях военные кредиты еще накануне войны, в мае 1914 года, прошли через Государственную думу при ее общей (за исключением социал-демократов) поддержке, а начало войны вызвало, как уже было упомянуто, единодушные декларации думских фракций, от Пуришкевича до трудовиков, высказавшихся за решительный «отпор врагу». Дума, в лице своего председателя Родзянко, провозгласила союз «народа» с правительством во имя борьбы до «победного конца», причем Родзянко решительно отклонил обращенное к нему предложение принять на себя миссию посредничества между «противниками» на предмет скорейшего прекращения мировой бойни, горячо убеждая в то же время царя на высочайших аудиенциях в том, что «проливы должны быть наши» (см. его записки «Крушение империи»). Закрепляя, таким образом, единый противогерманский фронт, оборонческие партии, как в Государственной думе, так и вне ее, одновременно призывали к всеобщему «единению» на внутреннем фронте, высказываясь против всякой «смуты» и приглашая друг друга, по примеру конституционалистов-демократов, отбросить на время войны «все, что разделяет» их, то есть свои программы, с тем, чтобы направить все свои силы для «полной победы» над врагом. При этом либералы энергично мобилизуют свои кадры, так что их усилиями уже в начале войны складываются или, лучше сказать, возрождаются, под именем «Всероссийского земского союза помощи больным и раненым» (30/VІІ 1914 г.) и «Союза городов» (8-9/VІІІ 1914 г.), «Общеземский» и «Городской» союзы, впервые возникшие и деятельно работавшие еще в период японской войны для помощи пострадавшим от войны — не только больным и раненым воинам, но и мирному населению. Эти буржуазные организации, объединившиеся в июле 1915 года в общий союз Земгор, развили энергичную и широкую деятельность, далеко вышедшую за ее первоначальные рамки, охватив и продовольственную помощь в тылу, и дело снабжения армии под руководством земского деятеля князя Г. Е. Львова (см. XVII, приложение 13'), будущего председателя Временного правительства.

В атмосфере всеобщего возбуждения и воинственного задора пышно расцветают махровые цветы всяческого шовинизма (в результате чего, между прочим, происходит «высочайшее» переименование Санкт-Петербурга в Петроград) и прежде всего «немцеедства». Не говоря уже об изуверских выкриках в правом лагере, откуда раздавались прямые призывы к немецким и, разумеется, еврейским погромам, в административном порядке принимается ряд репрессивных мер в данном направлении. Наряду с массовыми высылками из пределов европейской России немцев и просто лиц с немецкими фамилиями, и закрытием немецких фирм, в правительстве, при поддержке «правых» членов Государственной думы, был выработан проект конфискации земель колонистов-немцев, с тем, чтобы отобранные земли пустить в раздачу отличившимся на фронте воинам. В связи с этим был поднят вопрос о полной «ликвидации» всех вообще имущественных прав, как в городах, так и в сельских поселениях, лиц немецкого происхождения, вступивших в русское подданство после 1870 года; лиц же германского подданства предлагалось лишить права участия в русских промышленных и торговых предприятиях. Но дело не ограничилось протестом против немцев и «немецкого засилья» со стороны реакционного лагеря, где привыкли отыгрываться на «инородцах» по поводу вопросов внутренней политики; на сей раз и вся либерально-буржуазная пресса в один голос поднимает кампанию «на страх врагам». Газета «День» (сентябрь 1914 г.) требует, чтобы «мир был продиктован (немцам) в Берлине», «Биржевые ведомости» заявляют, что германский милитаризм должен быть «беспощадно раздавлен», «Речь» возмущается призывом папы прекратить войну «во имя христианской любви» (ноябрь 1914 г.), высказываясь против «всевозможных предложений быстрого мира». О «невозможности мира» говорят и «Русские ведомости» (сентябрь 1914 г.). Особенно характерным оказалось выступление известного беллетриста Ф. Соллогуба, опубликовавшего в октябре 1914 года статью под заглавием: «Мира не будет». Автор, впадая в какое-то неистовство, объявляет немцев «язычниками», «нехристями», которых мало победить, но надо окончательно раздавить во имя «нашей восточной мистической религиозной души», во всем противоположной «механизированной душе» Германии. Этот бред литератора-декадента нашел впоследствии яркий отклик на съезде монархистов в Петрограде в ноябре 1915 года, со всеми выводами из него погромного характера. Однако, вся эта шовинистическая шумиха под лозунгом «война до победного конца» не ограничивалась только «бряцанием оружием» на газетных и журнальных столбцах. Начали откровенно выявляться и те империалистические вожделения, которые определяли самые цели войны. В сборнике «Чего ждет Россия от войны?» в это время Милюков открыто выступил со статьей, где от лица России предъявлялись требования на аннексию Галиции, австрийской Силезии, восточной части западной Пруссии, «проливов» и Константинополя, Великой Армении, некоторых владений Закавказья, Малой Азии и т. п. В том ж смысле «Биржевые ведомости» объявили, что «мы» (то есть российская буржуазия) «являемся естественными наследниками европейских владений Турции» и «наконец-то должны стать балканской державой» и т. д. В полном согласии со всеми этими публицистическими декларациями, под впечатлением как будто бы удачно складывавшихся условий на театре военных действий, развернулись и прения в Государственной думе, открывшейся 27 января 1915 года на 3 дня. Один оратор за другим (Е. Ковалевский, Милюков, Ефремов, Шидловский, В. Львов, Савенко, Левашев), поднимаясь на думскую трибуну, в патриотическом соревновании с другими, под бурные аплодисменты думского большинства, старался превзойти своего предшественника в планах перекройки «карты Европы» во имя разрешения «исторических задач» всуе поминаемого «русского народа», который, эшелон за эшелоном, гнали в окопы таскать из пламени войны каштаны для российской буржуазии, охваченной империалистическим азартом. «Завершение векового спора» о проливах и Константинополе, «обеспечение наших прав в святой земле», «освобождение Армении от турецкого ига», «окончательное присоединение» и слияние «Руси Червонной, Руси Зеленой, Руси Угорской» с «Великой, Малой и Белой Русью», «воссоединение польского народа» под «сень двуглавого орла» и, наконец, «расчленение Австро-Венгрии» в предотвращение усиления Германии — таковы были воодушевленные лозунги, потрясавшие «во имя освобождения человечества» (Милюков) своды Таврического дворца. При этом все перечисленные «требования» сопровождались неизменным рефреном по адресу Германии и немецкого народа — «сокрушить, разбавить, удушить», и только со стороны крайних правых, сочувствовавших монархической Германии, была сделана «смягчающая» оговорка, что «нет никакого основания требовать, чтобы весь немецкий народ был истреблен и сметен с лица земли», оговорка, поддержанная затем «Новым временем», очевидно в расчете на спасающую диверсию «сепаратного мира» ради утверждения вновь угрожаемых со стороны «внутренних врагов» «исконных» основ Российской империи. Все эти громкие выступления сопровождали своеобразным аккомпанементом дипломатические «ноты», которыми в это время усиленно обменивались союзники Антанты по вопросу о проливах и прочей «добыче» (см. XLVII, 78/79) и в которых повторялись те же заявления о недопустимости каких-либо мирных переговоров до полного разгрома Германии. «Никакой мир невозможен, пока события не позволят навязать Германии такой мир, который бы закрепил окончательный разгром ее военной гегемонии», так заявил Георг V русскому послу в Лондоне и вскоре получил в ответ заверение Николая II: «Всецело разделяю каждую мысль короля. Прошу заверить его величество, что, несмотря ни на какие препятствия или потери, Россия будет бороться с ее противниками до конца», то есть пока союзниками-победителями не будет в Берлине «радикально разрешена задача Константинополя и проливов». Но в то время как союзники уверенной рукой кроили «карту Европы», спеша разделить шкуру еще не убитого медведя, последний, не уступая в хищническом азарте своим противникам, открыто провозглашал свои заявки на аннексию Бельгии, Остзейского края, раздел колоний и т. д. И в том, и в другом лагере правительство и имущие классы сливались в общем воинственном энтузиазме.

При таких условиях в николаевской России, в полном согласии пока с правительством и «союзниками», уже в начале 1915 года окончательно оформились размеры аппетита империалистического блока помещиков и торгово-промышленной буржуазии, причем последняя, как бы предвосхищая съезд монархистов, уже в ноябре 1914 года в особом воззвании «Московского купеческого общества», опубликованном в «Дне», «предоставляя нашим братьям-воинам защиту на поле брани», выступила с «патриотическим» провозглашением «бойкота австрийских и германских фирм», приглашая русских людей «способствовать возрождению и укреплению отечественной промышленности на благо России» и не слишком «торопиться» с миром. Усиленно настаивая в то же время в Думе на передаче заказов, связанных с обороной, из рук казенных заводов в руки «частных фирм», она, не без злорадства, обвиняла черносотенное правительство в «государственном социализме». Колоссальные сверхприбыли, которые на войне срывала российская «объединенная промышленность» (распоряжавшаяся делом обслуживания армии через «военно-промышленные комитеты» и «особое совещание по обороне»), естественно, не только делали ее сторонницей затягивания войны, но и фактически осложняли военные операции русской армии. Дело в том, что патриоты промышленности путем злостных спекуляций создавали искусственный «голод» в деле снабжения снарядами и прочим боевым оборудованием театра войны, как было установлено, например, в думских комиссиях накануне карпатской катастрофы (весна 1915 г.). Патриоты «дорогого отечества» и энтузиасты «великой России», как говорится, не положили охулки на руку ради великой задачи «возрождения и укрепления отечественной промышленности», не говоря уже о невероятных злоупотреблениях, происходивших при раздаче военных заказов при участии царской фаворитки, балерины Кшесинской.

Таковы были результаты (до поры до времени скрываемые в «оборонительных» совещаниях Государственной думы) патриотических подвигов буржуазии на едином тыловом фронте, объединившемся вокруг правительства под девизом «все для войны до полной победы». Однако, это широко прокламированное единение «всей страны» перед лицом общего врага оказывалось далеко не полным и отравлялось систематическими выступлениями из революционного лагеря (см. ниже революционное движение). Следствием этих выступлений явилась бешеная травля большевиков и упомянутый уже выше арест большевистской думской фракции и видных деятелей партии правительством, почувствовавшим было себя вновь победителем в окружении «патриотической» поддержки Государственной думы и агрессивно настроенных элементов страны.

Впрочем, и единению между правительством и «обществом» не суждено было сохраниться на сколько-нибудь длительный срок. Едва только кажущееся благополучие на военном театре завершилось первой грозной катастрофой на галицийском фронте (май 1915 г.), а с ней поколебалась и уверенность буржуазии в способности распутинского правительства выполнить лежащую на нем миссию — довести войну до «победного конца», — как эфемерная гармония единения с правительством, в которую так хотелось верить либералам, дала уже первую свою трещину, вскоре превратившуюся, казалось, в непереходимую пропасть.

Потрясающее отступление с Карпат (после того как великий князь Николай Николаевич был пожалован бриллиантовой шпагой за «блестящее» присоединение Галиции) с последовавшей за ним потерей в течение лета 1915 года 14-ти губерний на территории Белоруссии, Литвы, Польши, Курляндии (см. XLVI, 71/76), хлынувшие массы беженцев, оказавшихся в невероятно тяжелых условиях, разоренных и нередко насильственно выселяемых, безобразная постановка эвакуации больных и раненых воинов с театра военных действий, — произвели небывалое волнение в тылу страны. Обнаружившийся кризис боевого снабжения армии, неудовлетворительность командного состава, не щадившего боевых сил армии, угроза срыва войны привели в лихорадочное и возбужденное движение широкие слои буржуазии и всех так или иначе заинтересованных в войне кругов и вызвали новый резкий подъем общественной оппозиции, а вместе с начавшейся усиленной «мобилизацией общественных сил» в помощь обороне страны подняли сразу и думскую фронду. «Патриотический подъем» сменился «патриотической тревогой» буржуазии за исход войны, и она пришла в беспокойное движение, начав свой очередной «штурм» власти. Застрельщиком в этой кампании, направленной целиком против растерявшегося правительства, на этот раз в первых рядах выступила крупная буржуазия, решительно предъявившая свою претензию на «захват» политической власти. «С каждым днем — заявляла теперь «Промышленность и торговля» — все более и более зреет в торгово-промышленном классе убеждение, что настала для него пора выступить на арену политической жизни в качестве единой, крупной и консолидированной силы, чтобы принять участие в борьбе за власть и политическое влияние». А вскоре затем Рябушинский в своем «Утре России» уже прямо заявит (август 1915 г.), что «наша власть не стоит на высоте своего положения», и выставит рекомендуемый им список членов «кабинета доверия» во главе с Родзянкой, прямо предвосхищающий состав будущего Временного правительства.

Укрепление своей политической власти промышленники начали с учреждения «военно-промышленных, комитетов», созданных в мае 1915 года в целях распределения военных заказов и прибылей между фабрикантами, синдикатами, трестами, для контроля над правительственной деятельностью в деле обороны. Вместе с тем для отвлечения рабочих от революционной борьбы была сделана попытка вовлечь «верхи» рабочего класса в сферу интересов капитала путем введения рабочих депутатов в состав Центрального военно-промышленного комитета (рабочая делегация меньшевика Гвоздева). Последовавшие затем съезды военно-промышленных комитетов и партии прогрессистов повели целый поход против правительства.

В июне прогрессисты выступили с решительным требованием «ответственного министерства» и «вместо смены, лиц — смены системы» управления, что даже вызвало протест конституционалистов-демократов (к.-д.) против «демагогии» партии промышленников, грозившей, по мнению защитников «народной свободы», возбуждением смуты в стране. Сами к.-д., оказавшиеся теперь в хвосте Рябушинских и К⁰, уже давно отказались от этого «опасного лозунга», поставив на сей раз своей главной задачей «бережение тыла».

Собранная 19/VІІ 1915 года Государственная дума сразу взяла оппозиционный тон, объявив, в связи с галицийским провалом, «отечество в опасности» и обвиняя правительство во всех неудачах, войны и в оставлении армии без снарядов (выступление П. Н. Милюкова). На почве правительственной паники и тревог империалистов и совершилась консолидация оппозиции и думского большинства, которое в декларации 25-го августа выступило под флагом «прогрессивного блока». Прогрессивный блок, охвативший в своем соглашении ряд партий («прогрессивных националистов», центра, земцев-октябристов, союза 17 октября, прогрессистов и к.-д.), но не допустивший в свою среду трудовиков, которые, однако, вместе с меньшевиками открыто его поддерживали, естественно в своей платформе оказался весьма осторожным, стремясь объединить за «одним столом» графа Бобринского, Гучкова и Милюкова. Ставя своей целью спасение монархии и борьбу с «черно-красным блоком» — по колоритному выражению лидера к.-д., — то есть с «черной сотней» и революцией, при явном, однако, крене вправо, участники думского соглашения не сочли возможным на этот раз ограничиться лишь требованием «сильной, твердой и деятельной власти», которая одна только и «может привести отечество к победе», но выступили с определенной декларацией по поводу внутренней политики правительства и необходимости решительного изменения ее курса. Главным козырем «блока» в данном смысле было требование не ответственного министерства — этого жупела парламентаризма, а организации «власти, опирающейся на народное доверие» и на «активное сотрудничество всех граждан», то есть, по существу, на думское большинство и представляемые им классы, тогда как «активность» народной массы должна была выражаться в борьбе на военном фронте. Страх перед возможностью новой революции и проявлениями явного недовольства рабоче-крестьянских масс в тылу армии вынудил думских союзников, хотя и в очень робких выражениях, напомнить об амнистии, возвращении административно-высланных по политическим и религиозным делам, высказаться за «отмену ограничения в правах» поляков и евреев, за «примирительную политику» в финляндском и «малорусском» вопросах и, наконец, за восстановление профессиональных союзов, рабочей печати и «прекращение преследования рабочих в больничных кассах». Эти слабые отголоски лозунгов 1905 года, несомненно, свидетельствовали о подъеме волны буржуазной оппозиции в стране, что особенно отразилось на характере речей думских ораторов в период краткого расцвета «блока», когда тон в нем начинали задавать к.-д., обладавшие лучшими ораторскими силами. Эти думские настроения находят теперь соответствующий отклик и за пределами Государственной думы, популярность которой начала подниматься на политической бирже, несмотря на то, что «блок» с самого начала уже сильно покосился направо. Собравшиеся в сентябре 1915 года земский и городской съезды, съезды «Земгора», стоявшие также под знаком «прогрессивного блока», закончились тем же требованием министерства «доверия», под шум обличительных речей, направленных по адресу обанкротившейся власти. По старой традиции съезды решили обратиться при этом со своими заявлениями через особую делегацию «к престолу», то есть лично к Николаю II. Весьма характерно, что по поводу этого постановления съездов князь Е. Трубецкой поспешил выступить в печати с разъяснением, что недавно совершившийся роспуск Государственной думы (8 сентября 1915 г.) отнюдь не должен рассматриваться как «акт разрыва между страной и верховной властью». «Решения съездов явились торжественным опровержением» подобных слухов, распускаемых врагами России. Напротив, депутация к монарху (не принятая, однако, царем), по уверению Трубецкого, доказывает, что «в России нет революции», что над «революционными настроениями... одержана полная победа». Этот любопытный комментарий к общественно-либеральной фронде как нельзя лучше характеризовал самую сущность буржуазной оппозиции, боявшейся своей собственной тени и разоблачившей самое себя, как «блок активной борьбы с революцией», ориентирующийся по-прежнему в качестве «оппозиции его величества» на романовский престол.

Однако, и этой вспышки оппозиционного движения было достаточно, чтобы перед лицом военной неудачи правительство обнаружило некоторое колебание. Здесь нельзя не упомянуть о последовавшей вскоре после галицийского прорыва смене министров (июнь-июль 1915 г.), которая выразилась в отставке военного министра Сухомлинова (см. XXIII, 710, и XLVI, приложение 438'/39'), отданного под суд и замененного А. А. Поливановым (см. XLVI, приложение 434'/35'), в удалении с министерских постов таких злостно реакционных фигур, как министр внутренних дел Н. А. Маклаков, министр юстиции Щегловитов (см.) и обер-прокурор синода Саблер (см.), и в замене их пародией на «министерство доверия» в лице А. Д. Самарина (из предводителей дворянства), бывшего управляющего государственным коннозаводством князя Н. Б. Щербатова (более умеренные представители «объединенного дворянства») и А. А. Хвостова (см.), члена Государственной думы, которые привлекались в качестве министров из «общественных деятелей». Впрочем, стоило только пройти первому острому возбуждению, вызванному галицийской катастрофой, и установиться некоторому равновесию на фронте, как правительство спохватилось и поспешило вернуться на свой обычный путь. 23-го августа Николай II принял на себя верховное командование над армией, несмотря на все попытки отклонить его от подобного «катастрофического» решения (Родзянко), причем доклады министров, с отъездом царя в ставку, начала принимать императрица Александра Федоровна. В сентябре (3-го) последовал и роспуск Государственной думы, по настоянию премьера, невзирая на протест Совета министров, отправившего царю свою коллективную отставку, в которой Николай увидел пустое «мальчишество». После этого произошла новая смена министров — удаление Самарина и Щербатова с заменой последнего открытым черносотенцем А. Н. Хвостовым (см.), а затем вскоре и появление на смену Горемыкину новой распутинской креатуры — Штюрмера (см.) в роли премьера (20 января 1916 г.), и позднее — министра внутренних дел и министра иностранных дел (после удаления Хвостова и Сазонова). Таким образом, знаменитая «чехарда министров» достигает своего апогея в период от середины 1915 года и до осени 1916 года, когда сменилось: 6 министров внутренних дел (Маклаков, Щербатов, А. Н. Хвостов, А. А. Макаров, Штюрмер и А. А. Хвостов), после чего последовало назначение Протопопова; 4 министра земледелия (Кривошеин, Наумов, А. Бобринский, Риттих); 4 обер-прокурора священного Синода (Саблер, Самарин, Волжин, Раев); 3 министра юстиции (А. А. Хвостов, А. А. Макаров, Добровольский): 3 военных министра (Поливанов, Шуваев, Беляев); 2 министра народного просвещения (Кассо, Игнатьев) и др. Всего 25 смен, не считая трех премьеров.

Все это сопровождается возрастающими пароксизмами выступлений реакционной шайки, бешено метавшейся в сознании своей полной изолированности и рокового бессилия. Именно в это время произошло очередное выступление монархистов на ноябрьском съезде 1915 года, где главные перуны были обращены как раз против прогрессивного блока и «революционного» лозунга — «министерства доверия», причем царь и съезд обменялись телеграммами, в которых «объединенные монархисты» приветствовали «самодержавного» царя, а этот последний благодарил их за «верноподданническую преданность». В лагере «объединенного дворянства», этой — по существу — единственной и последней опоры режима, началась снова усиленная работа. Однако, это оживление мотивировалось, собственно говоря, полной безнадежностью положения «объединенцев», из-под ног которых ускользала последняя почва. Дело в том, что гвардия, которую дворянские союзники считали всегда своим главным орудием, за время войны утратила свое единство и сословную сплоченность благодаря смене своего состава, и в нее проникли будирующие элементы, открыто высказывавшие свое недовольство порядками, господствовавшими в Царском Селе. Да и само «объединенное дворянство» далеко не являлось организацией, выражающей настроения всего дворянства, сильно дифференцированного и распыленного. В 1916 году целый ряд дворянских собраний, подобно, например, новгородскому, выступил с резолюциями, требовавшими «правительства доверия» и протестовавшими против засилья безответственных элементов. В конце 1916 года даже съездом «объединенного дворянства» была вынесена аналогичная декларация, явно говорившая, что время, когда в этой среде верховодил боевой черносотенец Струков (см. XXIII, 710), уже прошло. «Последышам» непримиримо реакционной клики дворянства оставался один выход: путем своих личных влияний при дворе добиться скорейшей ликвидации войны, продолжение которой грозило неминуемой революцией. Потеряв надежды на «победоносный» исход войны, невыносимое бремя которой явно революционизировало страну и грозило помещикам новой аграрной революцией, «объединенцы» ухватились за идею «сепаратного мира» и спешили поскорей выбросить подачку «мужику», вооруженному винтовкой, в виде конфискованных у немцев-колонистов земель, согласно усиленно поддержанному ими упоминавшемуся выше (см. стб. 35) закону.

