Салтыков Михаил Евграфович

Салтыков, Михаил Евграфович, сатирик, писавший главным образом под псевдонимом Н. Щедрина, родился 15 января 1826 года в селе Спас-Угол, калязинского уезда Тверской губернии. Родители его — коллежский советник Евграф Васильевич и Ольга Михайловна, рожденная Забелина, — были довольно богатые помещики, во владении которых числилось слишком 2 000 душ в Тверской и Ярославской губерниях, причем значительная часть этого состояния принадлежала собственно Ольге Михайловне. В большой семье, состоявшей из нескольких сыновей и дочерей, Салтыков был предпоследним по возрасту. Учиться грамоте он начал семи лет, и именно, в день своего рождения — 15 января 1833 года. Первым учителем его был крепостной человек, живописец Павел, который, с «указкой» в руках, заставлял его «твердить» азбуку. Затем, в 1834 году, вышла из московского Екатерининского института старшая сестра его Надежда Евграфовна, и дальнейшее обучение было вверено ей и ее товарке по институту, поступившей в дом в качестве гувернантки. Кроме того, в образовании Салтыкова принимали участие священник, обучавший мальчика латинскому языку, и студент духовной академии Салмин, который два года кряду приглашался во время летних вакаций. Десяти лет, в августе 1836 года, Салтыков был настолько подготовлен, что поступил в шестиклассный в то время Московский дворянский институт, только что преобразованный из университетского пансиона, в третий класс, где пробыл два года, но не по причине неуспеха в науках, а по малолетству. Таковы все сведения о раннем детстве Салтыкова, суммированные здесь по его формулярному списку и по двум автобиографическим запискам, сообщенным им в разное время М. М. Стасюлевичу и С. А. Венгерову. Однако скудость этих сведений с избытком восполняется последним произведением Салтыкова — «Пошехонской стариной», имеющим на себе несомненную печать автобиографического происхождения. Конечно, этим автобиографическим документом надлежит пользоваться с большой осторожностью под контролем других, безусловно, достоверных, хотя и менее детальных биографических указаний: здесь правда житейская нередко отступает перед требованиями правды художественной, почему Салтыков и просит читателя не смешивать автора с личностью Никанора Затрапезного, от имени которого ведется рассказ. Но, в общем, картина, развернутая в «Пошехонской старине», может дать полное представление об условиях и обстановке, в которых рос и развивался Салтыков в семье. Весьма экспансивный по натуре Салтыков не любил ни в частных беседах, ни в письмах вспоминать свое детство. Отдельные же его замечания по этому поводу, как и вся «Пошехонская старина», свидетельствуют, что оно протекало при обстоятельствах, крайне неблагоприятных для его физического и духовного развития. Спасло его от духовной нищеты и осветило его детские годы Евангелие. Он случайно наткнулся на эту книгу, и в атмосфере деспотической семьи и унизительного крепостного бесправия она оказалась для него животворным лучом, впервые и навсегда пробудившим его человеческую совесть. По его собственному признанию, этот момент имел огромное влияние на весь позднейший склад его миросозерцания. «Доселе, — рассказывает он, — я ничего не знал ни об алчущих, ни о жаждущих и обремененных, а видел только людские особи, сложившиеся под влиянием несокрушимого порядка вещей; теперь эти униженные и оскорбленные встали предо мною, осиянные светом, и громко вопияли против прирожденной несправедливости, которая ничего не давала им, кроме оков». Здесь именно лежит источник той удивительно проникновенной психологии подневольного человека, которую воспроизвел Салтыков в «Пошехонской старине», и которой ни до, ни после него не имела русская литература. Увлекшись социальной стороной евангельского учения, Салтыков потом, на лицейской скамье, не мог не попасть в сферу господствовавших тогда среди передовой молодежи идей французского утопического социализма. В лицей (Царскосельский, с перемещением в Петербург переименованный в Александровский) Салтыков был переведен в 1838 году, в силу привилегии, которой пользовался Московский дворянский институт отправлять туда каждые полтора года двух лучших учеников