Сельская поземельная община в России

Сельская поземельная община в России. Говоря о сельской поземельной общине, не только в обыденной речи, но и в научной литературе сплошь и рядом смешивают совершенно различные вещи, и это обстоятельство значительно осложняет выяснение существа вопроса о сельской поземельной общине. Смешивают, прежде всего, сельскую общину, как административную, как земельную и как податную единицу. Между тем, административная община не имеет, по существу, ничего общего с земельной — первая представляет собой явление из области государственного и административного права, вторая — из области гражданского права, экономики и этнографии; во Франции и Германии административная община представляет собой один из основных элементов государственного и административного строя, тогда как о земельной общине во Франции нет и речи, в Германии сохранились лишь кое-какие ее следы. Больше общего сельская поземельная община имеет с податной; сельская поземельная община весьма обычно является и податной, — но и здесь связь отнюдь не является необходимой — сельская поземельная община может существовать, не будучи обложенной податями, с другой же стороны податная община может совершенно не быть земельной общиной. В настоящей статье будет трактоваться исключительно земельная община, о податных же ее функциях будет говориться лишь постольку, поскольку они органически слиты с земельными. Однако, и понятие земельной общины еще не отличается достаточной определенностью: одни, говоря о сельской поземельной общине имеют ввиду, непременно, общину-собственницу, другие говорят только об общинном владении и пользовании землей, независимо от того, является ли община собственницей владеемых ею земель. В действительности между общинной собственностью отщиннын владением нет органической связи — общинное владение существует у сибирских крестьян и инородцев, владеющих землей на праве постоянного пользования: оно существовало у государственных крестьян европейской России и тогда, когда права их на надельную землю характеризовались законом не как полное право собственности. В соответствии с этим сельская земельная община будет трактоваться в этой статье не как вид земельной собственности, а как форма владения и пользования землей, — как союз, владеющий и распоряжающийся землей, независимо от того, принадлежит ли ему право собственности, или же это право принадлежит государству, частному лицу—помещику и т. п.; вместе с тем, — как союз, регулирующий или, во всяком случае, имеющий право регулировать пользование землей, причем самое пользование может либо быть общим, либо распределяться между участниками общинного союза распоряжением общины. С земельной общиной в полном смысле этого слова мы имеем дело лишь тогда, когда община так или иначе осуществляет свое право регулировать пользование землей. Где и поскольку это право еще не начало осуществляться, мы имеем дело с еще слагающейся, зарождающейся общиной; где оно уже перестало осуществляться, мы имеем дело с замершей или замирающей общиной.

