Россия. XVI. Господствующие классы, и правительственная политика в годы революции (1902—1907)

Россия. XVI. Господствующие классы, и правительственная политика в годы революции (1902—1907). Двадцать лет непрерывной реакции в условиях окончательно определившихся социально-экономических последствий «освободительной» реформы привели к революционизированию всей страны. Недовольство и возбуждение охватило все классы и общественные группы, как бы ни были различны и даже полярны мотивы, вызывавшие и питавшие это недовольство. Страна вышла из своего аморфного состояния и начала ускоренным темпом «самоопределяться» в своих групповых интересах. Все пришло в движение. Революция открыто надвигалась. И раньше не раз поднималась в России волна революционного движения (начиная декабристами и кончая народовольцами), но то были бессильные, хотя и преисполненные жертвенного героизма попытки радикально настроенной дворянско-разночинной интеллигенции, оторванной от масс, вступить в единоборство с колоссом, хотя и разлагающимся уже, однако все еще располагающим огромным аппаратом организованного государственного насилия самодержавной полукрепостнической империи, продолжавшей сохранять достаточную силу исторической инерции. Но только широкое и мощное в своей стихии народное движение начала XX в. создало впервые прочную базу для подлинной революции, вместе с тем дав известную опору либеральной и революционной буржуазно-демократической оппозиции, высоко поднятой на гребне «девятого вала» народного возмущения. При этом важно отметить, что в центре революции 1905 г. оказался аграрный вопрос. Однако гегемоном революции был пролетариат, возглавляемый большевистской партией. Наступившая революция была буржуазно-крестьянской по своему социальному содержанию, но пролетарской по своим методам и формам борьбы.

Аграрное движение далеко вышло за традиционные рамки крестьянских «бунтов» пореформенной эпохи и вылилось в подлинную крестьянскую революцию, всей своей силой ударившую по землевладельческому классу, прежде всего, дворян-помещиков, но  не обходя и прочих земельных собственников из промышленников, купцов, а также и крупных арендаторов. Аграрное движение в указанном смысле начинает принимать (под влиянием неурожаев и роста крестьянского разорения, связанного с общим экономическим кризисом в стране; см. XXXVI, ч. 4, 151/52 сл.) заметные размеры уже с 1900—1901 г., когда официальная статистика регистрирует до 50 крупных волнений в год. Сразу и резко волна движения поднимается в 1902 г. до огромной цифры — 340 выступлений, охватывая широчайший район Юго-западного, Прибалтийского края, Литвы, Центральночерноземный и Средневолжский районы, особенно Украину и Северный Кавказ, перебрасываясь в Закавказье и отчасти на север (нечерноземную полосу). Движение принимает характер массового выступления целыми селениями и более обширными районами, по сговору, организованно, с составлением «приговоров», причем в движение втягивалось большинство сельского населения, ядро которого составляли бедняцко-середняцкие кадры, к которым примыкали батраки-односельцы, мелкие арендаторы (те же скрытые наемники)  и, наконец, частично, зажиточные элементы деревни, иногда даже руководившие выступлением. В стороне от движения или даже враждебными ему оставались владельцы «купчих» земель (хуторяне), крупные арендаторы, а также, частично, пришлые сельскохозяйственные рабочие, дорожившие своими заработками в экономиях, подвергавшихся «захвату». Основная масса крестьянства обычно выступала единым фронтом, сохраняя полную солидарность, поддерживая пострадавших, укрывая преследуемых властями. С особым ожесточением борьба велась против латифундий, где продолжали сохраняться кабально-крепостнические формы ведения хозяйства и владельцы которых принадлежали к высшей столичной чиновной и придворной бюрократии. Что касается самой формы аграрного движения, то оно характерно направлялось по двум главным руслам в зависимости от типа хозяйства, преобладающего в том или ином районе. В местах с промышленно-капиталистическими тенденциями земледельческой культуры (Юго-западный край, Прибалтийский, Литва и т. п.), где происходило значительное скопление сельскохозяйственных рабочих и на почве малоземелья образовывался значительный контингент безземельных, господствующей формой аграрного движения являлась стачка, борьба за улучшение условий труда (заработную плату, охрану труда и т. д.). Массовое скопление в крупных хозяйствах и огромных плантациях наемных рабочих, в особенности там, где большинство из них принадлежало к местному населению, способствовало сплочению и дружным выступлениям сельских пролетариев. Немало росту классовой солидарности содействовало и влияние городских, промышленных рабочих, чем — в конце концов — объяснялся известный успех социально-демократической пропаганды среди батрацких элементов данного района. Иной характер носило движение в районе черноземной полосы, где преобладали хищнические и ростовщические формы полукрепостнического, типично-помещичьего хозяйства. Здесь наиболее распространенными формами борьбы были захваты угодий и полевых земель, порубки, «разборка» усадеб с вывозом и выводом живого и мертвого инвентаря и, наконец, разгром и поджог самых усадеб в целях «выкуривания», выживания владельца с тем, чтобы, «разрушив помещичье гнездо» и тем самым лишив хозяина пристанища, завладеть барской землей, ликвидировать помещичье хозяйство. При этом, чего нельзя не отметить, насилия над самими помещиками и их семьями являлась исключительными случаями. Эта война за землю, в которой активное участие принимали и мелкие арендаторы, нередко принимала формы бойкота или забастовки, сопровождалась снятием с работ сельскохозяйственных рабочих, которые — являясь местными аборигенами — обычно примыкали к общему движению. Внедрение «забастовочного» момента в крестьянскую борьбу за «землю» должно быть отмечено как несомненный признак влияния пролетарских методов борьбы в массе сельского населения. Дело и здесь не обходилось без влияния рабочего движения на аграрное, влияния, которое объяснялось как непосредственными связями города с деревней и крупными промышленными районами (донецкие шахтеры и т. п.), так и общим политическим движением в стране. Конечно, свою роль  сыграла и непосредственная революционная агитация.

Аграрное движение 1902 г. прокатилось по помещичьему царству сокрушающим и грозовым вихрем. Помещики в паническом страхе апеллировали к гражданским и военным властям. И прежде чем мятежной деревне удалось пожать некоторые плоды своего выступления (местами стали снижаться арендные цены, поднялась заработная плата, усилилось предложение земель в продажу по пониженным ценам и т. п.), началась неслыханная оргия военных усмирений, карательных экспедиций, расквартирование казаков, ингушей и постоянных сельских «стражников» (закон 1903 г.) по барским усадьбам. Наступило временное «успокоение» деревни. Военные экзекуции, конечно, не только не решали аграрного вопроса, а лишь еще более его заостряли, озлобляя крестьянскую массу и повышая рост ее классового сознания. По существу и в годы затишья аграрного движения (1903—1904) последнее не прекращалось, но приняло лишь несколько иные формы (в 1903 г. зарегистрировано до 140 и в 1904 г. — до 91 открытых выступлений в 10 губерниях). Наученные горьким опытом, крестьяне переходят от массовых открытых выступлений к скрытым. Начинается партизанская война, как система аграрного террора. Если редки стали случаи «разборки» и прямого разгрома помещичьих усадеб, то идет непрерывная, ежедневная борьба измором. Появляются новые виды пассивного сопротивления — бойкот помещичьих экономий. Растут тайные поджоги, потравы, порубки, увоз с поля хлеба, сена и т. д. Учащаются случаи убийства помещиков. Глухое брожение и мрачная зловещая атмосфера, окружающая владельческую усадьбу, приводят к массовому бегству землевладельцев из насиженных гнезд. Раздражение крестьянской массы растет не только под влиянием кровавых репрессий, обрушенных на крестьянское население, но и под влиянием возрастающего обострения экономического кризиса в деревне (рост цен на землю, арендной платы и т. п.), усугублявшегося недородами, и, наконец, японской войной, послужившей последним толчком к новой вспышке движения.

Таким образом, годы внешнего «умиротворения» деревни были чреваты новыми грозными событиями. Под пеплом притушенного массового движения продолжал теплиться скрытый огонь народного возмущения. И стоило только наступить «весне» 1905 г., как, вместе с общим подъемом революционного движения в стране, с новой страшной силой запылала аграрная революция. Обогащенное опытом движения предшествующих лет, получившее мощный толчок в дни исторической политической забастовки и, наконец, провоцированное манифестом 17-го октября, по-своему истолкованным деревней, аграрное движение вновь получает грандиозный размах, охватив, в основном, ту же территорию, с тем же главным центром движения в Полтавской, Харьковской, Черниговской губернии, где волнения распространились на все уезды. Движение вновь приняло массовый, по-прежнему организованный характер. Наиболее широкое распространение получило на этот раз забастовочное движение среди сельскохозяйственных рабочих. Но особенно знаменательным, для этого этапа аграрного движения явилось приобретение им с осени 1905 г. явно политического характера. Деревня, вслед за городом, начала митинговать. Чаще стали появляться «ораторы». Сельские сходы выносили резолюции и приговоры о присоединении к «Крестьянскому союзу», возникшему в мае 1905 г. в Московской губернии Возбуждаемая самыми сенсационными слухами, деревня фактически уже приступила в решению аграрного вопроса, уверенная в своих неотъемлемых правах на «всю землю». Натиск на помещика принял особенно агрессивные формы (осенью 1905 г. уничтожено на 30 млн. руб. всякого помещичьего имущества). В одном только Прибалтийском крае было разгромлено 127 усадеб, по другим районам до 2 000. Движение продолжалось и в 1906 г. (максимальный рост сельскохозяйственных забастовок; в 1905 г. — в 55 деревнях, в 1906 г. — в 149), хотя общая волна начала уже спадать, в связи с новым пароксизмом жесточайших усмирений «без всякого сожаления», по законам военного времени, как декретировал генерал-губернатор Кременчуга. Появляется новый закон о сельскохозяйственных забастовках (15.IV.1906 г.) с уголовной санкцией, и административная расправа получает самое широкое применение (см. ниже, гл. XVII).

Революционное движение крестьянства явилось прямой угрозой для самых основ самодержавно-крепостнического государства. Однако, как бы ни было огромно само по себе значение крестьянского революционного движения, все же необходимо отметить, что оно охватывало лишь меньшинство (от 20 до 25%) сельского населения, было распылено, а потому при своей разбросанности не отличалось достаточной организованностью в своей массе, равно как и достаточной политической сознательностью, ограничиваясь в своих требованиях лишь вопросом о земле и не касаясь остальных сторон социального неустройства. При таких условиях, несмотря на то, что деревня сделала огромный шаг вперед в смысле своего революционного и политического воспитания и развития, она все же не могла занять позиции главной движущей силы русской революции, а сыграла роль фактического союзника пролетариата в борьбе. Настоящим же вождем и гегемоном выступил именно российский рабочий класс: революция 1905 г., по своему содержанию являвшаяся революцией буржуазно-демократической, по своей форме (средствам борьбы) оказалась пролетарской. Только благодаря слиянию, или, точнее сказать, совпадению («совместному действию») рабочего и крестьянского движения, революция 1905 г. могла одержать свою первую, хотя и неполную победу над самодержавием. Без поддержки, опоры со стороны крестьянства эта победа была бы невозможна, как и без руководящего организованного выступления революционного пролетариата, крестьянское движение оказалось бы бессильно. Правда, союз пролетариата и революционного крестьянства не был организационно закреплен, и моменты высшего подъема рабочего движения и его территориальное размещение (Западный, Северо-западный и Центрально-промышленный район) не совпадали с такими же моментами аграрного движения и его главным центром (Юго-западная и Центрально-черноземная области), но в непрерывном потоке все возраставшего революционного натиска они сливались в общем русле, направление которому давали ведущие массы передового пролетариата (см. история рабочего класса в России, XXXVI, ч. 4,  317/51, и революционное движение в России, гл. XV). Эта ведущая роль организованного пролетариата ясно обозначается с первых лет XX ст. Если в рабочем движении 1896—1900 гг., как нам уже известно, преобладали экономические стачки, то с 1901—1902 г. все яснее начинает пробиваться политическая струя, по мере того как  на забастовочном фронте более отсталые слои текстильщиков, численно преобладавших, сменяются квалифицированными кадрами металлистов. Начинается период уличных демонстраций, в которые начали вовлекаться, чем далее, тем более, рабочие массы. Уже 1902—1903 гг. могут быть названы первой репетицией к всеобщей политической октябрьской забастовке 1905 г. Это был период быстрого роста массовых политических стачек (Ростов — 1902 г.; летние стачки 1903 г.), завершившихся всеобщей стачкой 1903 г. на юге (см. XXXVI, ч. 4, 312/14, и революционное движение в России, ст. 389). Идея всеобщей политической забастовки, таким образом, уже оформилась; определилась и ведущая роль в ней революционного пролетариата. Но для того, чтобы идея эта получила всероссийское признание, прокатилась по всей стране боевым лозунгом «долой самодержавие!», понадобилось историческое «9-ое января». Дикая расправа с безоружной толпой разом покончила с последними иллюзиями обманутой беззащитной толпы. По выражению В. И. Ленина, в этот день «революция встала на ноги», и в России «родился революционный класс пролетариата». День 9-го января стал, таким образом, днем политического крещения российского пролетариата (см. стб. 396/97). Грандиозной волной прокатилось по всей стране забастовочное политическое движение. Если за целое десятилетие 1895 —1904 гг. в стачечном движении приняло участие 430 тыс. ч., то теперь за один только январь мес. 1905 г. эта цифра была пре-взойдена (440 т. ч.), а за весь исторический год бастовало у же около 3 млн. чел. (2 883 тыс.), т. е. 60% всей армии пролетариата. Достигнув в дни октябрьской всеобщей забастовки и декабрьского восстания своего кульминационного пункта, движение резко падает: в 1906 г. — 1 108 тыс. бастующих, в 1907 г. — 740 тыс., в 1908 г. — 176 тыс. и в 1909 г.— 64 тыс.

Революция 1905 г. не только вылилась в типические формы борьбы рабочего класса — забастовку, но и была политически возглавлена этим «единственно до конца революционным» классом. Победа, одержанная русской революцией над царским самодержавием и вынудившая последнее, под прикрытием манифеста 17 октября, временно сдать свои позиции, — была по существу победой российского пролетариата, опирающегося на революционное крестьянство.

Таковы были главные движущие силы, подготовившие и реализовавшие революцию 1905 г. с предшествующим ей периодом революционных волнений 1902—1904 гг. Но это были не единственные ее участники. Правительственная реакция с ее военной авантюрой, с одной стороны, и все шире разливающееся движение народных масс, с другой, — привели в глубочайшее брожение все общественные силы, широкие слои либеральной и радикальной буржуазии. Начался процесс классового самоопределения и партийного размежевания социальных элементов. Процесс этот, в условиях замедленного и неравномерного роста производительных сил страны, при весьма невысоком уровне  ее общего культурного и политического развития, при недостаточно четкой классовой дифференциации общества, подвигался весьма неравномерно. Уже самое обилие партийных группировок, образовавшихся к моменту наивысшего подъема революционной борьбы и открытия первого русского «парламента» (около 30-ти различных «партий», «союзов», «собраний» и т. п.), служит показателем недостаточной политической зрелости общественной среды, призванной идеологически оформлять классовые идеологию и требования. Некоторые партийные группы даже сами затруднялись придумать для себя соответствующее название и выступали «без заглавия» (группа Прокоповича, Кусковой и др.). При таких условиях революционные события опережали партийное строительство и, так сказать, захватывали врасплох растерянного обывателя, не успевшего еще «самоопределиться». Понятно, что в такой обстановке всякого рода «партии» появлялись и лопались как мыльные пузыри, пока не наметились некоторые основные деления и не отслоились более или менее крупные партийные организации. Но прежде чем процесс этот нашел свое завершение, был проделан довольно зигзагообразный путь в поисках выражения и оформления своих подлинных «требований». Способы выражения этого так называемого общественного или оппозиционного движения последовательно менялись по мере роста революционных настроений широких масс и втягивания в движение промежуточных классовых слоев и прослоек мелкобуржуазного типа. Ища себе открытого выхода, возраставшее изо дня в день общественное недовольство, прежде всего, вылилось в форму «бунта» всякого рода съездов и научных и просветительных обществ. В течение 1902—1905 гг. не проходит ни одного медицинского («пироговского»), технического, кустарного, пожарного съезда, на котором не выносились бы «политические» резолюции с требованиями «свобод», 8-ми часового рабочего дня, вплоть до «учредительного собрания». Демонстративные заседания происходят в петербургском «Вольно-экономическом обществе». В 1905 г. собираются съезды писателей, криминалистов, адвокатов, академический и др. Кампания «резолюций» разрастается; решительно порвано со старой съездовской традицией обращения к правительству с «ходатайствами». Власти бойкотируются, изолируются, им объявляется война. В 1903—1904 гг. общественная оппозиция переходит к новой форме выражения политического протеста —  «банкетной кампании». Те или иные юбилейные даты или общественные события являются предлогом для банкетных демонстраций, где произносятся резко-оппозиционные речи и где либеральная и радикальная интеллигенция находит для себя наиболее подходящее поприще для своих демонстративных выступлений. Однако, эти эпизодические вылазки и партизанские выступления, не выходящие за пределы «словесной» оппозиции, с подъемом революционного движения уже не могли удовлетворить требованиям момента, когда все ощутительнее давала себя чувствовать необходимость от слов перейти к действиям, так или иначе отозваться на активность революционных масс. Все с большей силой и настойчивостью в это время выдвигается на очередь проблема организации сил. На этой почве и вырастает своеобразная «союзная» организация.

Эта новая фаза общественного движения начинает оформляться с конца 1904 г. и сразу получает широкое развитие в первые же месяцы 1905 г. 9-е января явилось и в данном случае определяющим фактором. Именно, в этот день образовалось учредительное бюро будущего «Союза союзов», собравшееся в Вольно-экономическом обществе, выделившее из себя депутацию к Витте (в целях предупреждения «кровавого воскресенья») и выпустившее тогда же известное воззвание к войскам и народу. К маю 1905 г. уже образовалось 13 «союзов»: инженеров (возникший еще 5 декабря 1904 г.), писателей, академический, врачей, учителей средней и низшей школы, музыкантов и художников, артистов, адвокатов, бухгалтеров, чиновников, городских гласных. Объединение, как  явствует из данного перечня, шло по профессиональной линии. Но в действительности, по существу, это были чисто политические образования, сложившиеся под натиском стихийно нараставшей революции. Организация общественных сил шла по линии наименьшего сопротивления, по пути групповых интересов. «Союзы» в этом смысле заняли промежуточное место между профессиональным союзом и политической партией. Исключительные условия времени снимали с очереди чисто  профессиональные вопросы, острота  политической борьбы требовала немедленного активного выступления, и заниматься, при таких условиях, выработкой каких-либо «программ»  было уже поздно. При подобных обстоятельствах «союзы» превратились в органы междуклассового, с преобладанием «мелкобуржуазных» элементов, характера, куда устремились неорганизованные оппозиционно настроенные элементы интеллигенции, различного рода мелкие служащие и т. д. Таким образом, это были, по своим целям, союзы тактические, что с очевидностью следует из того факта, что, с образованием Союза союзов, последний решительно отклонил всякие попытки выработки какой-либо единой политической программы, что было совершенно невозможно при крайне пестром составе входящих в его состав членов. Взамен прежних весьма расплывчатых «съездовских» резолюций с требованиями свободы «общественной самодеятельности», «участия народа в государственном управлении» или «народного представительства», Союз союзов выдвигает, в качестве основной своей платформы требование Учредительного собрания  по так называемой «четыреххвостке» (всеобщее, прямое, равное и тайное голосование). «Союз» и его центральное бюро не принимали на себя никаких исполнительных действий и получили чисто информационные и организаторские функции. С этою целью на первом всероссийском своем съезде Союз союзов выработал и принял устав Союза (8—9 мая 1905 г. в Москве). После Цусимской катастрофы, 24—26 мая, с новым подъемом революционной волны, в Москве собрался второй съезд Союза, и в то время как одновременно с ним собравшийся «Съезд земских и городских деятелей» закончился посылкой депутации к царю 6-го июня, союзный съезд завершился принятием общей резолюции с призывом общества к революции. Кадры Союза союзов возрастали в смысле все более широкого охвата новых и новых элементов. Как раз на втором съезде Союза в него вступил только нарождавшийся еще «Крестьянский союз» и целый ряд других союзов, возникавших явочным порядком в результате «банкетов» (подобно союзам врачей и инженеров) или путем опубликования особых «записок»-воззваний, как, например, «Союз для достижения полноправия евреев», союз педагогов и др. Так возникают союзы — ветеринаров, равноправия женщин, агрономов, знаменитый союз железнодорожных служащих и целый ряд других... до «союза городовых» включительно. Начавшиеся правительственные преследования членов Союза союзов, а затем и появление  первых известий о «Положении» о булыгинской Государственной думе (см. VII, 104/05) и о выборах в нее способствуют лишь большему подъему «союзного» движения. Возникают наряду со Всероссийским союзом союзов местные «союзы союзов»: саратовский, московский, петербургский, ростовский на-Дону и мн. др. Центр внимания союзов сосредоточивается на вопросе об организации «массового протеста против правительственного проекта» совещательной Думы, в котором Союз союзов усматривает «дерзкий вызов со стороны правительства». Третий съезд союзов, собравшийся 1—3 июля в СПБ, выносит резкую резолюцию по данному случаю с призывом бойкота Государственной думы, против чего, однако, высказалось меньшинство съезда, отлагавшее окончательное решение по настоящему вопросу до опубликования самого «Положения». С появлением последнего (6 августа 1905 г.) началась кампания съездов отдельных союзов, а затем последовало и назначение 4-го делегатского съезда Союза союзов в Петербурге на 21—23 октября. Но события опередили решение Союза союзов. 12 октября железнодорожный союз, как известно, объявил всеобщую политическую забастовку, а вслед за ним 14-го числа в петербургском университете Союз союзов объявил решение приступить к проведению политической забастовки. К этому, по существу, и свелась основная миссия Союза союзов, составившая заслугу последнего. Союз союзов провел также кампании по организации ноябрьской (3—7.ХІ) и декабрьской (8—9.ХІІ) забастовок и затем на своем 4-м делегационном съезде (14—16 янв. 1906 г.) на Иматре высказался за бойкот 1-ой Государственной думы (по закону 11 декабря).