В такой атмосфере вопрос о сепаратном мире был выдвинут с новой силой и настойчивостью в 1916 году, будучи уже заранее подготовлен при благосклонном участии Сухомлинова, друга казненного за шпионство (февраль 1915 г.) Мясоедова, а также Штюрмера, княгини Васильчиковой, Протопопова и целого ряда темных личностей и банковских дельцов вроде Магнуса и Рубинштейна, не говоря уже о самом Распутине и Александре Федоровне, все время переписывавшейся с германской своей родней. И чем катастрофичнее становилось положение на фронте и внутри страны, тем наглее делались вылазки крайних правых в Государственной думе, завершившиеся 22 ноября 1916 года диким оскорблением председателя Думы со стороны Маркова 2-го. Все интенсивнее становилась и предательская работа протопоповско-распутинского правительства.

Но если одних, крайних правых, паника перед лицом наступающей революции толкала на путь отчаянной борьбы, то других — объединенную думскую оппозицию — она загоняла в безнадежный тупик бессильных, хотя и ярких словесных протестов, очередных «формул перехода», которые правительство продолжало открыто и цинично игнорировать. Тщетно апеллируя в течение 10 лет к Столыпиным, Горемыкиным и Штюрмерам во имя громкой формулы — «исполнительная власть да подчинится законодательной», либеральная оппозиция осудила себя на полное бессилие и изоляцию от живых и боевых сил страны. Подняв свой горячий «парламентский» протест до самой высокой ноты, она оборвалась на этой ноте в сознании безвыходности своего собственного положения и нарастающих грозных событий, которых она только боялась. Своеобразной иронией прозвучала в такой обстановке речь Родзянко (27/ІV) по поводу десятилетнего  юбилея Государственной думы, в которой он с удовлетворением отметил, что за этот период «идея народного представительства укоренилась в народе».

Как всегда, кадеты первые забили отбой и поспешили установить новую тактическую директиву —«бережения блока», который уже начинал колебаться. Что касается представителей крупной буржуазии, то они и в данном случае оказались «левее» к.-д. В лице прогрессистов они подняли вопрос об отказе от совместной с правительством работы во всякого рода «особых совещаниях» по обороне, по перевозкам, по топливу и т. п. организациях, образованных правительством в августе 1915 года, куда представители различных «общественных» ячеек вошли в целях контроля над бюрократией, а в действительности скоро сделались простой ширмой правительственных махинаций.

К.-д. решительно восстали против этой «демонстрации», продолжая оставаться на своих местах и стараясь затушевать раскол в «блоке», особенно после того, как осенью 1916 года «прогрессисты» не только покинули «совещания», но и вышли затем из думского объединения. Таким образом, «прогрессивный блок остался без прогрессистов», как радостно констатировали это на правых скамьях Государственной думы. При таких обстоятельствах протекал решающий 1916 год, ознаменованный целым рядом значительных явлений как на фронте войны, так и в тылу.

Что касается событий военного характера в течение 1916 года, то, после кратковременной удачи на юго-западном фронте брусиловского наступления и последовавшей за ним румынской катастрофы (см. XLVI, 86/107), с русской армией, как боевой силой, было покончено. Превосходство противника, неудовлетворительность командного состава, деморализация армии под влиянием тяжких боевых неудач и ужасов кровавой бойни, породившая массовое дезертирство и все возрастающее раздражение и недовольство в рядах войск, — подорвали, с одной стороны, дисциплину и боеспособность армии, с другой — создали благоприятную почву для проникновения «политики» в армию и успешной революционной пропаганды в окопах, пропаганды, делавшей среди солдат все более и более популярным лозунг «долой войну». Таким образом, наряду со стихийным разложением армии шло и ее революционизирование. Каждый новый «призыв» на фронт вливал в нее новые массы недовольных, которые приносили с собой «тыловые» настроения и лозунги в связи с нарастающим в стране революционным движением и успешной агитацией большевиков. А в тылу в это время происходили не менее катастрофические сдвиги и совершался такой же развал, достигший своего апогея к концу 1916 года (рост дороговизны продуктов, разруха транспорта и т. д.).

Мировая война привела Россию не только к поражению ее военных сил, но и к угрожающему расстройству всей экономики страны. Чрезвычайные усилия буржуазии наладить оборонную промышленность с помощью военно-промышленных комитетов, несомненно, дали некоторые положительные результаты, но этот успех, вызванный погоней за исключительными барышами, вылившейся в самую бесстыдную «вакханалию наживы», был куплен ценой разорения промышленности, работавшей на широкий потребительский внутренний рынок. Удары войны обрушились, главным образом, на эту производительную индустрию, в результате чего произошло исчезновение из товарного оборота многих продуктов первой необходимости, быстрое их вздорожание — словом, товарный голод и дороговизна. Общее сокращение производительности промышленности достигло 30% довоенной нормы, а вывоз упал почти в 7 раз. Отлив рабочей силы на фронт и в оборонную промышленность создавал недостаток рабочих рук в производствах «мирной» индустрии (мануфактурной, кожевенной, металлической, москательной, галантерейной и др.), а вызываемое им сокращение производства приводило к «скрытой безработице» и ухудшению положения рабочих. Вместе с тем уход массы трудового населения на войну (к маю 1917 г. — около 16 миллионов человек; см. XXXVI, ч. 4, прил. табл. LII), сокращая кадры квалифицированных рабочих, понижал производительность труда (до 50%), наполняя фабрики массой необученных работников. Если при таких условиях все же общее количество продукции в некоторых производствах (каменноугольное, чугунолитейное) удерживалось на прежнем уровне и даже частично повысилось (в 1916 г.), то достигалось это путем увеличения числа рабочих (от 60 до 100% и более). Еще сильнее ударила война по сельскому хозяйству. Правда, в начале войны, с приостановкой вывоза за границу, кризис дал себя чувствовать не сразу, и лишь в 1915 году он начинает катастрофически нарастать. Двойной отлив населения из деревни — на фронт, куда за время войны было брошено 47,7% трудоспособного населения, и в города — на оборонные фабрики и заводы, освобождавшие от призыва войска, массовая конская мобилизация (около 3 миллионов голов) привели к обезлюдению деревни и развалу ее хозяйства (сокращение посевной площади, сбора хлеба и т. д.), грозившему продовольственным голодом стране, при все возрастающем вздорожании и недостатке хлеба, кормовых средств и прочих пищевых продуктов. Потребление населения сократилось более, чем вдвое, цены на рынке поднялись более чем на 224%. Попытка правительства путем установления сначала хлебных, а затем общих «твердых цен» (сентябрь 1916 г.) и принудительного регулирования распределения продуктов — в условиях капиталистического хозяйства, дезорганизации власти, наглой спекуляции, саботажа промышленников и сопротивления населения — только довершала колоссальную разруху тыла, которая с каждым днем принимала все более угрожающие размеры. Пример Германии, с ее «гениально организованным голодом», не пошел на пользу огромной империи, катившейся стремительно по наклонной плоскости краха политического и народно-хозяйственного. Нараставший всеобщий кризис еще более углублялся почти полным расстройством железнодорожного транспорта, недостатком топлива, неудачной эвакуацией фабрик и заводов внутрь страны, наконец, постоянными трениями и антагонизмом между всякого рода правительственными «особыми совещаниями» (по обороне, продовольствию) и военно-промышленными комитетами и городским и земским союзами. Факты эти вызывали тревогу и вмешательство со стороны союзников, как, например, приезд министров Франции Альбера Тома и Вивиани в мае 1916 года с целью поднять оборонное производство России и, кстати, заполучить новую порцию «пушечного мяса» для французского фронта. Но подобного рода вмешательство нисколько не могло улучшить общего состояния вещей.

В отчаянном положении находились и финансовое хозяйство, и денежный рынок страны (см. XXXVI, ч. 5, 181/85). Война, которую Россия вела на чужие деньги (и которая обошлась ей в 50 миллиардов с лишком), за счет антантовского финансового капитала, привела к фантастическому росту ее долговых обязательств как по внешним, так и по внутренним займам, которые к началу 1917 года достигают цифры 22,6 миллиарда довоенных рублей, из коих на долю внешних приходится 6,7 миллиардов рублей. Эти огромнейшие средства в массе своей помещались в отрасли непроизводительной промышленности и почти целиком пожирались молохом войны, всей своей тяжестью падая на трудовое население, приводя к росту косвенного обложения (акцизы, железнодорожные сборы, почтово-телеграфные тарифы и т. д.), при сокращении обычных доходов казны (особенно с запрещением продажи вина), падении таможенных поступлений, сокращении экспорта, полном расстройстве казенного хозяйства и при продолжающемся сопротивлении буржуазии введению подоходного налога и каким-либо покушениям на ее чрезвычайные прибыли. Уже в первый год войны дефицит по государственному бюджету достиг 2 миллиардов рублей при общей его цифре около 4 миллиардов рублей. При таких условиях, при сильном сокращении в дальнейшем как добычи золота, так и накопленного золотого фонда, а также с падением налоговых поступлений, правительство приступило к усиленному выпуску бумажных денег, не давая отдыха печатному станку, так что к 1 марта 1917 года находилось в обращении бумажных знаков на 11,8 миллиардов рублей. Вследствие обесценения денег, при неограниченной никакими пределами инфляции, после временной стабилизации в 1914 году, денежный рынок в 1915-1916 годах пришел в анархическое и катастрофическое состояние (падение курса рубля более чем в 3 раза), особенно в период Временного правительства, когда количество бумажных денег достигло (1 ноября 1917 г.) колоссальной цифры 22,4 миллиарда рублей. Никакие «займы свободы» помочь уже не могли.

Таким образом, кризис промышленный, сырьевой, транспортный осложнялся до последней крайности кризисом денежным и кредитным как на международном, так и на внутреннем рынках. «Патриоты» русской промышленности как раз в это время начинают воздерживаться от вкладов своих капиталов в займы, что свидетельствовало о потере царским правительством последнего, и политического и финансового, кредита у российских империалистов. Недаром официоз последних писал: «Бесталанная деятельность высших продовольственных органов, не сумевших опереться на торговый класс и на общественные организации, нарушила, в конце концов, поступление хлебов. Угрожающее состояние железных дорог внушает дальнейшие опасения... Необходимы меры исключительные», каковые «Торговля и Промышленность» продолжала видеть все в том же пресловутом «ответственном министерстве» (11 февраля 1917 г.). Но, стараясь свалить на правительство всю ответственность за угрожающую дезорганизацию всей страны, фронта и тыла, промышленники неукоснительно продолжали вести свою классовую линию, подрывая основы того самого «промышленного перемирия» и «гражданского мира», о котором они так много хлопотали, крича о необходимости патриотических жертв на алтарь «дорогой родины» и империалистической войны. Несмотря на неслыханные барыши, промышленники не только не ослабляли эксплуатации рабочего труда, напротив, мотивируя ее условиями военного времени, значительно усилили. В оборонных предприятиях, собственно говоря, произошла полная приостановка действия фабричного законодательства в отношении сверхурочных и ночных работ, воскресного отдыха и т. п. Эксплуатация женского и детского труда по всему промышленному фронту получила значительное расширение, реальная заработная плата понизилась, голод и нужда стучались с новой силой в двери жилища рабочего, которому к тому же грозили «фронтом» при малейшей попытке к открытому протесту. Естественно, что при таких условиях получалось особенное обострение классовой борьбы, вызвавшее в 1915-1916 годах сильный подъем забастовочного движения (см. XXXVI, ч. 4, 390 сл.). Характерно, что, обеспокоенные признаками нового наступления рабочих масс, заправилы военно-промышленных комитетов выступили было на втором съезде (1916) с проектом «примирительных камер», поддержанные либеральными публицистами «Вестника Европы», решительно высказавшимися против «легкомысленных стачек и за мирные способы улажения промышленных конфликтов». Однако, указанный проект провалился благодаря вмешательству « Петроградского общества фабрикантов», лицемерно мотивировавшего невозможность проведения предлагаемой меры отсутствием в России профессиональных союзов, и благодаря возражениям московских заводчиков (Рябушинский и К⁰) и местного столичного военно-промышленного комитета (август 1916 г.). Но зато председатель Центрального военно-промышленного комитета энергично протестовал против ареста «рабочей группы» (26/1 1917 г.), поскольку своим непрошеным вмешательством правительство срывало «классовое сотрудничество» труда и капитала во имя «доведения войны до победного конца».

Вторжение во внутреннюю политику со стороны окончательно потерявшего всякое представление о реальном мире царского интимного кружка становилось с каждым днем все более и более беспочвенным и диким. Министерская «чехарда» продолжалась. Вступление Штюрмера на пост премьера после торжественного визита царя в Государственную думу (20/1-1916) ознаменовалось резким усилением борьбы с Думой, с Земским и Городским союзами, разными съездами и общественными организациями. Вскоре после удаления в феврале в отставку Л. Н. Хвостова (см.) Штюрмер принял в свое управление и министерство внутренних дел, ознаменовав свою деятельность на этом поприще рядом явно подозрительных махинаций при участии всякого рода темных проходимцев, подобных нововременскому публицисту  и личному секретарю премьера и Распутина Манасевичу-Мануйлову, доставшемуся Штюрмеру по наследству от Плеве и Витте и вскоре разоблаченному и арестованному, но освобожденному от суда по требованию Распутина. 17 марта военный министр Поливанов, явно ориентировавшийся на Государственную думу, был заменен главным интендантом, генералом Шуваевым. Непрерывные перемещения происходили и на других министерских постах. В начале июля неожиданно был отставлен (без прошения) Сазонов, и руководство министерством иностранных дел взял на себя (10/VІІ) тот же Штюрмер, замененный на посту министром внутренних дел А. А. Хвостовым (см.), в свою очередь замещенным по министерству юстиции памятным по ленским событиям А. А. Макаровым. В сентябре 1916 года в управление министерством внутренних дел вступает новый ставленник Распутина — А. Д. Протопопов, готовый ради личной карьеры на все. Перебежчик из лагеря «прогрессивного блока», он получил известность своим таинственным «разговором» (об условиях мира с Германией) с агентом германского правительства (Варбургом) в Стокгольме на обратном пути из Англии, куда он ездил в числе представителей русских «парламентариев» на встречу с английскими коллегами. «Разговор» этот открыл Протопопову двери в царский дворец, где уже разрабатывался вопрос о мире с немцами. 10 ноября, под влиянием открытых обвинений в германофильстве и подготовке сепаратного мира, должен был уйти в отставку Штюрмер, бежавший из Государственной думы под крики депутатов: «Вон, долой, изменник». Его заменил кратковременный (с 10/ХІ по 27/ХIІ) премьер А. Ф. Трепов (см.), также враждебно встреченный думским большинством и вскоре уступивший место новой игрушке в руках придворной камарильи, последнему царскому премьеру — бесцветному Н. Д. Голицыну (27/ХII 1916-27/II 1917).

После свидания Протопопова с руководителями «прогрессивного блока» (19 октября 1916 г.), которые потребовали от него разъяснений по поводу его связи с Распутиным и «предателем Штюрмером», а также по поводу освобождения от суда Сухомлинова и Манасевича-Мануйлова, этот полупомешанный маньяк, возомнивший себя диктатором и «спасителем» России от грядущей революции, объявил, что он «пойдет один», опираясь «на личную поддержку государя», и пойдет «до конца». Протопопов категорически подтвердил представителям «блока», что «ответственного министерства им не добиться». С этого момента Протопопов уже без всяких сдержек начал свою провокационную политику, воздвигнув гонения на съезды, общественные организации, Государственную думу, печать, левые партии, рабочее движение, вплоть до ареста «рабочей делегации» (см. выше). 1 ноября 1916 года состоялось сенсационное выступление с думской трибуны Милюкова, который резко протестовал против одиозной политики Штюрмера, обвинял его в предательстве интересов России, говорил о «темных силах», окружающих трон, и осторожно намекал на императрицу, которую молва обвиняла в сочувствии немцам. И каждый отдел своей речи лидер кадетов заканчивал вопросом: «Что это — глупость или измена?». Речь повлекла за собой в скором времени падение премьера. 3 ноября в Государственной думе выступили военный и морской министры (Шуваев и Григорович) с заявлением о своей солидарности с Думой. За событиями 1-3 ноября последовала и новая сенсация — выход Пуришкевича из правой фракции, причем, отмежевавшись от крайних правых, он приступил к образованию новой «национальной партии», заняв вызывающее положение протестанта в общем походе против «самодержавия» Распутина. Явный провал войны, а с ним и мечты о проливах, о кресте на святой Софии и проч., заставил крупную буржуазию примкнуть к общему наступлению против дворцовой клики и «святого старца», опрокинувшего все их расчеты. «Прогрессисты» начинают усиленно будировать и объявляют «отечество в опасности», решительно отвергая в то же время, совместно со всем «блоком», идею сепаратного мира, о подготовке которого при дворе ходят усиленные слухи. Заседания Государственной думы принимают все более бурный характер. Шульгин и Маклаков заявляют, что Дума «работать с этим правительством больше не может», а Шидловский от лица прогрессивного блока выступает с заживлением, что «правительство должно уступить место» большинству Государственной думы и вышедшему из его среды кабинету, причем, конечно, депутат спешит высказаться против всяких революционных мер. Объясняясь, после ухода Трепова, пробывшего на посту премьера всего 48 дней, с князем Голицыным по поводу ареста «рабочей группы» Военно-промышленного комитета, А. И. Гучков, в ответ на разъяснения премьера, демагогически заявляет, что в таком, случае «вам нас всех за оппозицию придется арестовать». Даже Государственный совет, после того как его левая группа уже примкнула (22/VІІІ-1915) к «прогрессивному блоку Государственной думы во главе с В. В. Меллер-Закомельским, в составе М. М. Ковалевского, Васильева, Гримма, Гурко, М. Стаховича, князя Оболенского, графа Олсуфьева, Кони и Шебеко, вынес в своем полном составе резолюцию о «кабинете доверия», почти одновременно с принятием такой же резолюции съездами «объединенного дворянства» и общеземским (9/ХІІ 1916). Взаимные отношения Государственной думы и правительства достигают наивысшего обострения. Но в то же время «блок» избегает полного разрыва с правительством; левое крыло Думы, устроившее премьеру Трепову шумную обструкцию, подвергается блоком изгнанию на 15 заседаний. Со своей стороны, не решаясь разогнать Государственную думу, правительство, опираясь на положение о военной цензуре, доводит до широчайших размеров его применение в отношении думских речей оппозиции. Опубликование этих речей в газетах не только превращается в сплошные «белые» места кое-где с немногими строками уцелевшего текста, но сводится к пропуску наиболее неприятных для правительства речей целиком. Такова была судьба речей Милюкова, Керенского и Чхеидзе, произнесенных на заседании 1/ХІ 1916 года. Даже речь Маркова 2-го, в которой он, полемизируя с Милюковым, цитировал его слова, не была пропущена цензурой. Наряду с этим делаются попытки привлечения депутатов к суду за их выступления в Думе. Но все эти мероприятия, которые на этот раз прикрываются ссылками на обстоятельства военного времени, приводили к результатам, противоположным тем, на какие рассчитывала растерявшаяся власть.

За стенами Думы уже давно шла организационная работа среди народных масс. Рабочее движение приобретало все более острые формы и от экономических забастовок переходило снова к политическим демонстрациям. Уже в августе 1915 года в Иваново-Вознесенске вспыхнуло забастовочное движение, выкинувшее лозунг «долой войну» и закончившееся расстрелом рабочей толпы (см. ХХХVІ, ч. 4, 401). Но особенно широкие размеры движение получает в 1916 году, вместе с соответствующим революционным движением в армии и общим озлоблением населения, измученного и доведенного до крайности перипетиями войны и тыловой разрухи, когда голод начал уже простирать свою «костлявую руку» над страной. Волна всеобщего недовольства, при все возрастающем возмущении трудовых масс города и деревни, захлестывала — как мы видели — на этот раз даже и такие сферы, где, казалось, трудно было бы ожидать какого-либо активного протеста против Царского Села. Однако, полная деморализация романовского «дома», вызывающая деятельность «выскочки» Протопопова, восстановившего против себя как всю высшую бюрократию, так и придворные круги, привела, в конце концов, к образованию заговора против Распутина, в котором главными действующими лицами оказались: великий князь Дмитрий Павлович, Пуришкевич, князь Юсупов, так что ненавистный временщик и царский фаворит был «ликвидирован» 17 декабря 1916 года (см. Распутин). Однако, этот своеобразный «дворцовый переворот», явившийся последним предупреждением Николаю, не мог уже ничего изменить. Напротив, ставленник Распутина, Протопопов, именно теперь, игнорируя и премьера, и своих коллег по Совету министров, куда он почти совсем не являлся, со всей резкостью и фатальным упорством вступил на «революционно-правый путь», как сам он определил свою политику непримиримой контрреволюции. Распутинский дух «накатил» на царского любимца, и в заседании Совета министров 3 января 1917 года он выступил с декларацией на тему о необходимости «бороться с оппозицией всеми средствами», настаивая для начала на окончательном роспуске Государственной думы, причем, по свидетельству одного из членов совещания, «нес такую околесную», что никто ничего не понял из рассуждений министра внутренних дел, пытавшегося развить целую «теорию политических течений в России». Но важны были не эти бредовые теории фактического диктатора, а его агрессивные действия.