Происхождение русской сельской поземельной общины. Вопрос о происхождении русской общины является одним из наиболее спорных вопросов русской истории, в значительной мере осложняясь благодаря отмененному выше, весьма обычному, смешению поземельной и административной общины, — общины, как формы собственности и как формы владения землей. Правда, то, по-видимому, бесспорное положение этнографии, что коллективное владение землей — поскольку речь могла быть, вообще, о владении, а не о простом пользовании, — владение племен, родов и больших семей, у большинства народов предшествовало индивидуальному поземельному владению, является общепризнанным и по отношению к нашей стране; оно вполне подтверждается наблюдениями над земельным бытом русских кочевников и племен, стоящих на еще более примитивных ступенях хозяйственного развития (охотники, рыболовы и оленеводы севера европейской России и Сибири). Но этим не предрешается вопрос о происхождении современной русской земельной общины. Спорным является, прежде всего, вопрос, выросла ли русская земельная община как продукт эволюции первобытных форм родового быта, или же она возникла из какого-либо иного источника. Представители так называемой теории родового быта (Эверс, Рейц, Соловьев, Кавелин, Блюменфельд) полагают, что земля составляла, первоначально, собственность родового союза и находилась в распоряжении родоначальника. Конечно, и в этой форме собственность на землю появилась сравнительно поздно — первоначально предметами общей родовой собственности были только движимые имущества. Земля, ввиду ее изобилия, находилась лишь в фактическом пользовании родового союза, которое, при широком просторе, могло оставаться неотграниченным от пользования других таких же союзов; с таким неразграниченным пользованием родовых союзов мы и до сих пор встречаемся у кочевников, по отношению к имеющимся в изобилии угодьям. Лишь позднее, когда размножение населения и сокращение земельного простора вызывают столкновения из-за земли, последняя становится предметом собственности; из родового владения землей образуется, с одной стороны, земельная община, с другой, — из него выделяются родовые имущества служилых людей. Сторонники теории общинного быта (К. Аксаков, Беляев, Лешков, позднее Соколовский и др.) полагают, что род и родовое владение распались у славян еще до занятия ими территории нынешней России и сменились территориальною или соседской общиной, основанием которой было не родство, а сожительство и порождаемые им соседские отношения; союз, связавший славян в этнографическое единство, вместе с тем стеснил и ограничил частную собственность и с первой минуты оседлости породил в русской земле общинное землевладение. С этим спорным вопросом неразрывно сплетается вопрос о самопроизвольном, так сказать, или искусственном происхождении современной русской земельной общины, — вопрос, является ли она продуктом некоторой самостоятельной, шедшей изнутри, эволюции форм крестьянского землевладения и землепользования, или же представляет собой форму, созданную государством и помещиками, главным образом, в интересах отбывания государственных и владельческих платежей и повинностей. В этом виде вопрос о происхождении русской сельской поземельной общины был впервые поставлен Б. Н. Чичериным в 1856 г. Поводом к выступлению Чичерина послужило замечание, сделанное Тенгоборским, в его известной книге о производительных силах России, по поводу крестьянских переделов: «эта система дележа коренится в совершенно патриархальном устройстве наших общин. Она основана на первоначальной идее единства общины и равенства прав каждого члена на соответствующую долю земли, принадлежащей общине». Выступая с решительным возражением против такого взгляда, Чичерин исходил из нижеследующего определения: «Существенные черты нынешнего общинного владения заключаются: 1) в равном наделе общины всех ее членов и в переделе земель для уничтожения возникшего неравенства, 2) в отсутствии права свободного распоряжения, как отдельными участками, так и всей общинной землей». Как он прямо говорит в другом месте: «тягло, как единица рабочих сил, на которую накладывается подать», есть «понятие основное для всего нынешнего общинного быта». Сельская  поземельная община, для Чичерина, — это, значит, прежде всего, тяглая, податная община, не патриархальная, не родовая, а государственная. По аналогии с другими славянскими племенами, Чичерин допускает, что и у  русских славян первоначально существовала родовая, патриархальная собственность. С появлением князей и дружины и с захватом ими земли, прежняя родовая патриархальная собственность исчезает, и родовая община превращается во владельческую — в общину пришлых людей, сидящих на земле владельца. Эти владельческие общины могли иметь весьма разнообразное устройство, но, во всяком случае, земля не была совокупным владением общины, а разделялась на отдельные участки — жеребья, имевшие свой определенный обычаем размер. Община  призывала новых поселенцев на опустевшие жеребья, распределяла между жеребьями подати и повинности, соразмерно их величине и качеству, следила за отправлением повинностей — этим и ограничивалось участие общины в поземельном владении; переход земли по наследству, отдача ее внаем и отчуждение происходили без  всякого участия общины. Община, вместе с тем, утратила свои административные и судебные функции, — она перестала, вообще, быть союзом лиц, связанных общим происхождением и общими интересами, и сделалась союзом лиц, связанных единственно общими повинностями в пользу землевладельца — патриархальная община превратилась в тяглую, владельческую. С течением времени она утрачивает, но Чичерину, и этот характер — из поземельной и владельческой она становится сословной и государственной, и вместе с тем в этой тяглой общине водворяется душевое, передельное, пользование землей: раз крестьяне были прикреплены к земле и к тяглу, они уже не имели возможности уйти из общины, и наступившее, под влиянием прироста населения, утеснение в земле и увеличение тягости обложения заставило их, под прямым воздействием помещичьей и правительственной власти, прибегнуть к переделу земли, сначала по тяглам, а потом — по душам; конечно, душевой способ передела мог появиться только по введении, при Петре Великом, подушной подати. По указу  о подушной подати все еще остававшиеся свободными крестьяне (однодворцы, черносошные, ясашные и пр.) вошли в разряд государственных, в противоположность помещичьим, и под влиянием того же указа у них установилось общее владение землей с соразмерным с податной раскладкой распределением ее между отдельными членами. Окончательный распорядок поземельного владения общины был установлен уже при Екатерине II известными межевыми инструкциями 1766 г. В конечном же результате «настоящее устройство сельских общин  вытекло из сословных обязанностей, наложенных на земледельцев с конца XIV века, и преимущественно из укрепления их к местам жительства и из разложения податей на души»; наша сельская община  «не образовалась сама собой из естественного союза людей, а устроена правительством под непосредственным влиянием государственных начал». Решительным противником формулированного, таким образом, Чичериным учения о государственном происхождении русской сельской общины выступил, первым, И. Д. Беляев. «По сравнению с взглядами Чичерина, взгляды Беляева кажутся простыми, прямолинейными, пожалуй, даже наивными. Нечуждый славянофильства, Беляев видел в общине исконно-русское учреждение, возвышающее нас над всеми западноевропейскими народами» (П. Г. Архангельский). Он находил корни русской общины «в самом духе народа, в складе русского ума, который не любит и не понимает жизни вне общины». Основные черты общинного строя, по Беляеву, существовали еще до Рюрика, и, таким образом, передельная община середины XIX в. непосредственно связывается, в его построении, с патриархальным строем. Впрочем, эта русская патриархальная община уже не была родовой: родовая община, по Беляеву, разрушилась еще до прихода варягов, благодаря расселению русских между финнами и латышами. На место родовой общины явилась община договорная, в которую сами варяги были приглашены на договорных началах. Общины остались при существовавшем до призвания варягов свободном владении землей, которое образовалось путем групповой заимки незанятой, ничьей земли: при этом общинном владении хозяин участка земли владел землей, пока состоял сам в общине, а оставляя общину, он лишался и права на землю. В противоположность мнению Чичерина, Беляев полагал, что значение древнерусской общины не было только финансовым и хозяйственным и не ограничивалось раздачей пустующих жеребьев вновь приходящим крестьянам. Община  защищала свои земли против посягательств посторонних, подавала челобитные, вообще была хозяином своих земель. На землях, не розданных в вотчины и поместья, община сохранила свои земельные права и после того, как они обратились в черные или государственные; эти земли Беляев и считает колыбелью современной русской общины, тогда как на частновладельческих землях община приняла чисто административный характер. Земля в черных общинах была общинной собственностью: общины могла ее продавать, тогда, как отдельный крестьянин мог перепродавать только свое право пользования ею. В XIV—XVI вв. это пользование было бессрочным и даже наследственным, под условием лишь отбывания «тягла» по мирским раскладкам. В XVI в., как утверждает и доказывает Беляев, община была уже тождественна с общиной середины XIX в., производившей уравнительные переделы. Таким образом, и схема Чичерина, и схема Беляева построены на смешении земельной и административной общины. Но в противоположность Чичерину, все-таки пытавшемуся проследить некоторую эволюцию форм русской сельской общины, Беляев знает только две конечных формы: первобытный, неограниченный захват в эпоху первоначального заселения страны — и передельную общину; «такое странное, на первый взгляд, представление объясняется, кажется, не столько предвзятою мыслью, сколько состоянием тогдашних знаний об общинном землевладении» (Архангельский). Чичерин и Беляев были родоначальниками тех двух школ или направлений, о которых было упомянуто выше. Из числа приверженцев теории самопроизвольного развития современной земельной общины нужно назвать, особенно, Блюменфельда и Соколовского. Будучи сходными с точки зрения самопроизвольности эволюции общины, взгляды этих двух исследователей во всем остальном представляются до полярности противоположными. Г. Ф. Блюменфельд воспринял формулированную Ф. И. Леонтовичем, в применении к политическому быту, общинно-задружную теорию, которую еще К. Н. Бестужев-Рюмин распространил на земельные отношения. Исходной формой общественного развития славян служила, по этой теории, семейная община (вервь, задруга), связанная общим происхождением и сожительством. Из этих семейных элементов уже создавались общины территориальные. По Блюменфельду, задруга встречается на пространстве всей русской истории; она и была коренной формой славянского и в частности русского быта. Из задруг, по мере их размножения, выделялись новые задруги, и путем колонизации возникал целый союз задруг, составлявший территориальную общины, господствующим типом которой была община, слагавшаяся из совокупности мелких задруг-хуторов, связанных интересами религии, защиты от врагов, торговли и жительства на одной территории, и составлявших, каждая, вполне самостоятельную земельную единицу. Совокупность таких территориальных общин  составляла более крупные союзы, также складывавшиеся по типу задруги, лежавшему в основе всего народного быта. Таким образом, путем постепенной колонизации, образовались на севере волостные общины; в других местностях волостная община не успевает развиться, и слагается замкнутая деревенская община, причем право общинника на земельный участок подчиняется праву общины на переделы. Таким образом, ни правительство, ни помещичья власть не создали общину — они только помогли ей взять верх над индивидуализмом. По П. А. Соколовскому «в доземледельческий период общинное землевладение среди русских племен было обычною формой земельных отношений», и «зародыш общины таится вдали доисторических времен, от которых русский земледелец унаследовал готовыми общинные инстинкты». Примыкая к Беляеву и в резкое отличие от Блюменфельда, Соколовский полагает, что происхождения общины нельзя искать ни в семье, ни в договоре, ни в круговой поруке за повинности, — общинные формы вынесены русским народом,  именно как общинные, из глубины времен. Подобно другим народам, земля у русских славян, в начале их истории, принадлежала группам из нескольких селений; такое значение, по-видимому, имела, наряду с судебно-административным, вервь Русской Правды. В последующее время такими союзами селений, связанными общинным владением землей, были волости (погосты, губы), позднее в большей части России они потеряли поземельное значение; поземельный характер волость сохранила только на севере России. Формы такой волостной общины были весьма разнообразны: в одних случаях земля принадлежала целой волости, в других группе селений — селу с деревнями, иногда нескольким деревням без центрального села; иногда внутри волостной общины выделялись подчиненные ей союзы из нескольких селений, сообща владевших какой-либо частью угодий, в пользовании которой другие селения уже не участвовали; иногда существовала связь и между двумя волостями. В изображении этой «путаницы владений» Соколовский стоит на вполне твердой почве — рисуемая им картина очень близка к той, которая позднее выяснилась, уже в более конкретном виде, на основании данных, главным образом, сибирских исследований. Слабой стороной его воззрений является разделяемое им с многими другими исследователями конца XIX в. стремление построить земельные отношения внутри общины допетровского периода на основании аналогии с современными общинно-земельными порядками крестьян европейской России: уже для XVI в. он рисует картину переделов, во всем существенном сходную с наблюдавшеюся в XIX в., — количественное и качественное уравнение земельных долей, путем нарезки их узкими полосами в   приблизительно равнокачественных   клиньях и т. п.  Из числа сторонников теории государственного происхождения современной русской общины необходимо назвать В. И. Сергеевича и П. Н. Милюкова. Первый без оговорок принимает взгляд Чичерина, поскольку он «приписывает возникновение общины правительственным мероприятиям, а потому и называет ее государственной». Крестьянские общинные земли, — по убеждению Сергеевича, —  результат конфискации государством у частных лиц (новгородских владельцев) их земель, которые затем предоставлялись крестьянам в прекарное владение. Единство общины создавалось оброком, который возлагался на целое крестьянское общество волости или нескольких волостей; благодаря этому «в крестьянских обществах возникают общие дела по управлению оказавшимися в их владении землями и угодьями», причем «общий оброк, налагаемый отдельно на целый ряд сел и деревень, должен был повести к равномерному распределению угодий между разными селами и деревнями. На этом и останавливаются успехи общинного землевладения в допетровской Руси; равные наделы тяглецов и периодические переделы земель по их числу составляют последствие подушной подати», — в допетровскую же эпоху «каждый крестьянин брал участок таких размеров, какие ему были нужны. Повинности распределялись по земле, а не земля нарезалась для платы повинностей». По убеждению П. Н. Милюкова, «не только нет возможности вывести современную общину из каких-либо первобытных общественных форм, но даже есть полная возможность показать ее позднее, сравнительно, происхождение и раскрыть создавшие ее причины. По существу своему русская община, по убеждению Милюкова, — есть принудительная организация, связывающая своих членов круговым обязательством в исправности отбывания лежащих на ней платежей и повинностей и обеспечивающая себе эту исправность уравнением повинностей с платежными средствами каждого члена». Эта тяглая община превращается в   хозяйственную, земельную, прежде всего, на землях частных собственников, у крепостных крестьян; затем, уже позднее, «правительство старается распространить этот обычай и на свободное крестьянство русских окраин», и в конечном результате «русская община есть поздний и в разных местностях разновременный продукт владельческого и правительственного влияния». К тому же выводу, в результате тщательной работы над крестьянскими документами архангельского севера, пришла известная исследовательница А. Я. Ефименко: и для нее «наша поземельная община.. продукт относительно позднего времени, заключительное звено длинного исторического процесса», — положение, с которым, замечу здесь же, нельзя не согласиться; но вместе с тем община — «плод внешнего воздействия». Еще в XIV, приблизительно, веке на севере господствовала задруга; земля была собственностью семейных коммун (печища); печище обнимало возделанную землю, пахотную и сенокос, обычно с промысловыми угодьями. С течением времени печище дробится и делится между его членами, но остается, в поземельном отношении, сложным целым. Каждый участник дележа получает не определенный участок, а лишь право на долю во всех полях, покосах и угодьях. В этом сущность открытого госпожой Ефименко «долевого владения». Из этой сущности вытекала «необходимость передела или уравнения»; но передел сводился к качественному уравнению долей, которые оставались неизменными по величине и на которые каждый дольщик имел право собственности. Не будучи, в то же время, и чисто личным, долевое владение заключало в себе, как в зародыше, элементы и общинные, и индивидуалистические; при одних обстоятельствах могли получить преобладание первые, при других вторые. К открытию долевого владения г-жа Ефименко пришла, как видно из сказанного, на основании местного исследования, — но свои выводы распространила на всю территорию древней Руси. При этом в центре, на владельческих землях, долевая деревня, «где совладельцы не могут по произволу распоряжаться своими долями и где величина доли обусловливалась исключительно хозяйственными силами» крестьянина, уже ближе подходит к общине, с прикреплением же порядчиков к земле «долевое землевладение необходимо превращается в общинное»; значит, община в центре России является результатом прикрепления крестьян, и начало ее, следовательно, никак не восходит выше конца XVI или начала XVII ст. На черносошном севере, благодаря ослаблению родовых связей, вторжению в деревню посторонних элементов, но больше всего — благодаря размножению населения и земельной тесноте преобладание получили индивидуалистические элементы долевого владения. К XVIII в. здесь всецело господствует личное землевладение с его естественными результатами: концентрацией земли и обезземелением части населения. Но правительство объявляет землю государственной собственностью, а затем межевые инструкции Екатерины II и дальнейшие мероприятия, уже начала XIX в., являются «декретами конвента», насаждающими и на севере общинное владение с уравнительными переделами.

Если во взглядах Беляева и его последователей немалую роль играли определенные теоретические представления, к которым так или иначе подыскивались или подгонялись показания документов, то последователи Чичерина уже всецело стоят на почве исторических документов: «Не находя в актах категорических указаний на самопроизвольную эволюцию крестьянского землевладения и землепользования и, наоборот, в изобилии встречая там следы административного и владельческого воздействия», они «во всеоружии исторических данных утверждают, что не могло быть того, о чем молчат акты» (Архангельский). «Отсутствие в новгородских писцовых книгах — говорит Сергеевич — указаний на землевладение крестьянских общин  имеет решающее значение по вопросу о земельной собственности крестьянских общин». Вопрос о собственности мы устранили из нашего рассмотрения. Но даже то «прекарное владение», которое принадлежало крестьянам? Кому принадлежало это прекарное владение? целой общине или отдельным крестьянам? «По писцовым книгам — отвечает Сергеевич, отдельные участки показаны за отдельными крестьянами; они  надо   полагать, и суть владельцы этих участков, а не общины». А. Я. Ефименко упоминает о некоторых намеках и указаниях актов, дающих основание предполагать существование на севере свободных черных общин. Но против  этого предположения — говорит она — «стоит грозная и несокрушимая твердыня писцовых книг. Исключительное значение этих документов для решения вопросов этого рода не может подлежать никакому спору, никакому сомнению. Писцовые же книги не дают ни малейших оснований предполагать такие общины черных людей».