На этом политическая роль Союза союзов получила свое завершение. Конец 1905 г. был вместе с тем и эпохой окончательного оформления основных буржуазных и мелкобуржуазных политических партий в «обновленной» России, благодаря чему Союз союзов терял под своими ногами всякую реальную почву. Обязанный своим появлением поздним образованием политических партий, и, в этом смысле, являясь как бы временным суррогатом этих последних, Союз союзов должен был уступить им свое место, тем более, что самый ход революция, сначала объединившей на чисто политической платформе разнообразных «союзников» в их совокупном натиске на «общего врага», должен был, в дальнейшем, разбить этот союз, как только стала выявляться социальная сторона революция и «программные» вопросы, выдвинутые рабочим и аграрным движением, вопросы, от которых решительно отмежевывался Союз союзов, стали на очереди, Процесс классового самоопределения и размежевания в России XX века, шел весьма неравномерно, замедленным темпом, так что большинство российских политических партий сложилось уже в разгар самой революции, что необходимо прежде всего отметить в отношении партий крупной и мелкой буржуазии. В отличие от буржуазной великой французской революции XVIII ст., русская буржуазия, в силу своей слабости и малокультурности, в силу своей «политической дряблости» (Сталин) не только не смогла занять положение гегемона русской революции и привлечь на свою сторону крестьянство подобно буржуазии французской, но и сама не сумела сорганизоваться как самостоятельный класс, в чем ее далеко опередил пролетариат, с которым еще не приходилось считаться «третьему сословию» революционной Франции. Указанными обстоятельствами и объясняется та глубоко своеобразная черта русской революции, что «российская социал-демократическая рабочая партия» сложилась у нас раньше других политических партий и возглавила в лице большевиков, в качестве вождя организованного ею российского пролетариата, и самую революцию.  Не останавливаясь на партиях социал-демократов, социал-революционеров и на примыкавших к ним «трудовиках» и «народных социалистах», о которых см. выше (о социал-демократах см. российская социал-демократия, XL, 547/86, и революционное движение в России, стб. 373/76, 389/91 и сл.; о прочих см. выше, стб. 383/88, 413/16)  в нижеследующем мы прямо перейдем к политическим партиям российской буржуазии.

В непосредственном соседстве с отслоившимися от эсеров мелкобуржуазными и интеллигентскими группировками «трудовиков» и национал-социалистами стояли представители средней и отчасти крупной либеральной буржуазии, лишь в длительном процессе своего партийного оформления отмежевавшейся окончательно как от своих компрометирующих «союзников» справа, так и от революционной демократии и своих «друзей-врагов» слева. Мы разумеем так называемую «конституционно-демократическую партию» (к.-д.), сформировавшуюся на своем учредительном съезде 12—18 октября 1905 г., в самый разгар всеобщей октябрьской забастовки. Таким образом, образование партии завершилось уже в момент самой революции, с значительным запозданием, несмотря на то, что основные ее элементы прошли длительную подготовку и сложились гораздо ранее.

К.-д. партия образовалась из слияния двух организаций — группы «земцев-конституционалистов», выделившейся из обще-земского движения, и «Союза освобождения» (см. ниже). Таким образом, по своему происхождению, партия к.-д. ближайшим путем была связана с земским либерализмом, вышедшим, как нам уже известно, из дворянско-поместных кругов 60-ых гг., когда в нем тогда же наметились два течения: «западническое» — конституционное, и «славянофильское» — стоявшее за «совещательное» единение царя с народом (Земский собор). Движение земского либерализма, чуждое подлинного демократизма, нашедшее для своего развития благоприятную почву в земских учреждениях пореформенной эпохи, временно придавленное в реакцию 80-х — начала 90-х гг., обнаруживает новое оживление в конце 90-х и начале 900-х гг., причем в нем сразу намечаются три течения: правое (т. н. «шиповское», см. XXIII, 731), большинства и левое («новосильцевское»), сгруппировавшееся на тайных земских съездах, собиравшихся у Новосильцева. Центром либерального движения, по преимуществу, являлись помещики нечерноземной полосы, среднепоместное дворянство, а также капитализировавшиеся землевладельцы. Полоса черноземной области была, главным образом, районом средоточия аграриев реакционной марки. Начало новому оживлению земского оппозиционного движения положил агрономии, съезд в феврале 1901 г. в Москве, на котором объединились земцы и представители «третьего элемента». В июне того же года собирается нелегальный съезд земских деятелей, с целью столковаться об общей тактике земских собраний в связи с появлением известной записки Витте о «Самодержавии и земстве», опубликованной за границей П. Струве (см.) с призывом к земским людям «объединиться» в борьбе с самодержавием. В марте 1902 г. среди земцев возникает мысль об издании своего органа, мысль, которая и получает свое осуществление после заграничного съезда земцев и демократов, при участии Струве, который и выпускает 1 июля нового стиля 1902 г. первый номер «Освобождения», где одновременно появляется программная декларация «русских конституционалистов», «наиболее связанных с земской группой», и «открытое письмо от группы земских деятелей». Первая декларация исходила от земцев-конституционалистов и, высказываясь за «бессословное народное представительство», вместе с тем решительно отвергала путь «классовой и революционной борьбы». Выработка самой конституции, декларируемой верховной властью, должна была быть возложена на «учредительный орган», составленный из «представителей земств». Вопрос о социальных реформах при этом совершенно устранялся. Более резко высказывалось «письмо» земских деятелей. Протестуя против аграрных беспорядков, как результата «революционной пропаганды» и «народной анархии», авторы письма приветствуют идею земской конституции и организации земской партии. Однако, рост оппозиционного движения и аграрное движение 1902 г. в это время оказывают еще, в общем, будирующее влияние на земских либералов. 8 ноября 1903 г. собирается уже первый съезд земцев-конституционалистов, а после 9 января земцы-конституционалисты поворачивают влево и на съездах февральском, майском и июльском, а также на особом аграрном совещании в апреле 1905 г. высказываются уже за всеобщее избирательное право, за обязательное отчуждение частновладельческих земель и решительно осуждают как «булыгинскую» Думу, так и земскую депутацию 6 июня, представлявшуюся царю, хотя и не считают возможным вступить в объединение с «Союзом освобождения».

Более умеренным руслом направился «общеземский» поток либерального движения. Втянув в себя представителей городских самоуправлений, которые оказались левее торгово-промышленной городской буржуазии и сорганизовались на совещании городских голов 2 июля 1905 г. в общегородскую организацию, земские съезды (независимо от фракции конституционалистов) открыли собственный цикл съездовских выступлений, начало которым было положено известным «совещанием земских деятелей» в СПБ 6—9 ноября 1904 г., собравшимся в исполнение постановления майского съезда 1902 г. Совещание имело место в дни так называемой «весны» Святополка-Мирского (см. ниже) и было проведено открыто, несмотря на то, что в официальном разрешении ему было отказано. Совещанием были приняты 11 пунктов политической резолюции с требованием «народного представительства» во имя «единения государственной власти с народом», «свобод», равенства, реформы местного самоуправления и т. п. Прения по п. 10 раскололи собрание на «большинство» и «меньшинство» (группа Шипова), сторонников «правового государства» и «славянофилов»: первые высказывались за ограничение монарха (конституцию), вторые отстаивали «совещательное» представительство. Так образовался земский центр, его «правое» крыло — будущие «октябристы», от которого, как было уже отмечено выше, отмежевалось «левое» крыло в лице земцев-конституционалистов. Но прежде чем произошел окончательный откол «шиповцев», земско-городское либеральное течение продолжает в ряде съездов 1905 г. (апрельском, майском, июньском) политическое объединение своих кадров, пытаясь охватить в своем союзе возможно шире разномастные элементы своего состава. Это стремление отразилось на известной депутации земско-городского блока, принятой 6 июня в Петергофе Николаем II, депутации в составе 5 групп (общеземской, конституционной, шиповской, городской и губернских предводителей дворянства) и возглавленной кн. С. Н. Трубецким (см.). Эта коалиционная депутация изложила перед царем в весьма расплывчатых выражениях пожелания земско-городской России в виде неясного намека на то, что «не всякое представительство может служить» благу населения, что «приказный строй» требует преобразования в смысле «ответственности» бюрократии, причем тут же говорилось о «смуте, охватившей все государство», и «крамоле», которая в условиях «дезорганизации» власти приобретает очевидную опасность. Общий тон речей прозвучал, при таких условиях, скорее в «шиповских» тонах (что и вызвало затем протест земцев-конституционалистов). Поэтому и царский ответ, как бы в унисон прозвучавший робким заявлениям депутации, не менее двусмысленно закончил свою декларацию лирическим заявлением: «пусть установится, как было встарь, единение между царем и народом и всею Русью, общение между мною и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечавшего самобытным русским началам». Но и совещание земских и городских деятелей, собравшееся уже 6—8 июля в Москве (без Шипова), очевидно, почувствовало неудовлетворенность от своего объединительного выступления перед царем и поспешило принять отрицательную резолюцию по поводу «проекта гофмейстера Булыгина», признав, что булыгинская Дума «не может внести успокоения в страну». Но, что особенно   характерно, совещание признало необходимым «войти в ближайшее общение с широкими массами населения» и поручило своему бюро выработку соответствующего воззвания. Подъем революционного движения толкал, таким образом, либералов земско-городского блока на путь контакта с «массами» в предчувствии все возрастающей решающей их роли в надвигающейся революции. Вместе с тем становилось уже невозможным ограничиваться одной политической платформой. Рост аграрного движения указывал либеральным помещикам, в каком направлении они должны искать этого «общения с народом». Одновременно выдвигался на очередь вопрос об оформлении в партию. Такой попыткой явился уже московский сентябрьский земско-городской съезд (12.IX 1905 г.), постановивший, помимо бюро, учредить центральный комитет для руководства избирательной кампанией, что уже приближало съездовцев к партийной организации. Но, что особенно следует отметить, съезд вынес на этот раз и резолюцию по аграрному вопросу с признанием «отчуждения государством частновладельческих земель с вознаграждением по справедливой оценке», высказался за отмену выкупных платежей, регулирование арендных отношений и, наконец, признал необходимым «широкое развитие рабочего законодательства» без каких-либо конкретных указаний. Этот характерный жест в сторону «широких масс населения» ярко отмечал линию подъема земского либерализма, вынужденного необходимостью попытаться дать соответствующее его интересам направление поднимающемуся снизу движению масс, а требование учредительного собрания на основах всеобщего избирательного права говорило уже со всей очевидностью, что движение достигло своей вершины. Октябрьская забастовка уже вызвала некоторый перелом-испуг в земской среде, активизировала ее реакционные элементы и создавала предпосылки для переговоров с правительством. Подобного рода настроения уже ясно сказались на последнем общеземском съезде (6.ХІ 1905 г.), собравшемся в Москве, который, хотя и противостоял искушению вступить в союз с кабинетом гр. Витте, но уже нес в своих недрах все элементы разложения. Еще на сентябрьском съезде в его составе определилось «конституционно-демократическое» большинство, с которым теперь столкнулась правая «оппозиция», жаждавшая примирения с властью и категорически заявившая, что «в революции нам делать нечего». Из рядов этой фракции уже раздались призывы к борьбе «на два фронта», протесты против учредительного собрания и приглашение «протянуть руку» правительству Витте. Правда, основное ядро съезда выносит резолюцию, где повторяет лозунги сентябрьского съезда (по докладу Милюкова), причем съезд склонен рассматривать себя как представительный орган всей страны, но из выступлений его наиболее видных делегатов, таких, как Милюков, Струве или А. Гучков и его единомышленники, было уже ясно, что роль, сыгранная земскими съездами, закончена. Земская масса дифференцировалась, чему лучшим доказательством было выступление на съезде Милюкова, лидера только что перед тем официально оформившейся партии к.-д., и Гучкова, который явился на съезд с собрания, на котором были положены основы «Союза 17 октября», причем большая часть членов съезда незадолго перед тем уже вошла формально в партию к.-д., после того как при посредстве земцев-конституционалистов произошло окончательное слияние их группы с «Союзом освобождения».

Что касается «Союза освобождения», то «душой» его, как известно, явился И. Б. Струве (см.), бывший легальный марксист и социал-реформист, на своем очередном этапе непрерывных превращений громко провозгласивший теперь «непримиримую борьбу» с самодержавием. «Союз освобождения» зародился как раз в тот момент (1902—1903), когда среди всеобщего политического возбуждения начали образовываться политические союзы по профессиональному признаку. Но «Союз освобождения» пошел не по профессиональной линии, а путем чисто политического объединения буржуазно-демократической интеллигенции, основное ядро которой составляли кадры так называемого «третьего элемента» и той радикальной демократии, которая не находила себе места среди социалистических партий. Для воздействия на либерально-демократические круги решено было приступить к изданию соответствующего печатного органа. Таким органом и явилось «Освобождение», дебютировавшее в 1902 г. опубликованием известных деклараций из земских сфер, в которых земцы от лица «всего русского общества» заявляют требование «серьезной политической реформы» и ставят своей ближайшей задачей «объединение групп русского общества, которые не имеют возможности найти исход своему возмущенному чувству ни в классовой, ни в революционной борьбе». На учредительном съезде 3—5 января 1904 г. состоялось уже формальное учреждение «Союза освобождения», которому еще ранее предшествовали два предварительных съезда, один в Шафгаузене, за рубежом, в июле 1903 г., и другой в Харькове, в сентябре. Таким образом, «Союз освобождения» с самого основания строился по типу партии. В 17 номере «Освобождения» было прямо заявлено о «неотложной задаче» создания «партии решительно конституционной и определенно демократической», каковое требование вполне соответствовало пестрому составу Союза, в котором пока уживались и будущие кадеты, и народи, социалисты, и «беззаглавцы». Ко второму, октябрьскому, съезду «Союза освобождения» была уже выработана и «платформа», окончательно утвержденная лишь третьим, мартовским, съездом «освобожденцев» (1905). Требование учредительного собрания, 8-мичасового рабочего дня, всеобщего избирательного права по 4-х членной формуле и, наконец, признание принудительного отчуждения земли — были главными пунктами платформы, к тому времени принятой и земцами-конституционалистами. Однако, съезд делал при этом характерную оговорку, что принятые им пункты платформы «могут считаться обязательными лишь постольку, поскольку политические условия останутся неизменными». Таким образом, «Союз освобождения» оставлял за собой право лавирования по обстоятельствам. И таковой, по существу, оставалась его позиция с начала и до конца. «Освобожденцы» заигрывали то с земцами-либералами, приветствуя вместе с тем патриотические манифестации по поводу войны, то — с левыми и революционными партиями. До 9-го января и заграничные, и находящиеся в России «освобожденцы» энергически двигают оппозицию, организуют «банкетные» выступления, подталкивают либералов и земцев, ведут агитацию за созыв «Земского собора», хотя бы и «против воли правительства». После 9-го января «Союз освобождения» значительно бледнеет на общем фоне подъема, революционного движения, и более радикально-демократические элементы начинают от него отходить, откликаясь на лозунги революционных партий и политических «союзов». Но зато на этой почве происходит более тесное сближение между «освобождениями» и земцами-конституционалистами. На июльском съезде последних уже прямо ставится вопрос об объединении с «Союзом освобождения» в единой партии, с какой целью съезд избрал «комиссию 20-ти», уполномочив ее войти в переговоры с «Союзом освобождения», который в конце августа, с своей стороны, с той же целью выделил «комиссию 40». Обе эти комиссии и образовали «временный комитет» партии к.-д., получивший полномочие войти в общение с «Крестьянским союзом». Приближение выборов в булыгинскую Думу побуждало обе стороны спешить с объединением, несмотря на то, что и те, и другие высказались резко против августовской «конституции», хотя и отвергли идею бойкота. Во всяком случае, перед учредителями встала на очередь конкретная задача — по возможности «овладеть» движением масс. Струве, с полной откровенностью констатируя, что «в стране уже началась аграрная революция», приглашал своих союзников «овладеть революцией в самом начале и, признав в существе эту революцию законной, вдвинуть ее в русло закономерной социальной реформы, осуществляемой в связи с полным политическим преобразованием страны». Здесь со всей своей определенностью выявилась чисто буржуазная природа нарождающейся партии, перед которой возникала проблема, как остановить вовремя революцию, захватив в свои руки политическую власть, и подменить революцию — «реформой».

При таких ауспициях и состоялся, наконец, учредительный съезд к.-д. партии, уже после того, как мощным ударом октябрьской забастовки сметена была мертворожденная Дума 6-го авг. и официально низверженное самодержавие прикрылось манифестом 17 октября. Таким образом, партия к.-д. пришла уже «пожать» готовые плоды, откуда либералы и делали тот вывод, что они «выигрывают от обострения борьбы между крайними общественными элементами» и что теперь весь вопрос сводится к захвату власти. Понятно, что в тех условиях, при которых совершилось учреждение к.-д. партии, ее первое выступление должно было получить наиболее демонстративное выражение. Это была точка наивысшего подъема революции и наивысшего подъема радикализма партии, которая становится в несвойственную ей революционную позу и усваивает революционную фразеологию. Ораторы учредительного съезда поспешили заявить «свою полную солидарность с забастовочным движением», приветствовали «организованное, мирное и в то же время грозное выступление рабочего класса» и «клялись» при этом «никогда не забывать той громадной роли, которую сыграли рабочие в нашем общем деле политического освобождения». «Будем помнить, — говорил тот же делегат съезда, — что там, где наше дело кончается, дело пролетариата только начинается». Не менее торжественно съезд заявил, что «решительно отказывается добиться своих целей путем переговоров с представителями власти». В программной речи Милюкова партия резко отмежевалась от узких «классовых интересов русских аграриев и промышленников» и, называя социалистические партии своими «союзниками слева», объявила к.-д. партию — партией «социальных реформаторов», представляющей интересы широкой демократии и, прежде всего, демократической интеллигенции. Таков был первый дебют к.-д. партии, собравшейся наспех в самый разгар революции в несколько случайном составе, что не помешало, однако, принятию съездом программы и устава партии с выбором временного—центрального комитета. Что касается программы партии, то и в данном случае не остались без влияния на ее формулировки те чрезвычайные события, при которых она была принята, причем характерно для к.-д. было не только то, что в ней прямо было высказано, но и то, о чем умалчивалось. Так, программа дипломатически обходила вопрос о форме правления, говоря лишь о «конституционном устройстве российского государства», оговаривалось, что партия допускает «различие мнений» по вопросу об одной или двух палатах; о 8-мичасовом рабочем дне говорилось, что он вводится «немедленно», где эта норма «в данное время возможна». По аграрному вопросу партия выдвигала наделение землей «мелких хозяев землевладельцев» за счет государственных, удельных, кабинетных и монастырских земель; «и также путем отчуждения» за счет государства в потребных размерах частновладельческих земель «по справедливой (не рыночной) оценке», причем из отчуждаемых таким путем земель образуется «государственный земельный фонд». Одновременно в своей партийной прессе к.-д. высказались за созыв учредительного собрания через Государственную думу. Но уже ближайшие события, последовавшие за октябрьской забастовкой (вторая и третья забастовки и затем декабрьское вооруженное восстание), оказывают охлаждающее влияние на партию. Уже на 2 съезде партии 11—15 января 1906 г. к.-д. вносят знаменательную поправку в свою программу, открыто объявляя Россию конституционной монархией, решительно отвергая лозунг демократической республики, и дают новое истолкование понятию «справедливой оценки» земли (по нормам местной доходности). Отмечая далее «поддержку» рабочих масс, которую они оказали «земской и интеллигентской России» в октябрьские дни, съезд категорически осуждает «вооруженное восстание» и выброшенный в конце ноября лозунг левых партий — «финансового бойкота». Продолжая высказывать по-прежнему недоверие правительству «насилий», к.-д. вместе с тем начинают уже решительнее отмежевываться от «союзников слева». Это обособление переходит в резкую полемику против «крайних», и особенно большевиков, со времени начала избирательной кампании в I Государственную думу. К.-д. всячески стремятся отвести революционное движение в русло «парламентской» работы. В качестве «открытой» партии они протестуют против «тирании революции» и «доктринерства с.-д.». По существу это было уже объявлением войны «революции». К.-д. отлично понимали, что бойкот выборов в Думу был направлен против них, к их «изолированию», хотя избирательное поле и было для них очищено, чем обеспечивалась их «пиррова победа». В партийной к.-д. прессе («Полярная звезда» Струве, декабрь 1905 г.; «Свобода и культура» Франка—Струве, апрель 1906 г.) в это время начинается уже настоящая травля «левых» с их «фантастическим и опасным призраком республики», «бессмыслицей социальной революции», «якобинской диктатурой», «безумием» декабрьского восстания, попытками установить «охлократию». Все, что лежит по сю сторону октябрьской забастовки и манифеста 17 октября, объявляется теперь «анархией», «бунтом». Революция окончена, начинается эра «парламентского» мирного творчества. Публицисты к.-д. готовы расписаться в своих симпатиях к социалистическому идеалу, как отдаленной цели, они выставляют в пример германских реформистов, как партию «социальных реформ», но они ничего не хотят слышать о «социальной революции». Их лозунг — «легальная конституционная почва». При таких настроениях, накануне самого открытия I Государственной думы собрался 3-ий съезд к.-д. партии. Партия еще грозит резолюцией, что «не остановится перед возможностью открытого разрыва с правительством», однако, общий тон лидеров съезда вызывает открытое недовольство со стороны провинциальных членов партии. Лозунг учредительного собрания уже свертывается и заменяется «учредительными функциями» Государственной думы, которая вместе с тем рассматривается и как законодательная палата; альтернатива одной двухпалатной системы окончательно разрешается в пользу второй. Насколько искренними являлись резкие выпады против правительства со стороны партии, собиравшейся в Государственной думе «быть бичом народного гнева» и даже грозившей посадить на скамью подсудимых «преступное» правительство, можно судить уже по тому, что в момент октябрьской борьбы, за спиной революционного народа, представители к.-д. уже вели переговоры с Треповым и Витте о министерстве «портфелях» в коалиционном «конституционном» кабинете. Эти конфиденциальные переговоры, сделавшиеся известными гораздо позднее, ставили вне сомнения готовность к.-д. пойти на сделку с правительством. Сохраняя внешние аппарансы непримиримой оппозиции, в предчувствии своей победы, к.-д. видели уже себя у власти и готовились предать революцию. Они шли за революцией, чтобы вовремя ее остановить, и они поспешили принять виттевскую Государственную думу за настоящий «парламент», серьезно, по всем правилам европейского конституционализма. Таким образом, к открытию I Думы партия к.-д. окончательно консолидировалась и успела, в основных чертах, обнаружить свое истинное лицо. Но, являясь типичной буржуазной партией, партия к.-д., однако, не представляла по своему составу единой в классовом смысле партии. В ее среде мы видим либеральных помещиков, мелкобуржуазную демократию, небольшую часть крупной буржуазии, либеральных чиновников и, наконец, либеральную и демократическую интеллигенцию. Пока процесс партийно-классового оформления находился еще на ходу, к.-д., в качестве наиболее левой открытой партии, привлекали на свою сторону самые разнообразные оппозиционные элементы. Отсюда шатающаяся в этот период позиция неустойчивого равновесия к.-д. партии между революцией и контрреволюцией, когда одни тянули ее направо, другие — налево. Стоя целиком на почве буржуазного строя (частной собственности), партия к.-д. боялась самостоятельного движения масс. Даже в чисто политической сфере, в борьбе с самодержавием, она не способна была идти до конца и, в качестве «оппозиции его величества», готова была при первой угрозе «снизу» броситься в объятия «твердой» власти царского правительства. При таких условиях ее «демократизм» разлетался в прах, едва только демократия поднимала свою голову. Недаром попытка Милюкова выступить на Крестьянском съезде, в целях привлечения на свою сторону крестьянства, кончилась полной неудачей. Совершенно понятно, что уже в момент окончательного образования партии между ее основным ядром и радикальной демократией должен был вспыхнуть конфликт, точно также, как от нее должны были отшатнуться более умеренные элементы. Типичная непоследовательность буржуазии и декларативный демократизм либерально-монархической партии к.-д. не только превращали ее в постоянную мишень для разоблачающих нападок слева, особенно из лагеря с.-д., но и вызвали целое движение среди столичной, особенно петербургской, радикальной интеллигенции в целях дискредитирования только что образовавшейся партии «народной свободы», как переименовали себя к.-д. в целях популярности среди демократических масс.

