Русская литература. I. Древнерусская литература

Русская литература. I. Древнерусская литература в своем развитии в соответствии с историческим процессом распадается на три основных периода:

1) Киевский период (XI век — начало XIII века),

2) период областного развития литератур (начало XIII века — начало XVI века),

3) период развития общерусской литературы (начало XVI века — XVII века). Единство литературной жизни в первом периоде в связи с постепенным углублением феодальной раздробленности русской земли сменяется к началу XIII века распадением этого единства на долгое время. Централизация княжеств вокруг Москвы и создание русского государства в XVI столетии обусловливают слияние областных литератур в русло единого общерусского литературного процесса.

Славянские племена, населявшие восточную Европу, еще в Х веке не имели своего алфавита и письменности. Лишь по мере укрепления их политической связи, образования единого государства Рюриковичей, расширения сношений с зарубежными странами (Византией, дунайской Болгарией), с проникновением христианства Русь получает основанный на болгарской графике алфавит, и на основе старославянского (церковно-славянского) и русского языков в процессе их взаимодействия вырабатывается литературный язык древнерусской письменности (см. русский язык).

Рядом с новой религией, охватывающей преимущественно правящие классы, на Руси продолжает сохраняться еще долгое время и дохристианское миросозерцание с его культами. Поэтому рядом с письменной литературой, принесенной христианством, существует и развивается дописьменная (устная) словесность, в основе своей дохристианская. Она постепенно подвергается воздействию письменной литературы и нового христианского миросозерцания, изменяя сообразно с ним свое содержание и форму. Устная словесность древнего периода почти не находит доступа в литературу книжную. Свидетельства о содержании и характере устной словесности в начальном периоде русской литературы носят характер случайный (например, в «Слове о полку Игореве») или полемический (каковы «Слова», то есть проповеди, направленные против язычества). Сами же произведения устной словесности не дошли до нас в их подлинном виде. Тем не менее можно судить о ее содержании и формах. Недостаток старинных свидетельств уравновешивается традиционным характером устной словесности, а также историко-литературным научным анализом немногих, сравнительно поздних (не старше XVII, редко XV и XVI вв.) текстов устных произведений; особенно записей их, сделанных исследователями, начиная с XIX века. На основании всех этих данных можно предполагать, что в древнейшее историческое время в устной русской словесности были представлены все или почти все те жанры, какие мы знаем позднее: былины, сказки, пословицы, песни и т. д.

Былины («стáрины», «стáринки» — по современной нам терминологии их носителей) представляли собой героический эпос (см. VII, 282/88). Содержание его — исторический факт или событие (которое мы часто имеем возможность установить довольно точно), обработанные в поэтическую форму при помощи особой былинной поэтики (стих, соединенный с пением и аккомпанементом, изобразительные средства, общие места и т. д.). В начальном периоде литературы эпос этот группировался преимущественно в политических и культурных центрах, где сосредоточивались его ценители и создатели, главным образом около Киева (может быть и Чернигова), Новгорода и, несколько позднее, около Галича на Волыни. Сохраняя в общем один и тот же характер и формы на всем пространстве русской территории, былина вырабатывала в то же время свои местные особенности в содержании, в зависимости от различных условий жизни отдельных центров. Киевская былина (Илья Муромец, см. XXI, 538; Добрыня, см. XVIII, 511) имела характер преимущественно боевой, отражая в своем содержании борьбу южной Руси со степью. Новгородская (Садко, см. XXXVII, 43/44; Василий Буслаев, см. VIII, 10/12) носила характер городской новеллы, как отзвук жизни богатого торгового города со своеобразным политическим строем. Галицко-волынская (Дюк Степанович, см. XIX, 348; Чурило, см. XLIX, 23/24) отразила борьбу отдельных групп сильного богатого боярства между собой и с княжеской властью. Наиболее развитой была былина киевская. В ней, по-видимому, уже в киевское время намечается циклизация, выражающаяся в объединении былин не только киевских, но и былин иного происхождения вокруг Киева и его князя Владимира. Былина, как и всякое произведение устного творчества, воспринимает влияния эпоса других народностей, странствующие бродячие сюжеты и традиции книжной русской литературы.

Широким распространением, начиная с XII века, пользовалась также сказка (см. XXXIX, 112/17). Само содержание многих сказок, даже в теперешнем их виде, говорит об их весьма давнем происхождении. Прозаическая по форме изложения, сказка в то же время имела свою определенную поэтику, более простую, нежели былинная, свои «зачин», «приступ», «исход», общие места, иногда ритмический склад, что также указывает на то, что сказка (как и былина) слагалась в среде профессионалов-исполнителей («бахарей»). Сказка, предназначавшаяся, прежде всего, для развлечения и для удовлетворения фантазии, отличалась сложностью фабулы. В ней искусно объединялись в общем рассказе самые разнообразные элементы, начиная от бытового происшествия, кончая отзвуком дохристианского верования и международного бродячего сюжета. В силу этого сказка представляет произведение, подчас весьма сложное по композиции.

Из других видов устной словесности, наличие которых засвидетельствовано для начального периода литературы, видное место занимала песня (см. XXXIV,317/20), распадающаяся на песню обрядовую и песню необрядовую, главным образом лирическую (см. русская народная песня). Первая тесно связана с обрядами, в основе своей восходящими к дохристианским культовым верованиям, продолжавшим свою жизнь и по принятии христианства. Эта древняя поэзия сохраняла и позднее свой двоеверный характер, поддерживаемый обрядом, с которым она связана по содержанию. Обрядовая песня приурочивалась к определенным временам года с обрядовым языческим празднованием тех или иных явлений природы (песни весенние, купальские, колядские), позднее прикрытым христианскими праздниками (Ильин день, Рождество), или к отдельным бытовым явлениям (полевые работы, жатва, рождение, смерть, свадьба, общественные игры, развлечения и т. п.). Сведения об этой поэзии, идущие из письменной литературы, сравнительно с иными многочисленны. Наравне с языческим обрядом она вызывала наиболее частую и энергичную полемику со стороны духовенства. Песня необрядовая — преимущественно лирическая — часто связана с обрядовой (например, в свадебном обряде). Кроме того, она существовала, по-видимому, и самостоятельно, как личная лирика (причитания, песни любовные и семейные), следы которой также можно заметить в древнейших письменных памятниках.

Из более мелких видов устного творчества для начального периода следует назвать заговоры, пословицы и загадки. Существование заговоров — заклинательной молитвы, построенной на магии слова, широко распространенной в дохристианском культе, — подтверждается свидетельствами письменности (договоры русских с греками в Х веке). Как явление, близкое к христианскому заклинанию, заговор рано испытал на себе сильное влияние христианской легенды и апокрифа, чем объясняется особенно резко выраженное в нем двоеверие. Ранними памятниками письменности (например, летописью) засвидетельствовано также существование пословицы. С появлением и распространением христианства, внедрявшего религиозно-аскетические идеи, устная словесность, как исходящая совершенно из иных основ, заняла в древней литературе место литературы «мирской» (светской), почти не признаваемой литературой письменной. Но, несмотря на это, она не только продолжала существовать и развиваться в последующие века, но оказывала сильное воздействие на письменную литературу.

Одновременно с христианством и письменностью началось в русской литературе византийское влияние, непосредственное (преимущественно через греческую пришлую иерархию) и через посредство юго-славянства, уже на сто пет раньше принявшего византийскую культуру. Оба эти влияния были характерной чертой всей русской литературы древнего периода и значительной части среднего. Византийское влияние выразилось в появлении в русской письменности, прежде всего, переводов, сделанных с греческого на старославянский, в громадном большинстве случаев еще на территории юго-славянства. Затем образовался русский литературный язык на основе старославянского. Наконец, был создан ряд русских произведений, в значительной мере подражательного характера. Авторами их являлись или греки, действовавшие среди русских, или южные славяне и русские, воспитанные на переводной литературе, реже — непосредственно на греческой. Памятники переводной литературы имели своими источниками уже богато развитую христианско-греческую литературу Византии. Эта греческая литература в IX-Х веках переживала период возрождения, переработки как старых античных греко-римских, так и восточно-христианских традиций, объединяя их в восточном, так называемом православном христианстве, тип которого, отличный от западноевропейского, к этому времени окончательно уже сложился. Переход этой именно литературы в русскую среду определил собой надолго принадлежность и самой русской литературы к этому же типу культуры, обусловив на ряд столетий пути ее развития. Но русская литература не восприняла византийское наследие во всем его объеме, многое она воспринимала формально, многое понимала по-своему. Отсюда, при большом сходстве между обеими литературами, и различия между ними. Некоторые области византийской литературы остались почти не воспринятыми литературой русской или воспринимались только отчасти и односторонне (философия, поэтическая светская литература, научная античная традиция, хотя бы в ее схоластической форме, и т. п.).

Тесно связанная с христианством в его средневековом понимании и имевшая ближайшей целью водворение христианских идей в новой стране, переводная письменность носила, прежде всего, церковно-просветительный характер. Но рядом с преимущественно церковной письменностью стояли переводные произведения историко-дидактического характера. Сюда относится, прежде всего, обширная византийская литература так называемых житий (см. XX, 314/18). Она рассказывала о жизни христианских подвижников и должна была служить образцом и руководством для читателей, но кроме этого заключала в себе сведения о чужом быте, истории различных стран, а иногда и поэтические страницы (описания природы, идеализированные образы героев рассказа и т. п.). Переводные жития влияли на русскую житийную литературу и на устную словесность. Переводная житийная литература, помимо отдельных произведений, часто довольно значительных по объему (например, житие Иоанна Златоуста, чрезвычайно популярное — Николая Чудотворца, Антония Великого и других), была представлена и разнообразными сборниками. Последние предназначались нередко для чтения по частям в церкви, каковы так называемые Минеи-Четьи (см. XLVIII, 306), «Прологи» (синаксарии). Другие сборники составлялись на определённые темы, как, например, «Патерики» (сказания о подвижниках), ставшие известными в русской письменности не позднее XI века (Синайский патерик, Скитский патерик и др.). Им подражали позднее авторы русского Киево-Печерского патерика (см. XXXI, 359/60).