Сибирские исследования, как «живая история» общин. Можно ли, однако, признавать документы достаточным и решающим материалом для восстановления истории общин, — вообще, для воссоздания исторической картины внутренней жизни народа? Уже общеметодологические соображения (Бернгейм и др.) наводили на отрицательный ответ на такой вопрос. В применении, собственно, к вопросу об общинах ограниченная роль источников документального характера была еще в 1879 г. определенно подчеркнута М. М. Ковалевским, отметившим, что «повседневные явления общественной жизни менее всего останавливают на себе внимание законодателей, и регулирующие их обычаи не входят вовсе в составляемые ими своды, продолжая жить по-прежнему во внутренних распорядках отдельных общин, родов и семей». Из историков, трактовавших вопрос о происхождении русской общины, аналогичная мысль впервые была формулирована М.Ф. Владимирским-Будановым: в 1905 г., в полемике с Сергеевичем, он определенно высказал, что «отсутствие исторических документов, свидетельствующих в пользу общин, не означает еще отсутствия самой общины в древней Руси». Однако, такая «переоценка ценностей» (Архангельский) сделалась возможной только в самое последнее время, благодаря произведенным в конце 80-х и в 90-х гг. прошлого столетия местным исследованиям, главным образом, сибирской общины, вскрывшим перед всеми ее «живую историю». Как замечает П. Г. Архангельский, «до сибирских исследований ни у историков, ни у экономистов не было, да и не могло быть отчетливого и детального представления о процессах зарождения и сложения земельной общины; не было потому, что процессы эти, крайне сложные и разнообразные, нигде нельзя было наблюдать, кроме Сибири и некоторых других многоземельных окраин России, и представить себе эти процессы а priori, и во всех их стадиях, не было никакой возможности», а потому «ранние историки, не имея достаточно точного и конкретного представления об этих процессах, должны были или отрицать их, приписывая правительству роль всемогущего творца и создателя земельных отношений народа, или настаивать на полной неподвижности крестьянского землевладения в течение всей русской истории». Со времени «ранних историков», и чисто историческое изучение русской общины подвинулось вперед, но больших успехов оно сделать не могло, пока историкам и исследователям типа А. Я. Ефименко приходилось либо воссоздавать историческую картину на основании отрывочных и односторонних показаний документов, либо брать аналогии из современных средне- и севернорусских земельных распорядков, соответствующих совсем иной ступени земельной эволюции. Некоторое предвосхищение той картины эволюции форм землевладения и землепользования, какая рисуется при свете «живой истории» сибирских исследований,  мы находим только у А. С. Лаппо-Данилевского, который в 1894 г. нарисовал такую схему: «происхождение крестьянской общины следует объяснять расширением круга родовых отношений, в пределы которого стали мало помалу входить посторонние элементы;   общность экономических интересов  выражалась в существовании общинной поземельной собственности, которая, с постепенным переходом  прав собственности к великому князю, мало-помалу сменилась потомственным поземельным владением. Неопределенные границы этой собственности вызывали захватный способ землевладения; в кое-каких местностях, более населенных, при ближайшем определении границ поземельных владений общины, он превращался в общинное землевладение, со свойственными ему краткосрочными или долгосрочными переделами».