В стране назревали крупные события. «Настроение в столице носит исключительно тревожный характер» — читаем мы в беспокойных донесениях «охранки» департаменту полиции, которыми она бомбардировала свое начальство в январе 1917 года (с 3-го по 26-ое). «Все ждут каких-то исключительных событий» и выступлений как со стороны «власти», так и со стороны «враждебных этой власти групп и слоев населения». «С тревогой ожидают как разных революционных вспышек, так равно и несомненного якобы в ближайшем будущем «дворцового переворота», провозвестником коего... явился акт в отношении пресловутого старца». Донесения, далее, сообщают целый ряд «толков» и «слухов», циркулирующих в обществе, и в связи с ними высказывают целый ряд собственных замыслов и прогнозов, сравнивая «политический момент начала 1917 г.» с «кануном 1905 г.». Либеральная буржуазия, по мнению охранки, сильно верит, что «правительственная власть должна будет пойти на уступки и передать вою полноту своих функций в руки кадет, в лице лидируемого ими прогрессивного блока, тогда как левые полагают, что «зарвавшаяся власть» ни на какие «уступки не пойдет» и страна будет втянута в революцию, которая приведет Россию к «свободному от царизма государству». Залогом всех этих надежд и притязаний (по словам охранки) является «общая распропагандированность пролетариата», «успех крайних левых журналов», «озлобленное дороговизной и продовольственной разрухой большинство обывателей», так что дух оппозиции проникает «в самые умеренные по своим политическим симпатиям круги»; наконец, оказывают свое влияние и «усталость от войны и ее неудачи, революционизирующие армию». Совокупность всех этих обстоятельств, по заключению охранки, может легко привести к тому, что «правительству придется бороться не с кучкой оторванных от большинства населения членов Думы, а со всей Россией». Не исключена возможность новой «всеобщей забастовки» и дальнейших террористических актов, которые грозят «кровавыми гекатомбами из трупов министров, генералов»... В докладе генерал-майора Глобачева (26 января) вновь поднимается вопрос о двух подготовляемых «переворотах»: одном, исходящем из среды «рабочей группы», и другом — от группы думского большинства, с целью захвата власти. Доклад заканчивается новым напоминанием, что «события чрезвычайной важности и чреватые исключительными последствиями для русской государственности — не за горами». Тон этих донесений приобретает особенно беспокойный характер в начале февраля. «Если население еще не устраивает голодных бунтов, то это еще не значит, что оно их не устроит в ближайшем будущем», а что подобного рода бунты «явятся первым и последним этапом по пути к началу бессмысленных и беспощадных эксцессов самой ужасной из всех анархической революции — сомневаться не приходится», — таково резюме доклада 5-го февраля 1917 года. Как видно из всех этих сообщений, профессиональное чутье не изменило охранке в данном случае, хотя ее осведомленность покоилась в эти дни, по преимуществу, на всевозможных слухах. Но агенты департамента полиции оказались весьма близки к истине в своих информациях и прогнозах. Предчувствия нарастающих «событий чрезвычайной важности», можно сказать, охватили все сферы. В то время как при дворе близкий царской семье адмирал Нилов с откровенной грубостью постоянно пьяного человека твердил с чувством какой-то покорной обреченности: «Будет революция, нас всех повесят», Родзянко в своем последнем докладе Николаю II 10 февраля 1917 года, в качестве председателя Государственной думы, в весьма бурном объяснении с царем при вручении ему своей докладной записки, тщетно старался убедить Николая II в необходимости решительного изменения общего курса политики. В сотый раз повторяя пресловутую формулу о «единении власти с народом», под условием образования «правительства, опирающегося на народное доверие», — он на сей раз закончил свое бесполезное пререкание с монархом словами: «Я вас предупреждаю, что не пройдет трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет вас, и вы уже не будете царствовать». В связи с этим нельзя не отметить также бывшего в январе 1917 года на квартире председателя Государственной думы совещания, на котором (по рассказу самого Родзянко) под влиянием военных кругов был возбужден вопрос о государственном перевороте (путем цареубийства), за который высказались Шингарев, Шидловский, генерал Крымов и генерал Брусилов, заявивший, что «если придется выбирать между царем и Россией — я пойду за Россией». Тогда же Родзянке было сделано предложение возглавить вместе с Государственной думой «дворцовый переворот», предложение, с верноподданническим негодованием им отвергнутое. Иного мнения был французский посол Палеолог, поддерживавший мысль о перевороте.

К этому же времени, к самому концу 1916 и началу 1917 года, относятся и обращения ряда великих князей — Георгия, Николая и Александра Михайловичей — к Николаю с аналогичными предостережениями, среди которых особенно характерным является письмо великого князя Александра Михайловича к «дорогому Ники» (25/ХІІ-4/II), первая часть которого написана им в поезде по пути в Киев, а вторая в феврале. Заявляя в своем письме, что «Россия без царя существовать не может», что никакого «ответственного министерства» допускать не следует и что «всякие попытки со стороны левых должны быть подавлены», автор письма становится на точку зрения «прогрессивного блока», высказываясь за «правительство доверия». Подчеркивая, что «не лучшие, а худшие силы правят Россией», что «пропасть» между царем и народом становится все шире, он заканчивает свое послание признанием, что «правительство есть сегодня тот орган, который подготовляет революцию». «Твои советники — заключает великий князь свое обращение к царю, указывая при этом прямо на Протопопова, — продолжают вести Россию и тебя к верной гибели». Но Николай II явно склонен был прислушиваться к другим голосам. Как раз в эту же пору были представлены царю две «записки» — одна, составленная в кружке крайних реакционеров (ноябрь 1916 г.), группировавшихся в салоне Римского-Корсакова, и переданная по назначению премьером князем Н. Д. Голицыным; другая — исходившая от бывшего министра внутренних дел Н. А. Маклакова (20 декабря 1916 г.). Обе записки настаивали на государственном перевороте, военной диктатуре для отражения того «штурма власти», который ведется по всей думской линии. Авторы требуют решительных мер против «прогрессивного блока», левых, иначе — заявляют они — неизбежен полный крах: «революционная толпа, коммуна, гибель династии, погромы имущих классов и, наконец, мужик-разбойник» и воцарение нового Пугачева или Ст. Разина. По существу, «записки» эти только повторяли, с некоторым запозданием, популярные лозунги черносотенных партий, которые еще на шумном «съезде монархистов» в Петрограде (21-23 ноября 1915 г.) в речах профессора С. Левашова и Щегловитова и ряде «патриотических» резолюций громко прокламировали те самые требования «русского народа», которые царскосельские и петергофские заговорщики планировали за спиной своих премьеров и Государственной думы.

Предупреждения и пророчества, раздававшиеся со всех сторон, и в прессе и с трибуны Государственной думы, как нетрудно видеть, преследовали одну основную цель — спасение российской монархии и предотвращение революции, которая явно уже надвигалась. Развал власти, грозивший срывом войны, привел к мобилизации всех сил буржуазии, которая, подняв бунт против неофициального и официального «правительства», запугивая царя революцией и сама впадая в панику, делала отчаянные попытки остановить наступление пролетарских масс, с конца января и особенно начала февраля 1917 года действительно перешедших к штурму жалких «твердынь» самодержавия. В качестве последней меры в данном направлении промышленники из военно-промышленного комитета прибегли вновь к «испытанному» средству, к дипломатическому посредству так называемой «рабочей группы». Под давлением комитета группой было выпущено особое «воззвание» к рабочим с призывом к «успокоению» в столь грозный для отечества час. Однако, этот тактический ход, при разоблачающей агитации большевиков, направленной против «подставной» рабочей делегации, не только не привел к ожидаемым результатам, но сыграл совершенно противоположную роль. Забастовочное движение под девизом «долой войну» принимало все более широкие размеры и острые формы. Тщетными остались и призывы к «спокойствию», выпущенные 9 февраля 1917 года генералом Хабаловым, главнокомандующим Петрограда, выделенного Протопоповым в самостоятельный военный округ (6 февраля), и Милюковым. Положение становилось настолько критическим, что для спасения монархии и войны буржуазии не оставалось ничего иного, как пойти на крайнюю меру — поднять руку на самого монарха. Выход из создавшегося положения через «дворцовый переворот» подсказывался буржуазии сам собой, поскольку она, как огня, боялась союза с революционными массами. При таких условиях в недрах «прогрессивного блока», при участии Гучкова, Милюкова и дипломатов Антанты, сложился план заговора (независимо от упомянутого выше) с целью захвата царя в ставке и низложения его. Однако, прежде чем план этот мог получить свое осуществление, разразилась революция, которая не только низвергла Николая и всю династию, но и смела российскую самодержавную монархию, завершившую свое более чем четырехсотлетнее существование полным крахом своей внешней и внутренней политики.

Февральская буржуазно-демократическая революция. Во второй половине 1916 года все предпосылки для взрыва революции были уже налицо. Процесс, подготовлявший превращение империалистической войны в гражданскую, шел полным ходом. Революционная ситуация настолько определилась, что достаточно было первого подходящего повода, чтобы поток народного возмущения опрокинул все плотины и в несколько дней расправился, наконец, с самодержавием. Революционные силы страны пришли в движение (продовольственные волнения, рабочие демонстрации и забастовки в Петрограде, восстания в войсках) с тем, чтобы, покончив с царской монархией, в течение восьми месяцев перевести буржуазно-демократическую революцию на рельсы революции пролетарской, социалистической. В противоположность буржуазной революции во Франции, в которой «третье сословие» в союзе с крестьянством опрокинуло монархию, в России монархия была ликвидирована пролетариатом «вместе со всем крестьянством» с тем, чтобы на следующем, октябрьском этапе перейти уже к низвержению буржуазии, но уже в союзе с «беднейшим крестьянством», после того как и либеральная буржуазия, и мелкобуржуазная демократия были изолированы от крестьянских масс, последовавших в решающий момент за авангардом революции.

В своем стремительном потоке революция 1917 года прошла через три последовательных этапа: низвержения самодержавия, мобилизации революционных масс и, наконец, последнего натиска пролетарской революции.

Начавшись под видом «продовольственных беспорядков», революция в первые же дни (23-27 февраля) вылилась в широкое забастовочное движение, охватившее всю северную столицу (уже в первый день бастовало около 90 тысяч человек) и втянувшее в себя вслед за тем столичные войска, которые уже с 25 февраля начали частями переходить на сторону революции (волынский, литовский, преображенский полки, казаки и др.), сначала отказываясь стрелять в народ, а вскоре уже и активно выступая на стороне восставшего населения. Фактически уже 27 февраля, как телеграфировал Родзянко царю, «правительство было парализовано», то есть, по существу, окончательно низвержено. Опубликованный 26 февраля, после совещания у премьера Голицына, давно уже заготовленный царский указ о роспуске Государственной думы не оказал своего действия: совет старейшин Думы постановил: «не расходиться». Несмотря на характерную телеграмму царя Хабалову из ставки, посланную 25 февраля: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки» и угрозу Хабалова — немедленно отправить на фронт всех забастовщиков, если они не приступят к работам, было ясно, что и царское «повелеваю» и хабаловская угроза никакой реальной силы за собой не имеют. Надо было сдаваться, а не сопротивляться, и это отлично поняла либеральная буржуазия и думский «блок», поспешившие признать совершившийся факт переворота, чтобы использовать его в своих интересах.

Перед «революционерами поневоле» встала теперь задача — овладеть революцией, то есть ее плодами. Поэтому, приветствуя со ступеней Таврического дворца, в лице дефилирующей мимо Государственной думы массы рабочих и воинских частей, «славную революцию», как дипломатически выразился Милюков, думский блок за ее спиной принимал уже все меры к спасению «венценосца» и монархии. Пытаясь, с одной стороны, убедить Голицына выйти в отставку и убрать Протопопова, Родзянко в то же время шлет свои «исторические» телеграммы царю в ставку. 26 февраля он пишет: «Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Всякое промедление смерти подобно». 27-го он еще настойчивее повторяет то же требование: «Настал последний час, когда решается судьба родины и династии». Однако, Николай отозвался на все эти грозные предупреждения со стороны его приверженцев лишь замечательной репликой: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор». Так же отнесся царь и к обращению брата, великого князя Михаила Александровича, настаивавшего на срочном назначении премьером князя Львова. Даже императрица, осажденная в Царском Селе и на этот раз понявшая, что дело идет уже не о «бунте» и «голодных беспорядках», а об «ужасной революции», высказалась в своем обращении к царю также в том смысле, что «уступки необходимы», хотя тут же предупредительно подчеркнула со всей откровенностью, что подобного рода уступки царь «не обязан исполнять, потому что они будут добыты недостойным способом», путем принуждения. Однако, именно теперь, в разгар «беспорядков», престиж и авторитет власти делал «недопустимыми» в глазах царя какие-либо «колебания», как ответил он на коллективное заявление Совета министров, ходатайствовавшего одновременно с членами Государственного совета по выборам об «ответственном министерстве» и вместе с тем о своей собственной отставке. Но пока шла эта перестрелка телеграммами, события шли своим порядком. Боясь выпустить из своих рук власть, совет старейшин Государственной думы поспешил в день роспуска Государственной думы, за две недели перед тем только что открывшейся (14 февраля), избрать «для водворения порядка в Петрограде и сношения с учреждениями и лицами» так называемый «Временный исполнительный комитет Государственной думы» в составе 12 человек, среди которых, помимо Родзянко, Шульгина, Милюкова, Некрасова, Коновалова, Шидловского, Караулова и др., оказались также Керенский и Чхеидзе. Окончательное сформирование этого нового органа совершилось уже в полночь того же дня (27 февраля), причем Комитет был пополнен полковником Энгельгардтом, назначенным затем комендантом петроградского гарнизона и поставленным во главе так называемой военной комиссии. Временный комитет решил взять власть в свои руки и 28-го числа назначил своих комиссаров в отдельные министерства.

Так сложился прообраз новой буржуазной власти, вышедшей из недр третьеиюньской Думы, пытавшейся возглавить революцию и овладеть государственной властью за счет революции, совершенной рабочими и крестьянами (солдатами). Думскому блоку пришлось спешить еще и потому, что фактически Петроград находился в руках революционных войск и пролетариата, овладевших арсеналом, Петропавловской крепостью и другими «твердынями» самодержавия и уже приступивших к аресту царских министров, причем революционные массы успели также выделить из своей среды (27 февраля) опасного конкурента думскому Комитету — «Совет рабочих и солдатских депутатов» и его временный Исполнительный комитет. Таким образом, одновременно возникли две власти: одна — официальная, вышедшая из учреждения, созванного еще царской властью, и другая — революционная, созданная восставшим народом. Так с первых же дней сложилось то двоевластие, которое неминуемо должно было привести к борьбе этих двух органов, резко отличавшихся друг от друга по своей социальной природе, хотя первое время советы и находились под влиянием соглашательских партий.

Различие двух властей нашло свое выражение уже в самой фразеологии их деклараций. В то время как во всех обращениях своих к населению столицы Временный комитет Государственной думы, ни словом не упоминая о революционном перевороте, совершенном вооруженным народом, говорил лишь о скорейшем «восстановлении государственного и общественного порядка» и о том «ужаснейшем беспорядке, который постиг нашу столицу», призывая солдат «слушаться их офицеров» и при этом категорически подчеркивая — устами Милюкова, — что «в настоящий момент есть единственная власть, которой все должны повиноваться, это — Временный комитет Государственной думы, двоевластия быть не может», — в это время (28 февраля) петроградский Совет рабочих депутатов, — поскольку Петроград отныне занял позицию лидера революционного движения в стране, — в своем воззвании призывал восставшее население столицы довести революцию до конца: «Старая власть должна быть окончательно низвергнута и уступить место народному управлению... Все вместе, общими силами будем бороться за полное устранение старого правительства и созыв Учредительного собрания». И на этот призыв не замедлила откликнуться Москва, где, вслед за образованием Революционного комитета, появился затем и Московский совет рабочих и солдатских депутатов (28 февраля-1 марта).

Между тем, борьба действительно не была еще закончена. Царь (28/II) двинулся из ставки (Могилева) в столицу водворять «порядок» и отдал приказ двинуть туда же «верные» ему войска. Однако, еще с дороги, получив телеграмму генерала Мрозовского из Москвы с извещением, что и здесь большинство войск предалось революции, и с традиционным добавлением о «министерстве доверия», царь на этот раз дал, наконец, 1 марта телеграмму Родзянко с предложением составить во главе с ним самим новое министерство, оставляя, однако, за собой право назначения министров военного и иностранных дел. Но было уже поздно. Хабалов и весь корпус старого правительства были арестованы, Антанта официально признала «законную власть» Комитета Государственной думы, а в довершение всего путь самому царскому поезду был прегражден, и генерал Иванов, назначенный Николаем главнокомандующим петроградского округа с диктаторскими полномочиями, также не имел возможности выполнить этого «повеления». Так совершился «исторический поворот» царского поезда от станции Дно к Пскову, куда уже ехали к «последнему самодержцу» Гучков и Шульгин убеждать его отречься от престола и, «переложив корону» со своей головы на голову своего сына Алексея, таким путем спасти российскую монархию. Но думская депутация опоздала со своей комбинацией. События, развернувшиеся в дни 1 и 2 марта, обнаружили всю безнадежность чаяний Николая задавить «военный мятеж». После доклада генерала Рузского, представившего царю семь телеграмм от высшего командного состава, а также и от великого князя Николая Николаевича, «коленопреклоненно» вместе со всеми генералами умолявшего царя отречься от престола, Николай, желая предупредить думскую депутацию, «дабы не делать отказа от престола под давлением Гучкова и Шульгина», срочно телеграфировал 2/III великому князю о своем решении отречься, что и было затем официально оформлено Николаем поздно вечером 2 марта с приездом депутации, поразившейся «спокойным» равнодушием, с каким была проделана окончательная процедура отречения. Однако, самые условия отречения были определены царем иначе, чем это предполагал Комитет Государственной думы: Николай отрекся и за себя, и за сына и передал свое «наследие» «брату нашему великому князю Михаилу Александровичу» — как гласил манифест. При этом, «благословляя его на вступление на престол государства российского», Николай тут же «заповедал» ему «править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа». Характерно, что уже после подписания отречения Николай не задумался, при молчаливой поддержке «честных маклеров» думского Комитета, конфирмировать два последних своих акта: указ Сенату о назначении князя Г. Е. Львова председателем Совета министров и назначение великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим. Однако, и этому последнему заговору не суждено было осуществиться. Победоносное шествие революции вынудило великого князя Михаила немедленно (3-го марта) подписать и свое отречение с призывом ко «всем гражданам державы российской подчиниться Временному правительству, но почину Государственной думы возникшему и облеченному всей полнотой власти».

Но пока в ставке разыгрывалась изложенная выше трагикомедия, в столице события развертывались своим чередом, и уже 2-го марта Временный комитет Государственной думы поспешил перейти «к более прочному (как гласило его воззвание) устройству исполнительной власти» путем назначения нового совета министров во главе с князем Г. Е. Львовым, облеченным «доверием» последнего императора. Это первое «Временное правительство» (Г. Е. Львов — премьер, П. Н. Милюков — министр иностранных дел, А. И. Гучков — военный и морской министр, Н. В. Некрасов — путей сообщения, А. И. Коновалов — торговли и промышленности, М. И. Терещенко — финансов, А. А. Мануилов — просвещения, В. Н. Львов — обер-прокурор Синода, А. И. Шингарев — министр земледелия, А. Ф. Керенский — юстиции, И. В. Годнев — государственный контролер, Ф. И. Родичев — министр по делам Финляндии — с 4 марта) в своем большинстве было кадетским, но включило в свой состав, с одной стороны, Гучкова, а с другой — Керенского (с одобрения конференции эсеров) в качестве «заложника демократии».

Что касается эсеров и меньшевиков, преобладавших в составе Петроградского совета (см. ниже — революционное движение, стб. 180 и 187), то они, продолжая оставаться на той точке зрения, что Февральская революция является революцией буржуазной, и, отказываясь от участия в новом «кабинете», принципиально «тащили к власти» буржуазию, дружно призывая в своих выступлениях перед войсками и народом к поддержке Временного правительства (Чхеидзе), а солдат особо — к повиновению своим офицерам, оставляя за собой и Советом рабочих и солдатских депутатов лишь контроль над новой властью. Для этой цели 7-го марта Советом рабочих депутатов была создана из 5 лиц особая «Контактная комиссия».