Уже после первого же съезда партии от нее откалывается группа «левых кадетов» (Прокопович, Богучарский и др.), сделавшая попытку сорганизоваться в отдельную партию на платформе бернштейновского буржуазного «социализма» в качестве так называемых «беззаглавцев». В том же направлении была сделана попытка другой группы «недовольных» учредить «радикальную партию» во имя «демократии — политического лозунга XX в.», поскольку к.-д. программа их не удовлетворяла. Группа «наиболее законною формою» объявляет демократическую республику, хотя готова помириться и на «парламентарной» конституционной монархии, высказывается за одну палату, федералистическую систему государства, в сфере рабочего вопроса свидетельствует «свое глубокое сочувствие к задачам социалистических партий» и, наконец, требует «экспроприации» частновладельческих земель «за минимальное вознаграждение». В том же смысле высказалась и возникшая в ноябре 1905 г. «партия свободомыслящих», подчеркнувшая, что «наиболее точек соприкосновения» она «имеет с партией к.-д., партией левого центра», но требует большего, поскольку в рабочем вопросе «сближается с с.-д.», хотя и высказывается «против всяких диктатур». Признавая, что «крайние партии... исключительно на своих плечах вынесли всю тяжесть отчаянной борьбы с рухнувшим ныне полицейско-приказным режимом», «свободомыслящие», однако, не согласны передать власть в их руки и, отвергая лозунг демократической республики, высказываются за учредительное собрание на основе всеобщего избирательного права. С открытием Думы и принятием ответного на декларацию правительства думского «адреса», в Петербурге собирается ряд митингов и, в том числе, огромный митинг протеста (5 мая в доме гр. Паниной) против к.-д. тактики, как руководящей в Думе партии, причем раздаются голоса об «измене» партии обетам, данным ею во время избирательной кампании. Нетрудно видеть, однако, что все указанные выше попытки политических группировок «левее» к.-д., не приведшие к каким-либо положительным   результатам в силу своей эфемерности, отличались той же половинчатостью и шаткостью своих позиций между либерально-буржуазным и революционно-социалистическим лагерем. Отсюда это влеченье в сторону к.-д. и реверансы с многочисленными оговорками в сторону «крайних» партий. В этом сказывалась, столь же характерная и для мелкобуржуазной демократии, ее неустойчивость и последовательная «непоследовательность» так называемых «друзей народа».

Приблизительно такое же движение и возня происходили и на правом фланге к.-д. фронта. Здесь также, по мере развертывания революции и обострения социальной борьбы, происходят перегруппировки и фракционное «линяние» с конечными отколами, на почве которых возникает такой же ряд попыток основания партийных групп и группок. На первом месте здесь следует указать на «самостоятельную группу», сорганизовавшуюся вокруг цитадели «умеренного и аккуратного» русский либерализма редакции «Вестника Европы» (К. Арсеньев, Кузьмин-Караваев и др.), одного из наиболее солидных прогрессивных органов печати, группу, назвавшую себя «партией демократических реформ». «Резко отделяясь от крайних левых партий», воззвание партии, решительно осуждая попытки социального «переворота», высказывалось за путь «мирного обновления России», подчеркивая «много точек соприкосновения» своей программы с «левым центром политической армии» (т. е. к -д.). Повторяя, по существу, во многом программу к.-д., партия демократических реформ заявляла себя сторонницей «наследственной конституционной монархии», двух палат, всеобщего избирательного права с оговоркой о прямых выборах, в то же время отвергала принцип автономии и созыв особого учредительного собрания, заменяя его «учредительными функциями» Государственной думы. Что касается боевых рабочего и аграрного вопросов, то в данном случае позиция партии оказывается особенно характерной: высказываясь за сохранение «мелкого и крупного землевладения», авторы программы сопровождают свои пожелания по земельному вопросу, повторяющие в главном требования  к.-д., типическим рефреном «по возможности». Та же оговорка сопутствует и их финансовым тезисам и, особенно, всем пунктам, трактующим о «рабочем законодательстве», где говорится о «возможно большем сокращении рабочего дня» и выставляется ряд ограничений права стачек и условий охраны труда. По существу, главное отличие «партии демократических реформ» от кадетской заключалось в том, что важнейшие отступления ее от программы последней сделаны за счет ее «демократизма».

Близко примыкали к группе «В. Европы» два следующих партийных образования, заявившие себя, приблизительно в то же время, под наименованием «демократического союза конституционалистов» и «умеренно-прогрессивной партии». Общим для этих фактически номинальных «партий» являлся резкий протест против левых партий и усиленное подчеркивание «мирного», «эволюционного пути» в проведении очередных реформ, причем «умеренно-прогрессивная партия» считала необходимым подчеркнуть «сходство» своей программы «с программой к.-д. партии». Обе партии, конечно, обходят молчанием вопрос об учредительном собрании и выдвигают свои монархические симпатии, причем умеренно-прогрессивная партия особо подчеркивает «неприкосновенность верховной власти государя», несмотря на признание «конституционного устройства российского государства», и решительно отвергает принцип автономии. Естественно, что «манифест 17 октября» является в их глазах «драгоценнейшим достоянием русского народа». Что касается рабочего и крестьянского вопроса, то, разумеется, «неумеренные требования крайних радикальных партий» не могут встретить сочувствия этих «умеренно-прогрессивных» кругов, и они или прямо высказываются против 8-ми часового рабочего дня, или решаются говорить лишь о «постепенном» его введении, подчеркивая в то же время, что отчуждение частновладельческих земель должно совершиться «на строгих принципах справедливости»,  по классической «справедливой оценке» к.-д. Но, что особенно характерно для этих «партий», это — требование «освобождения хозяйственной личности» от всякой «опеки» в интересах развития «народного хозяйства» и «отмены всякой зависимости личности от земельной общины» с предоставлением каждому «полного права собственности на выкупаемую землю» (демократический союз конституционалистов), а также защита интересов промышленности «сообразно европейским нормам» против «чрезмерных притязаний» рабочих (умеренно-прогрессивная партия).

Но, быть может, самым ярким выражением отмеченных выше тенденций является «партия мирного обновления», мост от «кадетизма» к «октябризму», наиболее видные представители которой, с одной стороны, явились отщепенцами «Союза 17 октября», как гр. Гейден (см. XIII,  59/60), М. Стахович (см. ХVІІ, прил. 22'),  Д. Шипов (см. XXIII, 731), покинувшие «Союз» после скандального выступления Гучкова в защиту военно-полевых судов, с другой — были выходцами из партии к.-д. (кн. Е. Трубецкой, см., Н. Львов, см. XVII, прил. 13'), солидаризовавшимися теперь в едином лоне с тузами русского капитала — П. Рябушинским, С. Четвериковым и т. п. представителями крупной буржуазии. Воззвание этой партии начиналось протестом против «всякого насилия» и «крайних лозунгов» и объявлением, что «пора разрушительной работы миновала» и наступила эра «мирной культурной деятельности». Высказываясь против «насильственного применения теоретических утопий», партия призывала «оберегать молодые еще побеги гражданской свободы» в виде «манифеста 17 октября», ступив на путь «реальной политики». Объявив, таким образом, революцию законченной, «партия мирного обновления» обнаруживает крайнюю умеренность как в своей политической программе, где мы не найдем упоминания ни о всеобщем избирательном праве, ни об учредительном собрании, ни об автономии, так и по основным вопросам — рабочему и аграрному, где глухо говорится о «сокращении» рабочего дня, «недопустимости забастовок» для целого ряда категорий рабочих и служащих и, наконец, кратко отмечается возможность «отчуждения части государственных и выкупа части земель прочих категорий». Заключительная часть программы завершается «протестом против неправды, обмана и других недопустимых... приемов политической агитации и борьбы». Партия имела и свой орган, издававшийся кн. Е. Трубецким «Московский Еженедельник», сначала выходивший (с марта 1906 г.) в качестве органа, поддерживавшего к.-д. партию, как партию «мирной конституционной борьбы», со второй же половины октября, после вступления в «партию мирного обновления» Трубецкого, объявивший войну левым и всем «подголоскам» их. Не приходится удивляться, что в первой избирательной кампании и «демократический союз конституционалистов» и «партия мирного обновления» опубликовали о своем официальном «соглашения конституционно-монархических партий» в блоке с «Союзом 17 октября», «Всероссийским торгово-промышленным союзом» и «Партией нравов, порядка» (см. ниже).

Все эти факты говорили достаточно красноречиво о том, что, с подъемом волны революции, в среде к.-д. партии и близких ей кругах происходил очевидный сдвиг вправо, в сторону контрреволюционных настроений. Отслоившиеся на правом крыле партии группировки представляли в свою очередь типические промежуточные образования среди разнообразных течений буржуазного либерализма, на этот раз с сильным креном в направлении к октябризму. Это явное поправение к.-д. особенно бросается в глаза при сопоставлении мирнообновленческого «Московского Еженедельника» Е. Трубецкого с изданиями правых к.-д. во главе со Струве, Бердяевым и К^о, «Полярной Звездой», «Свободой и Культурой», которые (после декабристского восстания и опыта I Думы) оспаривали друг у друга лавры в борьбе с революцией и в готовности заключить союз с властью.

Более серьезное значение имели попытки сорганизоваться в самостоятельную партию со стороны групп земского «меньшинства», отколовшегося от того течения, которое — как мы знаем — влилось в к.-д. партию, а также со стороны представителей крупной промышленной буржуазии, особенно тяжело поднимавшейся на борьбу за свои классовые интересы. Лидером на пути организации этого нового объединения, занявшего крайний правый фланг буржуазного «политического фронта», выступил так называемый «Союз 17 октября», «партия последнего правительственного распоряжения», как прозвали ее  оппоненты, получившая свое бытие в силу «высочайшего манифеста» 17 октября 1905 г. и в своем основном ядре сложившаяся из представителей земско-помещичьей дворянской среды, втянувшей в себя затем торгово-промышленные элементы и часть бюрократии. Зародышем этой партии явилась известная нам земская группа так называемых «шиповцев» (Шипов, гр. Гейден, Стахович), выделившаяся на «частном совещании» земцев 6—9 ноября 1904 г. Прежде чем окончательно отделиться от земского большинства, эта группа вела сначала упорную борьбу в своей среде. В качестве представителей социального и политического консерватизма  шиповцы первоначально твердо стояли на почве «исконного» самодержавия. Группой этой, при участии профессора Герье (см.), О. П. Герасимова и др., в апреле 1905 г., в связи с опубликованием рескрипта 19 февраля на имя министра внутренних дел Булыгина, была опубликована особая «записка», где подробно формулировалась политическая платформа «меньшинства». Выяснив «горький опыт» западноевропейского парламентаризма и сославшись на самобытные исторические судьбы русского государства, авторы записки высказались «за живое единство царя с народом» в виде «особого выборного учреждения — государственного земского совета». Отвергая принцип ответственности министров перед народным представительством, они в то же время отвергли и всеобщее избирательное право заменив его системой представительства от органов местного самоуправления, построенных на цензовом начале («К мнению меньшинства частного совещания земских деятелей»). Вместе с тем группа решительно высказалась против постановки социальных вопросов (аграрного и рабочего) в программу дня. Но под влиянием событий революционного 1905 г., а затем и обнародования манифеста 17 октября, шиповцам пришлось не только пойти на целый ряд уступок, но и превратиться в конституционалистов поневоле, приняв «манифест» в качестве обязательной для себя платформы вопреки своим славянофильским симпатиям. С этого момента они и превращаются в «октябристов». Конституционалисты «по высочайшему повелению», напуганные аграрным движением и всеобщей забастовкой, они занимают открыто контрреволюционную позицию и в этом встречают поддержку со стороны торгово-промышленной буржуазии, охваченной, под влиянием бурных октябрьских событий, не менее сильной тревогой. Это общее настроение земско-дворянской партии аграриев и партии крупного торгового и промышленного капитала особенно ярко себя заявило на последнем общеземском съезде в ноябре 1905 г., собравшемся под знаком общей паники. На этом съезде, в качестве учредителя и лидера «Союза 17 октября», с грубой откровенностью «аршинника», выступил А. И. Гучков (см. XVII, прил. 59'), заявивший об образовании «отдельной группы для поддержки правительства, стоящей на почве манифеста 17 октября». Съезд отверг требование учредительного собрания, заменив его «учредительными функциями» Государственной думы. Консерваторы настояли на посылке депутации к Витте, чтобы «подать руку помощи правительству», которое, однако, не приняло этой руки. Речи из рядов консервативного блока (кн. Волконский, Гучков, Кучеров и др.) звучали на съезде теперь явно агрессивно  по адресу «левых». Гучков открыто защищал «военное положение» и категорически заявил: «мы руки крайним партиям, конечно, не подадим». От этой же группы исходила и попытка ограничить требование «амнистии» так, чтобы под нее нельзя было подвести участников аграрных волнений и движений, сопровождавшихся насилиями. При таких обстоятельствах произошло окончательное образование «Союза 17 октября», выпустившего от имени своих столичных центральных комитетов свое «воззвание» 11—14 ноября 1905 г. Воззвание приветствует «величайший переворот», совершенный царским манифестом «в судьбах нашего отечества». Приветствуя «мирное обновление страны... законным путем» и осуждая решительно путь «революционных потрясений», воззвание «призывает всех к единению для создания сильной и авторитетной власти». В своих программных требованиях октябристы, прежде всего, развертывают знамя национализма, провозглашая начало «единства и нераздельности» России и отвергая «идею федерализма», чуждую русскому государству, делая исключение лишь для Финляндии. Подчеркивая далее «монархическое начало» русской конституции, воззвание отмечает «надклассовый характер» царской власти и попутно высказывается в пользу «общего избирательного права», без каких-либо дальнейших определений, рабски придерживаясь формулы высочайшего манифеста. На этом основании октябристы отвергают и требование учредительного собрания. Что касается аграрных мероприятий, то программа октябристов допускает лишь «в случаях государственной важности» возможность «отчуждения части частновладельческих земель на справедливых условиях вознаграждения». В отделе «рабочий вопрос» программа носит характер чистой отговорки, подчеркивая, что вопрос этот не может быть решен «без поддержки промышленности», но что «просвещенное промышленное государство», конечно, может сделать кое-что «для постепенного осуществления страхования рабочих» и «к ограничению рабочего времени для женщин и детей». Само собой разумеется, что программа не против «экономической борьбы» при наличии профессиональных союзов и мирных стачек, которые, однако, допускаются далеко не во всех производствах. Таковы наиболее характерные пункты воззвания, подписанного гр. Гейденом, Шиповым, Гучковым, Стаховичем, Родзянко (см.), Четвериковым, Крестовниковым, Хомяковым (см. XVII, прил. 50') и братом П. А. Столыпина, А. А. Столыпиным, нововременским публицистом, требовавшим «беспощадного истребления» забастовщиков и участников аграрных «бунтов». Естественно, что октябристы с особенным ожесточением вступили в борьбу с к.-д., перетянуть которых на свою сторону им не удалось. Октябристы не могут простить показного «радикализма» к.-д. партии, которая преследует «общие цели с с.-д. партией» и таким образом предает дело буржуазии. Они настойчиво разоблачают поэтому «демагогию» к.-д., их «утопии» и «политическое доктринерство» с тайными замыслами утверждения «господства одной партии над государством». Проводя резкую демаркационную черту между собой и социалистическими партиями, с которыми у них нет общего языка, октябристы обвиняют и к.-д. в революционных замыслах за то, что они «недостаточно резко отмежевываются от крайних партий». Себя октябристы причисляют при этом к центру, относя к той же группе партии «торгово-промышленную», «правового порядка», «прогрессивно-экономическую» и др. Устами идеолога своей партии Петрово-Соловово «Союз» объявил себя «партией конституционной, демократической, мирной и монархической» и пояснил, что между ним и «политическими партиями, стоящими справа» от него, как «Союз русских людей», «нет разногласий, а между теми, которые стоят слева» от него, «разногласия эти не имеют принципиального характера». Таким образом, октябристы сделали попытку сесть между двух стульев: между «союзом русского народа», черносотенцами, с одной стороны, и к.-д. партией — с другой. Однако, истинное лицо их определяется тем внутренним блоком, какой, в конце концов, образовался через слияние «шиповцев» с «гучковцами», консерваторов-аграриев с консерваторами крупной торгово-промышленной буржуазии.

Выступление этой последней на арену политической борьбы совершилось позднее прочих буржуазных групп, в стороне от либеральных помещиков и средней городской буржуазии, солидаризовавшейся с капитализировавшимися аграриями.  До конца 90-х гг., как мы знаем, крупная буржуазия сохраняла свой аполитизм, увлеченная укреплением своих экономических позиций, поощряемая к тому призывом Витте: «обогащайтесь!». «Создание крепкой национальной промышленности», при покровительственной поддержке самодержавного правительства, задача, которой были посвящены все силы русского капитализма в данном периоде, делали его политически бесправным. Однако, эти тесные экономические связи российского капитализма с самодержавной империей вовсе не говорили о его фактической слабости. Напротив, именно на этом этапе своего утверждения крупная буржуазия прочно закрепила за собой свои «правительственные» функции. Не довольствуясь прежней скромной ролью «сведущих людей» при правящей бюрократии, представители торгово-промышленного капитала добились решающего голоса в правительстве по всем вопросам, касающимся их непосредственных интересов. Вместо привлекаемых ранее, по призыву министерств, «экспертов», теперь выборные от торгово-промышленного класса, на правах постоянных членов, входят в целый ряд правительственных учреждений (16 центральных и 12 местных), начиная от Государственного совета и Совета государственного банка и кончая «присутствиями казенных палат». И голос капитала твердо и авторитетно разлается перед лицом властей. Верноподданные «всенижайшие» недавние «ходатайства» облекаются в форму «резолюций», которые со съездов представителей торговли и промышленности переносятся в собрания «присутствий», «советы» официальных учреждений. Так налаживается мирное сотрудничество капитала с самодержавной бюрократией. Однако, к началу нового столетия эта налаженная было «гармония» начинает расстраиваться, по мере того как встает грозный призрак «рабочего вопроса». Попытки правительства отвлечь рабочее движение с пути политики на путь профессионализма, его рабочее законодательство и, наконец, провокационная зубатовская политика приводят не только к ссоре промышленников с правительством, но и дают решительный толчок к классовой организации крупной буржуазии, что неизбежно выводят ее на путь политической борьбы и политического самоопределения. «9-ое января» в данном направлении сыграло определяющую роль, подвигнув фабрикантов на первое открытое выступление против правительства. Возмущенные «рабочей политикой» последнего и попыткой министра финансов (в речи 24 января) свалить вину за «кровавое воскресенье» на промышленников, московские и петербургские заводчики ответили формальным обвинением правительства, подчеркивая, что события 9 января носили политический, а не экономический характер и были направлены против правительственного режима. Заявление московских фабрикантов заканчивалось при этом общим указанием на необходимость «глубоких реформ общегосударственного характера». Петербургские промышленники высказались еще более резко против «правящей бюрократии, наложившей запреты и оковы на печать, слово, мысль», причем в заключение они даже заявили, что «рабочие, как и все русское общество, настолько уже политически созрели, что им, как и всему русскому обществу, в интересах промышленного роста империи, должны быть дарованы политические права и свободные учреждения». Таким образом, крупная буржуазия приобщалась к общему «бунту». Промышленники не преминули, конечно, при этом пожаловаться на стесненное положение отечественной индустрии благодаря «узости» крестьянского рынка, бедности народа, сокращению казенных заказов, неравенству сословий (пережиткам крепостничества) и т. п., приходя, в конце концов, к необходимости утверждения «свободно развивающейся народной жизни». При таких условиях состоялся первый политический дебют российского капитала. Правда, вступая в общее движение, торгово-промышленная буржуазия оказалась в его хвосте, не решившись последовать за средней городской буржуазией, но все же, в момент всеобщего подъема, она равнялась по общебуржуазному фронту. Уже на всероссийском совещании промышленников в Москве 10—11 марта 1905 г., после обнародования «рескрипта» 18 февраля, члены съезда высказываются решительно за то, что «все внимание должно быть отдано кардинальному вопросу представительного правления» и избирательной системе, причем «прочие вопросы могут быть отложены». Последней оговоркой фабриканты снимали с очереди «рабочий вопрос», к обсуждению которого после 9 января поспешило приступить правительство, создавшее специальную для того «комиссию Коковцова» и начавшее в министерстве финансов срочно разрабатывать проект рабочего законодательства. Заняв оппозиционное положение в отношении правительства, промышленники 18 мая объявили ему бойкот, отказавшись войти в комиссию Коковцова до «осуществления реформы, возвещенной рескриптом 18 февраля», как заявил в том же смысле и «Совет съездов горнопромышленников» юга России.