на казенное содержание. Открытый в 1810 году для «образования юношества, особенно предназначенного к важным частям государственной службы», и воспетый некогда Пушкиным, лицей во времена Салтыкова далеко уже не являлся тем образцовым рассадником знания, каким он стремился быть в первые годы своего основания. Царивший в нем раньше дух свободы, совмещавшийся с хорошей постановкой преподавания, сменился теперь началом субординации, которое внедрялось в лицеистов в прямой ущерб их знаниям и чувству человеческого достоинства. При всех этих неблагоприятных условиях лицеисты много времени посвящали чтению книг и вообще находились под сильным влиянием литературы. В этом сказывались «пушкинские традиции», которыми дорожили лицеисты, и которые внешним образом выражались в том, что каждый выпуск непременно имел своего продолжателя Пушкина. Салтыков провозглашен был продолжателем Пушкина XIII выпуска, но выпущен из лицея с чином Х класса, то есть не в числе отличных. Причины, вызвавшие такое резкое различие между товарищеской, неофициальной, и начальственной, официальной, оценками были главным образом лицейские стихи Салтыкова, которые вместе с другими невинными провинностями его являлись нарушением установленной в лицее субординации. Два стихотворения Салтыкова — «Лира» и «Две жизни» — были напечатаны в «Библиотеке для чтения» в 1841 и 1842 годах, то есть еще во время его пребывания в лицее. Несколько других его стихотворений появились в печати (в «Современнике» 1844-1845 гг.) уже по выходе из лицея, который он покинул весной 1844 года. Все эти стихотворения, которыми и закончилась поэтическая карьера Салтыкова, не обнаруживают в нем поэтического дарования, но в простой, безыскусственной форме воспроизводят господствовавшие в нем на лицейской скамье настроения. Так, в стихотворении «Весна», написанном им незадолго до окончания лицея, мы находим такие строки, характерные не только для одного лицейского периода его жизни: «Что ж в жизни есть веселого? — Невольно немая скорбь на душу набежит и тень сомненья душу омрачит... Нет, право, жить и грустно, да и больно»!.. А между тем Салтыков уже в лицее вошел в сферу широких литературных и общественных интересов и настолько выделялся по своему интеллектуальному развитию, что М. В. Буташевич-Петрашевский, задумав издавать журнал, предлагал участвовать в нем и юному лицеисту. Познакомившись еще в лицее с Петрашевским, Салтыков продолжал это знакомство и по выходе из лицея: посещал у него по пятницам собрания и участвовал в устройстве в складчину библиотеки для выписки иностранных книг по социализму, истории и юридическим наукам. Таким образом Салтыков принял участие в знаменитом в летописях нашей общественности «заговоре идей», последствием которого была жестокая расправа с Петрашевским, Ф. М. Достоевским и другими «заговорщиками». Высланный из Петербурга раньше ареста «петрашевцев», Салтыков не был непосредственно привлечен к процессу, но до конца дней своих остался верным тем заветам, которые вдохновляли кружок Петрашевского. Много лет спустя, вспоминая об этом периоде своей жизни, он писал: «Я в то время только что оставил школьную скамью и, воспитанный на статьях Белинского, естественно, примкнул к западникам. Но не к большинству западников (единственно авторитетному тогда в литературе), которое занималось популяризацией положений немецкой философии, а к тому безвестному кружку, который инстинктивно прилепился к Франции. Разумеется, не к Франции Луи-Филиппа и Гизо, а к Франции Сен-Симона, Кабе, Фурье, Луи-Блана и в особенности Жорж-Занда. Оттуда лилась на нас вера в человечество, оттуда воссияла нам уверенность, что «золотой век» находится не позади, а впереди нас... словом сказать, все доброе, все желанное, любвеобильное, — все шло оттуда» («За рубежом»). Увлекаясь общими построениями французских утопистов, Салтыков всем им отдал дань, и прежде всего, Сен-Симону и особенно его талантливой ученице, Жорж-Занд, под непосредственным влиянием которой он написал свою первую повесть «Противоречия». Впрочем, «подробности», которыми утописты торопились «уснащать будущее», заранее учитывая его, мало интересовали Салтыкова. Он считал их даже гибельными