Собственно-историческая византийская литература представлена была переводами наиболее видных и популярных хронографов. Таковы были переводные хроники: Георгия Амартола, переведенная, видимо, непосредственно на русский язык в Киеве уже в XI веке (см. II, 409), Иоанна Малалы (см. Х, 80), Георгия Синкелла (см. XXXIX, 26/27), патриарха Никифора. Большинство этих хроник, типичных для византийской хронографии, знакомило с мировой и византийской историей, начиная с библейских времен и кончая временем жизни составителей их. Большинство их было проникнуто религиозно-церковной тенденцией, тесно связанной с политической. Но иные (как, например, хроника Малалы) уделяли значительное внимание «мирскому», доносили в русскую письменность не только христианскую легенду, но также легенду восточную и античную. Наряду с переводными восточными и византийскими хрониками в древней Руси с XI века известна знаменитая «История иудейской войны» Иосифа Флавия (см. XLIV, 84/88). По широте интересов, умелому прагматическому повествованию, замечательным героическим сценам, гражданскому пафосу это произведение напоминает античных историков. Литературный стиль русского перевода «Истории» Иосифа Флавия оказал в дальнейшем воздействие на поэтику оригинальной русской воинской повести, в том числе и на «Слово о полку Игореве».

Если жития и хроники были в известной мере распространителями поэтической христианской легенды, то и сама легенда как таковая (см. XXVI, 578/79) была обильно представлена в переводной письменности. Главным хранилищем этой легенды являлась так называемая апокрифическая письменность (см. III, 279 сл.). Этот своеобразный христианский и частью дохристианский эпос, сперва устный, еще в раннее время был закреплен письменностью и распространился как в Византии, так и на европейском Западе. В начальном периоде русской литературы оказался налицо почти весь круг апокрифов (от ветхозаветных сказаний, апокрифических евангелий Иакова, Никодима, Фомы до легенд о богоматери и святых). Отзвуки апокрифов имеются у ряда древнерусских писателей (летописи, проповеди и т. д.). Позднее апокрифическая легенда распространяется в широких кругах читателей, проникает в устную словесность, находит отражение в «духовном стихе» (см. XIX, 196/200).

Кроме разнообразных произведений житийной литературы, апокрифов, исторических хроник, из Византии попадает на Русь разнообразная светская повесть. В ней отчетливо намечаются две разновидности: повесть дидактическая (нравоучительная) и повесть воинская. Из переводных дидактических повестей особенно популярными были «Повесть о Варлааме и Иосафе» и «Повесть об Акире Премудром». «Повесть о Варлааме и Иосафе» (см. VII, 605) является христианизированным жизнеописанием Будды. Индия — Грузия — Византия — таков путь этого сюжета, известного на Руси уже около XI века. В литературном отношении в повести интересен прием нанизывания символических притч, объединенных обрамляющим сюжетом. Многие из этих притч существовали самостоятельно, а наиболее популярные (притча об охотнике и единороге) находили свое изображение на миниатюрах вплоть до XVII века. На русской почве «Повесть о Варлааме и Иосафе» подвергалась творческим переделкам и была источником поэтического духовного стиха о царевиче Иосафе и «прекрасной матери-пустыне». «Повесть об Акире Премудром» (см. I, 573) первоначально создалась в Ассиро-Вавилонии в VII веке до нашей эры, затем получила широкое распространение на Востоке, откуда попала в Византию, где подверглась христианизации и морализации. Через Византию, по-видимому, около XI века, она стала известной на Руси. «Повесть об Акире Премудром» знакомила Русь с характерными мотивами восточного сказочного эпоса (оклеветание мудреца и его оправдание, состязание в решении загадок) и афоризмами народной мудрости Востока. В своем дальнейшем существовании на Руси «Повесть об Акире Премудром» подвергается неоднократным творческим переработкам вплоть до петровского времени.

Переводные светские воинские повести «Александрия» (см. II, 108/09) и «Девгениево деяние» также имели своеобразную судьбу в литературе древней Руси. Биографический роман о великом завоевателе древности Александре Македонском был, по-видимому, составлен около II-III веков нашей эры, вероятно, в Александрии. Оттуда он распространился на Восток и на Запад. В древнерусской переводной литературе «Александрия» становится известной, как предполагают, около XI-ХII веков. Этот перевод восходит, по-видимому, к одному из вариантов так называемой «псевдокаллисфеновой» редакции. В XIII—ХІV веках русские редакторы значительно изменяют и расширяют первоначальный текст «Александрии», вводят разнообразный фантастический элемент из переводных хроник, апокрифических сказаний, «Повести об Индийском царстве» и т. п., придают стилю повести риторический характер. В XV веке в связи со «вторым южнославянским влиянием» появляется романизированная сербская «Александрия». До XVII века «Александрия» пользуется громадной популярностью, оказывает сильное воздействие на развитие оригинальной русской воинской повести, отражается в фольклоре и в XVIII веке попадает в лубочные издания. Около XII-XIII веков становится известной на Руси другая переводная воинская повесть «Девгениево деяние» («деяние» значит подвиги). Перевод был, по-видимому, сделан с греческого оригинала непосредственно на русский язык. В «Девгениевом деянии» интересно сочетание воинской тематики с романической интригой и элементами фольклора. Занимательность сюжета, героика, выдающиеся художественные достоинства объясняют, почему эта повесть пользовалась популярностью, подвергалась переработкам, переписывалась вплоть до XVIII века и, наравне с «Историей» Иосифа Флавия и «Александрией», оказала воздействие на развитие оригинальной русской воинской повести.

Все это, взятое вместе, дает возможность оценить важное значение переводной литературы и ее роль в развитии литературы собственно русской. Переводная литература приобщала русскую через византийскую к мировой литературе. Что касается формы, в которой распространялась обширная переводная литература, то это были сборники разнообразного характера и состава. Сборники остались типичной формой в течение всего существования старинной русской литературы. Они составлялись чаще всего из произведений разных писателей, подбиравшихся по определенному принципу: однородности содержания или тенденции (например, в целях полемики). К числу первых можно относить известный «Изборник Святослава», переписанный для русского князя в 1073 году с подобного же сборника болгарского царя Симеона, переведенного большей частью с греческого сборника аналогичного состава. Это — своего рода средневековая энциклопедия по разнообразным отраслям знания (см. XXI, 460/61). До некоторой степени по его образцу составлен русский сборник 1076 года также для князя Святослава (см. там же, 461). В форму сборников облекались и собрания житий (Минеи, прологи; см. выше), сказаний о подвижниках (патерики, см. выше). В ту же форму отливались и собрания произведений, выражавших личные интересы и вкусы отдельных любителей. Переводная литература древней Руси имеет большое значение для истории литературы не только русской, но также южнославянской и византийской. Во-первых, в переводных текстах в ней сохранились некоторые произведения византийской литературы, которые теперь неизвестны ни в оригинальных текстах, ни в южнославянских переводах. Во-вторых, древнерусская переводная литература часто дает старшие редакции византийских произведений, которые на родном языке дошли до нас только в позднейших переделках. Сюда относятся, например, роман о Дигенисе, «История» Флавия, апокрифическая книга Еноха (см. XX, 77/78).

В силу условий зарождения русской литературы первыми деятелями ее явились греки, главным образом представители византийского духовенства. Но с половины XI века русские ученики греков пробуют свои силы — и не без успеха — в дидактически-ораторских жанрах. Среди них первое место принадлежит Илариону (см. XXI, 522/24), первому митрополиту (1051-54) из русских, сотруднику в политике Ярослава I, замечательному оратору, как показывает его «Слово о законе и благодати», произведение, насыщенное прославлением молодой земли русской, «яще ведома и слышима есть всеми конци земли». Вообще конец XI и начало XII веков обнаруживают уже значительное оживление литературной деятельности в главных центрах русской жизни — Киеве и Новгороде. Киев при Владимире, Ярославе — один из больших городов европейского масштаба, тесно связанный с Западной Европой, живущий активной политической жизнью, центр большого государства. В Киеве можно предполагать существование даже целого литературного центра (вероятно, в Печерском монастыре или при церкви святой Софии). Там не только культивируется византийское направление путем переводов с греческого (каковы хроники; см. выше), но создаются произведения и на тему русской современности. Талантливый анонимный писатель составляет в конце XI — начале XII веков «Сказание о Борисе и Глебе», первый образец оригинального русского жития. В этом произведении не только усилен, по сравнению с летописной повестью, панегирик Ярославу, но и выражена преломленная сквозь призму религиозных идей тема родины, сознание гордости, вызванной усилением мощи и авторитета «земли русской». Среди авторов появляются светские лица, например, великий князь Владимир Мономах (1053-1125) — составитель «Поучения к детям» и «Послания к Олегу Святославичу». Его произведения дают выпуклую картину культурного состояния и идейного настроения правящего класса XI-XII веков (см. Х, 432).

Самым же крупным явлением в литературе к концу XI — началу XII веков, получившим в дальнейшем большое развитие и влияние в ней, было зарождение и первые редакции летописей, в частности «Повести временных лет». Первоначально русская летопись была, можно думать, продолжением «Хронографа по великому изложению» (одна из русских переделок хроники Амартола), затем она отделилась от него, начала самостоятельно перерабатываться и продолжаться. Старшая из русских летописей — летопись Новгородская. Несколько позднее на той же основе строятся летописи: местная Киевская, Галицко-Волынская и др. В киевское время местные летописи, в частности Киевская, превращаются в летописный свод общерусского значения. Красной нитью проходит через него идея единства Русской земли, борьба с сепаратистскими тенденциями феодальной знати, внедряется мысль о необходимости подчинения феодалов киевскому князю. Состав свода определился в первые десятилетия XII века. Затем этот свод приобретает местные и индивидуальные оттенки. В нем находят свое выражение тенденции и симпатии позднейших редакторов и составителей. «Рукой летописца, — писал А. А. Шахматов в предисловии к «Повести временных лет», — управляли политические страсти и мирские интересы». Нередко монастыри, в которых велось летописание, становились, по выражению А. А. Шахматова, «вотчинными архивами и политическими канцеляриями князя». В состав свода летописец нередко вносил произведения, возникавшие независимо от летописи: жития, поучения, воинские повести, народные предания. Порой эти произведения дошли до нас только в летописной обработке. Поэтому, как справедливо указал один из исследователей летописи Бестужев-Рюмин, «Повесть временных лет» является «архивом, в котором хранятся следы погибших для нас произведений первоначальной нашей литературы». Именно поэтому летопись имеет большую историко-литературную ценность (см. XXVII, 500/07).

