Самоубийство

Самоубийство. В истории взглядов на самоубийство можно установить три главных периода: в течение долгих веков самоубийство приравнивается к преступлению и часто считается даже одним из самых тяжких преступлений; затем оно ставится в зависимость от расстройства психики и приравнивается к душевной болезни; наконец, в наше время социологические исследования приводят к выводу, что самоубийство хотя и представляет, на первый взгляд, чисто индивидуальное явление, имеет, однако под собой общественную подкладку и зависит главным образом от социальных факторов.

По общепринятому мнению, только христианство положило начало строгому осуждению самоубийства, как деяния безнравственного и преступного. Многие авторы, с Огюстом Контом во главе, считают это осуждение «существенным нововведением» огромной социальной ценности и усматривают в нем одну из нравственных заслуг католицизма. В действительности решительное и категорическое осуждение самоубийства высказывалось не раз гораздо раньше. Точно так же совершенно ошибочен распространенный взгляд, будто самоубийство были чрезвычайно распространены у древних народов. Богатым этнографическим материалом, каким наука владеет теперь, доказывается, что первобытное общественное мнение не только не поощряет самоубийство, но не допускает его, за исключением, однако случаев, где жизнь личности приносится в жертву интересам всей общественной группы. Лишь такие альтруистические самоубийства и могли быть терпимы в те ранние периоды развития общежития, когда крепко сплоченный племенной союз совершенно игнорирует существование индивида как такового, когда личность как бы растворяется в общественном целом. Эти кажущиеся исключения, когда самоубийство как бы санкционируется обычаем (самоубийство стариков), в действительности только подтверждают общее правило: мы сталкиваемся тут с фактом самоубийства в силу требований интересов общественной группы.

В древней Греции самоубийство в принципе строго осуждается философами и преследуется законами. Авторы, говорящие об апологиях самоубийства в греческой литературе, имеют ввиду главным образом учение стоиков, но в действительной жизни это учение могло найти приверженцев только в эпоху разложения древнегреческих республик. Точно так же и в Риме в течение нескольких веков самоубийство представляет редкое явление. Но к концу республики, когда междоусобные войны быстро расшатывают этот некогда тесно сплоченный общественный союз, в Риме вспыхивает поистине эпидемия самоубийства, продолжающая свирепствовать при цезарях. Тому благосклонному отношению к самоубийству, которое господствовало в разлагающейся Римской империи, резко противоречило строгое осуждение этого акта со стороны отцов церкви. Историки самоубийства, так сказать, обобщили этот контраст, распространив его на весь языческий мир. Но если в Риме времен цезарей самоубийство стало обыденным явлением и почти поощрялось законом, то в этом приходится винить не языческий дух, а тот общественный и государственный кризис, который привел к падению Римской империи.

Суровое отношение к самоубийству, которым были проникнуты церковные постановления, отразилось и на средневековых законодательствах, приравнивавших это деяние к убийству и каравших его такими мерами, как позорная казнь трупа самоубийцы и конфискация его имущества. Только в XVIII в., под влиянием воззрений Вольтера, Монтескье и в особенности Беккария, произошел поворот в правовой оценке самоубийства.