Сибирские исследования касаются, в главной своей массе, сибирских крестьян, затем — туземцев кочевого и полукочевого типа, главным образом, киргиз и бурят. Результаты были сведены воедино автором этой статьи и несколько позднее К. Р. Качоровским и сопоставлены с фактами, относящимися к некоторым окраинным местностям европейской России и к Закавказью. Значение этих исследований велико уже потому, что они относятся к местностям, по плотности населения и земельному простору как бы воспроизводящим давнее прошлое коренных областей страны. Оно еще повышается благодаря, во-1-х, тому, что исследователи, нередко, имели возможность сопоставлять свои непосредственные наблюдения с относящимся к тем же фактам документальным материалом, и во-2-х, тому, что исследовалось не только русское, но и туземное население. Для методологии вопроса о происхождении русской «земельной общины, особенно важно первое из этих двух обстоятельств: оно позволило установить громадную роль фикции в том документальном материале, каким приходится пользоваться при историческом изучении общины, не говоря уже о неизбежной неполноте и односторонности этого материала. История общины, как она обычно трактуется, «имеет дело не с конкретными фактами, а со свидетельствами о фактах, не с живыми людьми, а с мертвыми документами. Она знает то, что засвидетельствовано документами, и не знает, не может знать того, что совершилось, не оставив за собой документального следа; и с этой особенностью приходится особенно считаться, когда мы имеем дело с историческим изучением экономической жизни масс, притом в такой поголовно безграмотной стране, как Россия... Основанное на документах» — на одних документах — «историческое изучение может давать, в подобного рода вопросах, только обрывки знания, обрывки, дающие не только крайне неполную, но и неизбежно одностороннюю картину»: документы, чаще всего, возникают в те моменты, когда жизнь общины, вообще земельные отношения в деревне, выходят из нормы и, тем самым, вызывают вмешательство судебной или административной власти. «Происходили ли в общине какие-либо события, не вызванные вмешательством администрации или суда и, в свою очередь, его не вызвавшие, или нет,— такие события, в виде правила, не могли оставить документальных следов, и потому отсутствие таких следов не может служить доказательством ни существования, ни не существования соответственных событий». Могли, но при нормальном течении вещей, при мирных внутри общинных отношениях, тоже вовсе не должны были непременно, оставить письменный след такие крупные и резкие факты, как коренной передел уже переделявшихся ранее пашен, или как самопроизвольный переход общины от вольных форм пользования к переделу, произошедший в виде некоторого скачка. И вовсе не могли оставить документального следа, при мирном течении дел, каждогодные переделы покосов, а тем более — разнообразные промежуточные формы между вольным пользованием и переделом, а равно все те отводы, отрезки, прирезки, ограничения свободного захвата пахотных земель, из которых слагается жизнедеятельность слагающейся общины (см. ниже). Напротив — всякое вмешательство власти более или менее неизбежно оставляет документальный след; и притом не только такое вмешательство, которое оказало существенное влияние на положение вещей, но и такое, которое осталось безрезультатным, или на которое население реагировало тем или другим фиктивным актом (например, оставшимся без исполнения приговором), или которое лишь сопутствовало событию, уже наступавшему независимо от такого вмешательства. В конечном результате документальный материал «неизбежно будет чрезвычайно односторонним и необходимо будет, поэтому, давать не только неполное, но и неправильное, однобокое представление о действительном ходе эволюции форм русского крестьянского землевладения». Основная трудность исторического изучения русской общины — в отсутствии возможности истолковывать показания документов при помощи свидетельств того, что историческая методология называет историческим преданием. Между тем, «живая история» «открывает перед нами полную возможность подобного рода интерпретации, так как располагает, кроме тоже неполного и тоже иногда неясного документального материала, весьма обширным описательным материалом местных экспедиционных исследований; этот материал может служить проверкой документов, и сопоставление с ним проливает яркий свет на их значение». Указания «живой истории» по существу вопроса вытекают, прежде всего, из того обстоятельства, что сибирские исследования охватили не только  русское, но и туземное население. У этого последнего были найдены частью очень сходные с русскими (у бурят), частью более или менее своеобразные формы как слагающейся, так и уже сложившейся общины, причем лишь в некоторых случаях можно предполагать какое-либо влияние примера русских крестьян; в других случаях такая возможность исключается своеобразием туземных форм общин; еще в других, при наличности подходящих для того условий, эволюция общины у туземцев (бурят) обогнала таковую же эволюцию у русских крестьян. А все это показывает, что на земельную общину нельзя смотреть, как на какое-то специфически русское явление, вытекающее из особенностей русского духа. Дальнейшие указания «живой истории» относятся к вопросу о связи современной земельной общины с некогда существовавшими формами родового быта. Последний и до сих пор очень силен у инородцев, особенно у киргизов. У сибирских крестьян следов родового быта нет, но в некоторых местностях широко распространены «однопородные деревни», происшедшие путем естественного размножения и раздела одной или немногих семей первоначальных поселенцев. И вот, у туземцев те разнообразные группировки, частью территориальные, частью артельные, из которых постепенно слагается община, слагаются внутри более или менее крупных родовых групп; но это все — не родовые группы, как таковые, а группы, связанные совместным жительством или общностью трудовых затрат  (орошение, городьба), и не род, а соседство или трудовые затраты являются их объединяющим началом. По отношению к русскому населению нет ни малейших указаний на то, чтобы «однопородность», или более обычная «разнопородность», или даже просто сбродный характер населения, тоже очень обычный в Сибири, как-либо отражались на формах землевладения и на их эволюции, на темпе и последовательности перехода от до общинных к общинным формам. А отсюда ясный вывод: «однопородность», семейная или родовая связь, отнюдь не представляет собой необходимого признака, не является существенной предпосылкой общины. По существу своему эта последняя является никак не  родовой или семейной общиной и не продуктом ее эволюции, а соседской группой, связанной сожительством и чисто экономическими интересами. Сибирские исследования рисуют и процесс сложения общины, как владеющего и распоряжающегося землей субъекта, и процесс развития форм общинного владения и пользования землей. Сельская община в тесном смысле этого слова — община-селение, как оказывается, не есть такая исконная или во всяком случае издавняя земельная ячейка, которая в себе и из себя вырабатывала бы общинное право и общинные формы пользования и распоряжения землей. У туземцев, киргиз и бурят, исследованием обнаружены общинные порядки, и не обнаружено общины, как целостной земельной единицы, — у них имеются лишь разнообразные, пестрые по объему, составу и задачам общинные группировки: совместная жизнь, совместное использование угодий, иногда совместные затраты труда, создают известные общие хозяйственные потребности и необходимость в примирении сталкивающихся интересов, в урегулировании пользования угодьями. Эта потребность объединяет иногда более узкую, иногда более широкую группу, которая и берет на себя выполнение известных хозяйственных или землеуравнительных функций. Для разных целей возникают самые разнообразные группировки, нередко взаимно пересекающиеся и скрещивающиеся так, что каждый индивид или каждая мелкая селитебная группа может принадлежать к весьма разнообразным по объему и составу группировкам. Не орган, община, создает функцию — общинные порядки, а, наоборот, — каждый вид этой функции создает для себя соответственный орган, соответственную общинную группировку. И так как сами общинные функции у туземного, кочевого и полукочевого, населения еще не достигли полной законченности и определенности, то не вполне выработался и орган: мы имеем дело именно с общинными группировками, а не с окончательно сложившейся общиной. То же у сибирских крестьян. У них существует и вполне сложившаяся, и еще слагающаяся сельская земельная община. Поскольку она является сложившейся, в виде общины-селения, она является продуктом разложения гораздо более обширных союзов. Эти более обширные союзы — частью общины-волости. Но волостные общины — отнюдь не необходимое звено в эволюции общины в Сибири, а скорее случайный эпизод, обусловленный государственным межеванием сибирских земель в волостные дачи. Естественный процесс развития общины сибирских крестьян аналогичен таковому же процессу у туземного населения. Отдельные индивиды (заимщики) и селитебные группы—селения — вступают между собой в известные отношения на почве пользования теми или другими угодьями. Пока практически-безграничный простор устраняет поводы для столкновений из-за землепользования, эти отношения представляют собой просто «путаницу владений», без каких бы то ни было определенных границ. При надвигающемся «утеснении» за регулирование землепользования берется каждая из тех бесконечно пестрых групп, в которые население объединяется по чисто хозяйственным мотивам и внутри которых индивиды сталкиваются и соприкасаются между собой на почве пользования тем или другим угодьем, даже видом известного угодья, так что каждая селитебная группа и каждый отдельный крестьянин, в отношении пользования разными видами угодий, может принадлежать к нескольким, разнообразным по объему и составу бытовым союзам. Где имело место волостное межевание, там оно давало перевес элементам общности пользования входящих в состав волости селений и на некоторое время задерживало, — но именно только задерживало, естественный процесс обособления землевладения и землепользования. По мере того, как вырабатываются и одерживают верх общинно-уравнительные формы, волость оказывается слишком громоздким союзом, волостной передел — слишком обременительной операцией. И внутри волостных дач, и при неограниченной межами путанице владений постепенно выступает на первый план тесная соседская связь, объединяющая жителей одного селения, и из разлагающегося волостного единства или из пестрой «путаницы владений» выкристаллизовывается община-селение, замкнутая вовне и объединенная внутри, совместно владеющая и распоряжающаяся всеми видами угодий, сельская община. И у крестьян, таким образом, не в общине слагаются общинные порядки, а сама община слагается вместе с этими последними; не орган вырабатывает функцию, а функция создает приспособленный для ее выполнения орган. Полнее выработавшимся и яснее определившимся у крестьян общинным функциям отвечает окончательно сложившийся земельный орган — замкнутая селенная община. Что касается, затем, до самого процесса сложения общинно-уравнительных форм, то первоначальные его стадии стоят в тесной связи с процессом заселения страны, а дальнейшие фазы протекают параллельно с обусловливаемым тем же основным движущим фактором — сгущением населения, процессом перехода от первобытного залежного хозяйства к непрерывной обработке земли по типу парового зернового хозяйства. Типичный сибирский процесс расселения — это процесс образования заимок (аналог украинского хутора или северно-русского починка), которые разрастаются в селения либо исключительно путем естественного размножения, либо чаще — путем постепенного приселения других семей. Селения, разросшиеся из заимок, в свою очередь выделяют из себя новые заимки. Образование заимки, этой первичной формы поселения, сопровождается вольной «заимкой», «занятием» угодий — первичной формой землевладения и землепользования. Единичный заимщик беспрепятственно «занимает», захватывает в свое пользование никем не занятые и не оспариваемые у него угодья. То же самое продолжается, пока просторно, и тогда, когда заимка разрослась в селение: каждый может свободно «занимать» где и сколько ему нужно, потому что всем просторно,  никто никого не стесняет, земли всем хватает. И вот, на этой почве развивается неограниченный захват, как первоначальная, зачаточная форма пользования. По отношению к пашням (также и к лесным покосам, требующим предварительной расчистки) первобытная заимка облекается в форму длящегося прочного захвата, который хотя и имеет, принципиально, трудовые корни, но фактически обосновывает исключительное право владения и пользования землей независимо от действительной затраты труда;  однажды «зачерченная» или, вообще, захваченная пашня остается исключительным достоянием захватившего, хотя бы он не начинал ее распахивать или же забросил ее в залежь. Иначе обстоит дело по отношению к покосам, не требовавшим предварительной расчистки — главным образом луговым   или степным: здесь пользование не  обусловливается предварительною затратой труда и не предполагает сколько-нибудь длительной связи, — значит, нет почвы для прочного захвата; первобытной формой пользования такими сенокосами является иногда, просто, свободное пользование — коси где хочешь и сколько хочешь; иногда — захват, путем «закашивания», на данный сенокосный период. В той и другой форме захват открывает простор для самой резкой неуравнительности распределения угодий, — в этом отношении первобытный захват не отличается от личной собственности на землю; длящийся захват пашен или расчищенных сенокосов представляет с последней еще и  то сходство, что заимщик имеет не  только неограниченное право пользования и владения, но и право распоряжения входящими в состав его «заимки» или «занятия» угодьями, до продажи и включительно. Все это в совокупности   побуждало и посейчас побуждает  многих (см. ниже) признавать «заимочное» право за полное право собственностн заимщика. Однако, сибирские исследователи единодушно видят в заимке не собственность, а именно только захват, который терпят и с которым мирятся потому, что он никого не стесняет; самый последний бедняк мог бы если бы «хватало силы», занять под пашню и сенокос столько же земли, сколько занято у первого богача, и, значит, обширные «занятия» последнего никому не мешают и никого не ограничивают в столь же свободном захвате. По мере сгущения населения, все лучшие по качеству и легкие для разработки земли, мало-помалу оказываются занятыми, а свободными остаются только плохие по качеству и трудные для разработки. При таком положении вещей неограниченный захват становится стеснительным для массы. Начинается борьба, в результате которой, шаг за шагом, входят в обычай все более и более ощутительные ограничения свободной заимки; постепенно налагаясь одно на другое, они постепенно приводят к все более ясно выраженным, все более выработанным формам уравнительного землепользования. По отношению к пашням сначала отсекаются чисто-захватные элементы: установляются  постепенно сокращаются и, в конце концов, совершенно исчезают сроки исключительного владения зачерченными пашнями и залежами, — в конце концов остается чисто трудовое право на обрабатываемую землю, начинающееся и кончающееся с началом и концом ее обработки; это — ограниченный захват. Следующая ступень — отводы: «общество» присваивает себе право санкционировать, разрешать трудовой захват, и разрешает его, конечно, только более нуждающимся. Отводы практикуются, сначала, только в случае споров между несколькими желающими, но постепенно становятся общим правилом. В дальнейшем из простых отводов пустолежащих площадей вырабатываются отводы-отрезки, от тех, у кого захвачено слишком много, в пользу тех, кому негде взять земли для распашки. Сначала единичные, в особенно резких случаях больших захватов, отводы учащаются и постепенно сглаживают («как стругом») все более резкие неравенства. В конце концов, в практику входят сначала частные, а потом и общие поравнения — грубая форма передела, при которой общего обмера пашен не производится, а отрезки и прирезки производятся, как правило, на глаз. Отсюда уже один шаг к точному переделу. Другой путь эволюции к уравнительному пользованию пашнями — общий передел между всеми общественниками, но не всех, а только некоторой части пашен: иногда в передел пускаются лучшие по почве урочища, или подворные, в силу этого особенно ценные для настаивающей на переделе бедноты; иногда — «гладкие» пашни, т. е. не требовавшие предварительной расчистки, и т. п.; по отношению же к остальным пашням еще более или менее долгое время продолжает действовать захватное право. Аналогична, по существу, эволюция пользования покосами, не требовавшими предварительной расчистки. Исчезает обычай «закоса» на данный сенокосный период, и, значит, краткосрочный захват переходит в абсолютно-вольное пользование. Появляются разные ограничения, с целью, главным образом, оградить бедноту от «стеснения» более сильными общественниками: запрещают выходить на сенокос с поденщиками, иногда прямо определяют число косцов, какое может выпустить каждая раскладочная единица. В дальнейшем из вольного сенокошения, путем едва заметных переходов, развивается ежегодный передел одним из обычных в Сибири способов, в основе которых лежит субъективная оценка отдельных участков (см. ниже); бывает, что передел производится только при плохом урожае трав, когда в покосе ощущается стеснение, тогда, как при хорошем урожае еще косят вольно. Таков, в самых общих чертах, процесс перехода от первобытных захватных форм основными угодьями к общинно-уравнительному пользованию. Основным двигателем этого процесса является обусловливаемое частью естественным приростом населения, частью приселениями, частью механическим сокращением общей площади землевладения (отрезки под переселенческие участки и т. п.) «утеснение» — сужение земельного простора. Роль таких факторов, как закон, податные обязанности, административное воздействие, представляется незначительной, случайной. Закон, вообще, лишь очень мало вмешивался в земельные отношения сибирских крестьян и инородцев, поскольку же вмешивался, фактические земельные распорядки (особенно у инородцев) имеют очень мало общего с его велениями. Наличность податных обязанностей мирилась с любыми формами землепользования, стремление же крестьян привести податное бремя в соответствие с размерами пользования землей выражалось, пока не наступала соответственная степень «утеснения», не в разделе угодий пропорционально платежам, а в разверстке платежей пропорционально пользованию угодьями (см. у Чичерина!). Вмешательство администрации проявлялось иногда в очень определенной форме. Особенное значение имело последовавшее в 1884 г. сенатское разъяснение о праве крестьян переделять землю, не ожидая XI ревизии (см. ниже), на местах претворившееся в предписания произвести уравнение   земли. В Тобольской губернии оно действительно вызвало, но в громадном большинстве не первые, а вторые, третьи и т. д. переделы. В некоторых местностях той же Тобольской губернии, а также в одном районе Иркутской и в малоземельных местностях Забайкалья за предписаниями, действительно, последовали первые переделы, — но передел здесь уже назревал и был разве лишь несколько ускорен вмешательством  властей. В ряде случаев крестьяне прямо отказывались постановлять приговоры о переделе или, постановив, оставляли их без исполнения. Наконец, во всей Томской, в Енисейской, почти во всей Иркутской и в значительной части Тобольской губернии предписания и вовсе не имели никаких последствий, если не считать произведенных местами перераскладок платежей по посевам и скоту, — землепользование осталось захватным. Конечный вывод исследователей, что распоряжения начальства «в иных местах являются последним толчком к осуществлению давно назревавшей потребности в поравнении», а затем «жизнь общин продолжает идти своим путем. Там же, где потребности в уравнительном землепользовании еще нет, циркуляры очень редко приводят к действительным поравнениям» (М. А. Кроль). Воздействие администрации, значит, в лучшем случае «отражается только на темпе эволюции: там, где внутренний процесс развития форм землепользования не успел подготовить почвы для перехода к душевому пользованию, - там администрация, несмотря на все свои старания, не могла добиться никакого результата» (А. А. Чупров). Можно сказать больше: вмешательство администрации и вообще не могло играть никакой роли во всех тех, только что вкратце охарактеризованных, молекулярных процессах, из которых слагался процесс перехода от захватных к уравнительных формам: «в мелкоступенчатой лестнице последовательно-сменявшихся форм землепользования не было перерыва, в котором могло бы поместиться административное воздействие в качестве не случайного, помогающего или ускоряющего момента, а органического, творческого фактора». В значительной мере то же применимо и к выясненным гг. В. В., В. И. Семевским, А. Я. Ефименко на основании документальных данных фактам вмешательства закона и администрации в земельные отношения севера европейской России. И здесь вмешательства администрации являлись, в значительной мере откликом на происходившую внутри общин борьбу; сами распоряжения властей нередко исходят из уже сложившейся практики общинно-уравнительного пользования; где они попадали на неподготовленную почву, они, сплошь и рядом, оставались мертвой буквой; мероприятия правительства были столь непоследовательны и противоречивы, что уже поэтому не могли оказать существенного воздействия на народную жизнь. Наконец, нельзя не отметить, что по всему северу, несмотря на екатерининские межевые инструкции и на все старания администрации начала XIX в., захватные формы продержались, по отношению к расчисткам, до второй половины этого столетия, и значительная часть их была закреплена землеустройством в качестве подворных владений. Таким образом, и на севере европейской России административное воздействие отнюдь не сыграло решающей роли. В противность мнению некоторых исследователей (например, г. В. В.), автор этой статьи полагает, однако, что почва для такого рода воздействий на европейском севере была, в те времена, еще мало подготовлена – и именно поэтому эти воздействия остались, в значительной мере, безрезультатными.