Рост экономических и политических связей Руси с Западом и Востоком вызывает к жизни в начале XII века новый жанр в самобытной русской литературе — описания путешествий. Наиболее ранним описанием паломничества является «Хождение Даниила игумена в Палестину» (1106-1107). Точность и правдивость сообщаемого дают Даниилу видное место среди источников по истории паломничества. Для русской паломнической литературы «Хождение Даниила» надолго стало образцом. Оно сыграло видную роль в истории русской легенды. Восточная апокрифическая легенда, воспринятая им, стала достоянием русской устной и письменной литературы (см. XVII, 564/65). К концу XII века относится старейшее описание путешествия в Константинополь архиепископа Антония Новгородского (см. III, 217), а также деятельность Кирилла, епископа Туровского, самого крупного из русских представителей византийской ораторской школы. Овладев искусной греческой техникой проповеди, Кирилл свободно, умело и со вкусом применяет ее к русской литературной речи (ср., например, его «Слово на антипасху»). Он создает своеобразный изящный стиль, более не повторившийся в древнерусской литературе. Сильный лирик, он сумел превратить несколько искусственный византийский стиль в воодушевленную живую поэтическую речь (см. XXIV, 158/60). Наконец, венцом XII века, лучшей поры начального периода, явилось «Слово о полку Игореве», оставшееся во всей старинной русской литературе непревзойденным образцом художественно-поэтической воинской повести (см. XXXIX, 528/32). Основная идея «Слова» — необходимость объединения разрозненных русских княжеств для борьбы со степью. Эта мысль была в то время мыслью всех передовых русских людей. Именно ее подчеркнул К. Маркс в письме к Ф. Энгельсу 5/III 1856 года, говоря, что «смысл поэмы — призыв русских князей к единению как раз перед нашествием монголов». Автор «Слова», несомненно, литературно образованный человек (скорее всего, дружинник). Этим объясняются отзвуки разнообразных книжных переводных произведений в «Слове». С другой стороны, автор находился под сильным влиянием устной поэтической литературы и народного миросозерцания, им уже изжитого в качестве непосредственного верования. Как указывал в выше цитированном письме К. Маркс, «вся песнь носит христиански-героический характер, хотя языческие элементы выступают еще весьма заметно». Языческая русская старина стала для автора «Слова» источником поэтики, стиля, наравне с остальным устно-поэтическим творчеством. Исключительное по своей талантливости, «Слово» и в более позднее время вызывало подражания («Задонщина», повести XV века о Куликовской битве).

В XII веке литература Киевской Руси достигает полного развития. Но с половины XII века начинается оскудение Киевского государства, завершившееся татарским нашествием. Начавшийся еще в середине XII века распад Киевского государства, междоусобные княжеские войны усилили хозяйственную разобщенность княжеств, их замкнутость, что способствовало их языковой и культурной обособленности; складывались местные обычаи, местные культурные особенности. Татаро-монгольское иго надолго задержало развитие производительных сил Руси, на многие столетия оторвало ее от Западной Европы, затормозило ее культурное развитие. В половине XIII века происходит значительное ослабление художественного творчества на юге. Падает значение Киева как культурного центра, усиливается областной принцип в развитии литературы, который с конца XII и начала XIII веков проявляется совершенно отчетливо. Этот процесс протекает медленно и не везде равномерно. Он происходит главным образом в XIII веке и особенно в XIV веке, к концу которого более или менее ясно обрисовывается облик литературы северо-восточной (русской) и литературы украинской. Несколько позднее вырисовывается литература белорусская. Каждая из них, чем далее, тем определеннее выявляет свои особенности. Они перерабатывают общее старшее наследие применительно к новым условиям, в которых приходилось жить русским, украинцам и белорусам.

Устная словесность в XIII-XIV веках создает новые произведения. В это время продолжается развитие былевого эпоса на юге, где зарождаются былины о татарщине. Частично они создаются вновь, частично перерабатываются прежние сюжеты под влиянием современных событий (былины о Калкской битве, о разорении Киева, замена в прежних былинах половцев и других степняков татарами). Развивается также былина галицкая (былины о Дюке, Казарине, Михаиле Потыке). Одновременно развивается былина и на северо-востоке. Там она получает новые наслоения, принимает в свой репертуар новые темы. На юге же, по-видимому, зарождается устная религиозная поэзия — духовный стих эпического склада (например, стихи об Егории). Но и он продолжает свое развитие преимущественно на северо-востоке, тогда как на юге начинает преобладать духовный стих лирического склада. Тот же процесс постепенного передвижения на северо-восток намечается и в письменной литературе. Памятники XIII-XIV веков, несущие на себе типичные черты старшего периода, продолжают созидаться на юге. Но по большей части их литературная история связана с северо-востоком, или они создаются южанами на северо-востоке. Большинство произведений дошло до нас только в северо-восточных текстах. Почти полное отсутствие юго-западных текстов объясняется громадными утратами литературных памятников в особенно тяжелую для юга эпоху XIII-XIV веков. Характерные произведения переходного периода «Житие Авраамия Смоленского» (умер в 1219 г.) и «Киево-Печерский патерик». Первое из них (хотя оно сохранилось в поздних русских списках) составлено, несомненно, еще в XIII веке учеником Авраамия, Ефремом, получившим, видимо, образование киевско-византийского характера. Главными источниками данного жития были не только обычные переводные жития (Авраамия Затворника, Златоуста, Ефрема Сирина), но и русские («Житие Феодосия», «Чтение о Борисе и Глебе» и др.). «Киево-Печерский патерик» (см. XXXI, 359) — памятник по источникам киевский, но самый процесс его сложения указывает на участие здесь и северо-востока. Старейшая редакция патерика была исполнена по заказу Арсения, епископа тверского, на севере, в начале XV века. На северо-востоке пришлось также действовать и писать в связи со здешними событиями (татарщиной) южанину Серапиону, епископу владимирскому (1274-75), который в своих проповедях идет по следам школы Кирилла Туровского (см. XXXVIII, 313).

В области исторической литературы наблюдается аналогичный процесс. Северо-восточные летописные своды (Новгородский, Владимирский, Переяславский) покоятся в своей старейшей части на 1-й редакции «Повести временных лет» (начало XII века), добавляя от себя по тому же плану рассказы о событиях XIII-XIV веков, преимущественно северо-восточных. Самая манера «Повести временных лет» и Галицко-Волынской летописи (в Ипатьевском списке) вставлять отдельно существовавшие исторические повести в свое изложение получила еще более широкое применение в северо-восточной историографии. Переводные хроники по мировой истории, принятые в обиход русской литературой уже в XI веке (см. выше), во второй половине XIII века кладутся в основу русских компиляций. Таковы, например, «Еллинский и Римский летописец», сложенный в своей второй редакции, как полагают, на северо-западе, и особый «Хронограф», излагающий историю евреев (так называемый «архивский»). Продолжают развиваться в этот период и традиции поэтической воинской повести. В XIII веке на юге создается «Повесть о разорении Киева Батыем», которая затем через летописные своды переходит на северо-восток. Здесь создается в XIII веке замечательная «Повесть о приходе Батыевой рати на Рязань в 1237 году», сохранившаяся в поздних списках XVI века. Ряд эпизодов этой повести (смерть Федора и жены его Евпраксии, подвиги Евпатия Коловрата), по-видимому, восходит к историческим песням. Повесть насыщена пафосом воинской доблести и героики. Рязанский князь, «дружина ласкова», «удальцы и резвецы рязанские», окружающие эпического богатыря Евпатия Коловрата, изображены как преданные сыны родной земли. За ее обиды они готовы испить «смертную чашу» в неравной борьбе с врагами. По своим поэтическим достоинствам повесть является одним из крупнейших художественных произведений после «Слова о полку Игореве». «Слово о погибели русской земли», от которого сохранился только отрывок начала, составлено в XIII веке. Оно входит, по-видимому, как предисловие в большую суздальскую повесть об Александре Невском. Наконец, так называемое «Моление Даниила Заточника», памфлет, одинаково характерный для киевских и для северо-восточных дружинно-княжеских отношений, создается, вероятнее всего, в Переяславле-Залесском в первой половине XIII века (см. XVII, 565/66).

В течение XIV века все явственней сказывается начавшийся процесс объединения русских княжеств. Он был вызван в первую очередь необходимостью совместной борьбы против многочисленных внешних врагов (шведов, немцев, монголо-татар), он обусловливался внутренними предпосылками экономического развития Руси, оправившейся несколько от татаро-монгольского завоевания. Этот объединительный процесс шел противоречиво, путем складывания ряда феодальных великих княжеств (Тверское, Московское, Рязанское и др.), из которых лишь в результате длительной борьбы, в силу ряда благоприятных условий окрепло и победило Московское, ставшее центром Русского государства. Этот процесс нашел свое отражение и в развитии древнерусской литературы.

После общего ослабления культурной жизни в первый период татарского владычества литература конца XIV — начала XV веков свидетельствует о значительном оживлении на северо-востоке. Происходит новая централизация литературы. Состояние устной словесности в XIV-XV веках на северо-востоке с трудом поддается учету в силу самого характера переходной эпохи и за отсутствием достаточного материала. В жизни наиболее характерного для древнего периода вида этой словесности — былины — представляется возможным установить некоторые черты переходного времени. Так, по-видимому, героическая боевая былина в это время развиваться далее в прежнем направлении не могла. Характер общественной жизни не давал для этого достаточного материала. Главная носительница и отчасти создательница этого эпоса — дружинная среда — подверглась резкому изменению. Боевым героям — богатырям — почти не было места в новой исторической обстановке и социальной среде. Принесенный с юга запас боевой былины, поэтому, обновляется слабо, хотя хранится разнообразными специалистами-исполнителями, позднее — скоморохами. Все же немногие местные предания, связанные с боевыми, хотя подчас и мелкими, событиями, возникают в XIII-XIV веках. Они не превращаются в отдельные песни, а отлагаются на старой былине, внося в нее изменения. Даже такое, казалось бы, крупное событие, как Куликовская битва (1380), не ведет к созданию отдельной былины. К этому же времени можно относить прикрепление старых богатырей к местным северо-восточным преданиям Ростова (Алеша Попович, см. II, 225; иногда Добрыня, см. XVIII, 511/12), Рязани (Добрыня), северного Мурома (Илья, былина о его юности, см. XXI, 538/40). Небоевая былина-новелла, связанная преимущественно с Новгородской областью, по-видимому, сохраняется лучше в виду большей устойчивости самого быта Новгорода. Так можно предполагать, судя по некоторому развитию здесь былины-новеллы в последующее время. На переходное время, может быть, к концу его, падает развитие духовного стиха, богато представленного устной словесностью последующего времени, но в зачатках восходящего, вероятно, еще к киевскому периоду. По крайней мере, к середине XV века духовный стих вполне определился и по содержанию и по форме. Развитие духовного стиха в XIV-XV веках на северо-востоке можно связывать со все возраставшим в переходную эпоху экономическим и политическим значением церкви. Духовенство было главным носителем и распространителем книжной легенды. Последняя подвергалась затем обработке в широких, часто двоеверных еще, слоях населения. Этим объясняется двойственный характер многих духовных стихов (ср. «Голубиная книга»; см. XV, 366/67). О положении остальных видов устной словесности в переходное время можно сказать только то, что они продолжали существовать, судя по редким отзвукам их в литературе того времени (ср. пословицы в «Молении Даниила Заточника»).