Но первый же дебют нового правительства едва не ознаменовался катастрофой, после того как Милюков, выступив в качестве министра иностранных дел 2-го марта в Екатерининском зале Государственной думы перед солдатами и гражданами столицы со списком только что составленного кабинета, громко заявил, что верховная «власть перейдет к регенту, великому князю Михаилу» при «наследнике Алексее». Буря негодования, разразившаяся в зале, была успокоена на этот раз лишь благодаря новому заявлению лидера к.-д., что комбинация регентства и предположение об установлении в России «парламентской и конституционной монархии» является лишь его личным мнением, хотя в действительности именно таков был тот проект, с которым в это время совершала свое паломничество в ставку делегация Комитета Государственной думы. Уже на следующий день тому же Милюкову пришлось ехать вместе со всеми министрами добиваться отречения Михаила, причем Совет рабочих депутатов со своей стороны принял постановление, предлагающее Временному правительству арестовать в Царском Селе Николая и его семью. 8-го марта (под давлением того же Совета рабочих и солдатских депутатов) Временное правительство командировало для этого 4-х комиссаров — членов Государственной думы, Бубликова и др. Бывший император был арестован в Могилеве и отправлен в Царское Село, где одновременно новым главнокомандующим петроградским военным округом (назначенным 2/ІII вместо Хабалова) генералом Корниловым была арестована бывшая императрица, причем первоначально предположено было выслать царскую семью в Англию (но вскоре Временное правительство вынуждено было отказаться от этого плана; после пребывания в течение нескольких месяцев под арестом в Царском Селе Николай с семьей 1/VIII был выслан в Тобольск). Одновременно с арестом царской семьи Временное правительство вынуждено было учредить Чрезвычайную следственную комиссию для расследования действий министров и чинов царского правительства. Таким путем монархическим интригам к.-д. и Временного правительства был положен конец, и к.-д. съезду 25 марта пришлось провести коренную поправку к своей программе, высказавшись за «демократическую парламентарную республику». При таких условиях буржуазии необходимо было принять решительные меры к тому, чтобы сплотить все свои силы вокруг своего Временного правительства. Эта мобилизация контрреволюционных элементов началась еще с февральских дней, как только Государственная дума взяла в свои руки водворение «порядка» в столице и затем выдвинула из своей среды Временный исполнительный комитет, объявив конец революции с тем, чтобы затем от лица Временного правительства первого состава призвать всех «вернуться к спокойной трудовой жизни», нормальному ее течению (воззвание 2-го марта). Действительно, по адресу новой власти с различных сторон начали поступать приветствия, сопровождаемые непременными обращениями «ко всем гражданам» и «солдатам» — слушаться только Временного правительства и уполномоченных им властей. Уже 27 февраля собрание представителей петроградских «общественных организаций» приветствовало Государственную думу за ее «решимость принять власть в свои руки», обещая при этом ей свою полную поддержку. Особенно восторженно приветствовал «думское правительство» Совет съездов представителей торговли и промышленности, «преклоняясь перед подвигом, явленным стране Государственной думой», и призывая всех «забыть о партийной и социальной розни и сплотиться вокруг новой власти». Решительное замалчивание подвига тех, кем был действительно совершен февральский переворот, и приписывание последнего целиком третьеиюньской Думе, с характерным провозглашением «социального мира», во имя утверждения власти капитала, с достаточной ясностью подчеркивали истинные планы буржуазии, казалось, окончательно овладевшей властью. Недаром уже 28 февраля руководители банков объявили об открытии своих операций, а 2-го марта вотировали доверие и полное «содействие» Временному правительству. В тесной связи с этим последним выступлением стояло и заявленное представителями иностранных держав признание Временного исполнительного комитета Государственной думы, как «выразителя истинной воли народа и единственного законного временного правительства России», как гласила нота Антанты (2 марта), направленная Родзянке. В этом заявлении союзников слышался властный голос «хозяев», которые спешили санкционировать полномочия своих приказчиков и тем самым еще раз напомнить им об их обязательствах (официальное признание Временного правительства последовало через несколько дней — Соединенными Штатами Америки 9/III и Англией, Францией и Италией 11/III). Столь веская и авторитетная ратификация должна была придать уверенность Временному правительству, особенно в связи с открытием банков. Перед такими фактами должны были, конечно, отступить на второй план соответствующие декларации о поддержке Временного правительства, заявленные со стороны московского комитета общественных организаций (2-го марта, под председательством Прокоповича), московской и нижегородской (во главе с Салазкиным) городских дум и других подобных учреждений и собраний. Нельзя не упомянуть также о весьма знаменательном выступлении Синода с особым «посланием» в защиту Временного правительства, а также о депутатах от духовенства Государственной думы, торжественно приветствовавших и публично благословивших 28-го февраля революционные войска, дефилировавшие перед Думой, о воззвании петроградских «пастырей» в том же духе; о призыве великого князя Николая Николаевича (с Кавказа) к гражданам о поддержке Временного правительства; об обращении Пуришкевича к войскам с таким же призывом повиноваться во всем Временному правительству, а также о тактическом маневре великого князя Кирилла Владимировича, который, передавая гвардейский экипаж в распоряжение новой власти, заявил: «Мы все заодно!» Таким образом, помещичий и торгово-промышленный фронт с первых же дней переворота выступил дружно «заодно» в деле восстановления «государственного и общественного порядка», ликвидации революции и усиленного затушевания классовой борьбы. «Единственно законная» власть нашла поддержку и со стороны мелкобуржуазной демократии, «социал-соглашателей». Трудовики, которые и раньше, как мы знаем, открыто поддерживали «прогрессивный блок», не изменили и теперь своей позиции. В особом воззвании 2-го марта они также решительно призывали войска и граждан к полному «повиновению новому центру власти» (Временному правительству), заявляя солидарно с «Советом съездов» промышленников, что теперь «нет и не может быть места для партийных распрей и недоразумений». Что касается Совета рабочих и солдатских депутатов, где, как уже указывалось, руководителями в то время являлись меньшевики и социалисты-революционеры, то и он громко призывал «товарищей и граждан», в декларации 3-го марта, стать на сторону Временного правительства, заявляя, что «демократия должна оказать ему свою поддержку» — «в той мере, в какой нарождающаяся власть будет действовать в направлении» принятых ею на себя обязательств. Эта знаменитая формула «постольку-поскольку» была тем мостом, по которому лидеры Совета рабочих и солдатских депутатов переводили революционную демократию в стан ее врагов. И, протестуя в том же воззвании против «разъединения и анархии», Совет, со своей стороны, приглашал к «дружной согласованной работе солдат с офицерами». Таким образом, несмотря на «революционную фразу», которая отличала воззвания Совета рабочих и солдатских депутатов от воззваний Временного правительства, меньшевистско-эсеровские лидеры «советов» фактически примыкали к единому буржуазному фронту, на все лады повторяя устами Потресова, Суханова, Церетели, что «власть, идущая на смену царизма, должна быть буржуазной» и что буржуазия должна быть «хозяином-распорядителем» при новом строе. Поэтому 3-го марта Милюков с достаточным основанием мог на весь мир победоносно рапортовать по радиотелеграфу о «великом подвиге» Государственной думы, который она совершила при сочувственной «поддержке» петроградского гарнизона. Страшное слово «революция» и на этот раз не было произнесено. Говорилось лишь о «волнениях» и о временном нарушении «порядка», грозившем вследствие «энергичной деятельности левых политических организаций» перейти в «полную анархию», которой, однако, удалось избежать в виду проявленного «рабочим населением Петрограда политического благоразумия» и поддержки Совета рабочих депутатов. Сообщение заканчивалось оглашением состава Временного правительства и его санкции со стороны Англии, Франции и Италии и заверением об «энтузиазме населения», готового вместе с «народным представительством» «принести все жертвы для достижения решительной победы над врагом». При такой ситуации, узурпировавшее революционную власть и заявившее устами Милюкова, 2-го марта: «Нас выбрала русская революция» — правительство князя Львова, всем своим существом отрицавшее эту революцию, должно было с первых же дней своего существования вступить в неизбежный конфликт с революционными массами. «Теперешнее Временное правительство по существу контрреволюционно, так как состоит из представителей крупной буржуазии и дворянства, а потому с ним не может быть никаких соглашений», - гласила резолюция ЦК РСДРП (большевиков) от 4 марта. Собственно говоря, вся недолгая история Временного правительства и была непрерывной борьбой его с революционными массами и этих последних с ним. Отсюда постоянная смена «кабинетов», саботаж и явная подготовка контрреволюционного переворота со стороны Временного правительства, по мере того как шел процесс революционизирования советов и их постепенного завоевания партией революционного пролетариата, при явном переходе в то же время социалистов-революционеров и меньшевиков на сторону реакции.

Неизбежность решительного конфликта и падения власти, образовавшейся после февральской буржуазно-демократической революции, предопределялись тем глубочайшим противоречием, какое было заложено в самом ее основании. По существу, как уже было отмечено выше, с первых дней революции установилось двоевластие: с одной стороны, официальное правительство буржуазии, с другой — неофициальное правительство советов. Сложившееся между ними «соглашение» должно было служить источником постоянных столкновений и борьбы между этими правительствами, из которых одно было носителем интересов цензовой власти, другое — зародышем новой власти, революционной диктатуры пролетариата и крестьянства, власти, пока заслоняемой средостением буржуазной соглашательской демократии. При таких условиях советы диктуют свои «условия» Временному правительству; последнее же, под угрозой вспышки нового восстания, вынуждено формально идти на уступки с тем, чтобы всячески затем саботировать вырванные у него «программные» обязательства. А наряду с этим ему то и дело приходится вести борьбу со своим конкурентом за реальную власть. В то время как Временное правительство рассылает своих комиссаров (4/III) по всем правительственным учреждениям, стремясь обеспечить за собой центральный аппарат государственной власти, советы укрепляются в порядке «революционного самоуправления» в низовых учреждениях, назначая в них своих собственных комиссаров (конец февраля и начало марта). Правительство издает свои декреты и распоряжения, Совет рабочих и солдатских депутатов — свои «воззвания и приказы (приказ №1 — 1 марта, о политических и гражданских правах солдата, о занятии Государственного банка и т. п.). Но и те распоряжения Временного правительства, которые исходят в эти дни непосредственно от него и носят как бы самостоятельный характер, на самом деле являются результатом предварительного закулисного соглашения его с Советом рабочих и солдатских депутатов и обнародываются с неофициальной санкции последнего. Такова была, например, первая, чисто политическая, программа Временного правительства, опубликованная им 3 марта за подписью председателя Государственной думы Родзянко, премьера Львова и всех министров, программа в 8-ми пунктах, в которых провозглашалась амнистия и политические свободы; отмена сословных, национальных и вероисповедных ограничений, а также и ограничений солдат в пользовании общегражданскими и общественными правами; замена полиции милицией; преобразование органов местного самоуправления на началах всеобщего избирательного права, причем правительство принимало на себя обязательство «немедленно» приступить к подготовке созыва Учредительного собрания. Впрочем, как видно из самого содержания программы, подобного рода соглашения между Временным правительством и Советом рабочих и солдатских депутатов на первых порах не встречали особых затруднений, «поскольку в договорных пунктах не затрагивались пока острые вопросы социально-экономического порядка (земельный вопрос, 8-часовой рабочий день) и особенно продовольственная проблема и самый острый вопрос о войне. Совет рабочих и солдатских депутатов в это время еще сам стоял на точке зрения несвоевременности выдвигания вопросов экономического характера, предлагая пока «отложить борьбу рабочих за свои экономические требования, чтобы не вносить раскола в общенародное движение». Временное же правительство, расписавшись формально под согласительной программой, не торопилось с ее реализацией, занятое, главным образом, водворением «порядка» и, в первую очередь, привлечением на свою сторону армии и восстановлением в ней дисциплины, тем более, что со стороны социал-демократов (меньшевиков) и социалистов-революционеров, а затем и руководимых ими советов, оно получило — хотя и условное — признание, что оно продолжает «творить революцию» (апрельское совещание 82-х советов, мартовская конференция социалистов-революционеров) и поэтому заслуживает общей и решительной поддержки.

Однако, установившееся при таких условиях временное равновесие между двумя правительствами и руководящими ими партиями оказалось тем менее прочным и устойчивым, что сам петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, в качестве лидера революционной демократии, далеко не являлся выразителем настроений широких революционных масс.

Исключительно тяжелая обстановка, — продовольственная разруха, страшный гнет кошмарной войны и тяжелое положение рабочего класса при сохранении прежних условий капиталистической эксплуатации, — естественно, делала особенно напряженными ожидания рабочих масс и армии (крестьянской массы в серых шинелях), ждавших решительных перемен в своем положении как в тылу, так и на фронте, после того как дружным натиском революционной демократии были, наконец, завоеваны политические свободы для всей страны. Тем сильнее было их разочарование и раздражение, когда с обнародованием программы Временного правительства они увидели, что самые острые и актуальные для них вопросы (о земле, войне, рабочем дне) обойдены в ней полным молчанием, срок созыва Учредительного собрания

не фиксирован, а плоды их победы достались целиком их классовому врагу. Было ясно, что такое положение совершенно ненормально. Между тем, уже в первые мартовские дни пролетариат выставил свое основное требование перед «рабочим парламентом» о введении 8-мичасового рабочего дня. Столичным советам — поскольку Временное правительство решительно уклонилось от вмешательства в этот вопрос — пришлось взяться за это дело и выступить в роли посредников между рабочими и промышленниками, причем в Петрограде (10 марта) было достигнуто «соглашение» между сторонами (см. XXXVI, ч. 4, 410). В Москве же, в виду отказа промышленников (14 марта) пойти навстречу рабочим со ссылкой на «общегосударственные интересы» и угрозу обороне, московскому Совету рабочих и солдатских депутатов пришлось вынести 18 марта резолюции о необходимости издания Временным правительством декрета о 8-мичасовом рабочем дне. Однако, до опубликования его 8-мичасовая норма вводилась уже с 21 марта, тем более, что фактически мера эта уже была проведена самими рабочими большинства фабрик и заводов (при протесте эсеров и меньшевиков и при поддержке большевиков — 16/III) явочным порядком, так что Совету не оставалось ничего иного, как санкционировать существующее положение. Дело не обошлось при таких условиях без сопротивления со стороны предпринимателей, ответивших на выступление рабочих закрытием заводов и фабрик, работавших на оборону, с целью восстановить фронт против рабочих. Однако, провокационный характер локаута промышленников был вскоре установлен особой следственной комиссией, и злостный маневр был ликвидирован. Что касается Временного правительства, то обращенные к нему требования «советов» о немедленном издании соответствующего декрета, поддержанные рядом партийных резолюций и иных организаций, никаких результатов не дали, как глухо осталось Временное правительство к таким же вызовам и по вопросу о земле. Напротив, 17/ІII, вслед за аналогичным протестом конференции эсеров 16 марта, Временным правительством было издано воззвание о недопустимости самовольных захватов земель, причем им было отклонено требование крестьян о распашке поместий, брошенных их владельцами. Позднее было издано общее объявление о воспрещении до Учредительного собрания каких-либо изменений в земельных отношениях (1/VІ). Главное внимание Временного правительства было в это время направлено, прежде всего, на ликвидацию целого ряда установлений и распоряжений старой власти, дальнейшее существование которых само собой отпадало после переворота. Таково было упразднение Главного управления по делам печати, отмена закона 17 июля 1910 года об общеимперском законодательстве Финляндии (4/III), уничтожение департамента полиции (10/III), отмена смертной казни (12/III), вероисповедных ограничений (20/III) и т. п. Сюда же следует отнести и амнистии 6 и 17 марта. Что касается положительного законодательного творчества, то в данном направлении Временное правительство, защищая на деле интересы буржуазии и помещиков, всячески уклонялось от каких-либо законодательных шагов, ссылаясь на предстоящее Учредительное собрание и выступая с резкими протестами, при поддержке петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, Временного комитета Государственной Думы и Съезда земельных собственников, против всякого рода «захватных» и «явочных» выступлений, особенно по аграрным отношениям. Столь же нерешительна и уклончива была тактика Временного правительства и в деле упорядочения тыла. Ничего существенного не было сделано им и в направлении смягчения продовольственного кризиса, так что советам пришлось принять ряд мер с тем, чтобы побудить крестьян везти и сдавать хлеб как для прокормления населения тыла, так и для армии (рассылка эмиссаров, воззвания), что, впрочем, нисколько не способствовало изживанию продовольственной дезорганизации.

Однако, несмотря на все это, генеральный бой с Временным правительством произошел не на этой почве; причиной, вызвавшей резкое столкновение сторон, послужил самый больной вопрос переживаемого момента — вопрос о войне. На нем с особенной резкостью столкнулись три основных течения, боровшихся в буржуазно-демократической революции 1917-го года: либерально-буржуазное, соглашательское и революционное. В то время как либеральная буржуазия в союзе с помещиками, в качестве вассала антантовского империализма, решила использовать революцию в целях доведения войны до «победного конца» и выкинула лозунг «революция для победы», соглашательские партии, в качестве вассала буржуазии, встали на защиту войны «во имя революции», провозгласив своим девизом — «все для обороны», заняв позицию так называемого «революционного» оборончества, фактически лившего воду на империалистическую мельницу. Только большевики сразу стали на точку зрения решительного отрицания «грабительской войны», разоблачая и отвергая не только агрессивно-империалистические, но и оборонческие лозунги, которым они противопоставили лозунг Ленина о превращении войны империалистической в войну гражданскую. Но если Временное правительство, до поры до времени, в своей программной декларации предпочитало отмалчиваться по вопросу о войне, то советам никак нельзя было обойти этого страшного наследства царской России.

14 марта петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов было опубликовано воззвание «к народам всего мира», серьезно встревожившее союзников. В воззвании говорилось, что «российская демократия будет всеми мерами противодействовать захватнической политике своих господствующих классов и призывает народы Европы к совместным решительным выступлениям в пользу мира». При этом Совет заявлял, что он в то же время будет «стойко защищать» завоеванную свободу «от всяких посягательств как изнутри, так и извне». Хотя прямо в данном манифесте и не говорилось о прекращении войны, но все же в нем говорилось о мире. Вскоре была провозглашена и формула: «мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов», опрокидывавшая все чаяния империалистов и получившая широкую популярность среди революционных масс. Временное правительство не могло не ответить на «вызов» Совета, в котором открыто отвергались его империалистические вожделения, и ему пришлось, в свою очередь, выступить с ответным воззванием (27 марта) по поводу «целей войны», которое было сообщено затем и союзникам. Объявляя, что «оборона во что бы то ни стало нашего собственного родного достояния» является первой задачей «наших воинов», Временное правительство вынуждено было заявить, что «цель свободной России — не господство над другими народами, не отнятие у них национального их достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение полного мира на основе самоопределения народов». Однако, повторяя по существу формулу Совета в несколько смягченной форме, Временное правительство в то же время делало характерную оговорку, что «все вопросы, связанные с войной, должны быть разрешены в тесном единении с союзниками». За этой оговоркой вскоре последовала разъяснительная «нота», отправленная 18 апреля министром иностранных дел Милюковым (вместе с текстом заявления от 27 марта) представителям союзных держав; в ней услужливый лидер к.-д. поспешил расшифровать истинный смысл «заявления» Временного правительства. Спеша успокоить союзников, Милюков, прежде всего, опровергает в своей ноте слухи «наших врагов» о сепаратном мире (вслед за аналогичным заявлением И.К.С.Р. и С.Д. от 8 апреля) и затем дает заверение, что «всенародное стремление довести Мировую войну до решительной победы лишь усилилось», повторяя, что Временное правительство, «ограждая права нашей родины, будет вполне соблюдать обязательства, принятые в отношении наших союзников». Эта откровенная манифестация агрессивного империализма в напряженной атмосфере апрельских дней произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Пожар народного возмущения загорелся. На улицах Петрограда 20-21-го апреля появились грандиозные массы демонстрантов. Произошли бурные манифестации и столкновения, сопровождавшиеся стрельбой, в результате которой оказались убитые и раненые; крики: «долой войну», «долой Милюкова» сливались с враждебными возгласами по адресу Временного правительства и «министров-буржуев». Было ясно, что дни первого кабинета сочтены. Последовавшая вскоре, 2-го мая, отставка Милюкова, а еще до этого (29/ІV) уход с поста военного министра Гучкова создали первый кризис правительства, в результате которого явился новый, «коалиционный» кабинет 5-го мая.

Но прежде чем произошла эта смена министерства, меньшевистско-эсеровское руководство Совета рабочих и солдатских депутатов предприняло целый ряд выступлений в целях умиротворения и ликвидации острого конфликта, который столько же ударял как по этому руководству, так и по Временному правительству. Получив от последнего новое разъяснение «истинного» смысла одиозной «ноты» (21 апреля), Петроградский совет счел инцидент исчерпанным и, выступив с резким протестом против «манифестации» 20-го апреля, в особом воззвании объявил «врагами народа» всех, «кто ведет к смуте». Вместе с тем в целом ряде резолюций и выступлений в своих «Известиях» Совет с новой силой подчеркнул в обращении к армии необходимость «защищать изо всех сил революционную Россию», пока не поднимутся братские народы Европы. Во имя той же «энергичной защиты» освобожденной родины он призывал к поддержке объявленного Временным правительством (26-го марта) «Займа свободы» и одновременно решительно высказывался как против создания «Красной гвардии», то есть вооружения рабочих в целях защиты революции, так и против братания на фронте. Еще ранее и столь же резко высказались Петроградский совет и Всероссийское совещание советов (30/III) против требования опубликования тайных дипломатических договоров с союзниками, находя это требование опасным и «без соглашения с союзными странами» недопустимым. Все эти заявления вызывали решительные протесты со стороны большевиков, еще в конце марта (26 и 29/III) и на апрельской конференции (24-29/ІV) выступивших против Временного правительства как «олигархии буржуазии», по выражению Ленина («Правда», 9/ІV), который 3-го апреля прибыл из-за границы в Россию и взял в свои руки подготовку новой революции.