В исторической литературе данные и выводы сибирских исследователей были полнее всего восприняты и использованы Н. П. Павловым-Сильванским. Он считает, что сибирские исследования «бросают луч  яркого света в темную даль первобытного времени. Они освещают по новому не только вопрос о происхождении русской общины, но и важнейший вопрос социологии о происхождении земельной собственности и общинного землевладения». Сибирские наблюдения — «живая история», и показания этой живой истории «сходятся с данными наших исторических источников». Эти последние приводят Павлова-Сильванского прежде всего к убеждению, конечно правильному, что общинно-передельное владение не могло быть исконной формой и в европейской России. В Сибири и на европейских окраинах «оно появляется через сотню, двести, триста и много больше лет после начала колонизации страны, в зависимости от того, когда наступает земельное утеснение. Из этого ясно, что общинно-передельное землевладение не представляет собой некоей исконной формы землевладения, как неправильно думали раньше». Переделы широко распространены в центральной России в XVIII и XVII вв.; о них много известий из XVI в., а первое известие о переделах относится к 1500 г. «Однако, эта почтенная древность переделов в центральной России все-таки не дает основания полагать, что они здесь были искони»... В центральной России в древнейшее время был такой период, когда хозяйственные условия заселения страны были одинаковы или сходны с условиями колонизации Сибири, юга или востока в последние три столетия, «и, значит, не могло быть и речи о каком-либо утеснении — необходимом условии переделов». Передельная община и в европейской России была результатом продолжительной эволюции, главным двигателем которой было утеснение. Исходным ее пунктом является вольный захват, по известной формуле: «куда топор, коса и соха ходили». Но, вопреки мнению окраинных исследователей, Павлов-Сильванский отождествляет захват с полной частной собственностью на землю: «такой особой формы землевладения — говорит он — нет, а есть только владение землей как собственностью, по праву первого захвата, так же как по праву наследства, покупки, мены и так далее». Однако, разногласие это имеет чисто словесный характер: оно не мешает Павлову-Сильванскому констатировать естественный и постепенный переход этой собственности в общинно-уравнительное владение. Над этой собственностью с самого начала была «высшая территориальная власть мира». Она «сначала ничем не стесняет частных собственников в их наследственных правах на землю и в их новых заимках... Затем, во имя общего блага союза, она ограничивает это право захвата, усиливаясь в отношении незанятых земель, а на следующей ступени развития налагает некоторое ограничение и на занятые земли, посягая на право собственности. Из этих ограничений и вырастает высшее ограничение собственности — общий передел земель». Как уже отмечено, вопрос о «собственности» или ином юридическом характере захвата имеет — раз в дальнейшем принимается естественная эволюция к уравнительному пользованию — скорее словесное значение. Нельзя, однако, не отметить, что переход от собственности к уравнительным формам не мог произойти без тяжелого перелома, а этот перелом не мог не оставить следа в источниках; а с другой стороны, выводить постепенное ограничение собственности из власти общины как территориального союза — это значит впадать в обычное у более ранних историков смешение земельной общины с административной или политической. Ступени переходного процесса в общине европейской России, по Павлову-Сильванскому, те же, что и в Сибири: ограничения захвата; отводы, которые, «так же, как раньше право захвата, дают право собственности»; затем — «ограничения собственности»: «1) ограничения права распоряжения, 2) отрезки земли, частные поравнения, т. е. частичная экспроприация», и, в конце концов, — общий передел. Таким образом, сложение общины в существе своем — самопроизвольный процесс, основным двигателем которого является утеснение. Что касается до внешних воздействий, то Павлов-Сильванский признает «решительной ошибкой» взгляд Чичерина, что передельная община создана подушной податью, ибо «душа» явилась только новой единицей разверстки, сменив тягло. Воздействие правительственной и помещичьей власти представляется Павлову-Сильванскому не необходимым, но и далеко немаловажным фактором эволюции общины: почти во всех местностях, для которых имеются исторические указания, «первые переделы появляются под более или менее сильным воздействием правительства»: в одних случаях «переделы оказываются навязанными населению, и усиленное давление администрации является их главной причиной. Рядом с этим, во множестве случаев, переделы возникают не под давлением администрации, а только под некоторым воздействием ее распоряжений. И во многих случаях переделы возникают даже не под прямым воздействием правительства, когда, например, оно предписывает уравнять не земли, а податную раскладку, а общины в связи с этим приступают к уравнению земель». Воздействие администрации Павлов-Сильванский понимает чрезвычайно широко — он усматривает таковое и в простом «отказе правительства от охраны права собственности», который «оказывает могущественное влияние на исход борьбы двух партий». Приблизительно то же и у помещиков: и «владельческая община, наравне с государственной, может приступить к переделу земель: 1) самостоятельно, 2) под некоторым воздействием господина, 3) по приказанию господина». По мнению автора этой статьи, Павлов-Сильванский первый из историков стал на правильный путь интерпретирования исторического материала при помощи «живой истории» общины. Однако, спорный вопрос о происхождении русской общины и сейчас еще далеко не может считаться разрешенным. Не может считаться разрешенным даже вопрос о методе изучения эволюции общины. Одни, как Архангельский, видят в исследованиях окраинной общины как бы «словарь, с помощью которого только и можно понять язык документов», и полагают, что, восполняя односторонний материал письменных источников показаниями «живой истории» общины, исследователь имеет все шансы найти истину». Другие, как М. А. Дьяконов, признают «далеко не разъясненным вопрос, в какой мере установленная окраинными исследователями формула эволюции «является обусловленной местными географическими, экономическими и культурными условиями, и как широко она может быть распространена за пределы исследованных районов». «По-видимому бесспорным — говорит М. А. Дьяконов  — является только зависимость смены   стадий от степени земельного простора, и только. Действие же, в означенных пределах, других разнообразных этнографических и социальных сил и влияний представляется едва лишь намеченным и очень мало изученным и потому спорным».

Русская сельская земельная община после 1861 года. Каково бы ни было происхождение общины, — но факт, что к моменту освобождения помещичьих крестьян и аналогичных актов, упразднивших лично-зависимое положение других разрядов крестьян (1861—1866 гг.), сельская поземельная община с ее характернейшим признаком — уравнительными переделами — имела вполне сложившийся вид. Не подлежит сомнению и то, что власть помещиков и администрации (над государственными крестьянами) наложила на общину своеобразный отпечаток и придала ей характер, в значительной мере, крепостной, тяглой общины. У крепостных крестьян землей распоряжался помещик; община служила для него лишь средством исправно получать повинности с крестьян, и к этой задаче были всецело приспособлены общинно-уравнительные порядки. Государственные крестьяне пользовались значительно большей свободой в распоряжении землей; но так как оклады подушной подати исчислялись по ревизским душам, то и уравнительные переделы земли приурочивались к ревизиям, и  ревизская душа была обычной единицей распределения повинностей и земли. Ко времени выработки начал крестьянской реформы в руководящих слоях русского общества и, частью, в литературе (см. ниже) уже успели обнаружиться, по отношению к передельной общине, до противоположности различные взгляды, которые нашли себе отражение и в подготовительных работах по выработке положений 19 февраля. Из губернских дворянских «комитетов одни предлагали безусловно воспретить переделы, как вредные и для «рационального хозяйства», и вообще для развития в народе трудолюбия и других нравственных качеств. Другие допускали передел только при убыли населения и т. п. экстренных случаях, по приговорам, постановленным значительным большинством и с утверждения надлежащей власти. Третьи предоставляли передел всецело усмотрению самих крестьян. В редакционных комиссиях преобладал отрицательный взгляд на общину. В пользу сохранения ее приводились соображения, в значительной мере, фискально-полицейского характера: признавалось, что «народу нужна еще сильная власть, которая заменила бы власть помещика», что «без мира помещик не собрал бы своих доходов, а правительство — своих податей и повинностей». Ожидали, с другой стороны, что влияния лучших и трудолюбивейших крестьян, если оно будет несколько ограждено законом, достаточно для постепенного искоренения переделов там, где они особенно вредны. В конце концов, решено было, что вопрос об общине... «должен быть предоставлен естественному ходу вещей». Община была сохранена, но положения 19 февраля 1861 г. не только дозволяют каждому крестьянскому обществу, по приговору, постановленному 2/3 голосов, заменять общинное владение подворным, не допуская обратного перехода, но признают за каждым отдельным общинником право на выход из общины с землей (см. ниже).