Книжная литература переходного времени известна несколько ближе к концу XIV и началу XV веков. В это время появляются памятники, свидетельствующие о начавшихся переменах в идейном складе русского общества. Одним из характерных явлений этого времени в Московской литературе было так называемое «второе» южнославянское влияние на рубеже XIV-XV веков. Оно несло на русский северо-восток новые литературные формы. Риторический южнославянский стиль (митрополит Киприан, см. XXIV, 136; монах Епифаний, Пахомий серб, Григорий Цамвлак, см. XVII, 118) господствовал не только в области религиозной литературы житий и торжественной проповеди, он окрашивал также агиографическим колоритом и светскую воинскую повесть XV-ХVІ веков. Южнославянское влияние давало материал для выражения новых идей, выраставших на московской почве. Все это получало более или менее яркое выражение и в литературе («московская идеология», окончательно сформулированная в XVI в.). Старая областная литература Новгорода, пострадавшего менее других северо-восточных городов от татарского нашествия, дольше сохраняет свой местный характер. Он поддерживается политическим и экономическим строем Новгорода, переживающего в XIII-XIV веках эпоху расцвета и в области литературы. К XIV веку относится заметное развитие новгородской книжной легенды («Послание» Василия, епископа Новгородского), описаний путешествий на Восток («Беседа о Царьграде» начала XIV в., Стефанов «Путник» середины XIV в.), около того же времени составляется большая повесть об Александре Невском и др. Это положение Новгорода делает его сильным противником объединительной политики возвышающейся Москвы. Лишь к концу XV века Новгород входит органически в состав Московского государства, оказывая вместе с тем культурное влияние на Москву. Через Новгород, тесно связанный с Западной Европой, Литвой и т. д., идут новые веяния, которые наряду с другими факторами меняют традиционные направления московской литературы. Однако решающим фактором нового характера, стиля и содержания древнерусской литературы было формирование русского феодально-абсолютистского государства. Процесс этот, начавшийся в XIV веке, получил свое развитие в XV веке и завершился в XVI веке. Постепенное разрушение экономической разобщенности отдельных областей Руси, совместная борьба против внешних врагов подготовили объединение Руси в единое политическое целое, дали основу создания великорусского народа, единого русского языка, единой национальной культуры. Этот процесс осознания народом своего единства, воспоминания о героической борьбе народа со своими врагами находят свое отражение в русской литературе.

Идейную эволюцию иллюстрирует литературная история повестей XV-XVI веков, появлявшихся в Москве или в ее областях, например, так называемой «Задонщины» (XV в.). По стилю и композиции она является подражанием «Слову о полку Игореве», но вносит изменение основной тенденции памятника конца XII века. Идея единства Русской земли, проходящая через «Слово», в «Задонщине» сочетается с выдвижением личности князя московского (Дмитрия), который и является главным организатором первой крупной победы над татарами. Последующие сказания о том же событии, например, так называемое «Поведание и сказание о побоище великого князя Дмитрия Иоанновича Донского», еще решительнее выдвигают эту роль князя: он является не только политическим деятелем, но и религиозным представителем русской земли. Победа над «неверными» — награда, посланная ему свыше за благочестие и веру. Но и в этой религиозной оболочке сказывается все та же идея национального единства русского народа. Религиозная окраска светской литературы указывает на все возрастающее идеологическое значение церкви. Почти все идейные движения XV-XVI веков отправляются от религиозной идеи, которая окрашивает собой идею государственную. В других областях литературы XV века также наблюдается борьба старой и новой традиции. Так, историческая литература трансформируется применительно к централизации русского государства вокруг Москвы. Местные летописные своды, отражавшие удельные интересы, поглощаются сводами общерусского характера (каков, например, свод 1423 года). Ведутся они большей частью при митрополии, тесно связанной с правительством, и превращаются в государственную летопись. Старый тип мировой хроники — «Еллинский и Римский летописец» — во второй половине века при участии южных славян преобразовывается в так называемый «Хронограф». В нем значительно сокращены сведения о мировых событиях, взамен которых введены русские. «Хронограф» заканчивается большой «воинской» «Повестью о взятии Царьграда турками» Нестора Искандера. Это был рассказ о событии, знаменательном в глазах современников: падением Царьграда в их глазах окончательно определилась роль Русского государства в мировой истории («Москва — третий Рим»). Византийское направление в переводной литературе XV века не богато новыми явлениями: главный ее источник иссякает с упадком Византии и южного славянства.

Изменение прежней литературной традиции замечается и в оригинальной литературе. Наряду с описаниями паломничества на Восток (Зосимы — 1420 г., гостя Василия — 1465 г., Варсонофия — 1456 и 1461 гг.), появляются описания путешествий на Запад (в связи с Флорентийской унией) Симеона и Авраамия Суздальских. Они свидетельствуют о сильном впечатлении, произведенном на русских людей западной, дотоле почти неизвестной культурой. Новой характерной чертой в русской литературе на рубеже XV-XVI веков является возникновение ряда публицистических повестей, в которых крупнейшие областные центры (Новгород и Псков, Тверь, Москва) отстаивают свое право на первенство в формирующемся общерусском феодально-абсолютистском государстве.

«Повесть о Новгородском белом клобуке» составлена на основе агиографического мотива о странствии святынь. Инсигний (знак) церковной власти — белый клобук — из Рима и Византии по божьей воле после ряда чудесных событий оказывается в руках архиепископа новгородского. Повесть эта доказывает, что права Новгорода на приоритет неоспоримы и законны. Одновременно с данной повестью в Новгороде возникает ряд произведений легендарного и житийного характера, в которых окружается ореолом историческое и религиозное прошлое Новгорода («Сказание о Благовещенском монастыре», «Повесть о Новгородском посаднике Шиле», «Повесть о путешествии Иоанна Новгородского на бесе в Иерусалим»). Псковская летопись ХV-ХVІ веков включает в себя ряд воинских повестей, насыщенных апологией Пскова. Одни из них прославляют былое величие вольного города, окружают ореолом его выдающихся исторических деятелей («Повесть о Всеволоде Мстиславиче», «Повесть о Довмонте»), другие оплакивают падение его вольности и подчинение Москве («Повесть о Псковском взятии»), Тверь, соперничавшая с Москвой в XIV-XV веках, борясь за экономическое и политическое первенство, создает так же литературные произведения, отразившие этот процесс. В торговой «Твери богатой» (как называли ее исторические песни) интенсивно развивается местное летописание, и к середине XV века создается тверской летописный свод. В житии тверского князя Михаила Александровича устанавливается генеалогия тверских князей от киевского князя Владимира Святого. Затем, в «Слове похвальном о благоверном великом князе Борисе Александровиче» инока Фомы проводится мысль, что именно тверские князья по своим добродетелям, благочестию и государственному уму являются достойными преемниками Византии после Флорентийской унии и завоевания турками Константинополя. Наконец, памятником тверской литературы этого времени является интересное «Хождение за три моря» Афанасия Никитина (см. XXX, 200). Картины чужеземного быта и нравов, своеобразная природа привлекают внимание путешественника, купца XV века. В этом отношении его «Хождение» резко отличается от предшествующих произведений того же жанра. Москва также утверждала свои политические притязания в литературных произведениях. Повести этого времени («Повесть о граде Вавилоне», трактующая о происхождении русских царских регалий от «царя царей» — библейского Навуходоносора, «Сказание о князьях Владимирских», сообщающее своеобразную генеалогию правящей русской династии якобы от императора Константина Великого, а то и от Августа, кесаря римского, и далее от Александра Македонского), подчеркивая древность и наследственность власти московского государя, подготовляли гордое и пышное определение русского феодального абсолютизма, который окончательно утвердился в XVI веке. На этих повестях видны следы южнославянского влияния.

Религиозно-политическая сторона русской официальной идеологии XV-XVI веков создалась под воздействием политического роста самого государства и современных событий (Флорентийская уния, падение Константинополя, успехи русского оружия на восточной окраине). Она нашла свое выражение в повестях и сказаниях о Москве — «третьем Риме», как единственной законной и исторической якобы преемнице Рима и Царьграда («второго Рима») и единственной хранительнице чистого христианства (см. XXXVI, ч. 3, 410/11; XLI, ч. 9, 213/14).