Но если с юридической точки зрения приравнивание самоубийства к преступлению представляется идеей несостоятельной, то нельзя, однако отрицать существования известной связи между этими явлениями, рассматриваемыми с социальной точки зрения. В этом отношении чрезвычайно поучительны сопоставления Морселли и Э. Ферри, по мнению которых ход повышений и понижений числа самоубийств  обратно пропорционален ходу повышений и понижений убийств. Правда, при внимательном изучении данных, на которые ссылаются итальянские авторы, можно найти довольно значительные уклонения от такого взаимного отношения между самоубийством и убийством: можно отметить периоды и страны, где кривая самоубийств  и кривая убийств идут почти параллельно или, во всяком случае, не в диаметрально-противоположных направлениях. Французский социолог Тард находит совершенно непонятным существование обратного отношения между самоубийством и убийством, но в своих возражениях против теории Морселли и Ферри он остается на точке зрения психологической школы социологии: самоубийство — одна из форм отчаяния, тогда как убийство — одна из форм антисоциального эгоизма, а развитие отчаяния и развитие эгоизма нисколько не солидарны между собой. Но разграничение, устанавливаемое Тардом, построено всецело на почве индивидуальной психологии, тогда как статистика считается с преступностью и самоубийство как с массовыми явлениями. Сопоставляя их, мы вовсе не думаем, чтобы преступление и самоубийство имели общее происхождение в каком-нибудь психическом предрасположении, осуществление которого под влиянием внешних факторов выразится то в виде убийства, то в виде самоубийства. Думать так значило бы ставить как преступление, так и самоубийство в постоянную исключительную зависимость от расстройств психики. Такое мнение, действительно, поддерживалось относительно самоубийства весьма многими психиатрами. Оно оказало известное влияние на косвенное упразднение уголовной репрессии самоубийства в тех странах, где законодательство о самоубийстве еще уцелело, как, например, в Англии, но где оно в большинстве случаев остается мертвой буквой.

С 40-х годов прошлого столетия психиатрия стала обращать внимание на вопрос о самоубийстве, включая его в круг предметов своего ведения. Так как в то время еще всецело господствовало учение о мономаниях, т. е. о помешательствах на одном каком-нибудь пункте при сохранении полной нормальности во всех остальных областях психической деятельности, то и в самоубийстве психиатры склонны были усматривать особую форму душевного расстройства. В наши дни никто не решается больше отстаивать этот устаревший взгляд на самоубийство, как на самостоятельную болезненную категорию, но, не выделяя самоубийство в особый вид душевной болезни, некоторые психиатры продолжают все-таки упорно защищать мысль о постоянной и непосредственной зависимости самоубийства от психических заболеваний: самоубийство, как выражается профессор Гвоздев, совершается умопомешанными, т. е. больными людьми. В действительности однако расстройства психики играют роль причинного момента только в довольно ограниченном числе самоубийств, причем нетрудно заметить болезненный характер таких самоубийств или покушений на самоубийство: этот факт здесь вполне гармонирует с патологическим прошлым субъекта и до того тесно связан с его постоянным состоянием, что, смотря по тому, принадлежит ли больной к категории маньяков или ипохондриков, и самоубийство будет носить своеобразный характер, по которому нетрудно будет распознать ту или иную основную форму умопомешательства. Ясно, что под эту категорию не подходит огромное большинство самоубийств, где дело идет о людях, не подававших ранее никаких признаков помешательства, и где самоубийство было вызвано не грозными призраками, созданными расстроенным воображением, а суровой действительностью, при которой условия жизни становились для человеческого «я» невыносимыми, как бы оправдывая парадоксальный афоризм, гласящий, что человек нередко лишает себя жизни в силу инстинкта самосохранения. К тому же целый ряд статистических данных свидетельствует об отсутствии всякого соответствия между распространенностью самоубийств, с одной стороны, и распространенностью умопомешательства, с другой стороны: в этом отношении результаты статистических исследований вполне согласуются, все равно будут ли они опираться на сопоставление относительного числа самоубийц и умопомешанных среди людей различных вероисповеданий, на сопоставление данных относительно распределения самоубийств и душевных болезней в различных странах или, наконец, на сравнительное распределение того и другого явления среди мужчин и женщин. Тем не менее, едва ли можно вполне согласиться с французским социологом Дюркгеймом, отрицающим всякую причинную связь между психическими аномалиями вообще и самоубийством. В частности некоторые формы неврастении представляют благоприятную почву для развития склонности к самоубийству. Но и это обстоятельство одинаково упускают из виду как психиатры, так и Дюркгейм, защищающий исключительно-социологическую точку зрения, — не стоит ли сама неврастения или, по крайней мере, ее чрезвычайная распространенность в зависимости от современных социальных условий? Если наше время особенно богато неврастениками, то этой печальной привилегией оно обязано вовсе не вырождению старых рас, как склонны думать некоторые авторы, а той беспрестанной и чрезмерной возбужденности нервной системы, которая создается напряженной борьбой за существование среди нерационального экономического строя с его лихорадочным, плохо регулируемым темпом производства, с его необеспеченностью народных масс, с постоянно увеличивающейся конкуренцией, с периодически обостряющимися конфликтами между капиталом и трудом. Таким образом, нисколько не отрицая существования известной связи между самоубийством и такими болезненными процессами, как неврастения, мы в праве однако заключить, что эта связь только лишний раз подчеркивает социальный характер разбираемого нами явления.