В том же майском совещании бюро мартовского съезда фабриканты в особой «записке» подвергли резкой критике правительственный избирательный закон, подчеркивая отстранение в нем от участия в выборах «организованного и сознательного в политическом отношении класса (!) фабрикантов и рабочих». Записка высказывается за «рабочую курию». В свою очередь июньский съезд биржевиков Поволжья заявил, что «мы можем платить налоги лишь тогда, когда сами будем участвовать в обсуждении их». Таким образом, промышленная фронда быстро нарастала, стремясь путем снятия с очереди рабочего вопроса солидаризироваться на почве политических требований с рабочими, в качестве единого «класса», хотя никакой еще ясной политической программы они не выставили. Однако, неорганизованность торгово-промышленных сил продолжала стоять на пути всех выступлений крупной буржуазии. Близость избирательной кампании настойчиво подсказывала мысль о необходимости создания собственной политической партии, а организованная мощная борьба рабочего класса вызывала стремление со стороны капиталистов противопоставить ему свою классовую сплоченность. Если в 1903 г. министерству финансов приходилось по собственной инициативе призывать представителей капитала, в лице биржевых комитетов, к объединению, то теперь — с чувством самоудовлетворения — эти представители заявляли, что «в настоящее время должно быть окончательно оставлено представление о промышленнике, как о косном и ретроградном элементе русского общества». Наступил период (с начала 1905 г. до октября) открытых политических выступлений русского капитала. 4 июля 1905 г. собрался, наконец, съезд представителей торгово-промышленного мира в целях организации политической партии. На съезде этом повторилась история ноябрьского земского совещания, и дело объединения началось с раскола. Образовалось «большинство» и «меньшинство»: большинство промышленников, высказавшихся за законодательную Государственную думу, и меньшинство купечества — за совещательную Думу, образовавшее так называемую «найденовскую» (биржевую) группу, хотя и в том и другом случае были «перебежчики». Разногласия между сторонами настолько обострились, что в августе «левое» большинство, возглавляемое П. Рябушинским, в особом совещании постановило принять все меры, чтобы не пустить «найденовцев» в Государственную думу. Таким образом, первый опыт партийного строительства оказался неудачным. В течение октября—ноября почти одновременно в Москве возникает несколько политических партий, весьма, впрочем, недолговечных, которые затем и вливаются в большей своей части в «Союз 17 октября». Так, среди петербургских фабрикантов «СПБ Общества для содействия фабрично-заводской промышленности» 13 октября образовалась так называемая прогрессивно-экономическая партия», выпустившая «воззвание» и свою программу. Примыкая к «конституционно-монархическим» партиям и опираясь на «царский манифест 17 октября», прогрессивно-экономическая партия резко высказывается против «крайних партий, которыми поддерживается смута в России» и проповедуются «мечты... о каком-то «пролетарском» государстве», и призывает избирателей проводить в Думу людей «практического дела... представителей торговли, промышленности, ремесел... и вообще всякого производительного труда». В изложении своей программы партия обнаруживает большую умеренность и недоговоренность, высказывается против прямого голосования, автономии, усиленно подчеркивая в то же время начало «единства России». Переходя к аграрному вопросу, авторы программы выдвигают требования «свободного перехода от общинного землевладения» к личному «в целях распространения мелкого хуторского хозяйства» и «в тех же целях» признают желательным «увеличение площади землепользования» без каких-либо дальнейших пояснений. Еще более скромны их высказывания по рабочему вопросу, признавая возможным ограничение рабочего времени лишь «для женщин и детей» и притом только «в особо вредных производствах». Но зато они решительно требуют «таможенного покровительства для отечественной промышленности», чтобы «казенное хозяйство» и оборона страны «опирались исключительно на отечественную земледельческую, кустарную и фабрично-заводскую промышленность», причем «казна» должна быть совершенно устранена от «конкуренции» с частными предприятиями! В особом «воззвании к людям труда» прогрессивно-экономическая партия призывает, их на «борьбу» с «крайними партиями», отвергая и их лозунг бойкота Думы. В том же, приблизительно, духе высказывается, хотя и не так многоречиво, и программа «бюро московского съезда представителей промышленности и торговли», обнародованная в октябре 1905 г. в качестве декларации «прогрессивно-промышленной» партии. Те же столыпинские тенденции — в аграрном вопросе и та же неопределенность формулировок основных пунктов программы — в рабочем вопросе, с характерным на этот раз «определением продолжительности рабочего дня и других условий труда... по взаимному соглашению предпринимателей и рабочих».

Но наибольший интерес представляли возникшие в ноябре месяце «торгово-промышленная партия» (12 ноября), объединившая в себе весь цвет московских тузов капитала (Крестовников, Рябушинские, Бахрушин, Коншин, Морозовы, Коновалов, Кноп и др.), и «Всероссийский торгово-промышленный союз» (11 ноября), учрежденный Петербургскими торгово-промышленными кругами. Московские промышленники в панике объявляют, что «страна гибнет от смуты» под ударами «необычайной силы» горсти «крайних социалистических и революционных партий». «Необходимо быстро» — говорят они — «образовать мощную партию для содействия правительственной власти» и проведения в Думу «лиц торгово-промышленных сословий», которые смогут «отстаивать интересы торговли и промышленности». В подробном «дополнении» к программе торгово-промышленная партия спешит точно указать, с какими партиями она «сойтись никак не может». Конечно, на первом месте в этом перечне стоят «партии с.-д. и социал-революционеров», вообще стремящиеся «к низвержению царской власти» и «всякой собственности», затем все те, кто «говорит о созыве Учредительного собрания», стоит за «расчленение России», кто «сулит рабочим 8-ми часовый рабочий день», требует «понижения таможенных пошлин» и таким, образом подрывает «развитие и процветание промышленности и торговли». Поэтому партия обращается со своим призывом к «предпринимателям и хозяевам», к лицам «доверенным, служащим, приказчикам, мастеровым и рабочим», заинтересованным в успехах капитала. В пространном «втором дополнении» к своей программе московские магнаты капитала обрушивают на голову «крайних партий» громы и молнии и вопят о «спасении отечества» из тисков «анархии», призывая на борьбу со «смутой» как правительство, так и всех «истинно русских людей». Развивая подробно основные пункты своей программы, они главное ударение делают на установление «определенных   границ» всякого рода «свобод» в ограждение от возможных «злоупотреблений» ими. В своей экономии, программе они высказываются против отчуждения частновладельческих земель и решение аграрного вопроса возлагают на Крестьянский банк и ликвидацию общин. Решение рабочего вопроса рекомендуется направить по пути и примеру «более развитых промышленности стран», допуская «мирную борьбу» рабочих за свои интересы «путем договорных отношений с нанимателями», а также и стачек «в крайних случаях». Конечно, ни о всеобщем избирательном праве, ни об учредительном собрании в программе нет и речи, поскольку лозунгом партии является «созидательная деятельность Государственной думы». Защищая «единство и целость» Российская торгово-промышленная партия не только отвергает всякие «автономии», но и в сфере местного самоуправления, высказываясь против засилия дворянства в земстве, отстаивает «цензовое» представительство. Таким образом, московский промышленный центр с полной откровенностью обнажил свои классовые и контрреволюционные тенденции.

Совершенно иначе повел себя «Всероссийский торгово-промышленный союз», сорганизовавшийся в Петербурге одновременно с московским. В своем воззвании и программе «Союз» предпочел вовсе умолчать о своем отношении к другим партиям и «смуте» вообще и, в качестве единственной партии, совершенно игнорировал при изложении своего credo как аграрный, так и рабочий вопрос. Но зато с тем большей энергией и подробностями он развил программу своих «классовых нужд и потребностей», подчеркивая при этом «экономическое содружество торгово-промышленных классов и их служащих в целях развития отечественной торговли и промышленности». Призывая деятелей последних образовать «мощный союз на почве совместной защиты и представительства их классовых интересов», «Союз» в дальнейшем говорит исключительно об интересах «хозяев», позабыв совершенно о «служащих». Выставив характерное для всей промышленной группы требование «единой неделимой империи» как залог «внешнего и внутреннего могущества страны», Всероссийский торгово-промышленный союз провозглашал своим идеалом конституционную монархию с кабинетом министров, «обязательно опирающимся на большинство Государственной думы». Оставляя открытым вопрос о всеобщем избирательном праве и отвергая всякую мысль об учредительном собрании, «Союз» тем самым исчерпал свою «политическую» программу с тем, чтобы в подробной «объяснительной записке» детально заявить о главных своих требованиях. Вся эта «записка» наполнена жалобами на крайние стеснения промышленности со стороны государства, «гнетуще-фискальный характер обложения», бюрократический способ выработки ставок таможенных тарифов, неправильности при взимании подоходного налога, односторонность (дворянской) кредитной политики, вред «предпринимательской деятельности государства» и, наконец, разорительность торгового договора с Германией. В особом обращении к избирателям временный совет «Союза», повторяя еще раз свои политические требования, с особенной настойчивостью останавливается на «дворянских привилегиях», высказываясь за полное уравнение в правах всех граждан «свободного государства». Отмеченные выше особенности программы «Союза», поражающие в ее основной части крайним убожеством, объяснялись самым составом партии, в противоположность московским «мильонщикам» образовавшейся из представителей, главным образом, петербургского «Гостиного двора», т. е. средне-промышленных элементов.

Однако, несмотря на все указанные отличия, основные тенденции торгово-промышленного фронта в его целом были одни и те же — равнение направо: ориентация на правительство и страх перед революцией. Недаром один из видных представителей Всероссийского торгово-промышленного союза заявил в его собрании: «от всего освободительного движения мы видели только скверную литературу, залитую красной краской», и ничего не получили, кроме «колоссальных убытков». Поэтому «Союз» поспешил отмежеваться от слишком «левых» для него к.-д. «Для промышленности и торговли (заявил тот же оратор) в партии к.-д. делать нечего. Это не партия, а сбродный блок». В этом смысле торгово-промышленным сферам гораздо ближе оказалась возникшая в середине октября 1905 г. так называемая «партия правового порядка», представлявшая попытку объединения  петербургской «октябристской» бюрократии, солидаризовавшейся в формальном блоке (24 декабря 1905 г.) с «Союзом 17 октября» и «Торгово-промышленной партией». Эта «конституционная партия», по своей программе, не случайно как бы повторяла основные положения партийной программы торгово-промышленной буржуазии. В противовес «к.-д. и с.-д. партиям» партия «Трех покоев» в первую очередь выдвигала требование «единства и неделимости» как боевой лозунг нарождающегося национализма. Полемизируя с сентябрьским земским съездом, «воззвание» партии правового порядка «безусловно отвергло» идею автономии и федерации во имя «сильной государственной власти». Принимая затем в своей экономической программе требование «дополнительного наделения крестьян землей», воззвание высказывается за «всемерное содействие» ликвидации общин, владения и «принципа опеки» над крестьянами. Что касается рабочего вопроса, то партия стоит здесь на той же точке зрения «содружества» и солидарности интересов труда и капитала, полагая, что путем «лучшего устройства» быта рабочих нетрудно будет «упрочить за родной промышленностью бодрую дружину двигателей ее, довольных настоящим и спокойных за себя и за свою семью в будущем». В заключение воззвание настаивает на неотложных мерах к поднятию боеспособности и «нравственного духа» армии. Нетрудно усмотреть, что партия правового порядка — при таких условиях — являлась как бы тем мостом, который перекидывался из лагеря буржуазии к родным берегам «обновленной», но не добитой старой власти. Таким образом, подготовлялся «третьеиюньский» блок Столыпина с контрреволюционной буржуазией под «стягом» манифеста 17 октября.

Как мы видели выше, дни либеральных дерзаний российского капитализма оказались недолгими. Удовольствовавшись «куцей конституцией», удовлетворенная столыпинской аграрной реформой, российская буржуазия, под угрозой социальной революции, поспешила заключить компромисс с самодержавием, с тем, чтобы перейти в наступление как на политическом, так и на экономическом фронте против «смуты» и, особенно, своего главного врага — революционного пролетариата. Этот момент и был отмечен, с одной стороны, основанием московского «Союза фабрикантов для борьбы с экономическими забастовками» и «Всероссийского совета съездов представителей промышленности и торговли», учрежденного для «выяснения отношений между трудом и капиталом... и защиты интересов всей промышленности и торговли» (апрель—август 1906 г.), и с другой — объединением в «Союзе 17 октября» всех партий аграрной и торгово-промышленной буржуазии.

По мере того как развертывалась революция, сопровождавшаяся попыткой явочного введения 8-час. рабочего дня и, наконец, декабрьским вооруженным восстанием в Москве, дело организации единого фронта буржуазии, хотя и с большим запозданием, подвигалось медленным темпом. 24 декабря 1905 г. было обнародовано от «Соединенного комитета конституционных партий» объявление о состоявшемся «соглашении» между «конституционно-монархическими партиями, объединившимися на началах манифеста 17 октября». Соглашение это подписали: «Союз 17 октября», «Прогрессивно-экономическая партия», «Партия правового порядка», «Всероссийский торгово-промышленный союз», «Демократический союз конституционалистов», «Партия мирного обновления» и «Лига скорейшего созыва народных представителей». По существу, этим актом было санкционировано слияние в один политический «союз», или партию организованных групп аграрной и промышленной буржуазии, «капиталистического помещика, фабриканта и купца, во имя единства интересов сельского хозяйства и промышленности».

Перед лицом «общего врага» пресса крупной буржуазии («Голос Москвы». «Промышленность и Торговля») на все лады доказывала, что «в конце концов между правильно понимаемыми интересами сельского хозяйства и промышленности нет противоречий». «Ведь ясно, — пояснял при этом «Голос Москвы» — что сама по себе буржуазия недостаточно сильна». Эти настроения сказались с полной определенностью уже на 1-ом съезде обновленного «Союза 17 октября», собравшемся 8—12 февраля 1906 г. Осудив «напрасную жестокость» карательных экспедиций правительства, съезд вместе с тем признал, что «исключительные случаи требуют, конечно, исключительных мер; на революционные насилия, на вооруженные восстания правительство обязано ответить энергичным подавлением». При этом один из делегатов съезда, в пылу откровенности, прямо заявил: «я решительно против отмены немедленной чрезвычайной охраны. Мы, Союз 17 октября, только и могли начать говорить по осуществлении чрезвычайной охраны. Без охраны нам трудно будет просуществовать, как значительной партии»! На эту точку зрения теперь встали и Четвериков и Рябушинский, которые еще недавно (в августе) стояли за бойкот выборов, финансовую блокаду правительства и т. п. меры. Затушевывая аграрный и рабочий вопросы, съезд с тем большим акцентом подчеркнул свои националистические тенденции, подняв вопрос о «национальных куриях» для окраин в избирательной кампании. Разработанная съездом «программа» вносила целый ряд изменений в первоначальные декларации-«воззвания» партии (об избирательном праве, аграрном и рабочем вопросах) в смысле сдвига вправо. Этот сдвиг, помимо страха перед «анархией», являлся последствием вступления в «Союз» торгово-промышленной буржуазии. В период от конца октября и до декабрьского восстания включительно торгово-промышленные элементы резко переходят к активной борьбе с революцией в союзе с возрожденным самодержавием. Правда, на февральском съезде октябристов у них еще нет полной уверенности в том, что правительственная реакция не захлестнет и их самих, и съезд настаивает на скорейшем созыве Государственной думы. Однако, это последнее требование для самих октябристов прозвучало без всяких положительных результатов. Выступив со своей партийной организацией с крайним запозданием, не имея никаких связей с широкими массами и оказавшись на самом правом фланге общего движения в момент наивысшего подъема революции, октябристы должны были оказаться за пределами избирательных возможностей, оттесненные к.-д. партией, очутившейся в положении почти единственной оппозиционной партии, открыто выступившей на выборах в качестве претендента на «парламентские» скамьи. Непризнанные в качестве думской «партии», октябристы, естественно, были склонны не признавать «кадетской» Думы. По крайней мере, торгово-промышленные кадры «Союза 17 октября» открыто высказывают свое  скептическое и даже отрицательное отношение к Государственной думе и, разочаровавшись в «политике», переходят на фронт экономической борьбы, опираясь на свои профессиональные предпринимательские организации («съезды», «союзы работодателей»), как прямое орудие в борьбе с рабочими, противостоя как класс классу. Но эта перемена тактики вовсе не означала действительного отказа крупной буржуазии от вмешательства в политику.. Промышленники просто предпочли вернуться на привычные пути прямого воздействия на правительство через его бюрократические органы. «Считая, что голос промышленности должен быть руководящим началом при разработке всех законопроектов, затрагивающих ее интересы», они сумели создать таким путем свое «преддумье», где келейным образом обрабатывались думские и правительственные законодательные «предположения» и проекты. На внедумской работе пришлось сосредоточить свое внимание и «Союзу 17 октября», ориентируя ее на правительство. Особенно демонстративный курс в этом смысле был взят Гучковым, выступившим в сентябре месяце 1906 г. на защиту военно-полевых судов. Сенсационная декларация Гучкова вызвала, как мы знаем, раскол в партии, но, за выходом группы «мирнообновленцев», не изменила ее общего курса, явно направленного в русло столыпинской политики. Естественно, что при таких условиях «Союз» чем далее, тем все резче отмежевывался от оппозиционных партий (начиная с к.-д) и обнаруживал явный наклон в сторону правых партий. В собрании членов петербургского отдела Гучков 5 ноября уже прямо заявил, что «когда начнется штурм на прерогативы монархической власти, мы будем союзниками монархистов», несмотря на их отрицание манифеста 17 октября. А с опубликованием аграрного «закона 9 ноября», «Союз» октябристов вынес постановление об аннулировании своей аграрной программы и замене ее столыпинским законом.

Этот резкий поворот «Союза» в сторону контрреволюции вполне отвечал такому же повороту в земской среде, на которую главным образом опирались октябристы. В этот именно период реакции от земских собраний летели многочисленные телеграммы с приветствием Столыпину и протестами против «анархии». И именно из этой среды, через землевладельческую курию, октябристы, главным образом, сумели провести своих депутатов во 2-ю Государственную думу, где, впрочем, им не удалось сыграть сколько-нибудь заметной роли. Колеблясь все время между к.-д. и правым флангом, пытаясь оторвать первых от «левого» блока, октябристы, в конце концов, скатились в лоно «Союза русский народа», заключив формальное соглашение с правыми партиями в качестве двух соседских думских «фракций». Второй (майский) съезд октябристов при таких настроениях уже решительно пошел по пути ликвидации своих прежних программных «грехов», отвергнув свою прежнюю аграрную программу, парламентаризм, автономию Польши и высказав решительное осуждение политическим убийствам. Последней точкой над «и» в процессе окончательного самоопределения октябризма было открытое признание «переворота 3-го июня» (см. ниже), когда орган партии прямо объявил; «революция не совместима с конституцией». Таким образом совершился окончательный переход «Союза 17 октября» в лагерь столыпинского правительства, переход, превративший «Союз» в правительственную партию. «3-е июня» закрепило союз октябристов с правящей бюрократией и правыми партиями, т. е. представителями черносотенной реакции, теснейшим образом связанной в своем происхождении и развитии с руководителями «верховной» политики, попутно с которой ниже мы и рассмотрим деятельность «русских людей».

Для подавляющего большинства партий их образование произошло уже в самый решающий момент революции или даже после него. При этом со всей яркостью сказалась политическая незрелость русской буржуазии, как либерального, так и демократического лагерей. «Неготовая к борьбе», она в большинстве своем металась в тисках массового движения, вознесенная на гребне революционного потока на такую высоту, которая оказалась ей не по силам и не по призванию. Боящаяся всякого самостоятельного движения трудовых масс и взирающая на эти массы как на «пушечное мясо революции», за счет коего она не прочь была получить в свои руки политическую власть, российская буржуазия, распыленная на бесконечное число всяких групп, то меняющих свои «программы», то лопающихся как мыльные пузыри, в конце концов, оказалась в своей оппозиции беспочвенной и, почти без борьбы, сдала свои «революционные» позиции.