Правительственная идеология XV-XVI веков, которая кажется преобладающей, исключающей все другие направления, на деле не была единственной. Ереси, религиозные движения оппозиционного характера, уже с XIV века отмечаемые источниками, не прекращаются на Руси и в XVI веке, несмотря на правительственные меры против них и полемику с ними литературы правящих классов. В конце концов, за ними оказалось будущее. С конца XIV века получила довольно широкое распространение рационалистическая ересь так называемых «стригольников» и в 70-х годах XV века — ересь «жидовствующих». Эти ереси обличали социальную несправедливость, восставали против политических, экономических и идейных притязаний официальной православной церкви. Выступая против феодальной церкви и существующих порядков, ереси эти, в конечном счете, были народным движением. Оба эти движения подвергались жестоким репрессиям со стороны правительства и церкви. В конце XV — начале XVI веков развиваются два идейных течения — так называемых «заволжских старцев» и «иосифлян». «Иосифляне» (названные по имени крупнейшего их представителя — Иосифа Санина, см. XXII, 671/72) возвеличивали власть государя, но в то же время отстаивали и светские притязания церкви, например, ее права на землевладение. «Заволжские старцы» (названные так по месту расположения монастырей, откуда вышел целый ряд их представителей, как, например, Нил Сорский, см. XXX, 247) по рационалистической основе своей идеологии, а также по ряду этико-политических взглядов («нестяжательство», сдержанно-независимое отношение к княжеской власти, некоторое сочувствие закабаленному крестьянству) до некоторой степени сближались с ересями XV века. Кроме многочисленных специально полемических произведений, все эти идейные движения нашли свое выражение в житийной литературе XV-XVI веков (ср. житие Пафнутия Боровского, написанное в конце XV в. братом Иосифа Волоцкого, Вассианом Саниным, или жития Дмитрия Прилуцкого и Дионисия Глушицкого, созданные в конце XV — начале XVI веков в среде «заволжских старцев»).

Большое культурное значение этих идейных движений заключалось в том, что они вызвали напряженную работу мысли. Впервые появились оригинальные сочинения на философские и политические темы. В полемике с еретиками стали необходимыми переводы с западноевропейских (латинского, немецкого) и еврейского языков. В результате такой напряженной идейной борьбы, в литературе конца XV века можно констатировать прочные зачатки западного влияния. Оно явилось противовесом старшему византийско-южнославянскому влиянию, прививавшему на русской почве идеи национальной исключительности, религиозной нетерпимости и отчуждения по отношению к Западу. К половине XVI века создается русское феодально-абсолютистское государство. Его развитие и укрепление происходило в обстановке ожесточенной борьбы основных групп правящего класса — боярства и дворянства. Эта борьба намечалась еще в начале столетия в столкновениях «заволжских старцев» и «иосифлян», но к середине XVI века она достигла особой остроты и породила разнообразную публицистическую литературу. В ней резко обозначились две группы писателей. Одни выступали с защитой позиций боярства (Вассиан Патрикеев, Максим Грек, князь А. М. Курбский), другие развивали идеологию феодальной монархии, опирающейся на служилое дворянство (митрополит Даниил, царь Иван Грозный, Иван Пересветов). В широко развернувшейся полемике вырабатываются своеобразные литературные жанры, как, например, послание (переписка Грозного с Курбским, послания Максима Грека), полемический диалог (Максим Грек и анонимный автор «Беседы Валаамских чудотворцев»), исторический памфлет («История о великом князе Московском» князя А. М. Курбского), дидактическая повесть с открытой публицистической тенденцией («Сказание о Магмет салтане» Ивана Пересветова).

Широкое развитие боярской и особенно дворянской публицистики находит свое отражение в произведениях литературы середины XVI века. Для исторической литературы становится характерной апология феодально-абсолютистского государства, облеченная в пышный риторический стиль. Летописные своды XVI века, впитав в себя длинный ряд отдельных исторических повестей, оделись в торжественную форму парадной литературы Московского царства (ср. летописи Воскресенскую, Никоновскую). Еще более характерна для XVI века «Степенная книга царского родословия» (см. XLI, ч. 4, 545). Она превращала историю русского народа в историю правящей династии, излагаемую применительно к генеалогической схеме правителей параллельно с историей русской церкви. Жанр воинской повести представлен в середине XVI века обширной повестью о завоевании Казани («История о Казанском царстве»). В ней нашли свое выражение благочестивая риторика «украшенного» стиля и апология русского государства, воплощенного в лице молодого царя Ивана Грозного. Образцами для этой повести были «Повесть о взятии Царьграда турками» Нестора Искандера и сказания о Мамаевом побоище. Наряду с этими книжными источниками в «Истории о Казанском царстве» можно отметить отклики поэтики песенного фольклора. По широкому охвату событий, а также по своему жанру и стилю «История о Казанском царстве» стоит на грани между собственно воинской повестью и исторической хроникой, которая станет характерной для начала XVII века. В связи с централизацией власти и созданием общерусского феодально-абсолютистского государства церковь предпринимает канонизацию местных русских святых. Митрополит Макарий, собрав вокруг себя ряд талантливых писателей, предпринимает громадный труд объединения удельных литератур. По его замыслу многотомные Четьи-минеи должны были собрать в себе «все святые книги (то есть всю религиозную письменность), на Руси чтомые». При этом жития святых, созданные в различных областях Руси, подвергались переработке в идейном и в литературном отношении. Четьи-минеи Макария утверждали, наряду со «Стоглавом», церковно-религиозное единство русского государства. Из числа житий, переделанных в это время, следует выделить своеобразное «Житие Петра и Февронии», написанное на основе муромо-рязанской агиографической легенды одним из сотрудников Макария, талантливым писателем и публицистом, монахом Ермолаем-Еразмом (см. XXXVI, ч. 3, 431/32). Своеобразие этого произведения заключается в обилии фольклорных мотивов (змееборчество, образ мудрой девы, загадывание загадок, женитьба князя на простолюдинке), в прославлении идеальной любви, побеждающей все препятствия, наконец, в ясной антибоярской тенденции. Эта повесть пользовалась широкой популярностью вплоть до конца XVIII века (известно более 150 списков) и отразилась в русском фольклоре. Русская паломническая литература к концу XVI века заканчивает свое развитие в лице Трифона Коробейникова. Изложенное в обычном для прежних паломничеств стиле «Хождение» Трифона (см. XXV, 232) несет, однако, на себе отпечаток современности. Оно в значительной степени официальное: Трифон и его товарищи совершают путешествие по поручению царя для раздачи «милостыни» по убиенном его сыне.

В XVI веке устная словесность завершала свое прежнее развитие. Не создавая новых крупных сюжетов, воинская былина, как и раньше, подвергалась дальнейшим переменам. На ней отлагаются черты, характерные для московского времени, слышатся отзвуки классовой борьбы. Носители и слушатели былины говорят о боярах «толстобрюхих», противополагая их крестьянской массе. Обстановка, окружающая традиционного князя Владимира, обрисовывается в чертах двора московского государя и т. п. Несколько более живучей оказывается былина-новелла. Так называемая условно «московская» былина дает здесь несколько новых сюжетов (Данило ловчанин, см. XVII, 558; Иван Годинович, см. XXI, 414) в рамках авантюрной былины и в обстановке московских нравов. Более глубокое проникновение книжной словесности в среду создателей и носителей былины ведет к созданию былины целиком на книжном источнике (былина о Василии Окуловиче, заимствующая сюжет из книжной легенды о Соломоне и его жене). В XVI веке главными носителями, а отчасти и творцами былины являются, по-видимому, скоморохи. Последние не только кладут свой специфический отпечаток на старую былину, но создают и былину-«скоморошину» преимущественно забавного или сатирического характера («Вавила-скоморох», «Гость Терентьище», «О большом быке»). К этому же времени, надо думать, заканчивается и выработка внешней былинной формы, в которой она дошла до нашего времени. Самым же заметным новым явлением в области устной песни этого времени является сложение так называемой «исторической песни». Отливаясь в форму былины, несколько упростив ее поэтику, историческая песня в сущности представляет младшую генерацию того же жанра. Отличается она от былины тем, что сохраняет более заметную связь с событием, от которого отправляется. Это событие в большинстве случаев может быть точно установлено. При этом имена исторических героев сохраняются в песне без больших изменений. В исторической песне отразились, главным образом, события эпохи Грозного (взятие Казани, убиение царевича, завоевание Сибири), в которых личность царя трактуется положительно. В исторической песне, как и в былине XVI века, сказался антагонизм между низшими и высшими классами. Те же черты современности обнаруживает и сказка, поскольку она относится к XVI веку. Рядом с обычной, традиционной фантастикой и международным бродячим и бытовым сюжетом в сказке этого времени выделяется сказка историческая, которая тесно связана с книжной литературой московского времени. Иногда эта сказка принимает сатирическую окраску, сближаясь этим не только с былиной, но и с литературным памфлетом. Сказка о Борме представляет устную обработку «Повестей о граде Вавилоне» (см. выше), в ряде сказок появляется Иван Грозный в облике покровителя и защитника простого народа от боярства. Из других видов устной поэзии, по-видимому, на XVI же век падает дальнейшее развитие духовных стихов эпического склада. Некоторые из них отразили настроение масс этого времени. Таков, например, «Стих о вознесении», где нищая братия отказывается от гор золотых (все равно, грабители-бояре их отнимут) и предпочитает получить «христово имячко» (то есть право просить милостыни во имя Христа), которое отнять у них боярам уже нельзя. Устная словесность в XVI веке завершает свое развитие. В дальнейшем она идет в русле, наметившемся в XVI веке, все чаще и чаще пропитываясь элементами книжной литературы.

Перелом в направлении литературы, который наметился еще во второй половине XVI века, становится фактом в первой половине XVII века. К середине XVII века Московское государство оправилось от потрясений польской интервенции. К этому времени складывается всероссийский рынок, завершается фактическое слияние всех областей, земель и княжеств в одно целое. Поднимаются города, численно растет в них посадский торговый и ремесленный люд. Как протест против усиления феодально-крепостнического гнета, налогов, податей, барщины, в середине XVII века вспыхивают городские восстания, завершившиеся второй крестьянской войной под руководством Степана Разина. Своеобразным социальным протестом городских низов и крепостных крестьян был раскол. Под влиянием давления социальных низов, длительной войны с Польшей за Украину, укрепления внешнеполитических связей усиливается потребность в централизованном аппарате государственной власти, в грамотных служилых кадрах. Образование, бывшее достоянием очень узкого круга, широко распространяется среди дворянства и проникает в посадскую среду. Из Западной Европы через Украину и непосредственно внедряется новый быт, новая культура, одним из проводников которой были приглашенные иностранцы, поселившиеся в Немецкой слободе. Религиозные формы старорусской литературы, ее богословско-догматический характер стали тормозом для внедрения новых культурных ценностей, новых экономических и технических понятий. Появляется потребность в новой, светской литературе. В оригинальной русской литературе XVII века происходит разделение на духовную и светскую литературу. Постепенно вырабатывается литературный язык, во многом отличный от славяно-русского языка предшествующего времени благодаря элементам живой деловой и разговорной русской речи, а также влиянию белорусской, украинской и западноевропейской культур. Юго-западное культурное влияние является крупным фактором в развитии оригинальной русской литературы того времени.