По положениям 19 февраля «общинным называется то обычное пользование, при котором земля, по приговору мира, переделяется или распределятся (курс. в тексте закона) между крестьянами: по душам, тяглам или иным способом; а повинности, положенные за землю, отбываются за круговой порукой». Таким образом, круговая порука положения 19 февраля рассматривается как органический признак общины. Мирская земля — это та, которая отведена, за установленные повинности, в собственность или постоянное пользование сельского общества, которое заведует ею в лице сельского схода, составленного из всех крестьян-домохозяев и выборных сельских должностных лиц. В действительности, однако, община далеко не всегда совпадает с административным сельским обществом: фактически в состав одного «общества» нередко (особенно в местностях с преобладанием очень мелких селений) входит по нескольку земельных общин, иногда же на несколько земельных общин распадается и одно селение (у бывших помещичьих крестьян, если в одной деревне жили крестьяне разных помещиков); и наоборот — поземельную общины образуют, нередко, несколько или даже много «обществ» — даже целая волость. Для такого рода случаев разъяснениями сената признан непредусмотренный законом особый «селенный сход», который ведает дела общины, тогда как сельские сходы продолжают ведать дела административного характера. В литературе вопроса, со времени исследований В. И. Орлова, установилось деление общины на три вида: 1) простые общины, состоящие из одного селения; 2) раздельные — несколько земельных общин, усадьбы которых составляют одно селение, и 3) составные общины, состоящие из нескольких селений, владеющих и распоряжающихся землей сообща — разновидность их составляют волостные общины. В громадном большинстве случаев более или менее крупные составные общины фактически владеют сообща лишь сенокосными и лесными угодьями, а также выпасом, пашни же фактически находятся во владении отдельных селений; это более или менее неизбежно при хозяйстве с удобрением, когда каждое селение должно иметь свои пахотные поля около себя. Угодья, состоящие в фактическом общем владении всей составной общины, в одних составных общинах распределяются общим сходом всех селений или его доверенными непосредственно между домохозяевами и без различия селений. В других общий сход или его доверенные установляют лишь долю данного угодья, причитающуюся,   по общей разверстке, каждому селению;   эта доля отводится каждому селению в натуре, а затем распределяется между домохозяевами деревенским сходом, которому, обыкновенно, предоставляется полная свобода выбора основания разверстки. Окончательный раздел составной, «однопланной» общины на односеленные общины или выход из нее отдельных селений до недавнего времени допускался лишь при выраженном на общем сходе согласии каждого из входящих в составную общину селений, выраженном 2/3  голосов, а иначе — лишь по постановлению суда. Значительно облегченные правила установлены для раздела «однопланных» общин положением о землеустройстве 29 мая 1911 г. (см. землеустройство). Это нужно признать весьма целесообразным, ввиду естественного стремления таких общин  к разложению (см. выше, стлб. 36). По единодушным отзывам губернских совещаний (см. ниже) 1896 г., в землепользовании общин, состоящих из нескольких селений, происходят постоянные неурядицы и столкновения, порождающие бесконечные тяжбы в судах. И даже независимо от этого, «многоселенный механизм оказывается в большинстве случаев настолько тяжеловесным, что даже среди сторонников общинного начала встречаются лица, сочувствующие распадению сложных общин». (А. А. Чупров).

Количественно общинное землевладение было в европейской России, и в частности в коренных русских губерниях, решительно преобладающею формой. Из общего количества крестьянских земель в 50 губерниях коренной России в общинном владении состояло, по официальным данным, 80 159 тыс. десятин, в подворном лишь 22 260 тыс. десятин; численность населения в обществах с общинным владением определялась в 6 387 тыс., с подворным в 1 875 тыс. дворов. Общинное владение охватывает всю великорусскую область, новороссийские губернии, по официальному счету (но не фактически) и белорусский край; подворное владение господствует в малороссийских, юго-западных, литовских, фактически и в белорусских   губерниях; подворно владеют землей  некоторые особые разряды крестьян (например, четвертные владельцы) в великорусских губерниях. Эти официальные цифры далеко не разрешают однако вопроса о действительной распространенности и жизненности общины и в частности — о действительной распространенности главного проявления жизнедеятельности общины — переделов. Условия крестьянской реформы были в этом отношении весьма неблагоприятны для общины, особенно у бывших помещичьих крестьян. Для последних сразу установлен был выкуп. По действительному своему смыслу это был выкуп общиной повинностей за землю. Между тем, у домохозяев, получивших наделы при выходе на волю и плативших соответственную долю выкупа, естественно складывалось представление, что они выкупают, каждый для себя, в вечное владение, ту землю, которой они раньше пользовались от передела до передела; такое представление подкреплялось тем соображением, что крестьянину, проплатившему выкуп в течение двух-трех десятилетий, было «обидно  отдавать при переделе выкупавшуюся его платежами землю. Бывшие государственные крестьяне были переведены на выкуп только в 1880 г., а до тех пор продолжали платить оброчную подать. Но так как переоброчки и переделы искони связывались с ревизиями, то у них сложилось представление, что передел и не может иметь места иначе, как при ревизии, и что, впредь до новой ревизии, «ревизские души» имеют освященное авторитетом закона и неотъемлемое право на надел. И это неправильное представление о значении ревизии и ревизской души, и тем более представление о выкупе земли «для себя», в личную собственность, очень укрепляли позицию тех имеющихся в каждой общине элементов, для которых передел был бы невыгоден. В бывших помещичьих общинах ставился даже принципиальный вопрос: о возможности переделов в будущем. В первое время после Х ревизии (1858 г.) и после выхода крестьян на волю, пока распределение земли между домохозяйствами приблизительно соответствовало их семейному составу, или пока несоответствие, во всяком случае, не было еще слишком резко; пока, притом, земля была дешева и ее легко было арендовать, друг у друга или на стороне, вопроса о переделе и не возникает. «Когда крестьяне начинают заметно чувствовать невыгодные последствия неравномерного распределения земли, у них возникает вопрос о ревизии и более или менее нетерпеливое ее ожидание» (В. В.). Затем ставится вопрос о «самовольной ревизии», — начинается борьба за передел, причем позиция противников передела укрепляется сомнениями в законности передела без ревизии. Борьба с обеих сторон принимает очень острые, иногда даже насильственные формы. Крестьяне решаются на уравнение земли «с опаской, иногда с оговоркой, что в случае ревизии они готовы произвести новый передел; иногда считают благоразумным не записывать приговора и даже не говорить о нем посторонним» (В. В.). С течением времени в крестьянскую среду проникает сознание, что передел законен и без ревизии — немалую роль здесь сыграло сенатское разъяснение 1884 г. (см. выше, столб. 40). Перевес постепенно переходит на сторону желающих передела; к 80-м годам прошлого столетия переделы в большей части местностей с общинным владением входят в обычный порядок вещей; с другой же стороны явственно обозначаются местности, где земля не переделяется, где, значит, община замерла и существует только номинально. Исчерпывающих сведений о передельных и беспередельных общинах нет. По подсчету собранных земской статистикой данных, произведенному К. Р. Качоровским и опубликованному П. Вениаминовым, по 35 губерниям и в этих губерниях — по 191 уезду из общего числа 358, приблизительно с 22 млн. душ (из общего числа 57 млн. душ во всех 50 губерниях коренной России), в 64% или почти в двух третях общин имели и имеют место правильные переделы, и, следовательно, общины эти вполне жизнедеятельны. В 24%, т. е. почти в ¼  всех общин, переделов совершенно не бывало с отмены крепостного права, и наделы переходят по наследству, а следовательно, эти общины могут быть признаны окончательно замершими; в остальных 12% общин  либо констатирована борьба за передел, либо наблюдаются более или менее частые скидки и накидки наделов, и потому эти общины нужно признать, во всяком случае, слабыми — может быть, замирающими, а может быть, напротив, еще могущими жить. На долю жизнедеятельных общин  приходится 77%, более ¾, на долю замерших всего 13%, т. е. несколько более 1/3, на долю слабых общин 10% общего числа семей в подсчитанных общинах. Уже эта разница в процентах общин  и семей наводит на одно из обстоятельств, влияющих на жизненность или, наоборот, на замирание общины  — размер общины: более крупные общины, говоря вообще, более жизненны, чем очень мелкие; это отчасти от того, что влияние чресполосицы и т. п. неудобств пользования, являющихся одним из мотивов к переделу, в больших общинах ощущается сильнее, отчасти потому, что «крупные села представляют более выгодные для появления и распространения идеи передела социально-психологические условия» (В. В.) — большее абсолютное число лиц, страдающих от неравномерного распределения земли. Еще условие — размер наделов: «большая величина надела, по-видимому, благоприятствует равнению, так как при этом условии крестьяне, участки которых подлежат при переделе сокращению, во многих случаях получат, все-таки, достаточно земли для того, чтобы занять свою рабочую силу», а потому не так энергично протестуют против передела (В. В.); с другой же стороны, при очень малом наделе и у обделенных землей слабеют стимулы добиваться передела. Уже оба эти обстоятельства должны были более благоприятствовать переделам у бывших государственных, нежели у бывших помещичьих крестьян; у первых и селения, в общем, крупнее, и, главное, наделы больше. Еще важнее отмеченное выше влияние выкупа, который у государственных был введен позднее, когда идея передела успела более укорениться, и потому не оказал у них такого влияния на крестьянскую психологию. В конечном результате, по подсчетам Качоровского, вполне жизнедеятельные общины составляют у бывших государственных 83%, около 5/6, у бывших помещичьих — всего 51%, половину всего числа общин; соответственные % семей у первых 91, у вторых 56%. Абсолютно   замершие общины у первых составляют всего 11%, т. е. 1/9, у вторых 34%, т. е. целую треть всех общин. Соответственные проценты по числу семей — 4 и 28%; первая из этих цифр, по сравнению с процентом беспередельных общин, особенно отчетливо свидетельствует о влиянии размера селений. Как распределяются «живые» и «замершие» общины территориально, — об этом по имеющимся материалам нельзя составить себе отчетливого представления. С почти совершенно замершей общиной мы имеем дело, несомненно, в Псковской губернии: здесь, по учету земских статистиков, число «живых» общин было не более 10%; приблизительно то же самое можно, по-видимому, сказать о таких губерниях, как Смоленская или Новгородская. Конечно, и приведенные выше общие цифры имеют лишь приблизительное значение: значение это не безусловно даже по отношению к коренным переделам, которые могли наступить в общинах, где их не было раньше, и, напротив, прекратиться в общинах, которые сосчитаны как передельные; самое отсутствие передела может быть следствием не замирания общины, а действия закона 8 ноября 1893 г. (см. ниже). С другой стороны, жизнедеятельность общины не исчерпывается коренными переделами пашни, которые только и усчитаны в приведенных цифрах, — при отсутствии их жизнедеятельность общины может проявляться в переделах сенокосов, в частных переделах, в пользовании второстепенными угодьями и т. д. По этим же причинам не могут иметь решающего значения и данные о выдаче «удостоверительных актов» по закону 14 июня 1914 г. (см. ниже); значение этих данных умаляется еще и тем обстоятельством, что решение вопроса о состоявшемся переходе к подворному владению предоставлено этим законом земским начальникам, компетентность которых в данном вопросе более чем сомнительна.