Уже 4-го апреля Ленин выступил на партийных собраниях со своими знаменитыми «апрельскими тезисами» о задачах революции, где он, говоря о наступившем моменте «перехода от первого этапа революции... ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства», объявлял непримиримую борьбу с «революционным оборончеством», прикрывающим «грабительскую и империалистическую войну», и с Временным правительством, которому не может быть «никакой поддержки» (см. ниже — революционное движение, стб. 186/90). Агитируя энергически против войны и призывая солдат к «братанью» на фронте, Ленин в это время выдвигал вместе с тем, как ближайшую задачу, разъяснение массам, что советы являются «единственной возможной формой революционного правительства» и что в их руки должна перейти «вся государственная власть». С этого момента и начинается усиленная агитационная работа большевистской партии, объявившей Временное правительство органом империалистической контрреволюции и призывавшей «весь фронт под красное знамя революции». Понятно, что большевики отвергли и «Заем свободы», поддержанный Советом рабочих и солдатских депутатов (7/ІV), и выставили решительное требование оглашения «тайных договоров», в то же время осуждая ошибочную политику советов, идущих на поводу буржуазии и соглашательских партий. Если в это время они не выбрасывали еще лозунга «долой Временное правительство», то это они делали именно потому, что за Временным правительством стояли еще советы, эти ячейки революционной власти, которые надо было оторвать от этого последнего и где пока сами большевики были в меньшинстве (см. резолюции 21 и 22 апреля). Поэтому, оставляя за собой право, «когда это для них будет выгодно», призвать революционные массы к захвату власти в свои руки, ленинцы сначала приступили к подготовке «максимального размаха революции», провозглашая свой лозунг: «организация, организация и еще раз организация пролетариата»! По существу, это было объявление войны Временному правительству и соглашательским партиям, вожди которых теперь — с прибытием Ленина в Россию — не называли его и его сторонников иначе, как «бланкистами», «анархистами», «демагогами» и «революционными авантюристами» и даже агентами Вильгельма! Именно в это время была пущена в ход злостная легенда о «пломбированном вагоне». Исполком Совета солдатских депутатов протестовал в эти дни против «дезорганизаторской пропаганды» Ленина и ленинцев. Нечего, конечно, говорить, что еще более оживленная травля большевиков в это время была открыта на страницах буржуазной и особенно к.-д. прессы. «Русская свобода», где вновь объединились «веховцы» (Струве, Бердяев, Изгоев и К⁰) и целый ряд виднейших представителей партии «народной свободы» в стиле «мистического идеализма», охватившего теперь с новой силой реакционную буржуазную интеллигенцию, открыла поход против большевиков. Защитники «русской свободы» объявляли буржуазно-демократическую февральскую революцию — «национальной», сверхклассовой революцией, которую бескорыстно совершили имущие классы во имя интересов «народа», но которую «темные массы», под влиянием опасных лозунгов агитаторов, стремятся из революции политической превратить в «социальную». При этом всю ответственность за «промышленную анархию» и разруху публицисты «Русской свободы» целиком возлагали на рабочих и их вождей.

Таким образом, апрельский политический кризис привел к резкому обострению борьбы, бросив либеральную буржуазию резко вправо и решительно произведя размежевание между соглашательским и революционным лагерем. Апрельские события окончательно разрушили в глазах буржуазии «золотой сон» и «сказку» первых дней «славной революции», как ее квалифицировала тогда либеральная пресса и вожди к.-д. партии. Последние теперь уже делают открытые вылазки против «самочинных организаций», то есть советов, хотя пока и безуспешно. Так это было, например, на собрании всех депутатов 4-х Государственных дум (27 апреля) и позднее, при выступлении Милюкова на «казачьем съезде» (9 июня). Вместе с тем представители буржуазии требуют теперь вхождения в кабинет министров-социалистов, чувствуя уже свое собственное бессилие. Это новое заявление, поддержанное уже и Керенским, теперь, когда вопрос о власти принял особенно острую форму, встретило поддержку и со стороны как меньшевиков, так и социалистов-революционеров, еще недавно решительно отвергавших всякое официальное участие в правительстве, так как «не пришло еще время, когда социалисты могут стать у власти». Уже 28 апреля областной съезд социалистов-революционеров высказался за «коалицию», а 1 и 2-го мая тот же вопрос дебатируется в И. К. и затем в Совете рабочих и солдатских депутатов (в ответ на обращение князя Львова к Чхеидзе — 27/ІV), причем и меньшевики и социалистов-революционеров, при самых решительных возражениях большевиков, высказываются за образование коалиционного кабинета.

При таких условиях второе Временное правительство (коалиционное), с учреждением 4-х новых министерств (труда, продовольствия, почт и телеграфов и государственного призрения), было образовано уже 5-го мая и, возглавленное тем же князем Львовым, со включением в состав кабинета 2 меньшевиков, 2 социалистов-революционеров, 1 трудовика, 1 н.-с. и 9 цензовиков, имело следующее распределение портфелей: министр-председатель и министр внутренних дел — князь Г. Е. Львов, военный и морской — А. Ф. Керенский, юстиции — П. Н. Переверзев, иностранных дел — М. И. Терещенко, путей сообщения — Н. В. Некрасов, почт и телеграфов — И. Г. Церетели, народного просвещения — А. А. Мануилов, финансов — А. И. Шингарев, земледелия — В. М. Чернов, труда — М. И. Скобелев, продовольствия — А. В. Пешехонов, торговли и промышленности — А. И. Коновалов, государственного призрения — князь Д. И. Шаховской, обер-прокурор Синода — В. Н. Львов, государственный контролер — И. В. Годнев. Так открылась эра «классового сотрудничества с капиталом» оппортунистов социалистического крыла, 6-го мая новое правительство уже выпустило свою программу-декларацию, составленную князем Львовым и одобренную петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов, которая на этот раз должна была быть пополнена рядом новых пунктов — о внешней политике (войне), по земельному вопросу, об экономии, разрухе, финансах и о «скорейшем созыве Учредительного собрания». Обнародованные восемь пунктов программы 6-го мая носили, однако, и на этот раз, чисто декларативный характер, избегая определения каких-либо конкретных мер, но по-прежнему выражая уверенность, что «революционная армия России не допустит, чтобы германские войска разгромили наших союзников на Западе и обрушились всей силой своего оружия на нас». Совершенно понятно, что вступление в правительство «представителей революционной демократии» вызвало немедленный сочувственный отклик как со стороны руководства советов, так и со стороны соглашательских партий, которые на этот раз, без всяких «поскольку-постольку», высказались (7/V) за «полную и безусловную» поддержку нового коалиционного Временного правительства, считая по-прежнему, что «захват власти Советом рабочих и солдатских депутатов» в условиях буржуазной революции недопустим, так как еще «не созрели объективные условия» и подобный шаг мог бы «оттолкнуть значительные слои буржуазной демократии и крестьянства». Среди этого согласного хора голосов лишь резолюции большевиков прозвучали резким диссонансом, в виде предупреждения соглашателям, что их тактика (вступление во Временное правительство) «поставляет их вне рядов борющегося международного пролетариата и революционной социал-демократии» (9 и 16 мая).

Так начался второй этап в судьбах буржуазно-демократической революции 1917 года с окончательным формальным на этот раз закреплением правительственного «сотрудничества классов», начало которому было, по существу, положено еще «соглашением» 2-го марта. Теперь, когда вступившие в новый кабинет «министры-социалисты» вошли в него, будучи ответственными и перед петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов и перед своими партиями, это «сотрудничество» получило свое четкое оформление. Перемена, собственно говоря, носила скорее формальный характер, и если однородная буржуазная власть пала, бесплодно протоптавшись на месте, то и новая комбинация не сулила каких-либо радикальных перемен. И Чернов, и Скобелев, в сфере как аграрной, так и рабочей политики, шли на поводу помещиков и промышленников, являясь фактически демократической ширмой для работы буржуазии. Такова была их тактика, выразившаяся в постановлениях об охране посевов (помещичьих земель) и в земельных комитетах (отвод земельного вопроса), в сведении на «нет» роли фабрично-заводских комитетов и т. д. При этом, вступая на путь коалиционного соглашения, меньшевики и эсеры полагали таким образом упрочить свое положение, «опираясь не только на революционные органы демократии, но и на все живые силы страны». Буржуазная часть нового министерства со своей стороны, вступая в более тесный союз с «ручными социалистами», тем самым надеялась застраховать себя от нападения со стороны Совета рабочих и солдатских депутатов, создав в лице последних удобный для себя буфер. Но надежды эти оказались напрасными: пререкания из прежних «контактных комиссий» теперь перенесены были в самый кабинет. Сопротивление цензовых министров тормозило и без того не очень энергичные усилия министров-социалистов, а контрреволюционные тенденции первых, настаивавших на разрыве с политикой советов, вызывали возражения и протесты со стороны министров-социалистов; в результате же вся работа правительства становилась на «мертвую точку», так что, в конце концов, «представителям революционной демократии» не оставалось ничего иного, как ограничиваться вынесением и провозглашением бесконечного числа «резолюций», повторявших одна другую. При таких условиях новое правительство не только не умеряло натиска буржуазии на своего классового врага, но, напротив, придавало ей большую уверенность в ее наступлении. Уже на конференции промышленников 8 мая раздался вновь их открытый протест против 8-мичасового рабочего дня, вмешательства «рабочих комитетов» (введенных 23 апреля) в управление промышленных заведений и против «чрезмерной требовательности рабочих» вообще (повышение зарплаты), причем в этом новом конфликте капитала с трудом Временное правительство явно стало на сторону первого, выпустив 15 мая специальное воззвание к рабочим. Но это не только не разрядило сгущенной атмосферы, но вызвало в ответ большевистскую резолюцию на конференции фабрично-заводских комитетов об установлении контроля над производством и решительное требование со стороны профсоюзов об издании декрета о 8-мичасовом рабочем дне (22/VІ). Однако, Всероссийский съезд военно-промышленных комитетов (16 мая) не удовлетворился «воззванием» правительства и еще более углубил конфликт, повлекший за собой демонстративный выход из кабинета министра торговли и промышленности А. И. Коновалова и последующую попытку министра путей сообщения Некрасова отменить 8-мичасовой рабочий день, введенный на Николаевской железной дороге.

Но, испытывая, с одной стороны, нажим справа, Временное правительство, с другой стороны, еще большую угрозу видело слева, по мере того как шел процесс углубления революции в среде крестьянской массы, которая начала самоорганизовываться на советских началах. После съезда крестьянских организаций 13 апреля 1917 года движение в деревне получило новый толчок, так что уже 11-26 мая мог собраться Всероссийский съезд советов крестьянских депутатов, под председательством Авксентьева, эсеровский по своему составу, на котором с речью выступил Ленин, а 1 июля состоялось и соединенное заседание Бюро ЦИК советов рабочих и солдатских депутатов с И.К. советов крестьянских депутатов. Однако, несмотря на руководящую роль социалистов-революционеров в крестьянских советах, их влияние, как правительственной партии, затушевывавшей классовые антагонизмы деревни и не шедшей в вопросах аграрной политики далее «посулов» со ссылками на грядущее Учредительное собрание, с каждым месяцем прогрессивно падало, в особенности после того, как Временное правительство в ответ на «захватные» тенденции крестьянства стало отвечать карательными экспедициями. При таких условиях начался открытый отход крестьянских масс на большевистские позиции в ответ на ленинские лозунги: «власть советам, земля крестьянам, мир народам, хлеб голодным»! Особенное значение в последнем отношении сыграл съезд (в сентябре-октябре 1917 г.) губернских и уездных советов съездов крестьянских депутатов, на котором большевики провели громадную агитационную работу.

Не менее опасная угроза поднималась для Временного правительства и со стороны отдельных «не державных» народностей России в связи с провозглашенной им формулой о «самоопределении народов». Царская Россия, эта «тюрьма народов», уже в достаточной степени подготовила обострение национальной проблемы своей типичной «колониальной политикой», — вызвав, между прочим, образование за границей в 1916 году группы буржуазных сепаратистов под названием «Лиги русских народов». Естественно, что революция должна была дать новый толчок национальному движению, во главе которого шла национальная буржуазно-демократическая интеллигенция. «В эпоху буржуазной революции в России (с февраля 1917 г.) национальное движение на окраинах носило характер буржуазно-освободительного движения... Право наций на самоопределение толковалось как право национальной буржуазии на окраинах взять власть в свои руки...» (Сталин, «Октябрьский переворот и национальный вопрос»). Уже с начала мая весьма остро стал вопрос о национальном самоопределении украинского народа, вылившийся в ряд выступлений за права «самостийной» Украины, как равноправного члена российской «федерации» свободных наций. Конфликт на этой почве между украинской Радой и Временным правительством принял характер затяжной и напряженной борьбы. Декларации Центральной Украинской рады 27, 30 мая и 3 июня, принятие Радой 1-го Универсала (11 /VI), соглашение с Временным правительством (1/VII), опротестованное к.-д., требование национального Учредительного собрания (10/VIII) и, наконец, съезды автономистов и представителей «не державных» народностей (8/VІІІ) в Киеве, — таковы наиболее яркие моменты борьбы между украинским «сепаратизмом» и Временным правительством, не признававшим большевистского толкования «самоопределения» в смысле «права отделения». Не менее решительной и заостренной оказалась и борьба коалиционного кабинета с аналогичными стремлениями со стороны Финляндии (декларация сейма 6/VІІ), особенно резко заявившими себя в требованиях финляндского сейма 10 июня и в декларации 28 июня, провозглашавшей «верховные права» последнего без какого-либо упоминания о Временном правительстве. 16-го августа (после роспуска сейма 18/VІІ декретом Временного правительства) сейм делает попытку открыть сессию вопреки постановлению правительства, что приводит к введению военного положения в Финляндии, чем до крайности обостряются взаимные отношения сторон, пока, наконец, Временное правительство не сделало некоторых уступок сейму (30/VІІІ). Все эти обстоятельства содействовали успехам большевизма в Финляндии, в результате чего на 3-ем областном съезде советов Финляндии (10/ІХ) руководящей партией оказалась партия большевиков. Столь же серьезные осложнения одно время возникли и в Туркестане, где на короткий срок образуется нечто вроде самостоятельной республики, которую правительству Керенского пришлось ликвидировать угрозой военного разгрома «мятежной» области (12-16/ІХ). Подобного рода движения имели место на Кавказе, в Эстляндии (27/V) и других «окраинах» России. Таким образом, «уничтожение царизма и появление у власти буржуазии не повело... к уничтожению национального гнета. Старая форма национального гнета сменилась новой» (Сталин, там же). Попытки «отложиться» от власти Временного правительства с провозглашением эфемерных «республик», вроде Кирсановской (2/VI), хотя уже и вне связи с национальной проблемой, происходили и в целом ряде других городов, куда Временному правительству приходилось направлять военные «карательные экспедиции» для восстановления своего поколебленного авторитета.

Но главная опасность грозила Временному правительству не с этой стороны, а со стороны движения в армии и флоте по мере того, как вопрос о войне приобретал катастрофический характер. По существу, Временному правительству приходилось — в конце концов — вести войну против собственной армии. Настойчивые повторения о продолжении войны во что бы то ни стало, при слагавшейся на фронте и в тылу обстановке, приводили к усилению брожения и открытых протестов в войсках и все возрастающему их революционизированию, тем более, что правительство Керенского не находило иных средств реакции против «мятежных» выступлений воинских частей, как все те же репрессии. Развивавшееся со все возрастающей силой движение в армии и флоте принимало явно «угрожающие» размеры, начав заявлять себя уже вскоре после начала революции, едва только вопрос о войне и связанных с ней союзнических обязательствах встал на очередь, в особенности в связи с выступлениями Милюкова. «Политика», от влияния которой всеми мерами стремилось оградить армию Временное правительство, делала тем большие успехи в этой последней, чем энергичнее старалась власть положить конец начавшейся революции. Конечно, эта политика ближайшим образом и прежде всего, охватила те части войск, которые приняли непосредственное участие в революции и были расположены вокруг революционного центра — Петрограда. Роль петроградского гарнизона, Кронштадта и, особенно, Балтийского флота была совершенно исключительной в этом отношении.

Уже 15-го марта Балтийский и Черноморский флоты, а также и Свеаборгская крепость изъявили свою верность Советам рабочих и солдатских депутатов вместе с готовностью выступить во имя утверждения в России «демократической республики», а 13 мая Исполнительный комитет Кронштадтского Совета рабочих депутатов, опираясь на военную силу крепости, объявил о полной независимости Кронштадта от Временного правительства, за исключением «общегосударственных» вопросов, что вызвало со стороны последнего объявление положения «угрожающим» (22/V). В результате правительственного расследования происходят массовые аресты, расстрелы; кронштадтцы ответили декларацией, в которой выражалась уверенность, что «близок час, когда вся полнота власти в стране перейдет в руки рабочих и солдатских депутатов», причем целая партия матросов двинулась по городам России с целями революционной агитации. 6-го июня судовые команды Черноморского флота постановили устранить адмирала Колчака. 7 июля происходит роспуск Центрального комитета Балтийского флота и арест его делегации одновременно с репрессиями против Черноморского флота. 14 июля правительство грозит Кронштадту блокадой, требуя выдать Рошаля, Ремнева и Раскольникова, а 31 июля вводит смертную казнь во флоте за тяжкие преступления. Правительству, таким образом, приходится вести непрерывную войну с флотом, войну, которая, после вторичного роспуска Центро-Балта и открытого отказа его повиноваться правительству 19 сентября, завершилась требованием 2-го съезда Балтфлота (3/Х) об удалении Керенского из правительства и выступлением крейсера «Аврора».

Параллельно со все растущей революционизацией морских сил страны шел такой же процесс и в армии, как в тылу, так и на фронте. «Политика» решительно овладевала войсковыми массами. Под руководством «Солдатской», а затем «Окопной правды» (большевиков) широкой волной разлилась пропаганда в войсках. В марте, мае и июне проходит ряд «фронтовых» конференций и съездов, лозунг «долой войну» приобретает все большую и большую популярность, все чаще вспыхивают военные «бунты», и все чаще целые воинские части отказываются идти на фронт или в «наступление». В конце концов, правительство терпит поражения и на боевых позициях и в тылу, все более и более теряя власть над армией.

А тем временем тыловая разруха в свою очередь достигает своего крайнего предела. Констатируя «бессилие продовольственных органов», Совет рабочих и солдатских депутатов тщетно со своей стороны взывал к крестьянам: «Везите же немедленно возможно больше хлеба к мельницам и пристаням. Ваши братья в городах и на фронте ждут от вас помощи!». Не лучше обстояло дело и на индустриальном фронте. Тяжелый кризис промышленности, обслуживающей внутренний рынок, при массовом закрытии предприятий, лишал деревню необходимых для ее хозяйства изделий, и она оставалась не только равнодушна, но и враждебна к призывам советов. Что касается требований Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, обращенных им к Временному правительству, — принять ряд экстренных мер в виду угрожающего положения продовольственного дела (введения хлебной монополии, твердых цен на все товары и т. д.), то все попытки подобного вмешательства со стороны правительства в хозяйственную жизнь, направленные на снабжение населения продуктами первой необходимости и на регулирование распределения, при невмешательстве в самые производственные отношения, создавали лишь новые осложнения и углубляли разруху тыла. На более решительные меры Временное правительство не дерзало, встречая резкое сопротивление как со стороны буржуазии и помещиков, так и в своей собственной среде, со стороны «министров-капиталистов».

При таких условиях положение коалиционного правительства становилось с каждым днем все более критическим, и кризис власти превращался в хроническое состояние. Уже 18 мая — как мы видели — вышел в отставку министр торговли и промышленности Коновалов. Чувствуя всю безвыходность своего положения и стремясь как-нибудь разрядить все сгущающуюся вокруг него атмосферу, а также и несколько смягчить явное недовольство союзников, Керенский, в качестве военного и морского министра, решил поднять «настроение» в стране возобновлением военных действий, объявив (с 18 июня старого стиля) наступление по всему фронту. В свою очередь Всероссийский съезд советов (открывшийся 3 июня в составе 822 делегатов с решающим голосом, при 285 социалистах-революционерах, 248 меньшевиках, 105 большевиках и др.) на этот же день — в отмену демонстрации, назначенной ЦК Российской Социал-демократической рабочей партии (большевиков) на 10 июня и снятой последним под давлением съезда советов — назначил в Петрограде «демонстрацию единства», «всероссийскую мирную манифестацию», имеющую целью показать «людям», дезорганизующим массы «анархической демагогией», сплоченность и солидарность фронта «революционной демократии». Но произошло нечто неожиданное для меньшевистско-эсеровского съезда советов. Величественное шествие масс, двигавшихся по улицам Петрограда 18-го июня, представляло высоко знаменательное зрелище: манифестация превратилась в большевистский парад. Стройные колонны демонстрантов двигались с плакатами и красными знаменами, на которых были начертаны лозунги: «Долой тайные договоры», «Долой политику наступления», «Долой министров-капиталистов», «Долой войну», «Да здравствует честный мир», «Вся власть советам»! Лишь несколько плакатов (от «Единства», «Бунда», Казачьего полка), затерявшихся среди леса большевистских плакатов, выражали доверие Временному правительству. Только на следующий день, в ответ на известия с фронта о начавшемся успешном наступлении, в Петрограде и Москве состоялись «патриотические» манифестации, организованные городской буржуазией, и массовые митинги социалистов-революционеров и конституционалистов-демократов, на которых велась ожесточенная агитация против большевиков. При таких обстоятельствах день 18 июня, день последней ставки на войну и соглашательского «единства», оказался днем окончательной потери доверия у масс Временным правительством, коалицией буржуазии и предавшейся на ее сторону «демократии». Тщетно Плеханов в своем «Единстве» и особо выпущенном воззвании взывал к «товарищам», протестуя против «людей, зовущих рабочие трудящиеся массы к захвату политической власти», заявляя, что последние «должны не низвергать Временное правительство, как этого хотели бы некоторые политические фанатики, а дружно поддерживать его». При таких условиях дальнейшие судьбы революции, по существу, уже были предрешены в эти июньские дни, как была окончательно решена и проблема войны, хотя момент для решительного вооруженного выступления пролетариата еще и не наступил (постановление совещания большевистских организаций 22/VI).