Изучая историю русской литературы XVII века, приходится, прежде всего, обратить внимание на переводную литературу, в это время гораздо более разнообразную, нежели светская переводная литература предшествующих столетий. Особенно обильно представлена в ней литература повествовательная и историческая: повести и романы, рыцарские и авантюрные («О семи мудрецах», «Бова-королевич», «Еруслан Лазаревич», «Францель венецианский», «Мелюзина», «Петр-Златые ключи», «Брунцвик», «Аполлоний Тирский»), позднеантичный любовный роман в средневековой переделке, собрания басен, новелл и остроумных анекдотов (Езоп, Фацеции, сборники «Великое зерцало», «Римские деяния» и др.), хроники (Стрыйковского, Мартина Бельского, Конрада Ликостена). В таких сборниках встречались произведения морально-дидактические (как, например, многие новеллы из «Великого зерцала» или «Римских деяний»). Среди переводных беллетристических произведений попадались иногда произведения, известные читателю из старшей литературы. Но, не будучи новинкой по содержанию, они были новостью по обработке и освещению темы и влияли, поэтому, на изменение литературных вкусов наравне с другими новыми переводными произведениями. Византийская «Александрия», такая же «История о пленении Трои», апологи «Стефанита и Ихнилата» или «Повесть о Варлааме и Иоасафе» заменялись в XVII веке западной средневековой историей Александра Македонского, написанной в стиле рыцарских романов, поэмой в том же духе Гвидо де Колумны о гибели Трои (XV-XVI века), баснями Езопа в западной обработке первоначального текста. Чуждый в бытовом отношении, но интересный по содержанию и описываемым нравам, рыцарский роман и роман приключений охотно воспринимались русским читателем. В его сознании они приравнивались к хорошо ему знакомой сказке с приключениями героя-богатыря, а то и прямо к героической богатырской былине. Недаром «Бова» и «Еруслан» впоследствии стали у нас «лубочной» книгой, перешли в устные сказки, нашли отзвуки в былине (Полкан-богатырь). Во всяком случае, это обильное новое чтение имело немалое значение для расширения кругозора читателя. Взятая в целом, эта переводная литература, шедшая, главным образом, через Белоруссию и отчасти Украину, решительно меняла облик всей русской литературы XVII века. Правда, переводная русская литература и подражавшая ей оригинальная XVII века соответствовали западной литературе XV и XVI веков, но в развитии русской литературы это был значительный шаг вперед.

Если белорусское влияние способствовало изменению литературных вкусов и расширяло кругозор русского читателя XVII века, то украинское носило более широкий характер. Оно несло организованное просвещение в широкие круги московского общества не только через книгу, но и через школу. Схоластическая школа XVII века имела в виду, прежде всего, подготовку духовенства, но на деле она исполняла роль школы общеобразовательной, так как была единственной регулярной школой вообще. Вместе со школой пришли первые учебники нового типа (грамматика Мелетия Смотрицкого; см.) и первые учителя — украинцы и белорусы. В связи со школьной украинской традицией в русской литературе XVII века появились впервые обычные для Запада и Украины, но новые на Руси жанры: драма (преимущественно «школьная») и виршевая (силлабическая) поэзия. Писатели украинцы и белорусы принимают в конце XVII века непосредственное участие в русской литературе Симеон Полоцкий (1629-1680; см. XXXII, 525/28), белорус по происхождению, киевлянин по образованию, в 1664 году появился в Москве, очень скоро занял видное место учителя царских детей и стал придворным писателем. С. Полоцкий принимал деятельное участие в литературном и церковном движении, он был основателем первой правительственной «латинской» школы. Им написаны: трактат «Жезл правления» (1666; против раскола), «Обед душевный» и «Вечеря душевная» (1681 и 1683) — собрания придворных проповедей, «Рифмологион» и «Вертоград многоценный» — два больших сборника силлабических стихотворений. Первый сборник — стихотворения-панегирики, написанные по поводу различных придворных событий. В них намечается поэтика будущей похвальной оды русского классицизма XVIII века. Во втором расположены по алфавиту стихотворения разнообразного характера. Среди них преобладает сатирическая форма; они затрагивают злободневные темы русского быта XVII века («Монах», «Купецтво») и прокладывают первые пути жанру русской стихотворной сатиры. С. Полоцкий был также одним из первых драматургов XVII века. Он написал две пьесы: «Комедия притчи о блудном сыне» и «Комедия о Навуходоносоре-царе» и, вероятно, принимал участие и в театре, устроенном пастором Немецкой слободы Грегори (см. XVI, 479, и русский театр). Из пьес С. Полоцкого особенно интересна «Комедия притчи о блудном сыне». Созданная на основе евангельского сказания, она написана силлабическим стихом по всем правилам «пиитик» школьных драм (дидактические пролог и эпилог, наличие, интермедий с пением и т. д.). Но в отличие от последних в ней нашла свое отражение живая современность — кризис миросозерцания и конфликт между поколением отцов и детей в связи с углубившимся процессом европеизации. По своей проблематике эта комедия С. Полоцкого тесно смыкается с семейно-бытовой повестью. Дело С. Полоцкого продолжала его школа: Сильвестр Медведев (1641-1691), с именем которого связаны «Известие истинное» (по поводу исправления книг), «Сказание краткое» (по поводу стрелецкого бунта 1682 г.) и ряд силлабических стихотворений (см. XXXVIII, 576/77), и Карион Истомин (см. XXIII, 494), справщик московского Печатного двора в конце XVII века, плодовитый стихотворец, а также педагог, составитель букварей, историк.

Украинско-белорусское культурное влияние и знакомство с образцами переводной литературы оказывают сильное воздействие на русскую историческую хронику XVII века. В 1717 году сформировалась так называемая «вторая» редакция русского «Хронографа» (сложившегося в первой редакции в конце XV в.). Сократив значительно византийские и отчасти русские известия своего оригинала, автор XVII века взамен их внес частью те же известия из западных источников, а также историю Западной Европы, поскольку она была известна по переводам хроник, сделанным с польского. Само представление о мировой истории существенно изменилось, перестав ограничиваться почти исключительно странами православного Востока и Руси.

Наряду с появлением разнообразной переводной литературы, зарождением по ее образцу новых литературных жанров или частичным изменением прежних, углубление процесса европеизации, культурное белорусско-украинское влияние и рост просвещения вызвали в XVII веке еще одно важное следствие — демократизацию круга русских читателей и писателей. Правда, это явление обусловливалось не только указанными причинами. В основе его лежали: новое положение Руси в кругу европейских государств, усиление классовых противоречий внутри страны и выдвижение в экономической и политической жизни русского государства новых общественных групп — приказных, посада, казачества и крестьянства. Но наряду с причинами социально-экономическими вышеуказанные идеологические факторы играли здесь немаловажную роль. Постепенная демократизация авторской и читательской среды объясняет в свою очередь, почему к концу XVII века в повести, как переводной, так и оригинальной, особенно сильно чувствуется влияние фольклора. Та же причина к половине XVII века влечет за собой демократизацию литературных персонажей. К концу XVII века изменяются не только составные композиционные элементы оригинальных русских повестей, но совершенно иными становятся сами повествовательные жанры.

В XVII веке продолжается дальнейшая дифференциация и эволюция одного из наиболее популярных жанров древней Руси — воинской повести. В начале XVII века разнообразные виды воинской повести почти исключительно разрабатываются писателями, принадлежащими к господствующим классам — боярству, дворянству, высшему и среднему духовенству. В это время можно наметить довольно отчетливо две ее разновидности. Одна группа произведений (наиболее многочисленная в начале XVII в.) является, собственно говоря, своеобразными историческими мемуарами, авторы которых пытаются в стройной связи и последовательности изложить длинный ряд событий, раскрыть их причины, дать характеристики основных исторических деятелей. Таковы, например, «Временник» дьяка Тимофеева (см. XLI, ч. 8, 90/91), «Иное сказание» неизвестного монаха Троице-Сергиева монастыря, «Сказание» Авраамия Палицына, келаря того же монастыря (см. I, 122), наконец, так называемая «Летописная книга», которая приписывается князю Катыреву-Ростовскому. Все эти авторы в большей или меньшей степени обнаруживают тяготение к пышной риторике и «добрословию», характерным для агиографов и светских писателей XVI века. Торжественный стиль «Истории о Казанском царстве» и Макарьевских Четьих-миней во многом определяют поэтику этих произведений, хотя одновременно в них можно отметить некоторые новые элементы. В связи с обострением классовой борьбы на страницах мемуаров находит себе место публицистика. Так, например, в первоначальной редакции «Сказания» А. Палицына обличения царей (Ивана Грозного, Бориса Годунова и особенно Василия Шуйского), боярства и духовенства были столь резки, что при окончательной обработке автор был вынужден многое смягчить. Новые черты выявляются в «Летописной книге», приписываемой князю Катыреву-Ростовскому. То обстоятельство, что автор ее был светским человеком, отразилось в произведении значительным ослаблением религиозного (фантастического и дидактического) элемента. Зато основой литературной манеры этого произведения является попытка синтеза традиции предшествующей русской воинской повести с традицией западноевропейской исторической эпопеи. Непосредственным образцом для композиции и стиля своего произведения автор «Летописной книги» избрал «Троянскую историю» Гвидо де Колумны, откуда заимствовал пейзажи, портретные характеристики персонажей, ряд поэтических формул в описании батальных сцен. Многие мемуаристы начала XVII века, следуя юго-западному культурному влиянию, вводят в свои произведения отрывки досиллабических виршей в целях большей торжественности (патриарх Иов — «Повесть о честном житии царя Федора Ивановича», автор «Иного сказания», Авраамий Палицын, автор «Летописной книги»).