Так или иначе, «живая» община — лишь та, которая в той или другой форме осуществляет землераспределительную функцию. Где община ее еще не осуществляет, как в Сибири (см. выше, столб. 36/40), мы имеем дело со слагающеюся общиной; где она ее уже не осуществляет, мы имеем дело с замершей, может быть временно, может быть навсегда. Имеем ли мы дело с временным или окончательным замиранием — это далеко не всегда можно категорически решить; даже если постановлен законный приговор о переходе к подворному владению, это тоже еще не имеет решающего значения, потому что такие приговоры, нередко, составлялись без ясного сознания их действительного смысла, и нередки случаи, когда переделы продолжались и после такого приговора. Поскольку землераспределительная функция осуществляется, надо прежде всего выяснить принципы распределения, иначе сказать — способы земельно-податных разверсток, а затем остановиться на технике распределения земли между членами общины. Как установлено со времени В. И. Орлова, вопрос о характере разверстки всецело предрешается тем обстоятельством, что вместе с землей между общественниками распределяются и лежащие на общине платежи и повинности. Между тем, тягость последних весьма различна. Весьма различна и доходность той доли общинной земли, вообще той совокупности земельных и иных прав, которые входят в состав так называемой «души». Где доходность «души» превышает тягость платежей и повинностей, там «держать душу» выгодно, надел является «кормильцем», и борьба за передел носит характер борьбы за землю, каждый стремится получить или сохранить как можно больше «душ», потому что сильному хозяину земля при аренде обошлась бы дороже, а слабый может сдать ненужную ему землю и получить этим путем излишек сверх того, что ему приходится платить. Наоборот — если тягость платежей и повинностей превышает рентную доходность земли (т. е. ту сумму, какую можно выручить путем сдачи в аренду всей «души» или, по отдельности, всех входящих в состав ее угодий), то надел становится «разорителем», и борьба за передел принимает характер борьбы против наделения землей: сильному хозяину нет расчета брать «души», потому что он дешевле может заарендовать нужные ему угодья, слабому — потому что вырученная от сдачи сумма не покроет платежей. С такого рода положением вещей приходится считаться при двоякого рода обстоятельствах: при широком просторе, на редконаселенных окраинах, где население не в силах обработать всю имеющуюся в его распоряжении землю и последняя, поэтому, крайне дешева; и при чрезмерно   высоком обложении, какое было установлено, в частности, для большинства бывших помещичьих крестьян, благодаря крайне высоким, для своего времени, выкупным оценкам. Вытекающее отсюда положение вещей может, в свою очередь, осложняться плохим качеством земли, недостатком удобрительных средств, предпочтением населения к промыслам и т. п.; но центр тяжести — все-таки в чрезмерно высоких нормах выкупных платежей, ввиду чего К. Р. Качоровский не без известного основания выделяет такого рода земельно-платежные отношения в особую форму: общинно-выкупного владения, которую рассматривает «как своеобразное уклонение от чистой и действительной общинно-передельной формы». К этому основному мотиву — соотношению доходности надела и платежей, привходит другой: влияние ревизского счета, вытекающее из того, что реформа 1861 г. и вообще наделение крестьян были произведены после ревизии 1858 г., и в основу исчисления надела было положено известное число душ, «которые, как действительные, живые души, и записывались в документы на право пользования землей» (И. Н. Миклашевский). Для момента наделения ревизские души были естественными единицами внутриобщинной разверстки земли и платежей, и лишь с течением времени, по мере того, как действительный состав населения расходился с ревизским, ревизская душа стала заменяться другими разверсточными единицами. Мы имеем таким образом, прежде всего, ревизскую разверстку. «В течение целых, по крайней мере, 10, 15, 20 лет после ревизии эта разверстка представляет собой не что иное, как просто наделение всего взрослого мужского населения», т. е. разверстку по рабочим силам (Качоровский). Но «через 25, 30, 35 лет после ревизии эта разверстка все более теряет характер рабочей разверстки и превращается в наделение стариков, с полным лишением земли нарождающихся и выделяющихся в новые хозяйства». При таких условиях, ревизский принцип означает одно из двух: либо утверждается «ревизско-наследственное» владение, община замирает, и земля фактически переходит в подворное владение тех семей, которым она была отведена при первом после ревизии переделе, по действительному числу в них ревизских душ; либо производятся переделы по живым ревизским душам, при которых земля переделяется между все уменьшающимся числом «душ» 10-ой ревизии, оставшихся в живых к моменту данного передела, с полным обделением все возрастающего большинства. В остающихся жизнеспособными общинах ревизская разверстка не может удержаться в чистом виде. Если повинности превышают доходность надела, несение их становится не под силу семьям, где ревизские работники умерли или состарились, а также обедневшим, — приходится «сваливать», снимать с них надел-«разоритель» и «наваливать» его на подрастающих работников или на более состоятельные семьи; быстрое разложение ревизской раскладки неизбежно, потому что сама община заинтересована в том, чтобы не давать накапливаться недоимкам. В случаях обратного рода, когда происходит борьба за землю, ревизские «державцы», нередко, по многу лет не идут ни на какие уступки требованиям «малолетских душ». Уступки сначала облекаются то в форму передачи освобождающихся за смертью «ревизских душ» земельно-податных долей «малолетам», в порядке их возрастного старшинства, то в форму раздела всей совокупности освободившихся ревизских наделов между всеми малолетами, достигшими определенного возраста, так что в общине одновременно существуют «ревизские», большие, и «малолетские», меньшие наделы; немало встречается и других переходных форм. С течением времени, где раньше, где позже, ревизская разверстка в жизнедеятельной общины должна исчезнуть и смениться разверсткой либо по рабочему, либо по потребительному принципу. Естественно, что рабочие разверстки практикуются там и до тех пор, где и пока надел не окупает повинностей и, значит, держатель «души» должен выработать недостающую часть лежащих на наделе платежей; напротив, потребительные разверстки уместны, где надел является «кормильцем», — распределение «кормильцев» естественно производить по числу тех, кого нужно кормить, и в то же время каждый, при таких условиях, естественно, стремится получить возможно большее число долей участия в выгодах надела. Чистый тип разверстки по трудовому принципу — разверстка по числу мужских душ рабочего возраста, обычно от 16 или 17 до 60 лет, — очень сходен с тягловой разверсткой крепостных времен. По числу работников производятся коренные переделы, а в промежутках между переделами производятся «свалки-навалки»; общественники, выходящие из рабочего возраста, освобождаются от надела-«разорителя», и наделы «наваливаются» на подрастающую молодежь. Где обременительность платежей заставляет особенно тщательно соразмерять наделение с рабочей силой, там наделяют уже и подростков, с 12, 10 лет и даже раньше, но лишь частями «душ» и с выходящих из рабочего возраста, снимают, сначала, половину или вообще — часть надела. Близки по смыслу к рабочим разверстки «по возможности», иначе — «по хозяйственной силе», и разверстки «по согласию». Качоровский объединяет их в один тип: «по хозяйственной силе». Но действительный смысл их совершенно различный: разверстки «по возможности», «по силе», практикуются там, где тягость повинностей особенно велика, где крестьянин несет их «с пуста» и где, поэтому, не всякому взрослому работнику под силу их выработать; повинности и с ними надел «наваливаются» «силком» на более состоятельных, у кого много скота, хорошие заработки и т. п. Напротив, разверстка «по согласию» практикуется там, где разница между платежами и доходностью надела «не так велика или даже где она почти исчезает», — где поэтому земля «тяжела лишь для слабых, а не для сильных дворов» (Качоровский): сильный двор больше выручает с надела и потому «добросогласно» берет за себя надел, тогда как слабый, который с него мог бы меньше выручить, так же «добросогласно» от него отказывается. Где доходность надела решительно перевешивает платежи, там, как сказано, практикуются потребительные разверстки, и чаще всего — разверстка на все мужские души без различия возраста. В преобладании этого типа потребительных разверсток при первых после реформы переделах «проявилась дореформенная привычка к общим переделам при ревизиях», которые оставили пореформенной общину, главным образом общины бывших государственных крестьян, «и готовую единицу уравнительного распределения земли — живую наличную мужскую душу»: ревизская душа ведь и была наличной в момент передела. Однако, во-1-х, потребительными единицами являются ведь не одни только мужские, а души обоего пола, и во-2-х, детская «душа» имеет совсем другое потребительное значение, чем взрослая. Разверстка на все мужские души была, таким образом, весьма выгодна для семей с более или менее решительным преобладанием мужского пола, в особенности для многодетных, и напротив — менее выгодна для семей с преобладанием взрослых, а тем более — с преобладающим женским составом. И вот, с одной стороны, вводятся «дробные» разверстки, т. е. такие, которые, до известной степени, считаются с возрастом членов наделяемых семей, наделяя малолетних не в полной, а в уменьшенной по сравнению с взрослыми пропорции, а с другой стороны появляется и упрочивается право на надел не только мужских, но и женских душ: сначала наделение женщин допускается в виде исключения, по отношению к определенным категориям женщин, затем появляется и полная потребительная разверстка «по едокам» обоего пола. Наконец, появляется и максимально-уравнительная разверстка: по душам обоего пола, но с принятием в расчет и возраста членов наделяемых семей. Таковы главнейшие типы выработавшихся в русской общине земельно-платежных разверсток. Ясно, что у разных разрядов крестьян должны преобладать разные типы разверсток: у бывших государственных, и по объективным условиям, и в силу исторически-сложившейся привычки, должны преобладать потребительные, в частности разверстка на все мужские души, у бывших помещичьих — рабочие, т. е. по своему смыслу, тягловые разверстки. И в самом деле: по подсчетам Качоровского—Вениаминова, на долю главнейших типов разверсток приходятся такие проценты общины (у бывших государственных; у бывших помещичьих):

Разверстки по рабочим силам – 12; 19;

Неустановившиеся принципы, разверстка «по нужде» или смешанная по едокам и работникам – 7; 9;

Разверстка по всем мужским душам – 27; 8;

По едокам обоего пола – 15; 6.

У бывших государственных, в самом деле, решительно преобладают потребительные разверстки. Менее решительно преобладание трудовых разверсток у бывших помещичьих крестьян, но это объясняется тем, что приведенные сведения относятся главным образом к 1897—1902 гг., когда с момента освобождения крестьян прошло 35—40 лет. Между тем за это время ценность земли сильно возросла, в некоторых местностях в несколько раз; а неизбежным следствием такого повышения ценности земли должен был быть, в «живых» общинах, переход от способов разверстки, соответствующих наделу-«разорителю», к способам, соответствующим наделу-«кормильцу». Такой переход неоднократно констатировался, как массовый факт; окончательно он установлен, опять-таки, подсчетами Качоровского—Вениаминова. Вот результаты подсчета по 66 уездам, где земские исследования, впервые произведенные в 80-х гг., были повторены между 1897 и 1902 гг.; они дадут попутно представление и о темпе «оживания» замершей после 1861 г. общины.