для самого существа учения, потому что жизнь не может и не должна оставаться неподвижною, как бы ни совершенны казались в данную минуту придуманные для нее формулы. Поэтому, отвергая «подробности», как ненужные, Салтыков тем более дорожил теми общими всем утопиям положениями, в основе которых, как он утверждал, лежит один принцип — человечность. Отсутствие утопий, то есть общих руководящих принципов, идеалов, для него равноценно ограниченности кругозора. Напротив, все, что есть в мире доброго, светлого и прочного, весь процесс человеческого общежития, — все готов он приписать творческой роли утопий. В последнем своем произведении («Пошехонская старина») Салтыков, подводя итоги всей своей литературной деятельности, еще раз возвращается к той же упорно занимающей его мысли о зиждущей роли утопий. «Я верил и теперь верю, — говорит он здесь, — в их живоносную силу; я всегда был убежден, что только с их помощью человеческая жизнь может получить правильные и прочные успехи. Формулированию этой истины была посвящена лучшая часть моей жизненной деятельности, всего моего существа. Не погрязайте в подробностях настоящего, — говорил и писал я, — но воспитывайте в себе идеалы будущего; ибо это своего рода солнечные лучи, без оживотворяющего действия которых земной мир обратился бы в камень».

Таковы были прочные основы миросозерцания Салтыкова, которые он приобрел в кружке петрашевцев и затем сохранил на всю жизнь, ярко выразив их в своей литературной деятельности. Выйдя из лицея и поступив на службу в канцелярию военного министерства, Салтыков при посредстве друзей своих, В. Н. Майкова и В. А. Милютина, тоже входивших в кружок Петрашевского, начал втягиваться в журналистику. Рецензии, главным образом педагогического характера, которые он помещал в «Отечественных Записках» и в «Современнике» этого периода, в глазах современного читателя не могут представить сколько-нибудь заметного интереса. Но, рассматриваемые в исторической перспективе, они обращают внимание широтой взглядов и новаторством, которые юный автор обнаружил здесь в области педагогических вопросов задолго до статей Добролюбова, Пирогова, Писарева и др. В это же время написаны Салтыковым его первые беллетристические вещи: «Противоречия» (в «Отечественных Записках» 1847 г.) и «Запутанное Дело» (ibid. 1848 г.). И в рецензиях, и в этих повестях Салтыкова уже ясно сказывается сатирическое направление его мысли. При этом в «Запутанном деле» сатира направлена не только на социальный строй, представленный в виде огромной человеческой пирамиды, нижние слои которой изнывают под непомерной тяжестью верхних. Здесь Салтыков испытывает и некоторые практические «подробности», рекомендуемые утопистами, и обнаруживает их беспомощность пред лицом социальной неправды. За эту повесть автор, по Высочайшему повелению, был выслан в Вятку, где и прожил до ноября 1855 года, исправляя разные должности при вятском губернском правлении. После освобождения из вятской ссылки Салтыков до 1862 года продолжал службу в министерстве внутренних дел, сначала в Петербурге чиновником особых поручений при министре, затем в Рязани и Твери вице-губернатором. В это же время он снова появляется в литературе, дебютируя в «Русском Вестнике» в 1856-57 годах «Губернскими очерками». Только благодаря цензору Крузе удалось Каткову провести в печать эту необычайно смелую по тому времени сатиру, с огромным интересом встреченную читателями. Чернышевский в своей хвалебной статье об «Очерках» отнес их к числу «исторических фактов русской жизни». «Никто, — писал он, — не карал наших общественных пороков словом, более горьким, не выставлял перед нами наших общественных язв с большею беспощадностью». В особую заслугу автору «этой благородной и превосходной книги» критик справедливо ставит то достоинство «Губернских очерков», что они, не задаваясь целью обличать дурных чиновников, являются правдивой художественной картиной среды, в которой заклейменные сатириком отношения не только возможны, но далее необходимы. Не менее высокую оценку дал «Очеркам» и Добролюбов. Но это еще не было общим признанием перворазрядного сатирического дарования Салтыкова. Тургенев, а под его влиянием