Это преобладающее значение общественных факторов нетрудно проследить далее на таком, казалось бы, чисто психопатическом явлении, как эпидемические самоубийства. Наиболее часто приводимые доказательства «психической заразы» касаются не столько заразительности самого факта самоубийства, сколько подражания в выборе способа самоубийства. Известно, например, что в больших городах Франции и главным образом в Париже одним из обычных способов самоубийств  является для женщин отравление окисью углерода, как в свое время у нас было распространено, опять-таки среди женщин, отравление фосфорными спичками, позднее — карболовой кислотой и пр. Но что касается самого факта самоубийства, то здесь значение подражания суживается. Правда, создавая известную общность духовной атмосферы, связывающую отдельных индивидов как бы в одно целое, оно может играть известную роль в коллективных самоубийствах, но и тут свойственная таким самоубийствам, на первый взгляд, заразительность вытекает не из факта самоубийства, а обусловливается именно общим характером тех внешних причин, которые и помимо действия подражания способны сами по себе создать общность настроения религиозного, политического и т. д. Даже по отношению к коллективным самоубийствам с такой резко-выраженной религиозно-психической окраской, какую носит самоистребление в русском расколе (см. Л. Шейнис, «Эпидемические самоубийства», «Вестн. Восп.», январь 1909 г.), психическая зараза требует для себя уже подготовленной почвы, и в этом предварительном процессе созидания благоприятной почвы первенствующая, если не исключительная, роль принадлежит социальным причинам. Это обстоятельство упускают из виду авторы, настаивающие на значении расового фактора в происхождении таких эпидемий: если бы антропологический фактор расы имел здесь действительно решающее значение, то эти эпидемии должны были бы быть свойственны всем славянским народностям, а между тем сфера распространения этих явлений ограничивается в действительности не этническими рамками, а географическими пределами нашего отечества. Как и всякие религиозно-психические эпидемии, эпидемические самоистребления представляют, прежде всего, общественную аномалию, и если применить к их изучению историко-сравнительный метод, то окажется, что, рассматриваемые в таком освещении, эти эпидемии теряют свой исключительный характер: в Западной Европе средних веков, несмотря на упорную борьбу отцов церкви с самоубийствами, в лоне самой церкви, в уединении монастырских келий, долгое время свирепствовала эпидемия самоубийств. В том и другом случае психопатический элемент является только отражением глубоко ненормальных общественных и политических условий — гнетущей экономической нищеты и невежества народа.

Социальный характер самоубийств  подтверждается данными относительно роста числа самоубийств  (в особенности в городах), влияния расы и вероисповедания, семейного союза, душевных болезней, военной службы, экономических кризисов, политических переворотов и общественных потрясений.

Ив следующей таблицы (по Mayr’у) можно видеть, что на протяжении указанных в ней периодов число самоубийств  возрастало почти повсюду, но не во всех странах одинаково.

На 1 000 000 жителей приходилось самоубийств:

¹⁾ 1886/87 ²⁾ 1892/95 ³⁾ 1878/80

В группу 3-ю выделены страны с более или менее постоянным увеличением относительной высоты самоубийств, во 2-ю — с тенденцией к убыванию с конца XIX в., в 3-ю — с колебаниями в сторону нарастания, в 4-ю — с убыванием до последнего времени, в 5-ю — с неопределенными колебаниями.