Оппозиционно-революционное движение, как мы видели, было прежде всего направлено против помещичье-крепостнического государства и в первую очередь против его политической системы, выродившейся в слепое и грубое насилие. «Долой самодержавие!» — таков был лозунг, объединивший на короткий срок всю страну. Правительство оказалось окруженным со всех сторон врагами, на него сыпались удар за ударом, революционное движение быстро нарастало. Спасая свои позиции, власти приходилось то от обороны переходить в наступление, то идти на вынужденные уступки с тем, чтобы при первой же возможности от них отказаться. В течение всего периода подготовки и развертывания революции 1905 г., красной нитью проходит через всю политику царского правительства двуличная игра в «манифесты» с заведомо лживыми посулами и квазиконституционными «незыблемыми остовами гражданской свободы», игра, сопутствуемая кровавой оргией казней и карательных экспедиций. По своему существу, эта политика государственной власти при всех ее маневрах, и тогда, когда она октроировала всякие «свободы», заверяя об «искренности и прямоте» своих намерений, оставалась неизменно злостно реакционной и агрессивно контрреволюционной. В то время как одной рукой подписывались «высочайшие манифесты» во имя «блага народного», другая продолжала направлять аппарат управления по пути утверждения «незыблемых основ» безответственного и насильнического режима и «существа самодержавной власти». Все меры царского правительства, и тогда, когда оно наступало, и тогда, когда оно отступало, была лишь различными способами борьбы —беспощадной и зверской, прикровенной или вызывающей — с «неслыханной смутой», ради «искоренения в земле нашей крамолы», как открыто заявляли об этом манифесты, рескрипты и т. п. промульгации правительства, дебютировавшего исторической декларацией о «бессмысленных мечтаниях» и оставшегося верным ей до последних своих дней. Таков был курс политики придворной камарильи, сплотившейся вокруг Николая II и выродившейся, в конце концов, в черносотенную шайку «обезумевших реакционеров», по признанию одного из представителей тех же руководящих сфер (Витте).

Поворотным моментом, определяющим резкий сдвиг правительства в сторону систематической борьбы со «смутой», может быть поставлен рубеж 1901—1902 гг., время — как мы знаем — начала промышленного кризиса, бурного подъема аграрного и рабочего движения, студенческих демонстраций и широкого общественного оппозиционного протеста. Под лозунгом открытой борьбы с «крамолой» и прошли годы управления двух министров внутренних дел — Д. С. Сипягина (1899—1902, см.), убитого социал-революционером Балмашовым 2 апреля, и В. К. Плеве (1902—1904), убитого 15 июля социал-революционером Сазоновым. Это была единая линия реакции, наиболее ярко и принципиально проводимая Плеве (см. XXXII, 340/42), который поставил себе как главную задачу: «побороть главный недуг современной общественной жизни — конституционную смуту». Плеве, довел политику полицейско-бюрократического абсолютизма до высшей точки организованного правительственного террора, пав, как и его предшественник, жертвой ответных ударов из революционного лагеря. Эта плевенская эра контрнаступления реакции знаменовала собой объявление войны всей стране. Наступление было открыто, так сказать, сразу на всех фронтах и преследовало троякую цель: с одной стороны — устрашения и разгрома активных сил революционного движения, с другой — разъединения сил противника путем провокации и мероприятий в духе «народной политики» и, с третьей стороны — отвлечения внимания и сил страны от вопросов внутренней к вопросам внешней политики.

Наиболее простой задачей представлялась борьба с «обществом» и его оппозиционными выступлениями. Был пущен в ход более или менее обычный арсенал репрессивных мероприятий против студенчества, печати, интеллигенции, земств. После неудачной попытки, под видом «сердечного попечения» об учащейся молодежи, ввести студенческое движение в рамки узкого «академизма», попытки, лишь обострившей последнее и окончательно способствовавшей его переходу на политические рельсы, Ванновский (см.) был заменен на посту министра народного просвещения Зенгером (10 апреля 1902 г.), провозгласившим «духовно-нравственное воспитание» молодежи лучшим средством против революционной заразы, в то время как Плеве повел энергическую борьбу со студенчеством испытанными полицейскими приемами. Вместе с тем начались преследования всякого рода общественных оппозиционных выступлений, в декабре 1903 г. последовало общее запрещение банкетов, а затем началась кампания политических процессов (процесс Гершуни, о пропаганде в войсках и др.), сопровождавшаяся избиениями политических заключенных и каторжными приговорами и казнями. Но особое внимание было обращено на земские либеральные круги и демократию «третьего элемента». После курской речи Николая II (29 августа 1902 г.) земцам, в которой он рекомендовал им заниматься «хозяйством», а не политикой, и неудачной попытки самого Плеве сговориться с земскими деятелями, когда за отказ от конституционных требований он обещал им расширение их «местных» полномочий, последовала целая полоса ожесточенных гонений как на отдельные земства (вятское, московское, тверское, новгородское) в порядке общей ревизии, так и против целого ряда земских работников (аресты, высылки), причем в видах усиления административной власти на местах была организована особая комиссия «по преобразованию губернских учреждений». Впрочем, и не прибегая к каким-либо специальным «преобразованиям» в данной области, Плеве сумел создать на местах соответствующую атмосферу, откровенно разъяснив губернским властям, что, не вменяя в преступление «превышения власти» с их стороны, «он не потерпит бездействия ее». Его пребывание у власти было ознаменовано фактом зверских еврейских погромов (в Кишиневе, 6—7 апреля, в Гомеле, 29 августа — 1 сентября 1903 г.), явно провоцированных властями и осуществленных при их содействии. Аналогичные инспирации муссировали и начинающееся черносотенное движение с «патриотическими» манифестациями, в которые удалось вовлечь реакционную часть петербургского студенчества, выступившего в день похорон Н. К. Михайловского с монархической демонстрацией (январь 1904 г.). Та же вызывающая провокационная политика Плеве получила свое отражение и в его «окраинной» политике в Финляндии и на Кавказе, где проводниками ее являлись Бобриков (см.) и кн. Г. С. Голицын (см. XXIII, 680).

Именно к этому времени относится разгром армянской церкви, сопровождавшийся конфискацией ее имуществ (см. III, 532/33). Министерство Плеве оказалось настолько «чутко» к малейшим проявлениям общественности, что даже дворянские собрания были взяты им под контроль в смысле тщательного наблюдения за «адресами» и «ходатайствами», обсуждаемыми в названных собраниях.

Более сложной была политика Плеве в вопросах аграрном и рабочем. Здесь репрессии переплетались с попытками «умиротворения» в целях привлечения на сторону правительства отсталых слоев рабочей и крестьянской массы.  Подавляя самым решительным образом и беспощадно, с применением расстрелов толпы, всякое выступление  революционного пролетариата, Плеве в то же время; «чтобы отвлечь рабочих от антиправительственной пропаганды», вступил на путь «полицейского социализма» при посредстве организации «желтых» рабочих союзов (зубатовщина и гапоновщина 1902—1904 гг.; см. 380/81 и 393), с помощью коих его агентам удалось даже втянуть отсталую часть московских рабочих в известную «патриотическую» демонстрацию 19 февраля 1902 г. перед памятником Александра II. Конечно, одновременно с этим заигрыванием с  рабочими, министерством внутренних дел проводился ряд мероприятий по усилению тайного и явного полицейского надзора на фабриках с превращением фабричной инспекции (закон 30 мая 1903 г.) в агентов министерства.

Теми же самыми методами, в тех же целях и с теми же результатами действовал Плеве и в отношении деревни. Принимались самые драконовские меры для подавления аграрного движения военной силой, «зачинщики» предавались суду и несли суровые кары. В 46 губерниях был введен институт сельских стражников (с мая 1903 г.). Началась организованная «ловля» агитаторов. Возбуждение сельского населения официально приписывалось «проискам злонамеренных людей», причем местным властям (земским начальникам, исправникам) и духовенству вменялось в обязанность вести агитацию среди крестьян против «преступной» пропаганды крайних партий и в защиту «священной собственности», в каком смысле Синодом было выпущено даже особое «послание» в поддержку министерства внутренних дел. В тесной связи с этой контрреволюционной и крепостнической политикой стояли работы учрежденной еще при Сипягине (январь 1902 г.) и развившей усиленную деятельность при Плеве особой «Редакционной комиссии» под председательством Стишинского (см. XXIII, 698) по пересмотру законодательства о крестьянах «на почве основных начал Положения 19 февраля 1861 г.». По существу, комиссия эта должна была служить противовесом «Особому совещанию о нуждах сельскохозяйственной промышленности» Витте с его местными комитетами, в которых возобладали либеральные течения. Под очевидным давлением угрозы «социальной революции и анархии», разгоравшейся в деревне,  в комитетах идея «принудительного отчуждения» земли приобретала многочисленных сторонников, отлично сознававших, что «если крестьянам не прирезать земли, то они нас прирежут», как выразился участник одного из местных комитетов. При таких условиях, в то время как в комитетах «Особого совещания» и резюмирующей их пожелания «Записке по крестьянскому вопросу» Витте на первый план была выдвинута мысль о ликвидации в деревне остатков крепостничества (правовой обособленности крестьян, общинных связей, ограничений земельной мобилизации и т. п.), «Комиссия» Стишинского, заядлого крепостника и одного из лидеров «Союза объединенного дворянства», напротив, выдвигала, в качестве краеугольного камня своей программы по крестьянскому вопросу, требование сословного «обособления крестьянского состояния», новых стеснений в пользовании надельными землями, усиленного полицейского надзора и опеки над деревней и охраны ее от развращающего влияния «отбросов городской жизни», т. е. интеллигенции и рабочих. Означенная программа в ее основной части и подучила верховную санкцию в Указе 8 января 1904 г. Таким образом, Плеве недаром вел ожесточенную кампанию не только против «Особого совещания», но и самого Витте, как председателя этого совещания, кампанию, которая и увенчалась «неожиданной» отставкой последнего в качестве министра финансов, последовавшей уже 16 августа 1903 г. с назначением его председателем Комитета министров, т. е. фактическим отстранением от дел на два с лишком года.

Не довольствуясь одними карательными мерами, Плеве делал попытки и в сторону некоторых мероприятий, которые должны были послужить отводным каналом для революционного аграрного движения и повести к «успокоению» деревни. Такой смысл имела, например, последовавшая, передача переселенческого дела из Сибирского комитета в министерство внутренних дел (6 июня 1904 г.) и стремление таким способом регулировать крестьянский вопрос соблазном земельного простора далекой колонии, а также еще ранее (12 марта 1903 г.) произведенная отмена круговой поруки, с которой правительство ничего не теряло, но которая прокламировалась как акт особой милости крестьянам. Само собой разумеется, что подобные жалкие паллиативы ни в какой степени не могли ничего изменить ни в положении, ни в настроениях сельского населения, а непосредственная борьба карательными отрядами с земельным и физическим голодом крестьянства только лишь обостряла классовую борьбу в деревне.

Правительство Плеве и само отлично сознавало, что дело вовсе тут не в «агитаторах» и «злонамеренных людях». Но, не желая уступать в основном вопросе и стоя твердо на позиции защиты интересов поместного дворянства, оно искало более эффективных средств «отвлечения» и нашло такое средство в «маленькой победоносной войне», без которой — по словам Плеве — «революцию удержать невозможно». Но этот расчет оказался такой же битой ставкой, как и «зубатовская» рабочая политика. Как эта последняя привела в итоге к 9 января, так и японская война привела к Цусиме (14 мая 1905 г.), а обе вместе — к революции 1905 г.

Как ни был тверд и прямолинеен реакционный курс политики Плеве, однако уже при нем начинаются первые слабые колебания «сильной» власти в сторону успокоительных посулов. Мы разумеем манифест 26 февраля 1903 г. о «веротерпимости» и «смуте», появившийся в качестве «первой ласточки» грядущей «весны» Святополка-Мирского. Но подобного рода выступления не могли никого обмануть. Реальные плоды политики последовательной и неукоснительной борьбы с революцией — рост стачечной борьбы и аграрного движения, вместе с общим ростом оппозиционного движения, — вынудили правительство принять ряд мер к разрежению слишком сгустившейся атмосферы внутри страны. Во избежание возможной катастрофы на внутреннем фронте, правительство и прибегло к своему обычному приему — «лисьему хвосту». Призванный 26 августа 1904 г. на пост министра внутренних дел кн. П. Д. Святополк-Мирский (см.) поспешил открыть «эру доверия». В целом ряде выступлений — в   речи при приеме 16 сентября чинов министерства, в беседе с представителями русской прессы, при открытии памятника Екатерине II в Вильне — новый министр, в очень общей и неясной форме, с целым рядом оговорок, высказался о своем «искренне благожелательном и искренне доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще», указав при этом на «желание государя предоставить нашим городским и земским учреждениям возможно больший авторитет в решении» местных вопросов. Откровенно сознаваясь, что не имеет «определенной программы», министр ограничился поэтому весьма двусмысленными заявлениями по адресу печати, приглашая ее «содействовать правительству в трудном деле управления». Однако, несмотря на явную убогость высказываний Святополка-Мирского, в либеральном лагере поднялось ликование: «Вестник Европы», «Русские Ведомости» и целый ряд прогрессивных органов печати торжественно объявили: «повеяло весной». Со всех концов России полетели к новому министру приветственные телеграммы, адреса, в которых на все лады говорилось о «доверии», о «светлых лучах надежды» на близкое осуществление назревших коренных реформ. Только одни «Московские Ведомости», в качестве осведомленного органа печати, выразили основательное недоумение по поводу «неосновательного ликования» либералов (как гласила их передовица от 24 сентября), спеша «заверить» их, что говорить о какой-либо «весне» нет никаких оснований. Авторитетная редакция Грингмута (см.), ссылаясь на манифест 26 февраля 1903 г., положенный Святополком-Мирским в основу своей деятельности, подчеркивала (выдавая секрет правительства), что в «этом манифесте говорится о необходимости свято блюсти вековые устои Державы Российской», т. е. о «неприкосновенности самодержавной власти» и о борьбе со «смутой», «посеянной замыслами, враждебными государственному порядку», «увлечениями началами, чуждыми русской жизни». Этот официозный комментарий к официальной программе нового министра весьма откровенно разоблачал подлинный смысл деятельности «просвещенного администратора», промелькнувшего на министерском посту (26 августа 1904 г. — 18 января 1905 г.). Политика отвода глаз, возложенная на Святополка-Мирского, в конце концов, должна была разоблачить сама себя. Миссия — «примирить правительство с обществом» — заранее была обречена на неудачу, так как, если сам министр и верил в возможность ее осуществления, начав с возвращения из ссылки опальных земцев, то рассчитывать на серьезную поддержку в данном направлении со стороны «сфер» не было никаких оснований. Да и сам Святополк-Мирский, выступивший с декларацией о «доверии» и с посулами по адресу земств, должен был сразу начать отступление и, взяв обратно данное было официальное разрешение на созыв общеземского съезда, согласиться лишь на его «частное» осуществление. Это «попустительство», приведшее к ноябрьскому «совещанию земских деятелей» (1904), послужило в действительности не к «примирению», а лишь к новому обострению взаимоотношений между правительством и «обществом». Выступление Святополка-Мирского было запоздалой попыткой, покушением с негодными средствами, на умиротворение страны. Это с очевидностью вытекало уже из доклада, представленного им царю, в котором снова предлагался старый паллиатив — введение выборных представителей от общества в Государственный совет, т. е. воскрешались проекты 60-х и 80-х гг. Но, что особенно характерно: и эта жалкая мера была признана в особом ноябрьском «совещании» сановников, созванном Николаем II, неприемлемой, благодаря заявлениям Победоносцева и Витте, усматривавших в этом мероприятии опасный первый шаг к «конституции». В результате совещания в один и тот же день были опубликованы два акта: «именной высочайший указ» 12 декабря 1904 г., в котором провозглашался ряд административных реформ, и «правительственное сообщение», в котором в весьма резкой форме давалась отповедь на земские заявления и адреса и подчеркивалась еще раз «незыблемость основ нашего государственного строя». «Непременное сохранение незыблемости основных законов империи» с первых же слов провозглашалось и именным высочайшим указом, в котором, в числе «существенных нововведений», предписывалось принять меры «к охранению полной силы закона», вновь давалось обещание «предоставить земским и городским учреждениям возможно широкое участие в заведывании делами местного благоустройства», «ввести должное единство» в организацию судебной части, закрепить «терпимость в делах веры», пересмотреть ограничения в «правах инородцев», устранить «излишние стеснения» печати, принять «меры к обеспечению участи рабочих на фабриках» и привести «законы о крестьянах к объединению с общим законодательством империи».

Такова была эта программа «обещаний», которые могли только вызвать общественное возмущение и в которые менее всего верило само декретировавшее их правительство, полагавшее, однако, кого-то «успокоить» этим своим очередным обманом, истинный смысл которого был как бы подчеркнут «высоко милостивым» царским приемом первой черносотенной депутации «Русского собрания», прокламировавшей «нераздельные святыни православия, самодержавия и народности». Полное ничтожество министерства Святополка-Мирского подчеркивалось еще более бессилием министра внутренних дел предотвратить еврейские погромы, разразившиеся в декабре в Могилеве и Белостоке, и, наконец, кровавые события 9 января, несмотря на прямое обращение к нему и Витте, и общественных деятелей, и столичной интеллигенции. В январе 1905 г., когда, за спиной Святополка-Мирского, на политическом горизонте появилась фигура «диктатора» Д. Ф. Трепова (см.), карьера его была уже решена, и 18 января министерство «доверия» и «весенних» надежд пало. Попытка отыграться на ничего не говорящих «обещаниях» и бумажных отписках «высочайших повелений» решительно провалилась.

Революция уже началась (см. выше революционное движение), и правительство стало изыскивать новые средства, не поспевая за быстро развивающимися событиями на театре военных действий и внутри страны, где все сильнее нарастали пораженческие настроения в обществе, связывавшем военные неудачи с надеждами на скорую победу революции. Недаром Витте еще в 1902—1903 гг. предсказывал, что «борьба с Японией в ближайшие годы была бы для нас сущим бедствием», так как Россия к войне не готова, и было бы крайне рискованно пускаться в подобную авантюру «в особенности» ввиду «внутреннего положения России». Одновременно с приемом подставной депутации петербургских рабочих 18 января, которым Николай II «милостиво» простил «преступление 9 января», и назначением комиссии Шидловского (см. XXIII, 702) по исследованию «причин недовольства рабочих», закончившей свои занятия арестом рабочей группы, входившей в ее состав, правительство метнулось было в сторону новых «исключительных временных мер» (именем высочайшего указа 11 января 1905 г.), поставив во главе вновь учрежденного спб. генерал-губернаторства Д. Ф. Трепова (см.). Однако, убийство великого князя Сергея Александровича в Москве (4/II — 1905 г.), угрожающий подъем революционного движения, охватившего страну, и провал войны — заставили правительство бить отбой.

Насколько велика была растерянность «в высших сферах», можно судить уже по тому факту, что в течение одного дня 18 февраля 1905 г. было опубликовано три акта, не только не согласованных между собой, но противоречащих один другому: манифест, именной высочайший указ Сенату и рескрипт на имя нового министра внутренних дел А. Г. Булыгина (см.). В манифесте царь, бросая решительный вызов «смуте» и «злоумышленным вождям манежного движения», предавшим «лютой смерти» великого князя, призывал «властей всех ведомств» и «благомыслящих людей» к «бдительной» охране порядка и «искоренению крамолы» и «противодействию смуте» во имя «вящщего укрепления истинного самодержавия». В то же время в указе Сенату высочайшим повелением на совет министров возлагалась обязанность «рассмотрения и обсуждения» поступающих от частных лиц и учреждений «видов и предположений», касающихся «усовершенствования государственного благоустройства и улучшения народного благосостояния», а в рескрипте Булыгину, со ссылкой на все эти «виды», поступающие со всех концов земли русской, объявлялось о намерении царя «привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений», с традиционной оговоркой — «при непременном сохранении незыблемости основных законов империи». С означенной целью, согласно рескрипту, под председательством Булыгина учреждалось  «особое совещание», которому и поручалась выработка соответствующего законопроекта, хотя всего два месяца с небольшим тому назад подобная мысль была решительно отвергнута при издании указа 12 декабря 1904 г. Вслед за тем последовали аналогичные «рескрипты» на имя кавказского наместника, варшавского и иркутского генерал-губернаторов (25 февраля, 14 марта и 3 апреля) с предписанием, в целях умиротворения окраин, приступить к «разработке» необходимых «преобразований» наряду с «закономерным и твердым подавлением искусственно поддерживаемой смуты». В частности для Сибири декретировалось «введение земских учреждений» на «плодотворных началах общественной самодеятельности». Но хроника революционного движения развивалась таким угрожающим темпом, что правительство едва успевало отзываться на удары, сыпавшиеся на него со всех сторон. Однако, несмотря на вею исключительную серьезность положения, оно не решалось взять какой-нибудь определенный курс в своей политике и продолжало вести все ту же двусмысленную игру, замкнувшись в узком кругу придворного интриганства, окруженное, по-прежнему, безответственной кликой авантюристов, временщиков и «случайных» личностей, стараясь обмануть целую страну.

В общем направлении политики правительства в период от 18 февраля 1905 г. и до 3 июня 1907 г. можно различить два этапа, разделенные рубежом октября—декабря 1905 г., кульминационным моментом революционного подъема, за которым последовал упадок движения и торжество контрреволюции. По ту сторону этого рубежа политика правительства сводилась к последовательному отступлению перед мощным напором революционного фронта, отступлению, завершившемуся капитуляцией 17 октября; но уже с разгромом декабрьского вооруженного восстания и, в особенности, после роспуска І-ой Думы с утверждением столыпинской диктатуры, оно открыто сбрасывает «конституционную» маску.