Наступление Керенского (см. XLVI, 111) оказалось покушением с негодными средствами. Полная неудача этой военно-политической авантюры, выяснившаяся в ближайшие же дни и закончившаяся катастрофическим прорывом под Тарнополем 6-ю июля, нанесла последний удар армии как боевой силе, окончательно разложив ее. Целые воинские части отказывались теперь идти в наступление, а ударные офицерские отряды приводили только к массовой напрасной гибели командного состава. Безнадежное кровопролитие еще более деморализовало и раздражало измученную в конец армию и революционизировало ее, создавая благоприятную почву для восприятия революционной пропаганды и отхода вооруженных масс с оборонческих позиций, втягивая фронтовые части все сильнее и сильнее в «политику». Уже двусмысленная тактика оборонческого руководства советов, с одной стороны, имевшая в виду поддержать в армии прежнюю дисциплину, авторитет офицерства и боевой дух в целях «обороны», а с другой — его революционная «декламация» против войны в ряде воззваний, обращенных к «народам» и социалистам воюющих стран и пролетариату всего мира, и меры, подрывающие ту самую «дисциплину», о которой оно так хлопотало, — должны были содействовать успехам той «демагогии», которая была направлена в окопы и шла через фронтовых комиссаров и солдатские комитеты и с которой оно энергически вело борьбу. Достаточно вспомнить уже упоминавшийся «приказ № 1» Совета рабочих и солдатских депутатов по петроградскому гарнизону (1 марта), отменявший военную дисциплину «вне службы и строя», титулование и отдание чести в отношении командного состава и устанавливавший двойное подчинение армии — правительственным властям и «советам» (условный характер приказов военной комиссии Государственной думы). Эта характерная половинчатость соглашательской политики советов, метавшихся между империалистической буржуазией и революционной демократией, приводила все ее мероприятия на оборонческом фронте или к совершенной неудаче, или к прямо обратным результатам.

Тщетными, поэтому, оказались и все усилия «главноуговаривающего», военного министра Керенского, принявшегося за насаждение «железной» дисциплины в армии. Вот почему «июньские дни» вместо утверждения «единства» так называемых «всех живых сил страны» послужили сигналом к разгару гражданской войны и подготовкой к грозным июльским дням, когда на улицах Петрограда (при настойчивых требованиях английским послом Бьюкененом расправы с демонстрантами и восстановления смертной казни на фронте) пролилась братская кровь.

Июльская демонстрация, вспыхнувшая стихийно, явилась выразителем тех настроений солдатской и рабочей массы, которые неоднократно прорывались все с новой и новой силой с момента июньского наступления. Такова была уже демонстрация перед Петроградским советом (18 июня) солдат, требовавших отпуска на полевые работы; движение, связанное с расформированием некоторых полков (27/V и 15/VI), как в тылу, так и на фронте (2-го июля), предпринятым Керенским; таковы были волнения на Путиловском заводе и др. Раздражение и озлобление в солдатской и рабочей среде против Временного правительства, стремившегося отыграться на войне от всех внутренних нестроений, вылилось, наконец, в стихийном выступлении 3-5-го июля некоторых воинских частей и рабочих, решивших расправиться с «буржуазной соглашательской властью» и двинувшихся с лозунгами: «Долой министров-капиталистов», «Вся власть советам» к Таврическому дворцу. Движение было подавлено вооруженной силой (400 убитых и раненых), с помощью юнкеров и некоторых частей казаков, вызвав смятение в правительстве и углубив его кризис. Кадетские министры (Мануйлов, Шингарев, Шаховской) уже 2-го июля заявили о своей отставке, мотивируя свой уход конфликтом из-за соглашения Временного правительства с украинской Радой, и, получив на следующий день освобождение от занимаемых ими постов, предоставили министрам-социалистам расправу с «мятежниками» 3-го июля. 5-го июля, вслед за к.-д., подал в отставку министр юстиции Переверзев, а 7-го и сам бессменный премьер Временного правительства князь Львов. При этом Милюков, не будучи связан никаким «портфелем», открыто обратился с призывом к «русскому обществу сплотиться в борьбе с опасностью от большевизма». Что касается «демократических» элементов, то они не замедлили также отозваться на разыгравшиеся события. Петроградский совет рабочих депутатов, Всероссийский ЦИК, образованный 17-го июня на І-м Всероссийском съезде советов (в составе 104 меньшевиков, 100 социалистов-революционеров, 35 большевиков и 18 прочих), Исполнительный комитет Всероссийского Совета крестьянских депутатов, избранный на майском (эсеровском) Всероссийском съезде крестьянских депутатов, а также О. К. С.-Д. Р. П. (меньшевиков),—в целом ряде воззваний и резолюций, констатируя «резкий перелом в настроении широких масс, вызванный авантюристской попыткой вооруженного выступления», торжественно заклеймили именем «изменников и врагов революции» всех, кто дерзнет «выходить с оружием без призыва главнокомандующего», возлагая в то же время всю вину за содеянное «преступление» на «анархо-большевистские элементы» (воззвание ВЦИК и Исполнительного комитета Всероссийского совета крестьянских депутатов от 7-го июля), тогда как «на самом деле роль партии состояла тут в оформлении и руководстве стихийно возникших выступлений масс». Ответ в этом именно смысле на вышеуказанные обвинения был дан в докладе И. В. Сталина 27-го июля на VI съезде большевиков: «Партия не хотела выступления; партия хотела переждать, когда политика наступления будет дискредитирована. Тем не менее, выступление стихийное, вызванное разрухой в стране, приказами Керенского, отправлением частей на фронт, состоялось, и партия... сочла своим долгом вмешаться в движение... Наша партия всегда шла с массой... Наша партия была единственной партией, оставшейся с массами в их борьбе с контрреволюцией».

Объявив «революцию в опасности», меньшевистско-эсеровский ВЦИК и ЦК Всероссийского совета крестьянских депутатов, в целях «утверждения революционного порядка», уполномочивали Временное правительство на принятие «исключительных мер» в отношении «отдельных лиц». Большевизму, таким образом, объявлялась открытая война. Керенский по радио поспешил объявить «всем, всем, всем», что «преступная авантюра ленинского штаба» была инспирирована германскими агентами, а фракции эсеров и меньшевиков потребовали суда над большевиками и предоставления Временному правительству всей полноты власти. Последовали аресты видных большевиков (вместе с приказом об аресте Ленина), закрытие большевистских газет, разгром юнкерами редакции «Правды» и прочие репрессии. Учитывая соотношение сил после «июльского поражения», большевикам пришлось «временно снять с очереди лозунг «вся власть советам» (Сталин), с которым большевистская фракция выступила было в объединенном заседании исполнительных комитетов (ВЦИК’а и Совета крестьянских депутатов) 4-го июля. Атака пошла по всей линии, — контрреволюция открыто подняла голову. Началось с демонстрации буржуазного крыла Временного правительства. 7-го июля, как уже было упомянуто, князь Львов сложил с себя полномочия премьера, мотивируя свой уход решительным расхождением с программой деятельности Временного правительства, «в виду явного уклонения ее от внепартийного характера в сторону осуществления чисто партийных социалистических целей» и по «многочисленным разногласиям» (по земельному вопросу, о роспуске Государственной думы и Государственного совета и т. д.). На его место министра-председателя, с сохранением портфеля военного и морского министра, вступил Керенский при заместителе Некрасове, покинувшем ряды к.-д. партии, причем исполнение обязанностей министра внутренних дел поручено было Церетели. Совершившееся таким образом изменение в организации кабинета сопровождалось новой декларацией (8/VII) Временного правительства, в которой, подчеркивая вновь с прежней силой требование «напряжения всех сил для борьбы с внешним врагом», — оно, ссылаясь на программу 6-го мая (оставшуюся лишь словесной декларацией), давало вновь обещание (третье после мартовских дней) срочно созвать Учредительное собрание на 30 сентября с тем, однако, чтобы потом перенести его открытие на 22-29 октября и, наконец, 9 августа вновь отложить до 28 ноября! В остальной своей части декларация обещала провести ряд «законопроектов» (о свободе коалиций, охране труда, уничтожении сословий, чинов и орденов), отлагая «земельную реформу» еще раз до Учредительного собрания. Что касается продовольственной разрухи, то правительство обещало по этому вопросу образовать «главный экономический совет» в целях «организации народного хозяйства». Таким образом, конкретно и безоговорочно решался лишь вопрос о продолжении войны и созыве Учредительного собрания, все прочее было лишь традиционной «словесностью», выраженной в весьма общей форме и реально не подвигавшей измученную страну к выходу из того тупика, в какой она была заведена безнадежной войной и столь же безнадежной тыловой разрухой.

Однако, дело не ограничилось одним изданием декларации. Одновременно произошла и новая попытка образования коалиционного правительства. Несмотря на то, что еще в резолюции объединенного заседания исполнительных комитетов Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов от 4-го июля уход к.-д. министров был официально расценен как «отказ от революции последней организованной группы русской буржуазии», знаменующий, что «русская буржуазия в целом окончательно переходит в наступление против крестьянской и рабочей демократии», а О. К. меньшевиков прямо объявил поведение конституционно-демократической партии «коварным и преступным», — в особой резолюции того же меньшевистского О. К. от 16-го июля уже решительно объявлялось, что «в стране имеются достаточно широкие круги буржуазии, понимающие, что объективное положение страны повелительно диктует всем классам, имеющим будущее, охранение и укрепление завоеваний революции». И хотя Дан весьма уверенно заявил еще 8 июля, что «в свое время» меньшевики не побоятся взять в свои руки всю власть, однако, пока они вместе с эсерами предпочитали «заставить буржуазию принять власть». Эта новая капитуляция лидеров «революционной демократии» перед «организованной группой русской буржуазии» давала партии к.-д. возможность на этот раз заговорить совсем иным языком и в ином тоне.

В ответ на приглашение Керенского, получившего полномочия составить по своему усмотрению новый кабинет (13/VII), войти в состав формируемого им кабинета, представители конституционно-демократической партии (Астров, Кишкин, Набоков) поставили на этот раз условием своего участия в новой коалиции: полную «независимость министров от каких бы то ни было организаций и комитетов», отложение всех «социальных реформ» и вопроса о «форме государственного строя» до Учредительного собрания, «соблюдение в вопросах войны и мира полного единения с союзниками», «решительную борьбу с анархистскими, противогосударственными и контрреволюционными элементами» и т. п. Несмотря на явный агрессивно-контрреволюционный смысл этих пунктов, преследовавших цель полной изоляции Временного правительства от всяких связей с советами, соглашение, в конце концов, состоялось. Новый кабинет, с освобождением от их обязанностей В. Львова, И. Церетели и И. Годнева, при участии 3 социалистов-революционеров и 2 социал-демократов и значительного числа кадетов и буржуазных демократов, был образован Керенским 24-го июля в следующем составе: министр-председатель и военный и морской министр — А. Ф. Керенский, заместитель председателя и министр финансов — Н. В. Некрасов, министр внутренних дел — Н. Д. Авксентьев, министр иностранных дел — М. И. Терещенко, юстиции — А. С. Зарудный, народного просвещения — академик С. Ф. Ольденбург, торговли и промышленности — С. Н. Прокопович, земледелия — В. М. Чернов, почт и телеграфов — А. М. Никитин, труда — М. И. Скобелев, продовольствия — А. В. Пешехопов, государственного призрения — И. Н. Ефремов, путей сообщения — П. П. Юренев, обер-прокурор Синода — А. В. Карташев, государственный контролер — Ф. Ф. Кокошкин. Управляющим военным министерством был назначен Б. В. Савинков.

После того как соглашатели-социалисты еще раз «ударили по рукам» с буржуазией, отказавшись от всех «завоеваний революции», партия «народной свободы» сочла себя в праве выступить со всей откровенностью на своем очередном съезде, приняв 24-го июля резолюцию, в которой на этот раз уже к.-д. выражали свою готовность поддержать Временное правительство «постольку-поскольку» оно сумеет «стать на почву общенациональной политики, отказавшись от начал классовой борьбы и лозунгов явного и тайного циммервальдизма» и «решится быть сильной и независимой властью». При этом лидер партии выступил уже с открытыми угрозами по адресу «врагов слева», забыв, как, выступая не так давно от лица правительства 2-го марта, он гордо заявил, что и они, к.-д., и их «друзья слева» избраны революцией. По существу, это было открытое объявление войны «советам», всей демократии и, разумеется, большевизму. Не отставали от общего движения и промышленники, которые также поспешили мобилизовать «передовые» кадры своих столпов и на августовском (3-го августа) «Съезде торгово-промышленных деятелей» в Москве, в лице П. П. Рябушинского, без всяких обиняков выступили против «лже-вождей народа», развращающих рабочих разжиганием в них «хищных вожделений». Грозя народным массам «костлявой рукой голода» и призывая своих единомышленников не давать денег правительству, Рябушинский убеждал их бороться за такую власть, которая бы «мыслила и действовала буржуазию»!

Таково было окружение, создавшееся вокруг правительства второй коалиции во главе с Керенским, занявшим вскоре позицию диктатора. Однако, это выдвижение и восхождение по ступеням власти «заложника демократии», все дальше и дальше отходившего от нее, было далеко не случайно. За Керенским теперь стояла уже не демократия, а империалистический блок Антанты, видевший в нем «единственного человека», по признанию тогдашнего английского посла Бьюкенена, от которого союзники «могли ожидать, что он сумеет удержать Россию в войне» и обеспечить им неограниченные кадры «пушечного мяса». Именно в таком смысле и был рекомендован французскому послу Палеологу «этот многообещающий и энергичный молодой человек из среды советов». И Керенский, подстрекаемый своими честолюбивыми замыслами, принял подсунутое ему Антантой лестное амплуа «спасителя цивилизации и свободы». В письме к Ллойд-Джорджу Керенский сам разъяснил настоящую цель своего, хотя и неудачного, наступления (июнь-июль). «Главная цель (наступления) — писал он — положить конец состоянию перемирия («братанию») и возобновить войну — должна рассматриваться как достигнутая ценою великих жертв». Но что значили эти жертвы в сравнении с теми потерями, которыми грозил империалистам срыв войны и победа пролетариата. Таким образом, между правительством Керенского и хищниками Антанты установился союз «согласия», и «представитель демократии», как назвал себя Керенский в своей речи 2-го марта, обращенной к «Совету рабочих депутатов», окончательно перешел в лагерь контрреволюции. «Единение всех живых сил страны», положенное во главу угла платформы правительства «спасения революции», при таких условиях фактически превращалось в открытую борьбу с революцией.

Однако, несмотря на то, что в это время окончательно уже выяснилась полная неизбежность выхода России из войны, коалиционное правительство по-прежнему настаивало на ее продолжении, не располагая для этого никакими ресурсами: армии в действительности уже не было, тыл в хозяйственном отношении был дезорганизован, в стране все более и более обострялась гражданская война, контрреволюционные силы организовывались и подготовляли «военную диктатуру». Не будучи в состоянии сделать что-либо положительное для обеспечения боеспособности армии, правительство Керенского вынуждено было все свои надежды возложить на систему неумолимых и все более усиливаемых репрессий. Если 14 мая Керенский, в качестве военного министра, в приказе по войскам ограничивался призывом их «во имя спасения свободной России идти вперед, куда поведут их вожди и правительство», то 27-го мая он приступил уже к расформированию «мятежных» частей, 30-го мая — за неповиновение приказам начальников на фронте и тому подобные «воинские преступления» грозит уже каторгой с лишением права на земельную собственность, а 11 июля дает приказ о подавлении вооруженной силой всяких незаконных выступлений на театре военных действий и затем, с санкции Временного правительства, 12 июля восстанавливает и смертную казнь на фронте. Такие же репрессии и «карательные экспедиции» направляются им и против нарушения воинской дисциплины в тылу, а также и при подавлении аграрного движения, все усиливавшегося, особенно осенью 1917 года. Демонстрируя «сильную и твердую власть», Керенский тем самым способствовал только росту контрреволюции.

На этой почве и началось оживленное движение среди промышленной буржуазии (декларировавшей 16/VІІ свои условия вхождения во Временное правительство), буржуазной интеллигенции, земских и так называемых «общественных» элементов и, наконец, военных верхов и духовенства с целью организации единого фронта против Временного правительства, «власти советов» и большевизма. Теперь получает широкую популярность идея Родзянко об образовании «советов общественных деятелей», и в Москве, при активном участии П. Струве и к.-д. кругов, организуется первое «совещание общественных деятелей» (8-10 августа), имеющее своей ближайшей целью подготовку к «государственному совещанию», которое Керенский решил созвать на 12 августа в Москве в целях поддержания разваливающегося блока оборонческой демократии с контрреволюционной империалистической буржуазией.

Правительство спешило с совещанием, пока еще удерживалось в советах оборонческое большинство, учитывая политическую ситуацию, слагавшуюся для него все более и более неблагоприятно. Буржуазия явно поднимала против него бунт, а в лагере соглашателей шел развал, и вместо «объединения» демократии и «единства» социалистического фронта, о чем усиленно хлопотали меньшевики и Плеханов, получалось новое обострение борьбы.

Явные успехи большевистской пропаганды как на фронте — в армии, так и в тылу — среди рабочих и крестьянских масс (что было особенно показательно демонстрировано на VI съезде партии большевиков 26/VІІ-2/VІІІ, см. ниже революционное движение), близкая победа большевиков внутри советов и в низовых пролетарских организациях (профессиональных союзах, фабрично-заводских комитетах), где лозунги «вся власть советам» и «долой войну» приобретали с каждым днем все новых и новых сторонников, — все эти факты являлись опаснейшей угрозой Временному правительству и меньшевистско-эсеровским лидерам советов. Что касается их «друзей справа», за которых они продолжали хвататься обеими руками, то и с этой стороны угроза была не менее реальной: московское «частное совещание общественных деятелей» это показало воочию. Совещание, открывшееся 8-го августа под председательством Родзянко и поставившее своей целью «сплотить государственно и национально мыслящие элементы страны», то есть все «живые силы» реакции и контрреволюции под флагом «внепартийного совещания», объединило в своем составе наиболее активных членов Временного комитета Государственной думы, представителей торгово-промышленных кругов (П. П. Рябушинский) и банков, духовенства, союза землевладельцев, высшего командного состава армии (генерал Алексеев, Каледин и Юденич) и части профессуры и либеральной интеллигенции, кооператоров и, наконец, виднейших представителей конституционно-демократической партии (Милюков, В. Маклаков, П. Струве, Бердяев, Кишкин, Кутлер, Шингарев и др.). В целом ряде докладов, с которыми руководящими докладчиками выступили: князь Е. Н. Трубецкой, Струве, Бердяев, Бубликов, генерал Алексеев и полковник Грузинов, совещание подвергло резкой критике положение дел в стране со всеми «ужасающими последствиями государственного переворота», последовавшего в феврале 1917 года, после того как «цвет России», в лице «первого революционного правительства» был оттеснен «самочинной властью» и началась «захватная оргия», водворился «митинговый образ правления» и совершился окончательный распад государственной власти. Ораторы «совещания» объявили решительную войну «сверх-правительству» советов и министрам-социалистам, во главе с Керенским. Все «бедствия» страны, ее военные неудачи, продовольственную разруху они объясняли: поощрением со стороны правительства «своеволия рабочих», их вмешательства в производство, где «хозяином» должен оставаться предприниматель; непосильным обложением «имущих классов» и подрывом начал частной собственности; введением хлебной монополии и твердых цен и, наконец, общим направлением «классовой» политики Временного правительства при «безнаказанной демагогии левых», «спекулирующих на темноте» и «невежестве масс». При этом «совещание» отбрасывало всякую мысль о каких-либо «социальных реформах» до окончания войны. С особенным пылом, поэтому, оно протестовало против «развала армии», которая доведена, благодаря вторжению в ее ряды «политики» и революционной агитации, до такого состояния, что генерал Алексеев, в качестве бывшего верховного главнокомандующего (с 7 по 22 мая), прямо заявил, что «с такой армией воевать нельзя». Однако, несмотря на такое признание, совещание с настойчивостью выдвинуло требование неукоснительного продолжения войны, ища спасения в восстановлении «старой дисциплины», под условием немедленной ликвидации армейских комитетов, института фронтовых комиссаров, введения смертной казни на фронте, изъятия из армии «политики» путем превращения ее в «покорное орудие» единой воли верховного главнокомандующего. Собрание при этом приветствовало телеграммой генерала Корнилова, незадолго пред тем (19-го июля) назначенного, по распоряжению Керенского, главковерхом (на место смещенного Брусилова), и имя которого усиленно рекламировалось в печати, как настоящего «народного героя» и вождя русской армии. Конечно, особой атаке на совещании подверглись социалисты. Специалисты по этой части, Струве и Бердяев, в особых докладах доказывали, что, хотя «принципиально» они и не «противники» доктрины социализма, но, однако, являются «врагами социал-демократического и революционного социализма». В результате всех этих выступлений совещание формулировало свою программу в виде ряда требований под лозунгом «великая, единая, нераздельная Россия», лозунгом, под которым в 1905 году, как мы видели в свое время, впервые объединились контрреволюционные и черносотенные элементы в период первой революции.

«Долой власть советов», «коалиционное правительство», «социальные реформы и большевиков», и «да здравствует твердая государственная власть», «внеклассовая», способная «буржуазно мыслить и буржуазно действовать» (Струве), опирающаяся на «военную диктатуру», — так, в конечном итоге, гласила эта программа объединенной и осмелевшей контрреволюции.

В сущности, в недрах московского частного совещания уже была выношена идея корниловского выступления и соответствующая заговорщицкая организация. Эта всеобщая мобилизация контрреволюционных сил сопровождалась одновременно и подготовкой церковного собора, открытие которого состоялось 16-го августа, собора, знаменовавшего торжественную мобилизацию православной церкви, в целях поднятия престижа и авторитета последней в глазах народной массы. Недаром московский городской голова социалист-революционер Руднев выступил на открытии собора с приветствием, в котором заявил, что, пока будет жить русский народ, «горячим пламенем будет гореть в душе его вера христианская». Клерикальная демонстрация завершилась реставрацией патриаршества и избранием в патриархи епископа Тихона. Такова была та платформа объединенной контрреволюционной буржуазии, с которой она выступила перед самым открытием Государственного совещания и на другой день по его окончании на церковном соборе.