Почти одновременно с мемуарами в русской исторической беллетристике XVII века развивается другой жанр, повесть-новелла, сюжет которой — эпизод из жизни какого-нибудь исторического лица («Повесть о преставлении и о погребении кн. М. В. Скопина-Шуйского», «Повести о царе Михаиле»). Повесть о Скопине возникла около 1611-1612 годов, по живым следам описываемого события, в среде московских «гостей», одновременно с песней, записанной в 1619 году для Джемса. В обоих произведениях смерть Скопина изображена как следствие отравы, поднесенной ему врагами-боярами. В этой повести сочетаются элементы фольклорной поэтики (эпизод отравления) с традициями книжной агиографической и воинской повести предшествующих столетий. Повести о византийском царе Михаиле были составлены в демократической среде около половины XVII века на основе мотивов переводной хроники Амартола или контаминации их с библейским сюжетом о гибели царя Валтасара. Основой произведения является занимательность сюжета, литературные источники используются свободно, элементы стиля и композиции берутся из русского фольклора. Среди повестей на исторические сюжеты в XVII веке выделяется группа, продолжающая традиции старорусской воинской повести. Таковы «Повесть о городах Таре и Тюмени» и «Повесть об осадном азовском сидении донских казаков». Первая из них, составленная в 30-40-х годах XVII века Саввой Есиповым, дьяком сибирского и тобольского епископа Киприана, по своей композиции и стилю во многом тяготеет к таким произведениям, как цикл повестей о мамаевщине, «История о Казанском царстве», наконец, исторические мемуары начала XVII века. Совершенно иным характером отличается «Повесть об осадном азовском, сидении», создавшаяся около того же времени (1641-1642 гг.), но в совершенно иной социальной среде — в среде казачества. Эта повесть своеобразна по своей литературной форме — казачьей «отписки» (докладной записки) царю об осаде турками крепости, завоеванной казаками. В этой повести сочетаются различные литературные стили. В ней слышны отзвуки книжной воинской повести XV-XVI веков (например, «Повести о завоевании Царьграда турками»), чувствуется апология величия Москвы. Но, с другой стороны, это произведение, созданное в демократической среде, насыщается социальным протестом, в нем заостряется противобоярская тенденция. Элементы предшествующей воинской повести творчески перерабатываются: ослабевают агиографические мотивы, пышный риторический стиль сменяется формами казачьей деловой речи, расцвеченной разнообразными элементами фольклорной поэтики. На примере данной повести ясно видно, как историческая воинская повесть, создавшаяся в XVII веке в демократической среде, вбирала в себя ряд черт народного богатырского эпоса. Наряду с таким проникновением фольклора в книжную воинскую повесть для второй половины XVII века характерно также появление ряда произведений, которые пользуются былиной как основным литературным источником. Одни из них являются слегка обработанными записями былин (повести об Илье Муромце, Ставре Годиновиче, Потоке), другие представляют собой творческую переработку и контаминацию традиционных былинных сюжетов («Повесть о семи богатырях»). В стиле создавшейся на основе устного былинного эпоса богатырской повести перерабатываются в XVII веке тюркские мотивы «Шах-намэ» и переводные рыцарские романы («Повесть об Еруслане Лазаревиче», см. XX, 94). Так завершается дифференциация воинской повести, намечавшаяся частично в XVI веке. Исторические мемуары сменяются исторической повестью-новеллой. В демократической среде исчезают «плетение словес» и агиографические элементы, характерные для воинской повести конца XVI — начала XVII веков; зато в нее вливается деловая речь и живая струя фольклора. В демократической же среде, на основе русских былин или заимствованных эпических мотивов, создан был и новый жанр — богатырская повесть.

Если дифференциация воинской повести связана в основном с процессом демократизации читателя, то своеобразие развития других повествовательных жанров в XVII веке объясняется в основном иными факторами. Углубление процесса европеизации, рост и распространение просвещения, обострение классовых противоречий внутри страны — все это подтачивало корни средневековой христианской идеологии. Кризис мировоззрения, характерный для Руси во второй половине XVII века, нашел выражение в борьбе противоположных идейных течений и воплотился в ряде литературных произведений. У части передовых русских людей появляется скептическое отношение ко всему традиционному, которое кажется им воплощением «московского плюгавства» (И. А. Хворостинин, Ордин-Нащокин, Ртищев). Но разрушая прежние моральные ценности, русские люди искали иных, пытаясь строить свою жизнь на новых основах. В литературе XVII века уделяется поэтому такое внимание вопросам морали, а во второй половине XVII века выдвигается на первое место новый жанр — семейно-бытовая повесть с характерным психологическим конфликтом «отцов и детей» («Повесть о Савве Грудцыне», «Повесть о Горе-злочастии», «Повесть о Фроле Скобееве»). Создаваясь как качественно-новый жанр, отрицающий предшествующую литературную традицию, семейно-бытовая повесть в то же время творчески использовала ее различные элементы. Два литературных источника лежали в основе, формирования семейно-бытовой повести: житие и сказка. Характерные мотивы и композиционные элементы агиографии неоднократно используются в семейно-бытовой повести. В произведения вводятся демонологические мотивы, сказания о чудесах богородицы, святых или христианских предметов культа, предания об основании монастыря или церкви, описание аскетических подвигов, идея об искуплении непослушания рядом несчастий или тяжелой болезнью, даже композиционная рамка жития. Но, несмотря на такое использование агиографического материала, семейно-бытовая повесть уже в первой половине XVII века обнаруживает самобытные черты. Образ Юлиании Лазаревской («Житие Юлиании Лазаревской»), по меткому определению Ф. И. Буслаева, еще в полной мере «идеальный характер», типичный для героини жития. Только наличие бытового фона и конкретных черт биографии показывает, как из-под покрова жития в начале XVII века постепенно начинают обрисовываться контуры семейно-бытовой повести. В «Повести об Унженском кресте» образы героинь также разработаны в житийном стиле. Но семейно-бытовые элементы играют уже иную композиционную роль. Бытовой мотив — ссора мужей сестер на пиру «о первоседании» (местничество) — является завязкой произведения; кроме того, в процессе развития фабулы введено также несколько характерных бытовых сцен. Все это, несмотря на наличие христианской фантастики, приближает повесть к светской литературе, прикрепляет ее к земле. Иные мотивы трансформируют агиографический композиционный мотив (уход героя из мира, основание монастыря) в «Повести об основании тверского Отроча-монастыря»; они ассимилируются здесь с романической интригой (отвергнутая любовь, двое влюблены в одну красавицу) и мотивами сказочно-песенного фольклора (женитьба князя на простолюдинке, песенно-свадебная символика). При всем отличии сюжета повесть-новелла «О начале Москвы» во многом аналогична «Повести об основании тверского Отроча-монастыря». Наличие в обеих повестях любовной интриги в качестве одного из основных компонентов фабулы обусловливает необходимость элементарной разработки любовной психологии. В этой повести агиографический мотив «злой жены» (княгиня Улита) сочетается с любовной интригой (правда, осложненной убийством) и международным фольклорным мотивом построения города «на крови». На фоне этих произведений «Повесть о Савве Грудцыне» несколько своеобразна. Герой ее не в состоянии жить согласно правилам общепринятой средневековой морали. Он делает попытку нарушить ее (связь с женой друга отца) и терпит за это наказание. Так выразился в данной повести характерный для XVII века кризис мировоззрения. Правда, как и предыдущие произведения, данная повесть основана на сочетании нескольких житийных мотивов (злая жена, продажа души дьяволу за обладание возлюбленной, чудо богородицы) с элементами воинской повести (батальные сцены, мотив единоборства). Но наряду с ними вводятся совершенно новые компоненты: картины семейного и военного быта, а также громадное количество реалий (точные даты, географические названия, имена исторических деятелей и второстепенных лиц и т. д.). Повесть не только низводится на землю, но целиком переносится в конкретную обстановку, прикрепляется к определенному месту, времени и лицам. Интересно отметить, что традиционный образ жития — бес — разработан здесь своеобразно под сильным воздействием переводных сборников XVII века («Великое зерцало» и др.). Новую черту вносит в литературу XVII века «Повесть о Горе-злочастии». Это произведение — яркий пример синтеза книжной традиции (агиографическая композиционная рамка, поучение родителей сыну, идея искупления греха и т. д.) и фольклора (тонический стих, образ Горя, стилистика). Отличительной чертой произведения является психологическая мотивировка событий. Переживания доброго молодца являются основным моментом, определяющим развитие сюжета. Центр тяжести перенесен целиком в область психологического конфликта героя с традиционной моралью отцов. Такова первая попытка русской психологической повести. В семейно-бытовых повестях XVII века христианско-религиозные моменты с течением времени играли все меньшую роль. Они или ослаблялись введением разнообразных фольклорных мотивов или преодолевались правдивыми картинами реальной жизни, раскрытием психологии героя. К концу XVII века появляется, наконец, группа семейно-бытовых повестей, которая не имеет следа не только христианской фантастики, но даже и церковно-христианской морали. Зато эти произведения вбирают традиции переводных фабльо, фацеций, любовно-авантюрных новелл Боккаччо, Поджо Браччолини, Гвиччардини. Юмор и эротика становятся характерными компонентами произведения. Таковы, например, «Повесть о Карпе Сутулове», «Повесть о Фроле Скобееве», «Сказание о молодце и девице». Основой этих трех повестей является любовная интрига, в разработке ее каждое произведение намечает собственный путь. «Повесть о Карпе Сутулове» строится на основе бытового фольклорного мотива (верная жена дурачит поклонников), осложненного элементами сатиры, как показывает подбор персонажей (богатый купец, духовник и епископ в роли любовников). Это сближает данную повесть с народными сатирическими сказками о попах и книжной антицерковной сатирой XVII века. В «Повести о Фроле Скобееве» авантюрная фабула, основанная на искусно построенной любовной интриге, сочетается с психологической мотивировкой событий и прямой насмешкой над традиционной моралью. Живая радость человеческой плоти, освободившейся от страха божьего наказания за грехи, чувствуется на страницах «Повести о Фроле Скобееве». Но еще ярче проявляется эта черта в «Сказании о молодце и девице». Эта коротенькая новелла о состязании влюбленных построена на народнопоэтической любовной символике. Любовь — естественная человеческая радость и счастье, — такова основная мысль данного произведения. Так, освободившись в конце XVII века от последнего элемента агиографии — средневековой христианской морали, — семейно-бытовая повесть приобретает вполне светский характер. Необходимо отметить, что процесс «обмирщения» семейно-бытовой повести связан с ее демократизацией. Если в начале XVII века действие повести развертывалось в боярской среде («Житие Юлиании Лазаревской», «Повесть об Унженском кресте»), и в этой же среде она создавалась, то к концу столетия повесть развивается, главным образом, в среде посада («Повесть о Горе-злочастии», «Повесть о Савве Грудцыне», «Повесть о Карпе Сутулове») и отчасти мелкого служилого дворянства («Повесть о Фроле Скобееве»).