Что касается России, то, по данным Центрального Статистического Комитета, за 1890—1894 гг. на 1 000 000 населения в 50 губерниях Европейской России приходится только 32 самоубийств, а в Царстве Польском — 23. Абсолютное число самоубийств  возрастает (в 1870—1874 гг. в 50 губерниях было в среднем 1 723 самоубийств, в 1890—1894 гг. — 2 871), но по отношению к растущему населению увеличение малозаметно: на 1 000 000 жителей в 1870—1874 гг. приходилось 29 самоубийств, в 1890—1894 гг. — 32.

Города, в особенности густонаселенные столицы, доставляют наибольший процент самоубийств. В Берлине насчитывают свыше 300 самоубийств  на 1 млн. жителей, в Париже и Вене свыше 400, в Петрограде (1913 г.) 290, в Москве 210, в Одессе 330, в Варшаве 270, в проч. городах России 200. Исключение составляет только Лондон, имеющий относительно наименьшее число самоубийц из всех европейских столиц (не более 100 на 1 млн. населения) и стоящий в этом отношении почти на одном уровне с остальной Англией. Для Швеции имеются следующие комбинированные данные влияния города и возраста: на 1 млн. жителей приходилось самоубийств  в среднем за 1891/900 гг.:

По Морселли, народы германской расы отличаются сильной наклонностью к самоубийствам тогда как у славян эта наклонность выражена, напротив, крайне слабо. При внимательном исследовании фактов оказывается, однако, что в каждой из этих расовых групп вовсе нет никакого единства по отношению к самоубийствам, и что социально-политическая группировка здесь играет несравненно более важную роль, чем расовая: между народностями, принадлежащими к разным расам, нередко наблюдается в этом отношении менее значительная разница, чем между различными социально-политическими делениями одной и той же расовой группы. Так, например, что касается славян, Богемия насчитывает 158 самоубийств  на 1 млн. жителей, тогда как в Далмации на то же число жителей приходится всего 14 самоубийств. Такое же резкое несоответствие мы находим и у народов кельто-романской расы, если сопоставим Францию, где на млн. жителей приходится 228 самоубийств, и Италию, насчитывающую 63 самоубийств, т. е. почти в 4 раза меньше. Если в Германии самоубийство действительно гораздо более распространено, чем в России, то это зависит не от особенностей германской или славянской расы, а от особенностей русской социальной действительности: страна с чрезвычайно слабым развитием городской жизни, страна, где земледелие является преобладающим занятием и где нет еще такой сильной пролетаризации населения, дает, конечно, меньший процент самоубийств, чем страна, в которой развитие индустриализма и рост больших городов идут гигантскими шагами. Немцы чаще прибегают к самоубийствам, чем русские, не потому, что они — немцы, а мы — русские, т. е. в силу какого-то органического расового предрасположения, а потому, что те и другие принадлежат к совершенно различным политическим и общественным организмам. Об этом решающем значении социально-экономических факторов ясно говорит статистика самой Германии. Так, в Пруссии в 1907 г. на каждый миллион лиц, принадлежащих к следующим группам занятий, приходилось самоубийств:

Естественно поэтому, что всякие экономические потрясения — финансовые и торгово-промышленные кризисы отражаются на самоубийствах чрезвычайно сильно. Так, венский крах 1873 г. повлек за собой такое повышение числа самоубийств: в 1872 г. было 141 случаев самоубийств, в 1873 г. — 153, а в 1874 г. — 216, т. е. на 51% больше, чем в 1872 г. и на 41% больше чем в 1873 году. Знаменитый крах французского католического банка в 1882 г. имел такие же печальные последствия не только по отношению к Парижу, но и по отношению ко всей Франции: от 1874 до 1886 г. средний ежегодный прирост самоубийств  во Франции не превышал 2%, тогда как в 1882 г. это увеличение достигает 7%, причем это возрастание приходится главным образом на первые три месяца, т. о. как раз на время краха. Но что всего более замечательно, это факт повышения числа самоубийств  даже тогда, когда резка перемена происходит в благоприятную сторону. Так, пятимиллиардная контрибуция, полученная Германией после войны 1870 г., имела в этом отношении такие же последствия, какие имел бы разорительный крах: от 1875 до 1886 г. число самоубийств  увеличилось с 3 278 до 6 212.