Что касается ВЦИК и Исполнительного комитета Совета крестьянских депутатов, то, «признавая положение на фронте и внутри страны угрожающим военным разгромом, крушением революции и торжеством контрреволюционных сил», они со своей стороны объявили «страну и революцию в опасности», а Временное правительство — «правительством спасения революции» (резолюция 10 августа). При этом ВЦИК, в ответ на приглашение правительства принять участие в Государственном совещании, изъявил свое полное согласие на таковое, полагая, что это совещание должно явиться средством «сплочения всех живых сил России вокруг сильного революционного правительства» в целях «обороны страны» и «самого решительного отпора врагам народа и революции». Таким образом, ВЦИК и на сей раз остался на своей соглашательской позиции. Что касается большевиков — членов ВЦИК’а, то они подали со своей стороны последнему заявление (12 августа) за подписью Ногина, в котором сообщали, что, не отказываясь, в качестве фракции ВЦИК, принять участие в Государственном совещании, они, однако, оставляют за собой право в любой момент покинуть его в зависимости от хода совещания. В ответ на это заявление Чхеидзе от имени ВЦИК’а довел до сведения фракции, что на подобном условии ее делегация на совещание допущена быть не может и лишается своего мандата. Но, помимо настоящего эпизода, перед самым открытием Государственного совещания, к участию в котором привлекались самые разнообразные организации и общественные элементы, разыгрался еще более знаменательный инцидент. 9 августа в соединенном заседании всех правлений профессиональных союзов города Москвы были вынесены: резолюция протеста против Государственного совещания и постановление — объявить всеобщую забастовку протеста в день его открытия. Такие же постановления были вынесены и целым рядом рабочих собраний, протестовавших против созыва «всероссийского совещания врагов революции» и требовавших окончательного упразднения Государственной думы и соглашательского Временного правительства. Московский совет рабочих и солдатских депутатов вынужден был созвать экстренное заседание пленума, на котором и пытался добиться отмены постановления о забастовке. Однако, профессиональные союзы были поддержаны районными «советами», также признавшими Государственное совещание заведомо контрреволюционной затеей. Представители фракции меньшевиков и социалистов-революционеров всецело поддерживали точку зрения ВЦИК’а и московского пленума, признав, однако, в заключительной резолюции, после бурных прений, что Государственное совещание не должно выносить никаких обязательных постановлений, но должно оказать всемерное давление на Временное правительство в целях скорейшего осуществления «программы» 8-го июля и «напряжения всех сил страны для организации государственной обороны». Вместе с тем резолюция Московского совета (принятая 364 голосами социалистов-революционеров и меньшевиков против 304 голосов большевиков и интернационалистов) категорически и резко высказалась против «всяких массовых выступлений без особого призыва Совета рабочих и солдатских депутатов». 11-го августа было опубликовано постановление-воззвание советов рабочих и солдатских депутатов с призывом «не объявлять забастовки в день открытия Государственного совещания». Однако, призыв советов не возымел действия, и 12 августа ознаменовалось дружной забастовкой всех заводов, фабрик, трамвая, включительно... до поваров гостиницы «Метрополь», где члены Государственного совещания должны были обедать.

Открывшееся 12 августа речью Керенского Государственное совещание, на котором лицом к лицу сошлись представители «объединенной буржуазии» и всех групп демократии, с первых же шагов явило вместо зрелища «единения всех живых сил страны» совсем иную картину. Было ясно, что на фоне обостренной борьбы классов никакие речи на тему о «внеклассовых и национальных, интересах», спасении «родины», единой твердой власти не могут прикрыть зияющей бездны непримиримых социальных противоречий, доведенных до своего предела в стране, охваченной пожаром социальной революции. Демонстративное «братанье» буржуазии и демократии, в лице Бубликова и Церетели, выступивших на сцене Большого театра пред членами совещания с «символическим рукопожатием», получило в окружении тех ораторских выступлений, которые проходили характерной чередой перед глазами переполненного зала собрания, характер дурной комедии. В то время как в речах генерала Каледина и Корнилова, которому была устроена бурная овация, а также целого ряда других ораторов либеральная и контрреволюционная буржуазия со всей резкостью повторила лозунги «московского совещания», направляя главные свои удары против «советов» и революционной демократии и взывая к военной диктатуре, — Чхеидзе в пространной «декларации», прочитанной 14-го августа, призывал всех к «сплочению вокруг правительства, написавшего на своем знамени порядок, жертвы и оборону», правительства, «во имя единения с силами цензовой общественности и революционной демократии» отложившего все распри и пошедшего на «весьма существенные уступки». Повторив в декларации все прежние лозунги Совета рабочих и солдатских депутатов и Временного правительства и подчеркнув, что советы «готовы были поддерживать всякую власть, способную защитить интересы страны и революции», Чхеидзе хотя и вызвал присоединение к декларации 27 земств, союза учителей, профессиональных союзов, кооперативов и всех армейских комитетов, но, тем не менее, было ясно, что эта новая демонстрация «единства живых сил страны», как и рукопожатие Бубликова и Церетели, не разрешает катастрофического положения страны. И это стало сразу очевидно, когда в совещании была оглашена декларация большевиков, подписанная большевистскими делегатами от городского самоуправления, профессиональных союзов, рабочих кооперативов, комитетов общественных организаций, армейских и флотских комитетов и «членами делегации ВЦИК советов, не допущенных на совещание». Декларация решительно объявляла «правительство спасения революции», собравшее в Москве на Государственное совещание «отъявленных контрреволюционеров», требующих «продолжения разбойничьей войны», — орудием «контрреволюции и международной реакции», центром которых являлось московское предварительное совещание, «сплотившееся вокруг партии к.-д.». Декларация указывала далее, что, несмотря на «явный подкоп против Учредительного собрания», ни меньшевики, ни социалисты-революционеры, «которым принадлежит большинство во ВЦИК’е, не воспротивились созыву» совещания. «Мы, члены революционной партии пролетариата — гласила заключительная часть декларации — явились сюда не для того, чтобы вступить в переговоры с врагами революции, а для того чтобы протестовать от имени рабочих и беднейших крестьян против созыва контрреволюционного собора... Пролетариат не допустит торжества буржуазных насильников. Пролетариат доведет революцию до конца, обеспечит крестьянам — землю, народу — мир, хлеб и свободу».

Таким образом, итоги Совещания были очевидны. Положение ВЦИК советов и Временного правительства сделалось весьма затруднительным. Становилось ясно, что ни ВЦИК, ни Временное правительство не выражают более настроений и требований революционных масс, от лица которых властно и твердо заговорили большевики в своей декларации. Что же касается буржуазии, то она уже перешла в наступление и через 10 дней после окончания Государственного совещания предъявила через Корнилова свой ультиматум Временному правительству, грозя в противном случае «открытием фронта», то есть открытием немцам пути к Петрограду (заявление начальника главного штаба Лукомского). Тщетно поэтому Керенский в своей истерической речи, закрывая Государственное совещание, взывал к «спасению родины», грозил не остановиться ни перед какими, самыми крутыми мерами для подавления анархии и восстановления боевой мощи армии. Это был не твердый голос вождя страны, объятой пламенем революции, а крик отчаяния и бессилия в предчувствии близкой катастрофы власти. И когда, закончив свою речь, глава правительства, грозивший при открытии Совещания революционной демократии «железом и кровью», упал в изнеможении на стол при воплях возбужденной аудитории, не оставалось никакого сомнения, что в этом жесте символически отобразилось грядущее близкое падение разложившейся соглашательской власти, окончательно перебросившейся в стан контрреволюции. А эта последняя уже мобилизовала свои силы для нанесения последнего удара, открыто заговорив на совещании членов Государственной думы (20/VІІІ) о военной диктатуре, к которой еще с мая месяца велись приготовления. Такой именно смысл имело формирование на фронте «ударных батальонов», отрядов «георгиевских кавалеров», «дикой дивизии» из кавказских горцев, польских, а также чехословацких (из военнопленных) боевых частей, и — наконец — казаков. Образованный при ставке Главный комитет союза офицеров армии и флота руководил всей этой организацией на фронте.

Государственное совещание оказалось «ширмой для организации всероссийского контрреволюционного заговора», в котором, наряду с лидерами буржуазии, были замешаны и Керенский, и Савинков, и ряд других видных членов партии социалистов-революционеров. Уже 13-го августа в ряде газет появились известия о военном заговоре. Назывались открыто имена Каледина, Милюкова, Корнилова. Однако, Керенский и Временное правительство хранили полное спокойствие и загадочное молчание, в то время как в ставке 18 августа состоялось уже совещание о провозглашении военной диктатуры, согласно «программе» Корнилова (уже принятой ранее Временным правительством), о чем велись конспиративные переговоры, при посредстве В. Львова, с Керенским. Между тем, несмотря на новую катастрофу на фронте (прорыв 19 августа под Ригой; 21-го августа немцы заняли Ригу), заговорщики открыли действия, начав передвижение войск для «похода» на Петроград при сочувственной поддержке правительств Франции, Италии и Англии. 24-го августа были выведены из Петрограда 4 наиболее опасных революционных полка, 25-го августа началось стягивание войск к Петрограду и появилось «воззвание» Корнилова к войскам, а 26-го августа Корнилов предъявил правительству требование о передаче ему «всей полноты власти» и «роспуске революционного правительства». Выжидательная позиция Керенского, после того как планы Корнилова выяснились и в его лице явился соперник главы правительства с диктаторскими претензиями, разрешилась приказом Временного правительства (27/VІІІ, за подписью Керенского) Корнилову сложить с себя полномочия верховного главнокомандующего, а после его отказа — объявлением последнего «изменником» (28 августа). Совет рабочих и солдатских депутатов обратился ко всем комитетам армии и флота с воззванием не исполнять приказов низверженного главковерха. 27-го августа Корнилов на свой риск и страх двинул «дикую дивизию», «ударников» и георгиевских кавалеров против Петрограда. К корниловскому восстанию примкнули генерал Лукомский, главнокомандующий юго-западного фронта генерал Деникин, генерал Эрдели. Однако, бунт генералов, встреченный было буржуазной печатью как подвиг «истинного патриотизма», потерпел полное фиаско. Петроградский гарнизон стал на сторону Временного правительства, часть корниловских войск перешла также на его сторону, и контрреволюционный заговор завершился арестом его вождя (1-го сентября). Провал «корниловщины», как только выяснилась его роковая неудача, привел к спешному выходу из состава кабинета ряда министров. 28-30 августа в отставку ушли: Некрасов, Кокошкин, Пешехонов, Ольденбург, Юренев, Савинков и Чернов. Так как министры-корниловцы идти против своего «героя» не могли, то они предпочли, как и в июле (при сдаче Тарнополя), сложив с себя правительственные полномочия при провале контрреволюционной авантюры, поднять голос в защиту Корнилова на страницах своей печати. В ожидании следствия и «нелицеприятного суда», «Речь» выступила с характерными разъяснениями, доказывая, что, если путь, избранный Корниловым, и был «преступен», то «цели, к которым он стремился, получили пред самым конфликтом полное одобрение правительства» и, во всяком случае, не дают повода к «несправедливому обвинению в контрреволюционности, в защите классовых интересов». Это выступление адвокатов Корнилова в защиту его «патриотического порыва», вышедшего как бы невольно за пределы дозволенного, было поддержано и другими либеральными органами печати, выражавшими сожаление, что Корнилов «повредил именно тому делу, которое для него» — как и для всей буржуазии — «было всего ближе и дороже: делу восстановления боевой способности армии»  («Русские Ведомости»). Как бы то ни было, а корниловская авантюра не только раскрыла карты контрреволюционных замыслов буржуазии во все обострявшейся политической игре и борьбе за власть, но и дискредитировала окончательно в глазах широких масс как Временное правительство, так и руководящее оборонческо-соглашательское «большинство» советов, которое, по существу, было большинством уже фиктивным и тщетно пыталось теперь отстоять свои позиции во ВЦИК советов, позиции, которые оно должно было уступить большевикам уже 25 сентября. Поражение Корнилова закрепило среди масс торжество большевистского лозунга — «вся власть советам» — и поставило на очередь вопрос о переходе к диктатуре пролетариата и решительной ликвидации попыток буржуазии установить диктатуру российского и антантовского империализма. Вместе с тем в глазах этих масс оказались решительно развенчанными и меньшевики, и социалисты-революционеры, эти «присяжные соглашатели с кадетами» по выражению Сталина. На этой почве теперь завершилась, наконец, и борьба большевиков за «советы». Еще 18-го августа по предложению последних Петроградским советом был принят протест против смертной казни (восстановленной на фронте) и ареста большевиков. 31-го августа тем же Советом была принята первая большевистская резолюция с требованием удаления из состава Временного правительства не только министров к.-д., замешанных в «изменническом выступлении Корнилова», но и всех «цензовых элементов вообще», причем в резолюции, принятой Советом, говорилось, что «единственным выходом» из создавшегося положения является «создание решительной власти революционного пролетариата и крестьянства», которая бы немедленно декретировала демократическую республику, отмену частной собственности на помещичьи земли и предложение всем народам о прекращении войны. 6-го сентября та же резолюция была принята и Московским Советом рабочих и солдатских депутатов, а 9-го сентября президиум Петроградского совета сложил свои полномочия, причем новые выборы завершились победой большевиков, получивших 6 мест, при 3-х социалистах-революционерах и 2-х меньшевиках. Так пал меньшевистско-эсеровский блок после шестимесячного господства в советах. То же произошло в Московском совете при выборах Исполнительного комитета 19/ІХ. Теперь советы превратились в органы подлинно революционной власти. Приближался момент окончательной схватки со Всероссийским ЦИК советов, где еще продолжал действовать прежний состав, и Временным правительством, которые не только не слагали своего оружия, но, наоборот, усилили свои выступления против революционной демократии, продолжая и в дальнейшем прокламировать, что «брать всю власть в свои руки — преступление перед революцией».

Но прежде всего, приходилось ликвидировать новый правительственный кризис, созданный уходом к.-д. и Чернова из кабинета «спасения революции», превратившегося в кабинет спасения контрреволюции. До окончательного образования нового правительства, вместе с объявлением Петрограда и Петроградской губернии на военном положении, была создана 1/ІХ временно Директория (так называемый «Совет пяти») во главе с Керенским, «избранная Керенским, утвержденная Керенским, ответственная перед Керенским» (Сталин), и в составе: М. И. Терещенко, полковника эсера А. И. Верховского, адмирала Д. Н. Вердеревского (Верховский и Вердеревский занимали уже посты военного и морского министров с 30/VІІІ, когда во время корниловского мятежа верховным главнокомандующим был провозглашен Керенский) и социал-демократа А. М. Никитина, причем последовало издание декрета об установлении в России демократической республики. Стремясь таким «ходом» поднять престиж Временного правительстства, Керенский в то же время обнаружил явное поползновение к установлению личного режима своей собственной диктатуры, пытаясь восстановить утраченное им доверие Антанты путем нового союза с российской крупной буржуазией. В этой новой авантюре Керенский встретил поддержку со стороны ЦК меньшевиков, который заявил в своей резолюции, что «коалиция должна быть восстановлена привлечением к власти цензовых элементов, преданных революции», под которыми разумелись все те же кадеты, незадолго перед тем разоблаченные в «Известиях» советов как «несомненные» участники корниловского заговора. В то время как Керенский уже видел себя в мечтах «спасителем» буржуазной революции и победителем на боевом фронте в союзе с Антантой и, грозя разгромом всем «самочинным комитетам» (4/ІХ), подготовлял новое «соглашение» с «тузами» промышленности и их идеологами, открыто «не скомпрометировавшими себя в корниловском выступлении», — ВЦИК советов, в свою очередь, принимал энергичные меры к объединению расстроенных рядов старого соглашательского фронта, дезорганизованного неудачей Государственного совещания и корниловщиной, ответственность за которую падала и на руководителей ВЦИК. На этой почве, после краха Государственного совещания, и родилась идея созыва нового «Демократического совещания», которое должно было для социалистов-революционеров и меньшевиков заменить 2-ой съезд советов, созыв которого мог быть для них весьма опасным в виду усиления большевиков. Целью «Демократического совещания» должно было быть образование новой власти.

Таковы были условия и группировки общественных сил, сложившиеся к началу третьего, заключительного этапа в судьбах революции 1917 года. В процессе окончательного изживания буржуазно-демократической революции, перераставшей в революцию пролетарскую, социалистическую, уже ясно наметились предвестники событий, приведших к историческому Октябрю семнадцатого года.

В виду близости созыва Учредительного собрания, социалисты-революционеры и меньшевики и решили сделать новую очередную попытку сплотить вокруг себя так называемые «живые силы страны» под флагом объединения «демократии», предрешив, как мы это видели уже выше, возобновление коалиции с буржуазией, несмотря на то, что эта последняя как на «московском совещании общественных деятелей», так и на Государственном совещании заняла резко враждебную антидемократическую позицию. Последнее особенно ярко обнаружилось в вопросах экономической и социальной политики, особенно в рабочем вопросе. Явно-агрессивные тенденции в этом направлении сказались в попытке вооруженного разгрома «советов», центров средоточия рабоче-крестьянской революционной власти. Стремясь обеспечить себе большинство на «Демократическом совещании», ВЦИК советов принял меры к тому, чтобы состав совещания получил соответствующую физиономию, делая ставку, главным образом, на сочувствующие ему партийные элементы и на кооператоров. Отлично сознавая, что между ним и большевистскими советами отныне легла глубокая пропасть, ВЦИК, чтобы растворить влияние советов на совещании, постарался возможно ограничить представительство последних, а также организаций, где большевики играли руководящую роль, что вызвало, однако, открытый протест (11-го сентября) Петроградского совета, заявившего, что советам, армейским комитетам, профессиональным союзам и фабрично-заводским комитетам отведено на совещании место, «не соответствующее значению и роли этих учреждений». В этой же резолюции-протесте .Петроградский совет, предваряя замыслы ВЦИК, указывал на гибельные «опыты создания революционной власти путем соглашения и коалиции с самой крупной организованной партией буржуазии, конституционно-демократической» и вместе с тем требовал полного «разрыва с политикой соглашения с помещичьими и буржуазными партиями» и передачи власти в руки «представителей рабочих, крестьянских и солдатских организаций». Между тем оборонцы, отказываясь на словах от союза с кадетами, настаивали на «коалиции с капиталистами, если капиталисты откажутся от своих интересов» (выступление Чернова). Было ясно, что никакого объединения и на «демократическом» совещании произойти не может и последнее должно сделаться ареной новой и еще более ожесточенной классовой борьбы. Уже с первого дня открытия совещания (14-го сентября) загорелась горячая дискуссия по вопросу о коалиции. Как и следовало ожидать, в защиту коалиции с цензовыми классами и партией к.-д. выступили прежние члены Временного правительства — Церетели, Скобелев, Авксентьев, Пешехонов, Зарудный (меньшевистско-эсеровско-энесовский блок). При этом выдвигался, как главный, все тот же оборонческий аргумент, что «юная республика не может успешно отражать вражеское нашествие, не получая из-за границы денежной и технической помощи». «Чтобы помощь наших союзников была целесообразнее, — доказывал Авксентьев, — нам необходимо участие в правительстве представителей всех классов, которые пользовались бы доверием наших союзников». Так из-за спины социалистов-революционеров и меньшевиков снова выглянула та же Антанта (со своими «векселями» — тайными договорами в руках). Соглашательский блок откровенно выдвигал теперь на очередь вопрос об образовании «правительства доверия» не революционной демократии, а... империалистического блока, правительства «наемников союзного капитала», как писали «Известия Московского Совета рабочих и солдатских депутатов» по поводу выступления Авксентьева. Точку зрения соглашателей поддерживали на «совещании» частью «крестьянские советы», а также земства и кооператоры, так что при голосовании вопроса о коалиции за нее высказалось 767 голосов, при 688 — против, однако с оговоркой, принятой в порядке поправки 813 голосами, что «за пределами коалиции остаются кадеты и элементы, причастные к корниловскому восстанию», что, по существу, равнялось провалу нового соглашательского заговора. Только большинство делегации советов в особой декларации, оглашенной Мартовым 18-го сентября на совещании, высказалось безоговорочно и без каких-либо поправок против новой попытки коалиционного построения правительства, потребовав созыва всероссийского съезда советов, в замену которого, как мы указали выше, и было созвано соглашателями фальсифицированное ими совещание демократии. Однако, планы инициаторов Демократического совещания, несмотря на все принятые ими меры, не имели успеха. Коалиция с конституционалистами-демократами, то есть организованными «цензовыми элементами», как прикровенно называлась теперь на языке Церетели-Авксентьева буржуазия, провалилась, а с ней провалилась и задача создания нового «ответственного» коалиционного кабинета. Что касается Керенского, то — поскольку он теперь искал опоры для своей власти (после неудачи Государственного совещания, из которого он пытался создать пьедестал для своей диктатуры) всецело в среде крупной буржуазии и со стороны союзников, — он решительно повел линию независимой «личной» политики «свободных рук», единственно приемлемой для тех кругов, на которые он делал последнюю свою ставку, начав с ними переговоры уже за спиной Демократического совещания. «Независимый» кабинет, за составление какового принялся теперь Керенский, означал, таким образом, кабинет, ответственный перед империалистическим блоком. При такой создавшейся ситуации и ВЦИК должен был искать выхода в новых попытках создать в противовес большевистским советам, мобилизовавшим вокруг себя пролетарские и солдатские массы, какой-либо суррогат органа «революционной» демократии, после того как закулисные переговоры Церетели с Керенским об «ответственном» кабинете без кадетов не привели ни к каким результатам. Поэтому Демократическим совещанием 21/ІХ было решено (см. также постановление Временного правительства от 2/Х), впредь до созыва Учредительного собрания, который вновь оттягивался, выделить из Демократического совещания «Временный совет республики», получивший название «Предпарламента», по составу своему повторявший искусственный подбор состава Демократического совещания с добавлением к нему представителей цензовиков. Этому Предпарламенту предполагалось передать и полномочия по сформированию нового правительства на основе программы 14 августа. Большевики, представленные в Предпарламенте небольшим числом мест (около 50), поставили было вопрос об отказе от участия в Совете республики (точка зрения Ленина); однако, большинством совещания (большевистской фракции Демократического совещания), на котором были и левые социалисты-революционеры, «бойкот» был отвергнут, и решено было войти в Совет, откуда, однако, большевистская делегация в день его открытия, 7-го октября, поспешила, уйти (согласно решению ЦК от 5/Х, против которого выступил Каменев, настаивавший на участии в Предпарламенте).