Вслед за рескриптом 18 февраля правительство спешит провозгласить ряд «успокоительных» и «либеральных» деклараций и подачек, в первую очередь, конечно, по адресу крестьянства, в надежде на отвод революционного натиска. Высочайшим указом 30 марта 1905 г., совершенно неожиданно для Витте, последовала ликвидация его «Особого совещания», и вместо него было учреждено новое «Особое совещание по вопросам о мерах к укреплению крестьян, землевладения» под председательством И. Л. Горемыкина (см.), в особом рескрипте на имя которого говорилось о необходимости «упрочения земельного строя крестьян», «в значительной степени поколебленного», дабы «тем самым утвердить в народном сознании убеждение в неприкосновенности всякой частной собственности». Истинный смысл этой прокламации, долженствовавшей подать какие-то надежды крестьянству, был совершенно ясен, в особенности, если принять во внимание личность председателя нового «Особого совещания» и сопоставить с этим указом последующий указ 10 апреля, где, наряду с провозглашением, что «всякая частная собственность неприкосновенна», объявлялось, что за всякое посягательство крестьян «преступным скопищем» на «владельческие усадьбы» с членов «сельских и селенных обществ» будут взыскиваться возмещения, с каковою целью на  местах организуются временные уездные комиссии под председательством предводителей дворянства. Вслед за указом 30 марта последовал ряд актов в смысле «утверждения начал веротерпимости» (17 апреля и 18 мая), сопровождавшихся частичной амнистией по «преступным деяниям против веры» (25 июня), объявление некоторых льгот в пользу «инородцев» (1 мая, 8, 16 и 18 июня) в смысле частичной отмены специальных ограничении земельных прав в западных губерниях, ограничений в пользовании родным языком и в праве жительства евреев. Наконец, 14 августа последовало высочайшее повеление о возврате «отобранных от армянских церковных установлений имуществ». Не обошлось дело и без  некоторых «временных» изменений правил о печати (23 мая), по существу, впрочем, не вносивших ничего существенно нового в положение последней.

Означенные меры носили как бы некоторый предварительный характер к подготовляемому царской бюрократией «Положению о Государственной думе» 6 августа. Что касается этого последнего, то лучшим комментарием к нему является знаменательное петергофское совещание царя с великими князьями, высшими сановниками и бюрократами, созванное 19—26 июля 1905 г. для обсуждения проекта названного выше «Положения». «Работа этого ареопага реакционеров сводилась к усиленной защите ничем не связываемого произвола самодержавной власти (право монарха санкционировать мнение «меньшинства») и измышлению такой системы выборов, при которой было бы гарантировано в Государственной думе большинство депутатов от дворянства и «консервативного крестьянства». Лидеры «объединенного дворянства» — Стишинский, Нарышкин, Павлов, гр. А. А. Бобринский (см. XVII, прил. 55') — с пафосом доказывали, что «у нас имеется только две вполне организованных, жизнеспособных и потому имеющих будущность сословных группы — крестьянство и дворянство». «Об устойчивую стену консервативных крестьян разобьются все волны красноречия передовых элементов» — доказывал Бобринский. «Крестьян можно уподобить (резюмировал другой оратор) денному балласту, который придаст устойчивость кораблю — Думе — в борьбе со стихийными течениями и увлечениями общественной мысли». Но, конечно, «предоставить крестьян их собственным силам в Думе невозможно. Им надо помочь», и в качестве такого помощника «совещанием» и выдвигались помещичья дворянская курия. Ставка на помещика и «темного мужика» и была положена в основу совещательной «конституции» 6 августа. Поэтому в первых же своих строках манифест 6 августа подчеркивал, что, «призывая выборных людей от всей земли русской к постоянному и деятельному участию в составлении законов», монарх с этой целью «включает в состав высших государственных учреждений особое совещательное установление, сохраняя неприкосновенным основной закон Российской империи о существе самодержавной власти». В полном согласии с петергофскими директивами была установлена и система выборов (см. Государственная дума, XVI, 178/82) с высоким имущественным и возрастным цензом избирателей, многостепенными выборами (4-х степенными для крестьян) и предустановленным числом выборщиков от отдельных классов.

Совершенно очевидно, что подобная бесправная Дума ни в какой мере не могла удовлетворить не только «левого», но даже и либерального фронта. Правда, представители последнего, несмотря на свое отрицательное отношение к «булыгинской» Думе, не отказывались принять участие в избирательной кампании, но решительный бойкот, объявленный социалистами и «Союзом союзов», при возрастающем подъеме революции, без особых усилий сдунул карточный домик петергофских «конституционалистов». Новая запоздалая попытка отвести надвигавшуюся грозу вместо успокоения вызвала лишь раздражение в лагере оппозиции, которую еще раз «жаловали» все теми же «незыблемыми основами», хотя и на новый лад. Так же неудачна была и попытка «успокоения» учащейся молодежи провозглашением в указе 27 августа начал университетской автономии, без распространения их, однако, на студенческую массу.

Общее революционное наступление качалось уже 7 октября железнодорожной забастовкой, к которой примкнули рабочие и «Союз союзов». 13-го октября образовался петербургский «Совет рабочих депутатов», а 16 числа — остановилась жизнь всей страны. Царское правительство пытается найти такое лицо, которое взялось бы вывести его из безнадежного положения. Этим лицом и был выдвинут недавно устраненный Витте (см. Х, 356 сл.). Вызванный 9 октября в Петербург, Витте поставил перед Николаем II дилемму: или военная диктатура, или конституция, хотя сам Витте и был противником последней, как был он и противником издания «манифеста» и прямого октроирования всех свобод, находя более «осторожным» ограничиться обнародованием «всеподданнейшего доклада» с общим поручением «правительству выполнить непременную волю» монарха. Так, в конце концов, и было заявлено в «Манифесте 17 октября», редактированном по царскому поручению тем же Витте, назначенным 19 октября председателем реформированного (указом 19 октября) совета министров, призванного «объединить состав правительства» по типу европейского «кабинета министров». При этом пост министра внутренних дел достался П. Н. Дурново (см. XXIII, 690/91).

Манифест 17 октября был первой победой революции над самодержавием, поскольку в его 3-х пунктах на этот раз провозглашалось «дарование» населению «незыблемых основ гражданской свободы», признавалось формальное ограничение самодержавной власти утверждением «правила, что никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной думы», и, наконец, избирательные права распространялись на «те классы населения», которые были их лишены согласно «Положению» 6 августа (на рабочих, интеллигенцию). «Всеподданнейший доклад» Витте, обнародованный одновременно с манифестом, мотивировал необходимость коренной реформы тем, что «Россия переросла форму существующего строя», усматривая «корни волнения», — а не «смуты» — не в кознях злонамеренных людей, а в «нарушении равновесия между идейными стремлениями русского мыслящего общества и внешними формами его жизни». В качестве «руководящих принципов» нового курса доклад выставлял «прямоту и искренность» правительства, устранение репрессий и исключительных законоположений, «согласное действие всех органов власти» и «противодействие действиям, явно угрожающим обществу и государству». Оба акта, очевидно, били в одну цель — во что бы то ни стало остановить революцию путем новой апелляции к «доверию» общества, поскольку пока дело еще ограничивалось лишь одними декларациями, хотя первый опыт по части гражданских свобод был уже осуществлен еще 10 октября, когда появился поистине «каторжный» именной высочайший указ о «публичных собраниях», представлявший прообраз позднейших «временных правил», опубликованных накануне созыва первой Думы. Та же «прямота и искренность» сказалась и в объявленном акте амнистии (21 сентября), «даруемые милости» которого носили частичный и уклончивый («по мере умиротворения») характер.

Но даже и этой скромной роли «конституционного» правительства царская клика не смогла выдержать более 10 дней. Вырванный революцией из рук самодержца манифест был просто средством сорвать революцию. И манифест, и «кабинет» Витте явились лишь новой ширмой, за которой временно спряталось самодержавие, фактически сохранившее за собой все свои позиции, весь аппарат власти. Это поняли в первую голову социал-демократы большевики, объявившие активный бойкот и новой Думе и выдвинувшие лозунг вооруженного восстания и революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства. Однако, положение на революционном фронте резко изменилось с обнародованием актов 17 октября. Казавшийся единым оппозиционный фронт начал распадаться, едва только обнаружилось расхождение в понимании задач революции со стороны разных классов, и на сторону правительства стали переходить недавние его противники, напуганные призраком социальной революции. Демаркационная линия, до 17 октября резко отделявшая «правительство» от «общества» и «народа», после 17 октября переместилась, разделив теперь уже самое «общество», в части своей отброшенное «по ту сторону баррикад». Вот почему, едва мощная волна первой политической забастовки сбежала под впечатлением «бескровной победы», как из-за ширмы показалась уже нетерпеливая фигура контрреволюции и по стране прокатился первый поток черносотенных «патриотических» погромов, вдохновляемый, за спиной «премьера», автором знаменитой декларации 14 октября: «патронов не жалеть». И в то время как Витте продолжал конституционную маскировку, фактический глава правительства, дворцовый комендант Трепов, вел контрреволюционное наступление.

По мере того как спадало революционное движение, поднимала голову реакция, увеличивавшая ряды своих союзников. 11 декабря был опубликован новый избирательный закон с четырьмя куриями, из коих одна предназначалась специально для рабочих, причем право участия в выборах было распространено на демократические слои населения (см. XVI, 184/87), что, однако, при сохранении прежних основ системы, мало меняло существо дела. 20 февраля 1906 г. последовало, сопровождаемое особым манифестом, издание нового положения о Государственном совете (см. ХVІ, 268 сл.), в лице которого учреждалась вторая палата, наполовину из выборных, наполовину из назначаемых членов, равноправная с Государственной думой, на деле же убивавшая всякое значение последней и получившая роль стража абсолютистско-бюрократических и крепостнических традиций отмененного dе jure самодержавия. Но что особенно важно, в манифесте 20 февраля появился особый пункт о так называемом «чрезвычайном» законодательстве, позднее оформленный в виде знаменитой 87 статьи «Основных законов» и дававший правительству, в порядке верховного управления, право внедумского издания законов. Одновременно было издано и новое положение о Государственной думе, окончательно лишавшее последнюю права законодательной инициативы в сфере «основных законов» (статья 32). Наконец, в марте последовал целый ряд весьма знаменательных актов: 1) ряд «временных правил» — о союзах и обществах и собраниях (4 марта); 2) о государственной росписи доходов и расходов (8 марта). По существу, все эти законоположения носили явно контрреволюционный характер. «Правила» о так называемых «гражданских свободах» были насквозь пронизаны духом полицейской опеки и представляли целую сеть ограничительных мер, сводивших почти на нет эти «свободы». Но особенно одиозный характер носил закон 8 марта, ликвидировавший важнейшее из конституционных прав «парламента» — бюджетное право Государственной думы (см. XVI, 189/90), с одной стороны, бронируя ряд расходов от всякого вмешательства Думы (ст. 4, 5, 6, 8), с другой — вручая широкие полномочия правительству обходиться и без утвержденного Думой бюджета (ст. 12—13). Наконец, в довершение всех этих мероприятий, с помощью которых правительство спешило окопаться на своих реакционных позициях до созыва Думы, в явное нарушение манифеста 17 октября, последовало обнародование 23 апреля «Свода основных законов», в который были включены все «основные» ограничения прав Думы (бюджетные, законодательные, со ст. 87). Все это преддумское законодательство красноречиво говорило о направляющих тенденциях политики правительства.

Но еще более ярким свидетельством этих вызывающе контрреволюционных стремлений были те мероприятия, которые открыто били по «врагу» или были рассчитаны на дезорганизацию в его рядах. Такой характер носил манифест 3 ноября 1905 г. об аграрной «смуте» и «насилиях», которые «чинят крестьяне в имениях частных владельцев». Направляя против «смутьянов» карательные экспедиции и вводя особой «меморией Совета министров» 6 декабря новое положение о порядке «удовлетворения ходатайств землевладельцев об учреждении в сельских местностях особых команд пешей и конной стражи» с правом «употребления в дело оружия», — правительство в вышеназванном манифесте объявило об очередных «милостях» в пользу «близких сердцу» царскому крестьян в виде снижения и последующей отмены (с 1907 г.) выкупных платежей (см.) и увеличения средств Крестьянского банка для расширения ссуд малоземельным крестьянам и дальнейшего улучшения их положения «без всякой обиды для прочих землевладельцев». Этими актами правительство, можно сказать, открывало целую кампанию, стремясь — с одной стороны — вырвать крестьянство из-под влияния левых партий, а с другой —  внести раскол внутрь деревни, выделив из ее состава «крепкого мужика» и превратив его в свою опору. С означенной целью правительство стремится насаждать частную земельную собственность крестьян и открыть пути свободной земельной мобилизации, одновременно помогая дворянам-помещикам по высоким ценам сбывать свои земли и облегчая сделки на земли внутри крестьянского «мира». Осуществлению этой задачи должны были служить такие меры, как учреждение местных земельных комитетов, с представительством от крестьян, для облегчения покупки земель последними; передача части удельных земель в распоряжение Крестьянского банка и новые условия продажи казенных оброчных статей; разрешение выдачи ссуд под надельные земли, ссуды Крестьянскому банку на скупку (дворянских) земель и т. п.

Но по мере того как в стране вновь разгоралось аграрное движение, а открывшаяся 27 апреля І-ая Государственная дума (см. XVI, 191/99), при напряженном ожидании деревни, приступила к обсуждению аграрной реформы, правительству пришлось прибегнуть к экстренным мерам, чтобы не допустить вмешательства в это дело народного представительства. Обнародовав 20 июня 1906 г. «правительственное сообщение» по аграрному вопросу, где оно решительно отвергло соответствующие предположения Государственной думы со столь ненавистным для него принципом «принудительного отчуждения», оно — после роспуска І-ой Думы (9/VII 1906), в период семимесячного «бездумья» — провело в порядке 87 ст. знаменитый указ 9 ноября (см.), которым решительно разрубало аграрный вопрос. Насильственно разрушая общину в целях создания сельской буржуазии, «при непременном сохранении прав частных владельцев», которым в то же время оно обеспечивало необходимые «батрацкие» руки, столыпинская реформа толкала аграрную Россию по «прусскому» пути развития капитализма, а вместе с тем и на путь обостренной классовой борьбы.

Будучи уверено в силе государственного насилия, бросая в лицо возмущенной стране свое вызывающее «не запугаете», контрреволюционное правительство с каждым месяцем все решительнее натягивало узду реакции. По существу, эпоха «виттевского премьерства», как и «столыпинщина» (22 апреля перед самым созывом Государственной думы Витте был заменен на посту премьера Горемыкиным, см., а министром внутренних дел вместо Дурново был назначен Столыпин, см., ставший после роспуска I Думы в июле 1906 г. премьером), до разгона II Думы (см. XVI, 201/04) 3-го июня 1907 г. в этом отношении мало чем отличались друг от друга. И Витте, и Столыпин в отношении к революционному движению вели одну и ту же политику последовательных репрессий. Уже с ноября 1905 г. правительство начинает систематическую борьбу с наиболее опасными проявлениями «смуты», только что пережив все последствия всеобщей политической забастовки.  Поэтому оно, прежде всего, начинает борьбу с забастовочным движением. Рядом указов и «временных правил» оно вводит усиленные репрессии против печати за «возбуждение» к стачкам, «к устройству скопищ», за распространение «слухов о правительственных распоряжениях» и т. д. (именной высочайший указ 24 ноября); издает распоряжения о «применении чрезвычайных мероприятий» против железнодорожных и почтово-телеграфных забастовок (29 ноября), об уголовной наказуемости «наиболее опасных» стачек (2 декабря), вплоть до применения правил военного положения (14 декабря), принимая вместе с тем меры к разоружению населения (указ 17 декабря) и завершая цикл названных узаконений опубликованием высочайшего повеления «об изменении правил о призыве войск для содействия гражданским властям» (7 февраля 1906 г.) с воспрещением стрельбы по «бунтующей толпе» вверх и холостыми патронами, которые обязательно заменяются боевыми. И все эти правила и высочайшие повеления не оставались одной лишь угрозой, но получали широкое и неслыханно жестокое применение на практике, как при подавлении аграрных волнений, так и в других случаях. Особенно следует отметить разгром революционного движения Прибалтийского края по директивам Витте и действия Мина и Дубасова при подавлении декабрьского вооруженного восстания в Москве. Следует упомянуть и об указе 8 марта 1906 г., устанавливавшем уголовную кару за пропаганду бойкота выборов в Государственную думу и Государственный совет и за деяния, так или иначе «возбуждающие» население против «сих государственных установлений». Одновременно с этим был принят ряд  мер к поднятию дисциплины в армии и особенно во флоте, ревизия флотских кадров вообще, причем было издано законоположение о непринятии в армию лиц, осужденных по политическим делам (6 ноября 1906 г.). Крупная роль, которую военные восстания сыграли в процессе революционного движения (июньское и ноябрьское в черноморском флоте, октябрьское в Кронштадте, ноябрьское в Севастополе и др.), вынудили  правительство, в лице военного министра, вместе с решительными мерами карательного характера пойти на некоторые «временные» уступки и подачки для умиротворения главного своего оплота. Сокращение срока службы во флоте (до 5 лет), улучшение материального «довольствия» войск (сапогами, мылом, приварком), обеспечение семей воинских чинов, пострадавших при исполнении служебных обязанностей, и т. п. мероприятия имели своей целью привлечь армию на сторону власти.

Но, как всегда, и в данном случае положительные мероприятия далеко перевешивались действиями репрессивного характера и, во всяком случае, были бессильны внести настоящее успокоение в страну. Если на время оппозиционное и революционное движение и затихало, то это было результатом торжества насилия государственной власти над «обществом» и массами в такой же мере, как и ее уступки и «милости» являлись следствием давления на нее снизу, а вовсе не актами «доброй воли». Лишь крайность обстоятельств вынуждала правительство делать вид, что оно готово идти навстречу «идейным стремлениям русского мыслящего общества» и удовлетворению назревших нужд «широких народных масс», как гласил «доклад» Витте 17 октября 1905 г. В этом отношении особенно характерным фактом являлись те переговоры, которые велись в самый острый момент борьбы за власть, в момент панических настроений в «верхах». Трепов, Витте, а затем и Столыпин перед роспуском I Государственной думы пытались войти в контакт с «общественными деятелями» из либерального и консервативного лагеря (октябристами, мирнообновленцами и кадетами) по поводу образования коалиционного кабинета из представителей бюрократии и лидеров буржуазных партий. Известно, что в этих переговорах за спиной революции в обстановке тайны, начавшихся на другой день после «Манифеста 17 октября», в разное время приняли участие Шипов, А. Гучков, кн. Е. Трубецкой, М. Стахович, кн. Урусов, гр. Гейден, Головин, Гессен, Муромцев, Милюков, кн. Львов, Кокошкин, В. Н. Львов. Дело доходило уже до распределения «портфелей», между Милюковым и Муромцевым состоялось даже соглашение о «премьерстве». Но все эти закулисные махинации окончились ничем, так как «премьеры» самодержавия стремились сделать из общественных деятелей ширму своей контрреволюционной политики, не выпуская из своих рук, однако, реальной власти. Вследствие этого, разногласия (из-за портфеля министра внутренних дел) и привели к разрыву переговоров общественных деятелей с Витте, настаивавшим на кандидатуре Дурново; попытка Столыпина прикрыть предрешенный им роспуск I Государственной думы «авторитетом» кабинета с участием министров из либерального лагеря также должна была окончиться полной неудачей. На том этапе революции, когда велись эти переговоры (октябрь 1905 г. и июнь 1906 г.), когда у правительства не было еще твердой уверенности в прочности своей позиции, а либералы чувствовали себя на пути к власти «милостью революции», переход на сторону правительства и отрыв от общего движения для последних равнялся бы политическому самоубийству и явился бы опасным актом открытой измены тем лозунгам, которые были в октябрьские дни провозглашены либеральной буржуазией, равнявшейся по своим «союзникам» слева, от которых и стремились их оторвать Витте и Столыпин. Для того, чтобы союз между правительством контрреволюции и буржуазией стал возможным, нужен был «опыт» октябрьских и декабрьских дней революции с кратковременным существованием советов рабочих депутатов, московским вооруженным восстанием и крахом І-ой Государственной думы с ее «выборгским» эпилогом (см. XVI, 199), нужен был «опыт» аграрного движения 1905—1906 гг. Под влиянием указанных событий и совершилась та перегруппировка общественных сил, благодаря которой правительство твердой реакции вышло из своего изолированного положения, и контрреволюционное движение приобрело силу и получило вскоре и свое идеологическое выражение в новых интеллигентских настроениях и философско-публицистических высказываниях. Но, прежде чем мог образоваться подобного рода реакционный блок, правительству пришлось некоторое время лавировать, пока с окончанием японской войны (Портсмутский мир 23 августа 1905 г.), демобилизацией дальневосточной армии и заключением накануне созыва Думы внешнего займа в 843 млн. руб. (3 апреля 1906 г.) его руки не оказались, наконец, развязанными и оно могло приступить к делу ликвидации достижений революции и к реставрации «истинного самодержавия».