Борьба традиционной морали против нового мировоззрения в XVII веке приобрела громадную остроту и нашла своеобразное выражение в старообрядчестве. Появившись в результате глубокого кризиса мировоззрения, старообрядчество имело классовые и материальные основы. «Старая вера» стала на время знаменем, вокруг которого объединились все недовольные московским правительством. Недаром последнее жестоко расправлялось с раскольниками, как со своими политическими врагами: бросало в тюрьму, ссылало, конфисковало имущество, сжигало вождей раскола в срубах или на кострах. В борьбе с «новшествами» старообрядчество и примыкающие к нему консервативно настроенные круги создали целую литературу. Но хотя они и ратовали за «старину», они сами невольно участвовали в общем поступательном движении. В этих кругах создаются такие произведения, как «Житие протопопа Аввакума» и его письма (см. I, 87/89), как «Повесть о хмеле», «Повесть о табаке», «Повесть о бесноватой жене Соломонии», повести о женской «злобе». Одновременно все эти произведения, являющиеся ярким выражением старых традиций, несут в себе элементы нового. В перечисленных выше повестях чувствуется сильное воздействие западной демонологии с ее представлением о дьяволе, как грозной жуткой силе. В житии протопопа Аввакума и его письмах — не описание подвигов аскета, отрекшегося от мира, а «пламенная и страстная речь бойца», как метко указал А. М. Горький. Самый замысел автора — дать полемическую автобиографию — говорит о глубоком сдвиге в миросозерцании. Это указывает на углубленное внимание к собственной личности, на убежденность в ценности индивидуума — мнение, совершенно не совместимое со средневековым христианским мировоззрением, которое именно пытался защищать Аввакум. Отсюда — непримиримые противоречия в его житии, с одной стороны, он старается использовать традиционные агиографические шаблоны: благочестие, чудеса, назидательность. Но нередко он сам дает реалистическое объяснение чудес. Правдивые зарисовки быта и нравов, ноты социального протеста резким диссонансом врываются в агиографический стиль рассказа. Наконец, разговорное «просторечие» и резкие полемические выпады против врагов окончательно разрывают традиционные житийные рамки. Поэтому, хотя «Житие» протопопа Аввакума имеет в себе ряд элементов агиографического повествования, оно является, в сущности, качественно новым произведением. В нем уже отрицается прежняя литературная форма жития, как жанр, связанный с определенным видом мировоззрения, и утверждается другой, новый жанр — полемически и социально заостренная автобиография. Так кризис мировоззрения в XVII веке, порождая борьбу идейных течений, создает новые литературные жанры.

Если кризис миросозерцания и демократизация авторской и читательской среды определили в основных чертах дифференциацию повести воинской и развитие повести семейно-бытовой, то углубление классовых противоречий и обострение социальной борьбы обусловили расцвет разнообразной сатирической повести. Эта повесть была в основном созданием посада и деревни. Она сохранила отголоски протеста русского трудового люда XVII века против усиливающейся эксплуатации. Сатирическая повесть касается многих наболевших вопросов государственной и общественной жизни XVII века: противоречий между богатыми и бедными («Азбука о голом»), государственной организации пьянства («Праздник кабацких ярыжек»), пристрастного классово-несправедливого суда («Суд Шемякин», «Повесть об Ерше»), формального благочестия церковников («Повесть о куре и лисице», «Притча о бражнике»), корыстолюбия, пьянства, разврата духовенства («Повесть о попе Савве», «Калязинская челобитная»). Социальная заостренность проявляется не только в тематике сатирических повестей, но также и в их художественной форме. Основой часто является пародия, высмеивающая не только содержание, но и литературный стиль господствующих классов: догматические лирически-молитвенные и дидактические азбуки («Азбука о голом»), благочестивые легенды о рае («Притча о бражнике»), традиционные жития святых («Житие пьяницы» в «Службе кабаку»), церковные поучения («Повесть о куре и лисице»), даже весь чин богослужения («Праздник кабацких ярыжек»). В сатирических повестях XVII века пародируется не только литературный стиль господствующих классов, но также их деловая речь. Шуточные пародии, челобитные-небылицы («Челобитная судье-свинье») известны в XVII веке наряду с серьезной пародией («Калязинская челобитная»). Кроме челобитной, в сатирической повести XVII века имеется пародирование всего процесса судопроизводства во всех его деталях («Повесть об Ерше»). Наряду с широким использованием пародирования «высоких» жанров литературы средневековья — жития, легенды, поучения — сатирическая повесть XVII века дважды пользуется формой сказки о животных («Повесть о куре и лисице», «Повесть об Ерше»). Необходимо отметить, что в сатирических повестях XVII века нередко используются элементы фольклорной поэтики. В текст вставляются рифмованные прибаутки, пословицы и поговорки, в качестве композиционных приемов вводится антитеза и комическая гипербола («Повесть о куре и лисице», «Повесть об Ерше»). Соединение пародии на церковно-учительные литературные жанры и деловую речь господствующих классов с элементами поэтики фольклора — таковы характерные художественные особенности сатирических повестей XVII века. При всем своем разнообразии эти повести объединяются общим идейно-художественным литературным стилем, сложившимся в посадско-крестьянской среде XVII века.

Литературные традиции XVII века продолжали существовать и в XVIII веке, хотя не играли прежней руководящей роли. «Школьная» драма даже в конце XVIII века держится в семинариях, особенно в провинции, представляя часто единственное театральное зрелище в большинстве русских городов. Виршевая поэзия XVII века (С. Полоцкий, С. Медведев, К. Истомин) несла в себе элементы классицизма. Силлабическое стихосложение лишь постепенно уступает место тоническому. В рукописных сборниках второй половины XVIII века нередко можно встретить, наряду с тоническими одами Сумарокова или Ломоносова, силлабо-тонические стихи Феофана Прокоповича и Кантемира или виршевые переложения псалмов и церковных молитв в стиле С. Полоцкого. Большинство повестей XVII века широко известно в рукописной традиции XVIII века, некоторые из них и сохранились только в этих поздних списках («Повесть о Горе-злочастии», «Повесть о Фроле Скобееве», «Повесть о Карпе Сутулове»). Кроме того, в XVIII веке ряд повестей, как оригинальных, так и переводных, переходит в лубок («Повесть об Ерше», «Суд Шемякин», «Калязинская челобитная», «Повесть о куре и лисице», «Повесть о Бове-королевиче», «Повесть о Петре-Златых ключах» и т. д.), некоторые подвергаются печатным переделкам («Повесть о Фроле Скобееве»), другие дают материал для драмы («Повесть о Петре-Златых ключах», «Повесть о царице и львице»). Наконец, непосредственно на основе традиций оригинальной повести XVII века развиваются повествовательные жанры XVIII века.

Устная словесность продолжает развиваться и в XVII веке. На северо-востоке распространяется лирический «духовный стих», пришедший с юго-запада Руси (см. выше). В области былинного творчества на старых сюжетах отлагаются черты эпохи крестьянских войн и польско-шведской интервенции. В них видно влияние творчества казачества, игравшего столь видную роль в это время. Илья Муромец, например, становится старым, матерым казаком и во главе с голытьбой борется с князем. Историческая песня следит за современными событиями, создавая песни, отразившие классовую борьбу XVII века (песни о Скопине-Шуйском, Степане Разине, Соловецком сидении и т. п.). Историческая песня, правда, слабея и количественно, и качественно, продолжает отзываться и на события XVIII века, пока к началу XIX века не превращается в так называемую солдатскую песню. Но этим роль устной поэзии в развитии русской литературы не ограничивается. Уже с XVII века она переходит в письменную литературу, дает, как было выше указано, темы и форму для книжных произведений. К XVII веку относятся также первые записи произведений устной словесности в их подлинном виде (былины, сказки, пословицы, загадки и т. д.). Это продолжается и в XVIII веке в сборниках занимательного чтения. Так разнообразные пути связывают старорусскую устную и письменную традицию с развитием лубка, фольклора и литературы в последующие столетия. В этом — научное значение древней русской литературы и устной словесности: вне их изучения непонятны многие явления литературы нового времени.

Литература: А. В. Мезиер, «Русская словесность с XI по XIX столетия включительно», ч. I, СПБ, 1902 (библиография); Н. К. Пиксанов, «Старорусская повесть. (Систематическая библиография)», М.-Пг., 1923; А. Н. Пыпин, «История русской литературы», т. I-II, 4 изд., СПБ, 1911 (наиболее полный обзор фактов, библиография по главам); А. Н. Веселовский, «Памятники литературы повествовательной» (в кн.: А. Д. Галахов, «История русской словесности», изд. 2-е, 1880 г., т. I); Е. В. Петухов, «Русская литература». Древний период, П., 1916; М. Н. Сперанский, «История древней русской литературы», ч. 1-2, 3 изд., М., 1921 (введение, главные течения, библиография); П. Н. Сакулин, «Русская литература», ч. I и ч. II, М., 1928 и 1929 (социолого-синтетический обзор стилей); Н. К. Гудзий, «История древней русской литературы», М., 1938; его же, «Хрестоматия по древней русский литературе XI-XVII в.», изд. 3-е, М., 1938; А. С. Орлов, «Древняя русская литература, XI-ХVІ вв.», 2 изд., М.-Л., 1939; Вс. Ф. Миллер, «Очерки русской народной словесности», т. I-III, М., 1897, 1910, 1924; М. Н. Сперанский, «Русская устная словесность», М., 1917 (введение, общий обзор поэзии повествовательного характера); Ю. М. Соколов, «Русский фольклор», М., 1938; Н. П. Андреев, «Русский фольклор» (хрестоматия), М., 1938.

М. Сперанский и В. Кузьмина *).

*) Статья профессора М. Н. Сперанского (1863-1938) дополнена разделом об эволюции древнерусской повести ХI-ХVII веков и подготовлена к печати В. Д. Кузьминой.