Чтобы судить о «настроениях», господствовавших в Предпарламенте, достаточно напомнить о выступлении П. Струве, заявившего, при бурных рукоплесканиях зала, что «имя Корнилова мы считаем совершенно честным и за его честное имя мы отдадим и жизнь».

Но пока ВЦИК вел бесплодную борьбу за мертворожденные учреждения, которые он пытался противопоставить революционизировавшимся советам, окончательно забравшим силу, Керенский приступил к образованию нового коалиционного министерства в порядке «личного» и безответственного режима. Петроградский совет уже в резолюции 23-го сентября отметил, что «страна находится под угрозой новой атаки со стороны контрреволюции», указывая определенно на маневры Керенского, тактика которого подверглась резкому осуждению в ряде выступлений уже на Демократическом совещании. 25-го сентября тем же Петроградским советом была вынесена новая, еще более определенная резолюция, открыто подчеркивавшая, что «после опыта корниловщины» «всякая коалиция означает не что иное, как полную капитуляцию демократии перед корниловцами», чем и является попытка образования «министерства, в котором решающее место отводится торгово-промышленникам». Однако, Керенский остался глух к этим предупреждениям и бросил явный вызов революционной демократии, введя в состав своего кабинета группу «министров-капиталистов» и восстановив союз с «кадетами». 25-го сентября был упразднен «Совет пяти», и новое (четвертое) Временное правительство сформировалось в следующем составе: А. Ф. Керенский — министр-председатель, А. И. Коновалов — министр торговли и промышленности и заместитель министра-председателя, А. М. Никитин — министр внутренних дел, М. И. Терещенко — иностранных дел, А. В. Карташев — исповеданий, Н. М. Кишкин — государственного призрения, П. Н. Малянтович — юстиции, С. А. Смирнов — государственный контролер, М. В. Бернацкий — финансов, А. В. Ливеровский — путей сообщения, С. Н. Прокопович — продовольствия, С. С. Салазкин — народного просвещения, К. А. Гвоздев —труда, А. И. Верховский — военный министр, Д. Н. Вердеревский — морской министр, С. Н. Третьяков — председатель экономического совета. Позднее (3-го октября) министром земледелия был назначен С. С. Маслов. При этом «меньшевики и эсеры еще раз помогли помещикам и капиталистам удержать власть в своих руках, еще раз помогли контрреволюционным кадетам дурачить рабочих и крестьян», как писал Сталин в «Рабочем пути». Таков оказался этот последний коалиционный кабинет, составленный Керенским «в порядке личного усмотрения» и вопреки только что выраженной воле демократии. Этот диктаторский жест отмечал начало конца не только политической карьеры самого Керенского, но и всей эры политики соглашательства и оборончества, окончательно выявившей свою контрреволюционную природу. Знаменательно, что в это самое время в состав Исполнительного комитета Петроградского совета было избрано 13 большевиков и уже только 6 эсеров и 3 меньшевика.

Приближались октябрьские дни. На фронте положение с каждым днем принимало все более и более угрожающий характер, и в условиях полного развала армии — отказа воинских частей выступать, колоссального роста дезертирства и крайнего возбуждения солдатской массы — война превращалась в бессмысленное кровопролитие даже в глазах оборонцев. Почти всякая связь тыла с фронтом, в смысле его обслуживания, обрывалась. К Петроградскому совету тянулись фронтовые делегации с требованием прекращения войны и передачи власти в руки советов. Настоятельная необходимость скорейшей ликвидации войны становилась совершенно очевидной. Об этом  со всей определенностью Временное правительство было поставлено в известность военным министром Верховским, который — наконец — в особом соединенном секретном заседании Комиссий по обороне и иностранным делам (при Предпарламенте) 20-го октября заявил положительно, что у правительства нет средств питать и одевать армию, нет командного состава и власти над фронтом, что поэтому «воевать мы не можем» и что нет иного выхода, как обнародование Временным правительством декларации о «немедленном заключении мира». При этом Верховский заявил о своей отставке. То же самое подтверждали и донесения Временному правительству комиссаров Северного, Южного и Западного фронтов, в один голос предупреждавших, что «приближается грозная развязка», что на фронте «развал достигает своего предела» и дело «близится к грозному отказу от повиновения приказаниям» военачальников. Что касается флота, то там все было готово к восстанию. Но не менее угрожающим для правительства было положение вещей и в тылу. Вместе с армией в то же время пришли в движение город и деревня. Экономический хаос в стране достиг своего предела. Саботаж помещиков (сокращение запашек и т. п.) и промышленников в ответ на хлебную, нефтяную, каменноугольную монополии (отказ от поставок, закрытие заводов и т. д.) Привел к резкому обострению дороговизны и голода. Продовольственные «хвосты» росли, росло и раздражение масс. «Недостает лишь толчка, дабы возмущенное дороговизной население перешло к открытому возмущению» — доносили еще 18 октября 1917 года агенты Временного правительства. Положение еще более обострялось финансовые крахом и новым ростом косвенных налогов при все возрастающей и хищной спекуляции торговцев и промышленников. А между тем впереди не было никакого просвета. Закрытие к сентябрю месяцу 231 предприятия (61 тысяча рабочих) ставило рабочих в безвыходное положение. Еще хуже было состояние голодающей деревни. Затягивание созыва Учредительного собрания, которое буржуазия намеревалась собрать после заключения мира и до которого откладывалось решение земельной проблемы, вместе с репрессиями Временного правительства (Авксентьева и Керенского), направленными против всяких «самочинных» попыток решения аграрного вопроса, привели к массовым крестьянским волнениям. Начавшееся еще с первых дней революции аграрное движение от 50-ти случаев крестьянских «бунтов», зарегистрированных в марте месяце и сопровождавшихся захватом земли, в сентябре достигло уже цифры до 1 500 выступлений деревни, охвативших Поволжье, Курскую, Пензенскую, Рязанскую, Тамбовскую, Воронежскую губернии, Бессарабию, Таганрогский район и ряд других местностей. И вслед за солдатскими делегациями к Петроградскому совету начали притекать толпы деревенских ходоков с тем же требованием покончить с войной, земельным вопросом, а также и Временным правительством, в котором окончательно изверились крестьянские массы, что и нашло свое выражение в резолюции Петроградского совета крестьянских депутатов от 2-го октября. Меньшевики и социалисты-революционеры, систематически оттягивавшие решение самых острых актуальных вопросов, окончательно теряли свой престиж в массах. Еще в начале революции они своей расплывчатой «широкой» программой, стиравшей всякие классовые грани, и соглашательской тактикой служили приманкой для мелкобуржуазных и всяких промежуточных общественных элементов, которые массами притекали в ряды их партий, что особенно следует отметить в отношении эсеров. Однако, после затяжного опыта коалиционных экспериментов влияние этих партий, превратившихся в стоячее болото, падало с каждым днем, увлекая в своем падении одно возглавляемое ими правительство за другим, в то время как, стараясь спасти свое отчаянное положение, вожди этих разложившихся партий окончательно порывали с демократией и переходили на сторону ее врагов. В такой атмосфере борьба за власть получала особенно ожесточенный характер. Обе стороны чувствовали, что затягивание решительной схватки грозит каждой из них непоправимыми последствиями. Еще во второй половине сентября Ленин доказывал, что наступил момент, когда «большевики должны взять власть» (Ленин, Соч., XXI, 193/94). «Мы победим безусловно и несомненно» — писал он. «Борьба за массы», к которой Ленин и ЦК партии призывали еще в мае-июне, когда вождь пролетарской революции на 1-ом Съезде советов выступил с категорическим заявлением, что «есть партия», готовая взять в свои руки всю власть — эта борьба теперь, по существу, закончилась. В это же время Ленин развил и марксову теорию «восстания, как искусства», тогда как Сталин вел боевую агитацию в «Рабочем пути» (бывшей «Правде») за ленинскую линию, подготовляя пролетарские массы к организованному вооруженному восстанию. «Революция идет» — писал Сталин 17-го сентября в статье «Вся власть советам» (№13). «Обстрелянная в июльские дни и «похороненная» на Московском совещании, она вновь подымает голову, ломая старые преграды, творя новую власть». Призыв большевиков к пролетарской революции, захвату земель, национализации фабрик, трестированию промышленности и банков, рабочему контролю над производством — все эти боевые лозунги приобретают теперь особенную силу и влияние на массы. Последние сроки приближались.

На съезде советов Северной области, открывшемся в Петрограде 11/Х, в котором приняли участие и представители Балтийского флота, была принята резолюция о необходимости передачи всей власти советам, а накануне, на конспиративном заседании ЦК большевиков 10/Х, было принято уже с участием Ленина решение о подготовке вооруженного восстания. Решение это было принято, несмотря на новые возражения штрейкбрехеров Каменева и Зиновьева, настойчиво агитировавших и после этого решения в непартийной прессе против «всякой попытки брать на себя (партии) инициативу вооруженного восстания» («Новая Жизнь», 18/Х; см. об этом ниже — революционное движение). В это именно время среди напуганной буржуазии и растерянных правительственных кругов появилась даже предательская мысль сдать опасную цитадель большевизма, Петроград, немцам, движение которых на большевистскую столицу, после «уступки» Корниловым им Риги, делалось весьма возможным, причем Временное правительство предполагало перебраться в Москву. Об этом втайне уже замышлял Керенский, не принимавший никаких мер для обороны города, и совершенно открыто (на 2-м Совещании общественных деятелей) высказывался Родзянко, ссылавшийся на пример Риги, где вступление немцев сопровождалось упразднением советов. «Патриот» Родзянко шел при этом даже на сдачу или гибель всего Балтийского флота, «развращенного» революционной пропагандой, ЦК которого Временное правительство пыталось, было, распустить еще в сентябре. Но если указанный выше план проектировался на самый крайний случай, то вопрос о петроградском гарнизоне приобретал особенно актуальное значение. Обе стороны принимали самые настойчивые меры к тому, чтобы овладеть вооруженной силой столицы. Решив начать восстание, ЦК большевиков поспешил (16 октября) выделить в качестве своего штаба революционной армии особый орган — Военно-революционный центр, так называемую «пятерку» во главе со Сталиным. Эта «пятерка» вошла также в состав Военно-революционного комитета Петроградского совета и через его посредство руководила подготовкой восстания, связав затем (23/Х) этот боевой центр цепью комиссаров со всеми войсковыми частями Петрограда в параллель комиссарам Временного правительства. В то же время началось вооружение рабочих посредством усиленного формирования Красной гвардии, которая росла с поразительной быстротой (Кронштадт, Москва) и на конференции 20-го октября получила единую организацию. В лагере буржуазии и в рядах Временного правительства забили тревогу. В это же время в Москве, под председательством «неутомимого» Родзянко, собралось второе «Совещание общественных деятелей» (12-14-го октября), которое, в речах ораторов и новой резолюции повторив свои прежние высказывания, выкинуло знамя «решительной борьбы с анархией» и призывало к образованию «союза, связующего как целые партии и группы, так и отдельных граждан», конечно «не преследующих никаких классовых или партийных целей». При этом резолюция призывала этот проектированный «союз» объединиться на «платформе» совещания для образования «общего центра» в Учредительном собрании, признавая «не только допустимым, но и желательным» соединение с группой народных социалистов и «Единства», при условии их отказа от идеи классовой борьбы во имя «идеи национального объединения и сотрудничества». В дальнейшем та же резолюция особо подчеркивала, что совещание исключает в вопросе о войне «самую мысль об измене нашим союзникам и о сепаратном мире» в надежде «довести войну до мира, отвечающего интересам, чести и достоинству России». «В целях восстановления твердой и единой власти» совещание требовало «регламентирования» деятельности всех местных органов и учреждений, а «местности, охваченные анархией, объявить на военном положении и восстановить порядок, нарушенный буйством черни, силою оружия», покончив, таким образом, решительно с «самочинными организациями и с потворством произволу».

Совещание, таким образом, открыто призывало к военной диктатуре. Что касается вопросов экономического порядка, то резолюция, подчеркивая «буржуазный характер переживаемой нами революции, признаваемый даже последовательными представителями социализма(?)», решительно отвергла всякие «опыты переустройства экономических отношений на социалистических началах» и требовала ликвидации вмешательства «всяких революционных комитетов и организаций» в хозяйственную жизнь страны и самой энергичной охраны помещичьих земель и столь же «деятельной поддержки частной предприимчивости, основанной на капитале и знании». В борьбе «с неслыханной смутой» московское Совещание общественных деятелей в заключение своей резолюции требовало и от Временного правительства принятия самых крутых мер «к поднятию воинской дисциплины», безусловной власти командного состава, а также признало необходимым «восстановить Союз офицеров армии и флота». Этот красочный манифест объединенной контрреволюции в действительности прикрывал собой затаенные мечты руководителей последней о реставрации старого монархического строя, возлагая свои последние надежды на Учредительное собрание, а в крайнем случае.... на сепаратный мир, на что ясно уже намекал министр иностранных дел Терещенко. Как раз одновременно с Совещанием в Москве происходили конспиративные собрания другого совещания при деятельном участии видных представителей к.-д. и ряда общественных деятелей, где обсуждался вопрос об организации «союза национального центра» с целью утверждения в Росси конституционной монархии, — план, в осуществление которого, по-видимому, плохо верили и сами новые «заговорщики».

События развивались уже с такой стремительностью, что в своем бурном потоке смывали беспощадно всякие попытки поставить на его пути разбитые кадры «живых сил» контрреволюции. Бесплодные разглагольствования премьера о «чаяниях народных», за которые якобы боролось Временное правительство, уже никого ни удовлетворить, ни обмануть не могли. Это поняла теперь и сама правительственная власть. Ей оставалось только принимать экстренные меры в порядке «твердой власти», которую пытались пародировать Керенский и Совет республики. Вопрос ставился о том, кто первый сумеет овладеть военной силой Петрограда и успеет первый нанести решительный удар своему противнику. Последние дни перед 25-ым октября и были днями борьбы за оружие и петроградский гарнизон. В то время как штаб «Смольного», где заседал Петроградский совет, стремился овладеть складами оружия для вооружения рабочих, глава Временного правительства усиленно вооружал юнкеров, студентов и прочих добровольцев, формируя свою «белую гвардию». Но главная борьба сосредоточивалась не по этой линии, а по линии борьбы за регулярные войска. Проблема революции зависела от того, на чью сторону станут «серые шинели». Ленин еще 27-го сентября четко формулировал этот кардинальный вопрос в чеканном тезисе: «История сделала коренным политическим вопросом сейчас вопрос военный». 12-го октября Керенский, после того как надежды на эвакуацию Петрограда пришлось бросить, попытался прежде всего очистить Петроград от наиболее революционных воинских частей и, решив повторить меру, предпринятую им в конце августа, когда из Петрограда был выведен ряд «ненадежных» полков, отдал приказ об отправке на фронт ²/₃ петроградского гарнизона, якобы по требованию ставки (главкома Духонина). Военно-революционный комитет Петроградского СРД (положение о котором после объявления о его учреждении 13/Х было окончательно принято Исполнительным комитетом Петроградского совета и его солдатской секцией 16/Х) с своей стороны дал распоряжение через своих комиссаров, чтобы приказы штаба правительства без санкции его не приводились в исполнение, что было поддержано войсками, и попытка обезоружить большевиков таким образом не удалась. Потерпела фиаско и другая попытка Керенского вызвать с фронта «свежие» силы для подкрепления Временного правительства, — предупрежденная «Смольным», получившим еще с пути заверение двинутых армейских частей об их верности революционной власти. Безрезультатным оказалось и обращение Керенского (24 октября) к Совету республики с требованием принятия немедленных репрессий против большевистских вождей, причем Предпарламент ограничился лишь резолюцией, осуждающей как «мятежное движение» советов, так и «антидемократическую политику» правительства, то есть диктатора Керенского. Лишь частично удалось последнему вызвать из Ораниенбаума юнкеров, прорвавшихся сквозь пригородные заставы красных патрулей. 22-го октября большевики, под предлогом организации сборов на партийную прессу, объявили «день Петроградского совета» с целью проведения соответствующих митингов и выступлений. В действительности «день» должен был быть смотром сил революционной демократии и репетицией к решающему выступлению 25-го октября, когда — несмотря на длительное сопротивление коалиции соглашателей — должен был собраться 2-ой Всероссийский съезд советов, на котором большевикам уже было гарантировано большинство. Состоявшееся в этот день гарнизонное совещание Петрограда подтвердило полную поддержку «Смольного» (фактически уже игравшего роль правительственного центра, где происходили непрерывные заседания Военно-революционного комитета), обеспеченную ему со стороны красной гвардии и петроградских войск, на сторону которых перешел Центробалт и крейсер «Аврора», стоявший в порту и отказавшийся подчиниться приказу морского министерства покинуть воды Петрограда. Своей «холостой» угрозой обстрелять Зимний дворец «Аврора» и решила окончательно судьбу Временного правительства.

«День Петроградского совета» действительно показал, что Петроград находится уже целиком в руках «Смольного». Многотысячные митинги рабочих, солдат и матросов демонстрировали свою революционную готовность выступить по первому сигналу за «власть советов». Крики и резолюции: «Долой правительство Керенского! Долой войну! Вся власть советам!» — неслись со всех сторон, и резолюции в этом духе выносились на всех собраниях. Военно-революционный комитет Петроградского Совета рабочих депутатов открыто отменял распоряжения правительства, и последние не выполнялись (приказ о закрытии «Рабочего Пути» 24/Х и т. п.). Среди бушующего моря манифестирующих революционных сил последние цитадели контрреволюционного лагеря — Зимний дворец, в котором укрылось Временное правительство, и Мариинский дворец, в котором заседал меньшевистско-эсеровский Предпарламент — являлись заброшенными крохотными островками, которые вот-вот захлестнет вздымающимися кругом них грозными волнами. Последние дни и часы повиснувшей в воздухе власти были сочтены. День 22-го октября показал, что сроки исполнились и для нанесения последнего удара все готово. Ультиматум Керенского Военно-революционному комитету Исполнительного комитета советов, предъявленный 23-го октября по поводу его телефонограммы воинским частям о неподчинении штабу округа, и объявление на следующий день о предании комиссаров комитета уголовному суду за неподчинение властям Временного правительства, по существу, уже были последними судорожными жестами Керенского, начавшего «наступление». Мобилизация ударного царскосельского батальона, Петроградской школы прапорщиков и женского отряда, вызов артиллерии из Павловска, приведение в боевую готовность юнкерского училища, наконец, разведение мостов на Неве, выключение из телефонной сети всех аппаратов Смольного, — таков ряд мер, принятых 24-го октября Керенским, с помощью которых он полагал не только отбиться от мощной революционной армии Петрограда, но и низвергнуть власть большевиков. Но, по существу, это были уже жесты отчаяния. При таких условиях попытка Керенского арестовать «заговорщиков Смольного» и покончить с их властью, не встретившая поддержки и в Мариинском дворце, должна была потерпеть фиаско. Прежде чем он мог решиться на подобную меру в порядке «личного режима», Военно-революционный комитет перешел в наступление: Зимний дворец уже был обложен со всех сторон восставшим Петроградом. Вечером 24 октября Ленин конспиративно прибыл в Смольный. В ночь на 25-ое октября правительство Керенского уже находилось в плену у охвативших железным кольцом Зимний дворец красных войск. В 10 часов утра 25 октября Военно-революционный комитет выпустил воззвание, в котором объявлялось, что Временное правительство низложено и государственная власть временно перешла в руки органа Петроградского совета — Военно-революционного комитета. В 2 часа дня революционными войсками был окружен Мариинский дворец, и Предпарламент был распущен. Начались аресты министров Временного правительства (Прокоповича, Гвоздева и др.). Из Кронштадта прибыли отряды матросов и крейсер «Аврора». На торжественно открывшемся заседании 2-го Всероссийского съезда советов в 10 часов 45 минут вечера Дан, заменивший в качестве председателя ВЦИК советов скрывшегося на Кавказ Чхеидзе, выступил с обвинительной речью против «захватчиков» и «мятежников» Смольного, пророча им скорый конец и грозя силами фронта. Но и эта «филиппика» и эта демонстрация оказались «гласом вопиющего в пустыне». Уже шел обстрел Зимнего дворца из Петропавловской крепости. В ночь на 26-го октября Зимний дворец был взят. Керенский, уже ранее бежавший в действующую армию, чтобы двинуть полки на Петроград, потерпел и в этом предприятии полную неудачу и бежал вторично, переодевшись в платье матроса. Все остальные министры были арестованы. Великая Октябрьская социалистическая революция совершилась. (См. также ниже — революционное движение).

Б. Сыромятников.