Организация контрреволюции началась «сверху», в сферах, ближайших к правительственным кругам и царскому дворцу, т. е. среди высшей и сановной бюрократии, представлявшей, в своем основном ядре, крупное и отчасти среднее поместное дворянство, среди промышленных элементов, тесно связанных своими интересами с казной (поставщиков, концессионеров и т. п.), и высшей церковной иерархии (епископ Евлогий, см. XVII, прил. 34', Гермоген, Антоний, Платон) и их сателлитов (отец Восторгов, Илиодор, миссионер Айвазов и др.). Но тон всему движению этих правых, монархических элементов задавали титулованные и родовитые помещики (кн. Щербатов, кн. Голицын, гр. А. Бобринский, А. Нарышкин, Д. Самарин, гр. С. Д. Шереметев и др.), лидеры и вдохновители одновременно «Союза объединенного дворянства» и разного рода «союзов» «истинно русских людей». Начало этому движению было положено еще в 1901—1902 гг. когда в Петербурге образовалось так называемое «Русское собрание», нечто вроде литературно-художественного клуба, организация явно реакционная, с типичным славянофильско-националистическим оттенком, в состав которой входили видные чиновники, сановники, духовные лица и отчасти представители интеллигенции (кн. Д. Голицын, кн. Шаховской, гр. Апраксин, кн. Куракин, еп. Серафим, поэт В. Величко, издатель дешевой газетки «Свет» В. Комаров, В. Пуришкевич, см., артист К. Варламов и др.). Первоначально «собрание» это tie преследовало никаких политических целей, но по мере роста общественного движения оно меняет характер своей деятельности и в эпоху «весны» Святополка-Мирского, как уже было выше отмечено, вступает на путь активной «политики», организовав на первый раз депутацию к царю 31 декабря 1904 г., которая — в противовес либерально-конституционным домогательствам оппозиции — выдвинула старую формулу «самодержавия, православия и народности». «Собрание» это в своей деятельности обращалось, конечно, не к массам, которым оно оставалось всегда не только чуждо, но и открыто враждебно, а к правительству и, при своих «связях», непосредственно к монарху и его влиятельным советникам. Аналогичный характер носила «русская монархическая партия», образовавшаяся в Москве в лоне редакции «Московских ведомостей» под руководством Грингмута (см.) и протоиерея Восторгова, выпустившая свою «программу» 15 октября 1905 г., несколько ранее «Русского собрания», опубликовавшего подобную же декларацию в ноябре. Оживленная мобилизация реакционных элементов происходит, начиная с 9-го января, послужившего толчком не только к сплочению революционных, но и контрреволюционных сил, и особенно усиливается после опубликования рескрипта 18 февраля и манифеста 17 октября, когда на очередь встал вопрос о предстоящей избирательной кампании. Подавление московского вооруженного восстания сообщило сугубо агрессивный характер выступлениям «русских людей» всех рангов, в связи с чем им пришлось подумать о «завоевании» масс. На этой почве и сложились те демагогические «черносотенные», как они сами окрестили себя, организации, которые получили затем названия объединенного «союза русского народа» и «союза русских людей». Эти два «союза» втянули в себя многочисленные монархические «партии», «палаты» и прочие организации, получившие довольно широкое распространение в провинции, с конца 1905 г. и начала 1906 г., среди духовенства, темных элементов ремесленного и отчасти крестьянского и рабочего люда, мелких торговцев, чернорабочих и, наконец, босячества. Широкое участие демократических слоев в оппозиционном движении вынуждает и «союзников» приняться за организацию «низов» с тем, чтобы направить стихию народного движения в русло контрреволюции. С этой целью они пускают в ход погромную демагогию, провоцируя избиения интеллигенции, евреев и прочих «инородцев». При таких условиях «Союз русских людей» и «Союз русского народа», в противоположность «Русскому собранию», подчеркивали свой «демократизм», выдвигая особенно настойчиво начало «народности», т. е. великодержавности «русского племени», выливавшееся у них в крайний национализм и самый дикий антисемитизм. Поэтому же, в то время как «Русское собрание» отвергало всякие формы народного представительства, отстаивая чистое самодержавие, союзники высказываются за исконное «единение царя и народа» в виде «земского собора», т. е. за совещательное представительство. Так именно высказался «Союз русских людей» в своей программе, появившейся в марте 1905 г. и еще раз подробно обоснованной С. Шараповым в его «Русском деле». Эту крайнюю реакционную «патриотическую» программу особенно настойчиво и активно проводил московский «Союз русского народа», к которому в конце концов и перешла гегемония в деле руководства черносотенно-погромным движением, направляемым главарями «Союза» — Дубровиным, Пуришкевичем, Борисом Никольским, Булацелем, кн. Гагариным и др. Разбросав но стране свои боевые отделы, «Союз», открывший действия с конца октября 1905 г., сосредоточил свои главные силы на агитации среди массы населения и на организации активных выступлений в виде крестных ходов, патриотических манифестаций и, наконец, погромов. Он вел свою работу с тем большей уверенностью, что пользовался открытым покровительством властей, казенными субсидиями и протекцией самого царя. Последнее было торжественно засвидетельствовано при приеме царем депутации «Союза» 23 декабря 1905 г., когда из рук «союзников» Николай II принял значок «Союза русского народа» для себя и наследника и дал обещание «подумать» о недопущении равноправия евреев. Весьма характерно, что, принимая на этот раз депутацию после разгрома московского восстания, царь вел себя гораздо откровеннее, чем при таком же приеме 1-го декабря депутации московских монархистов во главе с кн. Щербатовым, Грингмутом, С. Шараповым и Павловым, приглашавшими царя к решительной расправе с революцией, на что Николай тогда ответил, что воля его «непреклонна» и манифест 17 октября должен быть исполнен. Но еще знаменательнее был ответ на приеме иваново-вознесенских «союзников», 16 февраля 1906 г., когда Николай II заявил, что его «самодержавие останется таким, каким оно было встарь», дав, таким образом, руководящий лозунг «Союзу», который и не замедлил водрузить его на своем знамени, или «стяге», как говорили «дубровинцы». Естественно, что под столь высоким покровительством с этого момента банды черносотенцев пришли в усиленное движение, выступая в тесном контакте с родственными и единомысленными «Союзу» организациями, подобными «союзу землевладельцев», «союзу объединенного дворянства» или «обществу активной борьбы с революцией». Все эти «союзы» возникают почти одновременно, развиваются параллельно и ведут, по существу, одну общую политику по единой «программе», сохраняя, однако, каждый свою самостоятельность. Так, например, возникший в мае 1905 г. в ответ на призыв Ознобишина к «сплочению» «Союз землевладельцев» оформился как «беспартийная» и бессословная организация на съездах 17 ноября 1905 г. и 12 февраля 1906 г., в то время как «Союз объединенного дворянства», образовавшийся из «кружка» Шереметева и окончательно самоопределившийся на съездах 22 мая 1905 г., 14—16 ноября 1906 г. и марта—апреля 1907 г., подчеркивал свой исключительно дворянский, сословный характер, соединяя в своем составе «трудовое дворянство, не бросившее своих гнезд». По существу же, оба эти «союза» носили ярко выраженный классовый помещичий характер, являясь союзом аграриев-реакционеров, связанных самыми тесными узами с «Русским собранием» через Стишинского и гр. Бобринского, наиболее активных своих учредителей и лиц наиболее влиятельных в сферах, где они были лицами официальными. Что касается  «общества активной борьбы с революцией и анархией», учрежденного Дезобри в октябре 1905 г., то это была чисто политическая контрреволюционная организация, не связывавшая себя с какой-либо определенной группой, но и не выделявшаяся чем-либо особо оригинальным от вышеназванных союзов.

Деятельность всех этих объединении развивалась одним и тем же путем, в теснейшем контакте с направлением правительственной реакции, приобретая все более вызывающий характер по мере того, как разгоралась борьба с думами первого и второго призыва. На время начала 1906 г. и 1907 г. падает наибольшее оживление монархических съездов в связи с избирательными кампаниями. Почти один за другим проходят съезды «Русского собрания» (февраль 1906 г.), «Союза русских людей» (апрель и сентябрь 1906 г. и апрель 1907 г.), Съезд русских монархических партий (сентябрь 1906 г.), «областные» съезды южнорусских и московских монархистов (октябрь и декабрь 1906 г.) и ряд других собраний, причем окончательно закрепляется союз царя с «русскими людьми», ратифицированный исторической телеграммой Николая Дубровину (после роспуска ІІ-ой Думы), в которой царь писал: «уверен, что теперь все истинно-верные и русские беззаветно любящие свое отечество сыны сплотятся еще теснее и, постоянно умножая свои ряды, помогут мне достичь мирного обновления нашей святой и великой России. Да будет же мне Союз русского народа надежной опорой!».

Программа контрреволюционных организаций в основе своей сводилась прежде всего к защите самодержавия, причем манифест 17 октября либо просто отвергался, либо истолковывался как акт, не только не ограничивающий царской власти, но, напротив, даже ее усиливший. Известно,, что  в присяге, которую должны были  приносить члены Думы, был сохранен термин «самодержец», и даже в лагере либералов шел спор по вопросу о том, сохраняется ли в России «самодержавие» после манифеста 17 октября и как нужно понимать это выражение в прошлом и настоящем русского государства (см. XXXVII, 167/68). Появились даже специальные трактаты на эту тему, доказывавшие «незыблемость» самодержавия. Недаром Витте при переговорах с общественными деятелями отказался официально провозгласить слово «конституция». Таким образом, утверждая самодержавную прерогативу царя, «программа» в дальнейшем отстаивала и сословно-дворянский строй, и привилегии православной церкви, и решительное господство русской «народности», провозглашая принцип «России для русских». Отсюда травля «инородцев» и особенно поляков, финляндцев и евреев. Само собой разумеется, что особое место и внимание программа уделяла аграрному вопросу. Провозглашая, что «Россия есть страна собственников», и утверждая полную неприкосновенность этой «священной» собственности, черносотенные аграрии и слышать не хотели о каком-либо «принудительном отчуждении», заявляя устами А. Нарышкина, что скорее «готовы умереть с вандейцами, чем входить в стачку с якобинцами». Высказываясь с демагогическими целями за «наделение крестьян землей», они, однако, спешили внести необходимую оговорку: «без ущерба для прочих исторически сложившихся классов населения», и ограничивались указанием на Крестьянский банк, переселения, поднятие сельскохозяйственной техники и, наконец, на выход из общины, полагая, что насаждение «частной собственности» среди крестьян явится лучшим средством для укрепления среди них уважения к этой последней, а, следовательно, послужит и лучшей гарантией от аграрных эксцессов и насильственных посягательств на помещичьи земли и усадьбы. Но не эти «положительные» высказывания составляли главное существо программы черносотенной реакции. Основное в ней было требование беспощадной борьбы с «крамолой» — «социалистами, жидами, студентами, профессорами», как красочно выражалась одна из «прокламаций» союзников, и со всякими «забастовщиками» и «грабителями» помещичьих имений. Знаменитая столыпинская формула — «сперва успокоение, а потом реформы» (1907) — до него была высказана русской монархической партией еще в октябре 1905 г. и неоднократно повторена на страницах «Московских Ведомостей». Требование «твердой власти», «военной диктатуры», военно-полевых судов, смертной казни, неограниченных полномочий для местных властей, словом, беспощадного белого террора — такова та «конституция», которую стремятся утвердить Пуришкеничи и вся черная клика. Уже с созывом І-ой Государственной думы из ее рядов раздалось требование разгона «революционного» «жидо-кадетского» парламента. И эта травля становилась тем более ожесточенной и настойчивой, чем меньше было надежды у монархистов провести своих кандидатов в Думу. Как только выяснялось для них очередное поражение на выборах, несмотря на усиленную поддержку властей (особенно в избирательную кампанию во ІІ-ую Думу), так черная сотня поднимала бешеную кампанию против Думы, требуя не только ее разгона, но и полного ее упразднения, хотя доминирующим лозунгом, сопровождавшим кампании против первых двух Дум, было требование нового избирательного закона.

Но не только в программных и тактических вопросах правительство и черная сотня оказывались вполне единомысленными,... но и в своей реальной политике, конкретных приемах борьбы с резолюцией, шли одним и тем же путем. При этом дело не ограничивалось обменом приветственных телеграмм, которыми съезды «русских людей» осыпали Дубасова, Столыпина, Дурново, выражая уверенность, что «достаточно десяти Столыпиных во главе правительства», чтобы «спасти Россию»: царь заверял истинно русских погромщиков, что они являются истинной опорой «святой Руси». Разоблачения с думской трибуны по поводу погромов в Кишиневе и Белостоке поставили вне сомнения сотрудничество черносотенцев с правительством в деле «искоренения крамолы». Но и без сенсационных разоблачений кн. С. Урусова (см. XVII, прил. 24') контрреволюционный блок «союзников» всех мастей с царизмом сам собой бросался в глаза. Волны погромов, прокатившиеся по стране весной и летом 1905 г. по 110 городам, затем еще раз вслед за обнародованием манифеста 17 октября и, наконец, вначале 1907 г., сопровождавшиеся убийствами М. Герценштейна (18 июля 1906 г.; см.) и Б. Иоллоса (14 марта 1907 г.; см. XXII, 655/56), шли в одном русле с карательными экспедициями правительства. Достаточно привести на память ряд мероприятий, проведенных Витте, которые он в своих «Воспоминаниях» ставит себе в особую заслугу: разгром Прибалтийского края, где «молодецки» — по выражению Николая II — подвизались такие «завоеватели», как генерал Орлов и капитан Рихтер; ряд карательных экспедиций под руководством ген. Сахарова, Струкова, Дубасова, Столыпина по усмирению аграрных волнении в Саратовской, Тамбовской, Черниговской и др. губерниях; подвиги Скалона в Польше, Мина и того же Дубасова в Москве в дни декабрьского восстания; усмирение эвакуируемых из Сибири войск Меллером-Закомельским и Ренненкампфом, громившими демобилизуемую армию с двух концов, — чтобы оценить все значение девиза первого премьера: «отвечать силою силе», девиза, который являлся более скромной формулировкой боевых лозунгов «русских людей», призывавших просто «истреблять мятежников» и «бить жидов». Кровавая диктатура Столыпина (см.), превратившего смертную казнь в «бытовое явление», «битье стекол» во время пожара, и затянувшего мертвой петлей свой «столыпинский галстук» на шее русской революции, и была той военно-полевой диктатурой, к которой взывали черносотенные «объединенцы» во главе с Пуришкевичем и на сторону которой стала затем и буржуазия, испугавшаяся революции.

Таковы были ближайшие результаты активной реализации лозунга «единения царя с народом», провозглашенного с крайнего правого крыла контрреволюции. Однако, попытка вовлечения в это «единение» широкой массы «народа» путем пропаганды при посредстве черносотенных «чайных», «рабочих клубов», «касс взаимопомощи», обществ «хоругвеносцев» и всякого рола «братств» и «дружин» — успеха не имела. Ставка на «темноту» народную и спекуляция на темные инстинкты обывателей и отбросов общества сорвалась, приведя к скандальным разоблачениям. В результате Столыпину пришлось отказаться в значительной мере от услуг  черносотенных союзников и лишить их широкой материальной поддержки, без которой и патриотический «энтузиазм» истинно русских людей должен был сильно понизиться, и боевой аппарат их организаций придти в совершенный упадок, особенно после того как вслед за переворотом 3 июня 1907 г. правительство закончило «ликвидацию» революции и решало опереться на «законопослушную» «обновленную» (IIІ-ю) Государственную думу, где оно обеспечило себе поддержку представителей имущих классов (см. XVI, 204/10). При таких условиях основная миссия «союзников» — борьба с «революцией» и Государственной думой, куда теперь они получили открытый доступ, теряла свое значение. Образование же думской правительственной партии «националистов» и октябристского «центра» отодвигало крайних правых на задний план. Аграрно-буржуазный курс столыпинской политики оказывался в противоречии с дворянско-крепостническими идеалами «зубров», ненавидевших буржуазию, и правительство 3-го июня спешило размежеваться со своими слишком усердными недавними союзниками. Правительство могло действовать с тем большей уверенностью, что за время от 17 октября 1905 г. и до 3 июня 1907 г., в период крушения «конституционных иллюзий» и угрозы «социальной революции», в недрах русского общества, его буржуазных слоях произошел знаменательный поворот и совершилась такая переоценка «революционных ценностей», что правительство могло считать кампанию выигранной. Либеральный фронт окончательно повернулся спиной к демократии и революции и устремил свои взоры в сторону той самой «преступной» власти, которой еще в первой Думе его лидеры кричали: «в отставку»!, а во второй — «руки прочь»!

Момент всеобщей политической забастовки и обнародования манифеста 17 октября был одновременно и апогеем революционного фрондирования либеральной буржуазии, и началом ее отхода от революции. Либералы, в лице к.-д. партии и «мирнообновленцев», поспешили объявить, что революция кончена и наступил период мирного строительства: конституция отменяла революцию. Либералы высказываются теперь за «реформу» сверху, этот «побочный продукт революции» , отвергая самую революцию, которая им больше не нужна, раз «завоевание» политических прав, как им казалось, уже достигнуто. В особом открытом письме Милюков осуждает «вторую» забастовку. «Горе тому народу — провозглашает Кузьмин-Караваев на страницах «Руси» — который путем военных восстаний мечтает добиться свободы, равенства и права!... Мы должны вырвать дорогую отчизну из рук тех, кто ее поставил на край гибели, и не дать в руки тех, кто готов ее бросить в водоворот социальной революции или нашей русской пугачевщины». И автор вместе е Петрункевичем в к.-д. «Правде» приходит к тому заключению, что «пока — правительство единственный орган, вокруг которого можно объединиться». В Государственной думе либералы видят отводный канал революции и принимают все меры к тому, чтобы ввести «революцию» в «законное русло» настоящей «парламентской» борьбы. «Мирная конституционная борьба» — декларировали они. Таким образом, путем обходной диверсии правительство достигло своей цели, выдвинув конституционную ширму. Оказавшись в избирательной кампании единственной оппозиционной партией, к.-д. одержали «блестящую» победу. Заняв руководящее положение в первой Думе (см. XVI, 191/99), они весьма скоро успели позабыть многие из своих «клятв» и деклараций. Вопрос об учредительном собрании, временном правительстве и угроза «разрыва» с правительством уже отпали. Думское большинство вводит строгий парламентский  декорум и явно делает установку на сговор с правительством, хотя после декабрьского восстания, накануне открытия Государственной думы, Витте уже довольно грубо оборвал переговоры с «общественными деятелями». Стянув войска вглубь страны и обеспечив себя средствами (заем), правительство, проведя контрреволюционную погромную кампанию, не нуждаясь более и в услугах Витте, поспешило его убрать, заменив его явным реакционером Н. Л. Горемыкиным (апрель 1906 г.). Всем этим уже предопределена была судьба Государственной думы, так что с первых же дней ее существования стало очевидно ее полное бессилие и нежелание правительства считаться с нею. Пока к.-д. вели свою игру в «парламент», правительство, под шум речей думских ораторов, продолжало душить последние вспышки революционного движения в ответ на платоническую декларацию руководящей думской партии: «исполнительная власть да подчинится законодательной»! Монументальная фигура председателя Государственной думы С. А. Муромцева (см.), торжественный парламентский ритуал, введенный им в Таврическом дворце, били в глаза своим контрастом манере правительства третировать первое народное представительство России. Николай II отказался принять думскую депутацию с ответным «адресом» на «тронную речь» 27 апреля. Еще красноречивее было выступление премьера Горемыкина с ответной декларацией правительства на думский адрес. В своем адресе Дума выставила ряд требований: о всеобщем избирательном праве, об ответственности министров перед народным представительством, об отмене чрезвычайных законов, устранении Государственного совета, обеспечении «свобод», отмене смертной казни, об обращении казенных, удельных, кабинетских, монастырских, церковных земель, с принудительным отчуждением земель частновладельческих, на удовлетворение земельной нужды крестьян, об охране труда, удовлетворении потребностей отдельных национальностей, облегчении положения армии и флота и, наконец, об амнистии. В ответ на это «лучшие люди» земли русской, как величала их тронная речь, услышали из уст премьера (13 мая) отказ по всем пунктам с указанием, что Дума вторгается в запретную область царской прерогативы и выставляет такие «недопустимые» требования, как отмену смертной казни, «принудительное отчуждение»: земель, что и «должно привести к разложению самого основания нашей государственности». Что касается самого правительства, то оно явилось перед Думой с пустыми руками и без всякой «программы», не имея ни одного законопроекта в своем портфеле, если не считать издевательского представления о постройке прачечной и оранжереи в юрьевском университете. Но правительство не только на словах, но и на деле демонстрировало свое игнорирование народного представительства, проведя государственную роспись перед самым созывом Государственной думы через Государственный совет прежним порядком, продолжая применять смертную казнь, произвольные аресты, закрытие «левых» газет, словом, действуя так, как будто бы ничто не изменилось со дня 17 октября. При таких условиях судьба Думы была предрешена. В центре борьбы и в данном случае стоял аграрный вопрос, борьба за «мужика», в которой к.-д. думская фракция пыталась сыграть роль «честного маклера» между царем и народом. Правительство и здесь, желая сорвать выступление Думы по аграрному вопросу, действовало с явным намерением дискредитировать последнюю. После неудачных выступлений в Думе (Стишинского, Гурко) по крестьянскому вопросу и критики М. Герценштейна (заплатившего за свое выступление жизнью 18/VІІ 1906 г.), правительство опубликовало 20 июня 1906 г. «Правительственное сообщение» с разъяснением крестьянам, что земельная реформа, проектированная Думой, допущена быть не может, но что правительство, не посягая на священную собственность, сумеет удовлетворить нуждающихся. Это был последний удар по Думе, на который она решила с своей стороны ответить «обращением» к населению. Характерно, что к.-д. попытались было предотвратить эту попытку связать народное представительство с массой крестьянства и, в противовес трудовикам и небольшой группе с.-д. (главным образом представителей Кавказа), внесли в свою очередь контр-проект «воззвания», имеющий целью «успокоение» деревни, а вовсе не организацию внедумской поддержки народных представителей со стороны крестьянских масс. Страх перед народом и в данном случае делал позицию либералов двусмысленной и толкал их вправо. Но правительство ни в коем случае не могло допустить подобной демонстрации и поспешило осуществить давно решенную меру — разогнало Думу (8 июля).