и Некрасов отнеслись к этим выступлениям сатирика с полным отрицанием. Впрочем, чуткий к новым талантам Некрасов очень скоро понял свою ошибку и привлек Салтыкова в «Современник», сначала в качестве сотрудника, а затем, по выходе его в отставку, и соредактора журнала. Спустя несколько лет сумел оценить Салтыкова и Тургенев. Он понял, что область, отмежеванная сатириком в русской словесности, имеет все права на самостоятельное существование, и что в этой области Салтыков «неоспоримый мастер и первый человек». Задаваясь вопросом, отчего Салтыков, вместо очерков, не напишет крупного романа, с группировкой характеров и событий, с руководящей мыслью и широким исполнением, Тургенев сам же и отвечает: оттого, что «романы и повести — до некоторой степени пишут другие, а то, что делает Салтыков, — кроме его некому». Выйдя в отставку и примкнув вплотную к «Современнику», Салтыков в два года работы здесь (1863-64 гг.) обнаруживает поистине удивительную литературную производительность: в каждой книге журнала печатается иногда по несколько статей и заметок Салтыкова, преимущественно публицистического характера. Разбираясь в богатом материале, который дала ему жизнь в провинции, Салтыков намечает здесь целый ряд тем для будущих своих художественно-сатирических картин. Но он еще ищет формы для выражения своих творческих замыслов и, неудовлетворенный поисками, снова возвращается к чиновной карьере. На этот раз он поступил на службу в министерство финансов и, в должности управляющего казенной палаты, в течение четырех лет переводится из города в город, нигде не уживаясь с губернаторами. Побывав в Пензе, в Туле и в Рязани, он в 1868 году опять вышел в отставку, чтобы теперь уже окончательно посвятить себя литературе. В своей длительной административной карьере Салтыков характеризуется, прежде всего, огромной трудоспособностью и добросовестностью, отличающими его и на других поприщах его деятельности, — писательском и редакторском. Служба поглотила много сил Салтыкова в лучшие годы его жизни, но она же раскрыла перед ним все тайны административного механизма и дала ему возможность сделаться первым и единственным политическим сатириком России. Неподражаемым шедевром именно политической сатиры, в ее чистом виде, является «История одного города», написанная Салтыковым в первые годы после того, как он, получив окончательную отставку, вошел в состав редакции «Отечественных Записок». Тургенев справедливо сравнивал эту сатиру с «лучшими страницами» Свифта. Но нашлись такие недальновидные критики (А. С. Суворин) и читатели, которые усмотрели в «Истории одного города» сатиру на русскую историю и с этой точки зрения обрушились на ее автора с таким патриотическим, хотя и дешевого свойства, азартом, что ему пришлось защищать и оправдывать себя, объясняя истинные задачи своего произведения. Нелепый, но простодушный и наивный Крутогорск «Очерков», символизировавший собой дореформенную провинцию, превращается в «Истории» в обобщенный город Глупов, в давно изжитом прошлом которого сатирик сумел отыскать живучие ростки, цепко связывающие мертвое «было» с еще не народившимся «будет» через посредство волнующего нас «есть». Этот широкий захват сатиры, направившей свое острие к анализу исторических судеб России, характеризует отныне все последующие произведения Салтыкова, начиная с «Дневника провинциала» и кончая «Пошехонской стариной». Сатирик изучает не столько явления, со стороны их внешней и преходящей формы, сколько всматривается в их внутреннюю логику, в силу которой данные явления не только существуют, но должны существовать и должны определенным образом эволюционировать в соответствующей исторической обстановке. Недаром же сатирик при жизни приобрел себе славу пророка, предсказывавшего реакционные мероприятия правительства задолго до их реального осуществления. Недаром и в 1914 году, в 25-ю годовщину кончины Салтыкова, большинство поминальных статей констатировало «живучесть» его сатиры, нередко даже как будто специально приуроченной к злобам нашего времени. «Ибо, — объясняет нам это свойство своей сатиры сам же Салтыков, — хотя старая злоба дня и исчезла, но, издыхая, она отравила своим ядом новую злобу