Политически перевороты далеко не всегда сопровождаются увеличением числа самоубийств: тогда как одни из них свидетельствуют о разложении общества, другие, напротив, отличаются замечательным подъемом коллективных чувств и в силу этого ведут не к повышению процента самоубийств, а к его понижению. Революция 1848 г., которая обошла почти всю Западную Европу, оказала именно такое влияние на самоубийства, как это видно из следующей таблицы, дающей годовое число самоубийств  в 1847, 1848 и 1849 гг.

¹⁾ В 1846 г.

Напротив, политические и социальные кризисы, знаменующие регресс общества или временную реакцию, дают увеличение самоубийств, иногда очень сильное и продолжительное. Когда древний Рим перестал  представлять из себя тот тесно сплоченный политический союз, ту мощную республику, каждый член которой сознавал, что благо отечества есть наивысший закон, когда с падением республики этот закон уступает место дикому, необузданному произволу цезарей, политический индифферентизм и отсутствие каких бы то ни было общественных идеалов вызывают небывалую в истории вековую эпидемию самоубийств. И в наше время поражение революционных движений, крушение веры в скорое осуществление социальных идеалов резко отзываются на цифрах самоубийств. Так, и в России после 1905 г., когда широкие надежды освободительного движения сменил период общественной усталости и реакции, вспыхнула ужасающая эпидемия самоубийств. Например, в Петербурге число самоубийств  составляло: в 1904 г — 427, 1905 — 354, 1906 — 532, 1907 — 796, 1908 — 969.

Теория, ставящая самоубийства в постоянную и исключительную зависимость от душевных болезней далеко не оправдывается статистикой: в странах дающих минимум умалишенных, отмечается, напротив, самый высокий процент самоубийств  (Саксония); Норвегия и Шотландия, занимающие особенно видные места по отношению к распространенности сумасшествия, дают 60—65 самоубийств  на 1 млн. жителей и т. д. То же отсутствие параллелизма наблюдается и при сравнении распределения самоубийств  и душевных болезней среди мужчин и среди женщин. В среднем на 100 душевнобольных приходится 44—46 мужчин и 54—56 женщин. А между тем наклонность к самоубийствам у женщин не только не выше, но гораздо ниже, чем у мужчин; так, в среднем за 1900/905 гг. на 100 мужчин-самоубийц приходилось женщин: в Финляндии 20,4, в Швейцарии столько же, в Бельгии 21,3, в Италии 26,5, в Германии 27,3 во Франции 30,2, в Ирландии 29,3, в Англии 33, в Шотландии 34,7.

Что касается семейного союза, то долгое время относительно его влияния на самоубийства существовало заблуждение; так как абсолютное число самоубийц-холостяков меньше, чем самоубийц семейных, то можно было думать, что брачное сожительство увеличивает шансы на самоубийство, и это объяснялось большими трудностями борьбы за существование, которые встречает женатый по сравнению с людьми холостыми. Бертильон-отец впервые показал, насколько это рассуждение неосновательно. Дело в том, что в число холостых включались и все субъекты до 16 лет, а между тем до этого возраста наклонность к самоубийствам вообще очень незначительна. Если же устранить эту ошибку, т. е. противопоставить людям, состоящим в браке, только неженатых и незамужних свыше 16 лет, то получится, напротив,  результат, говорящий не в пользу холостой жизни. Это общее положение требует, однако, значительных оговорок. Брачное сожительство само по себе является только весьма слабым предохранением от самоубийства и приобретает гораздо более важное значение, когда в семье есть дети.

Л. Шейнис.