Так рухнула первая конституционная иллюзия либералов. Возмущенные депутаты разогнанной Думы не решились, однако, по примеру Генеральных штатов революционной Франции объявить себя национальным собранием, но все же, не подчинившись насилию правительства, собрались на совещание в Выборге в Финляндии 9—10 июля, в количестве около 200 чел., и постановили выпустить «воззвание» к «гражданам всей России, в котором призывали население «стоять крепко за попранные права народного представительства» и «до созыва народного представительства» не давать «ни копейки в казну, ни одного солдата в армию». Это был последний революционный жест либеральной буржуазии, от которого она, однако, вскоре отреклась, признав выборгскую демонстрацию «ошибкой». Характерно, что на самом «выборгском» процессе (12—18 декабря 1907 г.) члены к.-д. партии старались убедить суд, что,  подписывая «воззвание», они имела ввиду не возбуждать «анархию, а предупредить новую смуту, новые беспорядки и, может быть, пролитие крови» (речь Петрункевича на суде), с какою целью и «сочли необходимым указать народу средство защиты его прав, известное под названием пассивного сопротивления» (Кокошкин).

Правительство воспользовалось привлечением «выборжцев» к суду для того, чтобы устранить от выборов наиболее видных представителей к.-д. партии и левой оппозиции перед созывом второй Думы, которая должна была собраться лишь в феврале 1907 г.

Семимесячный перерыв междудумья, как нам известно, был использован новым премьером П. А. Столыпиным для внедумского законодательства, с одной стороны, и для контрреволюционной борьбы, с другой, а также в целях собирания сил реакции вокруг окрепшего правительства, которое после первого опыта роспуска Думы могло убедиться, что массовое движение упало и обессилено. И роспуск Думы, как и выборгское воззвание, не вызвал мощного отклика в низах, если не считать некоторых эпизодических выступлений (Кронштадт, Свеаборг, Ревель), с  которыми власти скоро расправились. Столыпин уже без всяких колебаний ступил на путь самой беспощадной реакции, открыто заявив во II-й Думе, в ответ на запрос о военно-полевых судах, что государство обязано в чрезвычайных обстоятельствах принимать чрезвычайные меры: «это было, это есть, это будет всегда и неизменно». Правительство чувствовало себя тем более самоуверенно, что число его союзников из лагеря буржуазии росло по мере того как страх перед низверженной «социальной революцией» начиная проходить. Если на левом фланге либеральной буржуазной оппозиции поворот в сторону контрреволюции совершался в известной постепенности и с сохраненном некоторых аппарансов антиправительственной бравады, то среди земцев-аграриев и поместного дворянства, в особенности, реакционный курс заявил себя наиболее откровенно и решительно. Терроризированные аграрной революцией земцы-помещики уже с начала 1906 г. бросились в объятия правительства, требуя принятия самых решительных мер против «анархии». Либеральные помещики перекидываются на сторону реакции и сближаются с правыми элементами и  земской среды, и «объединенного дворянства». Правительство громит земские управы, очищая их от «неблагонадежных» элементов, а земские собрания исключают из своего состава «выборжцев» и, по примеру дворянских собраний, ведут кампанию против «третьего элемента», особенно против статистиков, находящихся в ближайшем соприкосновении с крестьянством. Земствами овладевают «зубры» и крайние реакционеры, вытесняя «либералов» с единственной целью вырвать из рук последних местные учреждения, вести которые они, однако, оказываются совершенно неспособными, что и приводит к развалу земского хозяйства. Из этих-то элементов и будет формироваться столыпинская фракция националистов ІІІ-ей Государственной думы. Поскольку же главным прибежищем этих кадров являлся «Союз 17 октября», мы констатируем столь же резкий поворот вправо и этой партии, никогда не терявшей из поля зрения «видов правительства». И если в период своего первоначального строительства она призывала к «содействию правительству, идущему по пути спасительных реформ», то теперь она призывала к содействию правительству в деле «энергичного подавления революционного насилия» вплоть до военно-полевых судов, решительно протестуя против «политических забастовок» и «вооруженных восстаний». Потерпев поражение на выборах в І-ую и II-ую Государственную думу, октябристы тем охотнее санкционируют их роспуск, особенно ІІ-й Государственной думы, выдвигая ту мысль, что «в настоящий момент революция, а не правительство, является помехой к обновлению нашего отечества», и подчеркивая, что благодаря выступлениям «думских революционеров» страна толкается на путь новых «массовых выступлений».

В том же направлении, хотя и по иным мотивам, порывая с «Союзом 17-го октября», выступила, в качестве пособника контрреволюции, и крупная промышленная буржуазия, быстро покончившая со своей недавней «оппозицией» правительству. Настроение промышленных кругов, выступивших в разгар революционного подъема на защиту конституции, уже вскоре после манифеста 17 октября определилось характерным заявлением: «наш лозунг — довольно революции, да здравствует Россия». Тогда же устами торгово-промышленной партии крупная буржуазия высказалась за «полное содействие правительству», а орган промышленников «Новый путь» расшифровал эту директиву, высказавшись в свою очередь «за успокоение и за обновление России, исходящее от царя в единении с Государственной думой». «Введение военного положения при одновременном даровании русскому народу широких реформ и свобод» — так откровенно была резюмирована представителями банков «программа» г. г. капиталистов еще 13 октября 1905 г. Но это было время, когда Морозовы, Рябушинские, Четвериковы и К⁰ еще верили в Думу, т. е. в свое влиятельное участие в ее работе. Однако, результаты избирательной кампании, когда им удалось провести всего лишь одного своего представителя, а затем общее направление первого русского парламента сразу же оттолкнули промышленную буржуазию от явно чуждой ее интересам «барской», интеллигентской Думы. Констатируя, что «интересы торговли и промышленности, как таковые, для Думы были и остались совершенно чуждыми», промышленники отходят от «политики» и выдвигают новый лозунг «неотложного объединения фабрикантов и заводчиков в союз для противодействия» массовым забастовкам и «борьбы» с рабочим движением по всему фронту в союзе с самодержавной бюрократией, с которой они теперь вступают вновь в тесное общение, обходя Государственную думу и воздействуя на правительство с «заднего крыльца» министерств. Начинается спешная организация «союзов работодателей», растут биржевые объединения, образуются «советы съездов» промышленников как орудие классовой борьбы. Вырабатываются «общие правила» рабочей политики и тактики по принципу: никаких уступок! Вводятся так называемые «черные списки» «неблагонадежных» рабочих, наиболее активно заявивших себя в общем движении, и основной целью борьбы с рабочим движением выставляется «уменьшение рабочей платы до прежней нормы и увеличение рабочего времени посредством контр-забастовок», т. е. локаутов. В то же время начинают быстро расти мощные синдикаты, комбинаты, и русские промышленники вступают с решающим голосом в «интернационал» капитала — «Международный конгресс торговых палат и торгово-промышленных организаций». Выдвигая теперь на первый план свои массовые интересы, представители крупной индустриальной буржуазии не настаивают уже более на «единстве интересов сельского хозяйства и промышленности», как это имело место в момент образования «Союза 17 октября», но, напротив, спешат теперь отмежеваться от «октябризма» дворянско-помещичьих элементов. Фронт либеральной буржуазии расползается по всем швам. Если в отношении «общего врага» — «революции» настроение этих кругов и обнаружило более или менее согласную тенденцию, то в понимании своих групповых, классовых интересов внутри буржуазного лагеря всякое единство исчезло. В выигрыше оказывалось при таких условиях больше всех контрреволюционное правительство, к которому теперь были направлены взоры и надежды буржуазии в целом, на все лады и голоса апеллировавшей к «твердой власти».

Всеми этими фактами уже наперед предопределялась судьба II-й Государственной думы (см. XVI, 201/04). Если первая Дума оказалась бессильной, так как за кадетами не стояло народных масс, то трагизм положения II-й Думы заключался в том, что, несмотря на ее более левый состав, она собралась в момент окончательного подавления революционного движения и поэтому также не могла рассчитывать на поддержку народа. Своим вотумом, вопреки всем мерам, принятым правительством в целях влияния на исход избирательной кампании (массовые «разъяснения» кандидатов, запугивания избирателя и т. п.), избиратели показали, что оппозиция не убита, но лишь подавлена силой. Но в то же время было ясно, что никакой активной поддержки со стороны масс ожидать было невозможно. Вторая Дума оказалась совершенно изолированной, один на один с правительством столыпинской диктатуры, в окружении перекинувшейся на ее сторону либеральной буржуазии и при диком разгуле контрреволюции. Но и внутри себя собравшаяся 20 февраля 1907 г. вторая Дума представляла конгломерат весьма разнородных элементов, так что думское большинство оказывалось крайне неустойчивым при явном усилении правого и левого крыла Думы. Поскольку на этот раз в избирательной кампании приняли активное участие социалистические партии, к.-д. сразу потеряли половину своих мест, сравнительно с первой Думой, получив всего 10,2%   депутатских мандатов. За счет их сильно возросла социалистическая группа (свыше 100 м), первое место среди которой заняли с.-д. (65 мест); трудовики получили 104 места. Остальные места распределялись между более мелкими партиями и группами, правыми и умеренными, от «Союза русского народа» (Пуришкевич, Крушеван, Бобринский и др.) до октябристов, мирнообновленцев и прогрессистов включительно. Ни одна партия не имела при такой ситуации большинства в Думе, и исход голосований зависел в значительной мере от того, какую позицию в каждом отдельном случае займут вечно колеблющиеся то вправо, то влево к.-д. и трудовики и прежде всего буржуазный центр Думы, тем более, что внутри с.-д. фракции, в которой преобладали меньшевики во главе с Церетели, также не было единства и сплоченности, и попытка большевиков сорганизовать самостоятельный «левый» блок в Думе в противовес к-д. встретила решительное сопротивление со стороны меньшевиков, которые и здесь не желали порывать своего контакта с либеральной буржуазией. В результате первых же столкновений из-за сформирования президиума Думы председателем ее был избран к.-д. Ф. А. Головин, а товарищем трудовик Березин, из социалистов же никто в президиум не вошел. Если октябристы и правые сразу взяли открыто реакционный тон в своих выступлениях, то к.-д. продолжали пятиться все дальше вправо, хотя и старались прикрыть свое отступление с последних демократических позиций дипломатическими маневрами и парламентской риторикой. От «штурма» правительства в первой Государственной думе они теперь, по их заявлению, перешли к его «осаде», провозгласив в то же время принцип «бережения Думы», продолжая втайне питать надежду на министерские портфели.

Новый поворот вправо к.-д. партии сказался особенно ярко в ее думской тактике, в попытках срыва наиболее решительных выступлений Думы, исходивших от ее левого крыла, о «дружбе» с которым теперь уже не могло быть и речи. Уже «молчание» к.-д. в ответ на столыпинскую декларацию явилось достаточным показателем нового метода либеральной «оппозиции» в Думе. Вотирование к.-д. за бюджет и контингенты армии служило свидетельством, что ни о какой «осаде» говорить не приходится. Либеральная буржуазия просто капитулировала перед правительством Столыпина. Боязнь открыто разорвать с правительством сказалась и в оттягивании обсуждения столыпинского аграрного законопроекта. Особенно примечательно было выступление к.-д. фракции во II-й Думе по аграрному вопросу, когда голосовались директивные резолюции для аграрной комиссии. Желая избежать упоминания в резолюции требования «принудительного отчуждения», которое, по их заявлению, каждая думская фракция понимает различно, кадеты предложили не выносить никаких принципиальных директив и таким образом с помощью правых сорвали голосование, и Дума признала, что «принимать какие-либо формулы не следует». Такую же обструкционную политику вели к.-д. и по поводу отдельных запросов левых (например, по поводу усмирения Прибалтийского края) и разного рода их предложений (например, о посылке депутатов «на места» по поводу голода). Если таким образом, по замечанию октябриста профессора Герье, к.-д. в начале революции «вовсе не желали броситься вниз головой в революцию, а хотели плыть на ее поверхности, поддерживаемые ее течением», то теперь они уже открыто доплыли против ее течения, к противоположному берегу, где расположился стан октябристско-правого блока. Весьма характерно в этом смысле писал официальный орган партии «Речь» в день последнего заседания ІІ-ой Думы перед ее роспуском, повторяя в своей руководящей статье уже известную декларацию «Голоса Москвы»: «взгляд наш на невозможность совместительства парламентской деятельности с революционной мы высказывали неоднократно. Партия народной свободы более какой-либо другой поработала для того, чтобы ввести политическую борьбу в русло парламентской тактики. Мы начинали уже пожинать первые плоды нашей работы... Теперь вся эта работа... грозит оборваться, — по чьей вине?». Ответ на этот вопрос был дан в Думе октябристом Сазоновичем во время прений о выдаче с.-д. депутатов, которым было предъявлено обвинение в замысле на «государственный переворот». «Мы переживаем, сказал оратор, ту опасность, какая угрожала Франции со стороны Коммуны... Дело в том, что у нас совершается не политическая революция, а социальная революция». И Сазонович напомнил при этом, что «французское народное представительство в 1870 г., как один человек, голосовало за уничтожение социальной крамолы всеми возможными, находящимися в распоряжении государства средствами». Так октябристы договаривали с думской трибуны то, о чем к.-д. позволяли себе высказываться лишь в своих официозах.

Так вышедшие из одного земско-либерального гнезда к.-д. и октябристы, в качестве представителей двух течений «либерально-монархической буржуазии», сначала разойдясь как две чуждых друг другу партии, в процессе последующей своей эволюции обнаружили свое явное родство перед лицом общей опасности.

В конце концов, лишь одни большевики сохранили неизменной свою революционную позицию и «неурезанные лозунги» с шестью основными пунктами: 1) учредительное собрание, 2) вооружение народа, 3) политическая свобода, 4) самоопределение народностей, 5) 8-ми часовой рабочий день и 6) учреждение крестьянских комитетов в целях проведения демократических преобразований и аграрных мероприятий вплоть до конфискации помещичьих земель. Но пока они оставались в одиночестве с этой программой среди прочих партий и думских фракций. Именно на них, с распадом революционного фронта, были теперь и справа и слева направлены все удары, как против последнего оплота революции. Но, конечно, с особенной силой на них обрушилось правительство, которое, распустив 3 июня II-ую Думу, обратило свои репрессии на с.-д. фракцию, отправив ее членов в Сибирь, кого на поселение, кого — на каторгу.

Так обе первые Думы закончились политическими «процессами», в результате которых одни из Таврического дворца попали прямо в «мертвый дом», другие, отрекшись от «ошибок» своей политической «молодости», ступили на стезю примиренчества с карающей властью. Правительство и в том, и другом случае оказывалось победителем, действуя с первых же дней открытия второй Думы наверняка, с полным сознанием своей силы. Это сказалось уже в самоуверенном выступлении Столыпина 6 марта 1907 г. с правительственной декларацией, где, позируя в качестве конституционного премьера, последний в «либеральных» терминах развернул обширную контрреволюционную программу законодательных мероприятий, часть которых уже была осуществлена правительством в порядке 87 ст. Приглашая Думу к сотрудничеству с правительством, Столыпин характеризовал это последнее, как «правительство стойкое и чисто русское», хранящее «исторические заветы России», подчеркнув при этом, что «Государственной думе не дано право выражать правительству неодобрение, порицание или недоверие». Но по мере того, как при таких условиях выяснялись взаимные отношения Думы и правительства, Столыпин все повышал тон своих вызывающих речей, провозглашая открыто, что «бывают роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права» и государственной власти все позволено. В таких случаях власть уподобляется хирургу, «исцеляющему труднобольного». Точно также и в своем выступлении по аграрному вопросу (10 апреля) премьер, защищая право собственности, как «право способного, право даровитого», и протестуя против посягательств на «социальный переворот» (экспроприацию помещиков), решительно отверг «путь радикализма» «великих потрясений», приравнивая без стеснения сторонников думского аграрного проекта к преступникам против «государства». Таким образом, правительство с самого начала шло на решительный разрыв с Думой, предрешив заранее ее роспуск, который и последовал на 103-ий день ее эфемерной жизни.

На этот раз дело шло не просто об очередном «роспуске» Государственной думы, а о государственном перевороте, который должен был покончить с народным представительством, завоеванным революцией, с тем, чтобы на его место — путем открытого нарушения 86 ст. «Основных законов» — поставить Думу 3-го июня, собранную после пятимесячного «бездумья» на основании нового избирательного закона. Это был последний заключительный акт столыпинской политики ликвидации революции. Правительство действовало с твердой уверенностью в своей полной безнаказанности при активном выступлении крайних правых реакционных элементов, пассивной в большинстве случаев поддержке буржуазии и бессилии разгромленных кадров революционной демократии. В центре «внутренней политики» Столыпина им был поставлен аграрный вопрос е явным расчетом вырвать деревню из рук революционных партий. Сначала, как мы видели уже выше, под влиянием охватившей его паники, правительство Трепова-Витте вынуждено было пойти на ряд уступов в смысле издания целой серии указов, которые имели целью содействие в известной мере расширению крестьянского землевладения (с хорошей премией для помещиков) и поощрение свободных переселений. Дело доходило до того, что Трепов, а затем «особая комиссия» под председательством Кутлера высказались за необходимость «принудительного отчуждения», а Дубасов предлагал даже оставить за крестьянами те земли, которые они уже фактически захватили во время движения 1905 г. Подобного рода отчаянные проекты вполне отвечали стремлениям терроризованных помещиков, которые спешили выбросить на рынок, при посредстве Крестьянского банка, свои земли, рискуя иначе потерять их без «выкупа» и «справедливой оценки» в процессе ближайшей революционной экспроприации. Как известно, в период 1906—1907 гг. помещиками было заявлено к продаже 8,7 млн. десятин. Однако, по мере того как панические настроения проходили и правительство овладевало положением, происходил и его переход к новой аграрной политике. После того как Трепов умер и Кутлер поплатился за свой проект отставкой, Столыпин, в качестве диктатора и безответственного премьера, решительно перенес центр тяжести аграрного вопроса от проблемы о расширении площади крестьянского землевладения на проблему об изменении форм крестьянского землевладения, перейдя к политике насаждения частной «неотъемлемой» земельной собственности, так называемого «хуторского» или «отрубного» хозяйства, как «крупной индивидуальной собственности». Разжигая собственнические аппетиты среди крестьянства со ставкой на «богатого, достаточного» крестьянина-кулака, Столыпин тем самым вносил в деревню острую классовую борьбу, в то же время отвлекая ее внимание от «революции» (борьбы е помещиком), втягивал в «землеустроительную» кампанию, насильственно в то же время разрывая еще уцелевшие общинные связи. Таков был, именно, настоящий политический смысл аграрной реформы 9 ноября 1906 г., этого «второго раскрепощения», по выражению Герье, приветствовавшего, вместе со своей партией, «освобождение крестьянства от власти и произвола общины». Реформа Столыпина, по существу, произвела целую революцию в деревне, вовлекая крестьян в стремительный водоворот земельной мобилизации и коренной перестройки земельных порядков на местах. Если еще недавно министр внутренних дел Дурново видел единственное средство против аграрной революции в беспощадной борьбе с «бунтовщиками» и в своих циркулярах 1906 г., обращенных к губернаторам, писал, что «деревни бунтовщиков полезно стереть с лица земли, а их самих истреблять без снисхождения силою оружия», то Столыпин, не отказываясь, конечно, и от «силы оружия», уменье пользоваться которым он показал еще в бытность свою саратовским губернатором, теперь сумел найти более тонкое «оружие»: политику аграрно-землеустроительную, политику, которая им была особенно широко развита в период действия III-ей Думы. Расчет Столыпина оказался до некоторой степени верен: на это указывают хотя бы цифры крестьянских хозяйств, захваченных мобилизационным движением столыпинской реформы, достигающие 36% бывших общинных дворов, к концу 1913 г. перешедших на выдел. Конечно, ни земельные подачки правительства через Крестьянский банк с соблазнительной цифрой в 11 млн. десятин, находящихся в распоряжении правительства, согласно указам 12 и 27 августа 1906 г., ни открытая отдушина в виде переселений, ни тем более усиленное насаждение «хуторов» ни в какой мере не решали аграрного вопроса. Напротив, во многих случаях они являлись новым поводом к его обострению, форсируя процесс дифференциации сельского населения.

Эпоха благополучного пятилетия «работы» III-й Думы с предшествующим ему пятимесячным преддумьем является периодом наиболее прочной стабилизации реакционного курса. Правительство могло отдаться своему контрреволюционному «творчеству», которое прежде всего и ярче всего сказалось в обнародовании нового избирательного закона 3 июня. Самая возможность появления подобного акта говорила о глубочайшей внутренней реакции, охватившей всю страну, несмотря на проявление отдельных, как будто бы достаточно резких фактов открытого протеста, которые, однако, при ближайшем рассмотрении оказывалось как раз наиболее показательными симптомами общего упадка. В царском манифесте 3 июня ІІ-ая Государственная дума прямо обвинялась в «явном стремлении увеличить смуту», что выразилось, в особенности, в ее «уклонении от осуждения убийств и насилий», на чем усиленно настаивали правые депутаты. Отметив затем «неслыханное в летописях истории деяние заговора целой части Государственной думы против государства и царской власти», манифест прямо приписывал «двукратный неуспех» деятельности Государственной думы «несовершенству избирательного закона», объявляя, что впредь «Дума должна быть русской и по духу и по своему составу». «Иные народности» не имеют права быть «вершителями вопросов чисто русских», а потому, с одной стороны, должны быть ограничены в числе своих представителей, с другой — вовсе лишены «временно» политических прав «в тех окраинах государства, где население не достигло достаточного развития гражданственности» (Ср. Азия). Эта декларация воинствующего черносотенного национализма, выполнявшая, как мы знаем, директивы «Союза объединенного дворянства» и дубровинского «Союза русского народа» от 23 декабря 1905 г., и была положена в основание закона 3 июня (см. ХVІ, 204/08). Миссия III-й Государственной думы — создание «конституционного» союза землевладельцев и крупной буржуазии, при гарантированной гегемонии 130 тысяч дворян-помещиков, — получила полную реализацию.

Б. Сыромятников.