дня, и, несмотря на изменившиеся формы общественных отношений, сущность их остается нетронутой». И эта именно «сущность», — в виде прочных пережитков крепостничества в наших отношениях, мыслях, чувствах, нравах и установлениях, — составляет постоянный объект сатиры Салтыкова. Углубленному содержанию его сатиры соответствует и ее неподражаемая, можно сказать, «вечная» художественно-совершенная форма. В представлении Салтыкова литература вообще неизменно ассоциировалась с «вечностью». «Литература есть воплощение человеческой мысли, воплощение вечное и непреходящее», — утверждал он, усиленно в то же время подчеркивая ее огромную роль в устроительстве будущего. За отсутствием всяких иных средств общения с массами (а только мысль о массе, о ее интересах — учил он — может дать общественной деятельности живое содержание), Салтыков так высоко оценивал значение литературы, что к достоинству ее, после восторженных гимнов сатирика, едва ли можно было бы прибавить хоть одну новую черточку. Такое идеалистическое отношение к литературе обязывало писателя самыми строгими требованиями, определяющими его личное в ней участие, и Салтыков в полной мере выполнил эти требования. Поражает та огромная предварительная работа, которую производил сатирик над каждой своей статьей, прежде чем отдавал ее в печать. Некоторые его статьи сохранились в рукописях в шести-семи вариантах, до того отличающихся друг от друга, что только заглавие да несколько общих положений объединяют их. В высшей степени оригинальный, образный стиль Салтыкова, гибкий, способный выражать самые тонкие оттенки чувства и настроений, дался писателю, очевидно, не сразу. И если в содержании даже юношеских произведений Салтыкова угадывается будущий сатирик, то, как единственный в своем роде мастер русского слова, он прошел предварительно серьезную и трудную школу. Кажется, нет таких сокровищниц русской речи, из которых не черпал Салтыков, работая над ковкою собственного стиля. Эпический язык летописи, скользкие обороты лукавой канцелярской отписки, образные формы народнопоэтического творчества, схваченные налету выражения разговорной речи, включая сюда и характерные штрихи областных говоров, — все это органическими элементами входит в красочный язык Салтыкова, богатый в то же время и его собственными меткими, в согласии с духом русской речи, построениями. Считается общепризнанным, что художественное творчество Салтыкова достигает наибольшей высоты в «Гг. Головлевых», «Сказках» и «Пошехонской старине». Но на самом деле это лишь отдельные главы одного колоссального и чрезвычайно цельного по архитектуре произведения, где щедро разбросаны сокровища, отнюдь не менее ценные. Это, так сказать, эпизоды одного, быть может, единственного в мире романа, — романа писателя с читателем-другом, с которым сатирик жадно искал более интимного сближения, чем то, какое вообще допускают рамки литературной деятельности. Заслуги Салтыкова перед русской литературой далеко не исчерпываются его личным творчеством в области сатиры. Много любви, внимания, таланта и энергии вложил он в работу по редактированию «Отечественных Записок», сначала (с 1868 г.) беллетристического отдела, а с 1877 года, после смерти Некрасова, и всего журнала. Взятая во всей ее совокупности, литературная деятельность Салтыкова тем более поражает размерами вложенной в нее энергии, что со средины 70-х годов здоровье его серьезно расшатывается и требует постоянного и систематического лечения. Вся вторая половина 80-х годов — это медленная и мучительная агония, в течение которой умирающий одерживает над смертью ряд блестящих, почти невероятных побед, удивляя окружающих его врачей растущей широтою своих интеллектуальных интересов и интенсивностью творческой деятельности. 28 апреля 1889 года Салтыков скончался, оставив начатую рукопись задуманного им нового произведения: «Забытые слова». Полного собрания сочинений Салтыкова до сих пор не существует. А то, что под этим неправильным названием стереотипно издается фирмой А. Ф. Маркс, имеет крайне несовершенный вид, не удовлетворяющий ни почитателей сатирика, ни вообще широкие слои читательской массы. (Библиографию см. XI, 696/97).

Вл. Кранихфельд.