Весьма интересны и приводимые Качоровским—Вениаминовым данные по нескольким отдельным губерниям. По Саратовской губернии имеются данные за 1870, 1880, 1890 и 1900 гг. Процент ревизско-беспередельных общин  упал с 1870 по 1900 г. с 42 до 16, процент ревизских общин  с частными поправками с 22 до 17, процент общин  с рабочей разверсткой с 32 до 22: общин с разверсткой по наличным мужским душам и по едокам было в 1870 г. всего 1%, в 1880 г. тоже еще только 5, в 1890 г. уже 23, в 1900 г. 41%. Во Владимирской губернии процент ревизско-беспередельных общин  в 70-х гг. был 69%, в 1902 г. всего 5%, процент общин  с свалками-навалками душ упал с 4 до 1%; процент общин  с разверсткой по наличным мужским душам возрос с 11 до 41%, с разверсткой по едокам с 7 до 12%, — но сильно возрос также, именно с 2 до 41% процент общины с рабочей разверсткой. По Московской губернии имеются данные для конца 70-х и для конца 90-х гг. — проценты общины в каждый из этих двух моментов следующие: ревизско-беспередельных 47 и 6, ревизских с частными переделами 26 и 17, по рабочим силам 23 и 53, по наличным мужским душам 2 и 5, по едокам обоего пола 2 и 19%. Во всех трех губерниях, таким образом, резко сократилось количество общин  с ревизской разверсткой и резко возросло количество общин  с потребительными разверстками; но в Саратовской, земледельческой губернии — процент общин  с рабочей разверсткой резко понизился, тогда как в двух промышленных, Московской и Владимирской, он так же резко увеличился: промышленный характер этих губерний понижает интерес населения к земле, а вместе с тем и ценность последней.

Переходим теперь собственно к способам пользования землей. Они, естественно, различны по отношению к разным видам угодий, в соответствии с хозяйственным характером каждого из них. Усадебная земля, по закону, даже и при общинном владении состоит в потомственном владении проживающего в данном дворе семейства, передается по наследству и лишь при выморочности поступает в распоряжение общества. Передел усадеб, по закону, значит, не возможен. Фактически, однако, закон не соблюдается: не говоря уже о заимочных и хуторских усадьбах в Сибири и на южных окраинах, которые, с уничтожением первобытных захватных форм (см. выше, столб. 37/39), подвергаются сносу по распоряжению общины, не особенной редкостью являются и переделы или общее — уравнение усадеб. Иногда переделы стоят в связи с новой распланировкой селений (особенно после больших пожаров), иногда они производятся общинами с чисто землеуравнительными целями. В случаях последнего рода обыкновенно изменяется только размер, но не местонахождение усадьбы, и притом в порядке чаще частных, а не общих переделов — отрезки частей больших усадеб с целью образования усадеб для прибылых дворов. Сравнительно чаще подвергаются общему поравнению приусадебные земли-конопляники; в местностях, где развито огородничество как промысел — огороды и т. п. Пахотные земли и сенокосы в сложившейся общины подвергаются переделу — передел этих двух видов угодий, и в частности пашни, является существеннейшим признаком сложившейся и жизнедеятельной общины По отношению к пашням надо различать общие или коренные переделы, при которых производится переразверстка пашни между всеми членами общины, обычно связанная с новой нарезкой полос, и частные, при которых в разверстку поступает лишь более или менее незначительная часть пашни, распределяемая между небольшой частью домохозяев, а большая часть пахотных наделов остается нетронутой. Частные переделы чаше всего происходят в связи с свалкой-навалкой душ, значит, по преимуществу там, где надел является «разорителем». В местностях, где наделом дорожат, частные переделы вызываются лишь необходимостью уменьшить чресполосность, происходящую вследствие семейных разделов, сопровождаемых и разделом пахотного надела, или появлением выморочных участков, на которые, при такого рода условиях, всегда имеется много желающих. От переделов надо отличать пережеребьевки, т. е. новые разверстки полос, не сопровождаемые изменением величины наделов отдельных домохозяев. Такие пережеребьевки или «качественные переделы» не характерны для общинного кладения — они возможны и при долевом (см. выше), и при типичном подворно-наследственном владении. Они вызываются необходимостью в уменьшении чресполосности, стремлением уравнять обнаружившееся после коренного передела качественное неравенство в распределении пашни и т. п. В дальнейшем речь будет идти только о коренных, количественных переделах, т. е. связанных с изменением размера долей отдельных общинников. Первый и весьма важный вопрос здесь — о сроках коренных переделов. В дореформенное время у помещичьих крестьян в этом отношении, вообще, не могло установиться каких-либо традиций, потому что положение в тягло и исключение из тягла зависели целиком от соображений помещика и производились по мере подрастания новых и выбытия из строя старых тяглецов. У государственных переделы были строго приурочены к ревизиям. Когда пошла, в 80-х гг., полоса первых переделов, проявились две противоположных тенденции: чисто хозяйственные соображения побуждали назначать для следующего передела определенные сроки, причем желание избегнуть связанных с переделом неудобств и затруднений побуждало к установлению возможно продолжительных сроков, а ожидание ревизии побуждало крестьян либо вовсе не установлять срока следующего передела, либо установлять возможно более короткие сроки. Однако, уже в 80-х гг. обнаружилось, в массе, предпочтение к более продолжительным срокам. В книге В. В. подсчитаны данные о сроках переделов по 23 уездам и 1 611 общинам. Из этих 1 611 общин  только в 199 передел произведен был на срок менее шести лет, только в восьми — менее трех лет; в 511 общинах были назначены сроки от 6 до 9, в 689 общинах от 10 до 12 лет, в 93 общинах — свыше 12 лет, в 93 общинах не было назначено определенного срока. Наиболее распространенные сроки оказались: 6 лет (375 случаев), 10 лет (334 случая) и 12 лет (354 случаев); из более продолжительных сроков сравнительно часто встречается 15-летний (55 случаев); если не считать круглой цифры 10, все наиболее обычные сроки являются кратными трех, соответственно трехпольному полевому обороту. Весьма важными являются и различия в географическом распространении кратких и более продолжительных сроков: уже г. В. В. констатировал, что «краткие сроки... особенно часты в обществах восточных и частью южных степей (почти не удобряющих землю); общины центральной полосы назначают обыкновенно длинные сроки для переделов». Самая техника распределения пахотной земли между подлежащими наделению разверсточными единицами слагается как равнодействующая двух моментов: «наделения всех членов общин  равноценными участками» и «возможного удовлетворения сельскохозяйственных целей» — те и другие требования, в значительной мере, противоречат друг другу (В. В.). При сколько-нибудь заметной разнокачественности земли, равномерность наделения может быть достигнута одним из двух способов: либо путем «восполнения качественных недостатков известных участков соответствующим увеличением их площади», либо «разделением угодья, по качеству и расстоянию от усадьбы, на крупные части, в каждой из которых должны получить доли все совладельцы» (В. В.). В коренной России общераспространенным является этот последний способ. При трехполье, пашню каждому общественнику надо, прежде всего, отвести в каждом из трех полей. Затем, великорусская община стремится дать каждому домохозяину равное количество равноценной земли; так как ценность земли определяется не только качеством (почва, рельеф, склон и пр.), но и расстоянием от усадьбы (момент, играющий особенно важную роль при хозяйстве с удобрением), то в целях достижения уравнительности разбивают пахотную землю, в каждом поле, на большее или меньшее (в зависимости от степени пестроты и растянутости пашен) число возможно однокачественных участков, по возможности правильной геометрической формы (ярусы, столбы, коны, прясла и проч.), число которых колеблется от одного до двадцати и более в каждом из трех полей, и затем на каждую разверсточную единицу отводится по полосе в каждом участке. Разбивка участков на полосы производится при помощи веревки, лаптя и т. п. способами, нередко имеющими мало общего с геометрией, но дающими, по удостоверению наблюдателей, весьма точные результаты. Таким образом, надел каждого домохозяина составляется из более или менее значительного количества (обычно несколько десятков, нередко до 50—60, иногда до 90—100 и даже более) полос, которые, естественно, тем уже, чем больше число участков, на которые были разбиты общинные поля. В черноземной, главным образом степной и полустепной полосе, раздробленность пахотных наделов несравненно меньше, нежели в центрально-черноземной и особенно в нечерноземной полосе. Эта разница объясняется, с одной стороны, большей пестротой почв на севере, с другой — существованием трехпольных смен, требующим отвода пашни, обязательно, в каждом из трех полей, поскольку же речь идет о местностях с навозным удобрением — и необходимостью особенно тщательного уравнения надельных полос по расстоянию от усадеб. Самый передел, обычно, производится не непосредственно между домохозяевами; последние предварительно разбиваются на небольшие, равные по числу разверсточных единиц, группы—«осьмаки», «десятки», «жеребьи»; если общины очень велика, то из нескольких таких мелких групп составляются более крупные группы—«выти» и т. п. Каждый «ярус» или «столб» делится по жребию, сначала между «вытями», затем внутри каждой «выти» между «осьмаками» или «десятками», и потом уже внутри каждой мелкой группы между отдельными домохозяевами; окончательный раздел внутри осьмака или десятка совершается либо тоже по жребию, «либо добросогласно», по усмотрению и в зависимости от удобства участников. Такая двух- или даже трехстепенная система передела облегчает самую операцию распределения долей между общественниками и дает возможность, до известной степени, уменьшить ту дробность и чресполосность пахотных наделов, которая является неизбежным следствием описанного способа нарезки полос. Дальнейшее уменьшение чресполосности достигается, в известных пределах, путем добровольных соглашений, связанных с обменами полос и т. п. Тем не менее, дробность наделов, связанная с узкополосицей и чресполосицей, остается неизбежным спутником описанного великорусского способа передела. Вредное ее влияние усугубляется (не составляющим уже специфической особенности общины) общим выпасом скота в полевых сменах, необходимыми последствиями которого являются: обязательный для всех соучастников общего выпаса (в средней России трехпольный, в степной полосе тот или иной толочный) севооборот и так называемая принудительная обработка, т. е. обязательное соблюдение сроков начала посева и окончания уборки хлебов, взмета пара и т. п., установляемых в соответствии, прежде всего, с требованиями общего выпаса общественного скота. Чресполосица и мелкополосица, сопровождаемые общеобязательным севооборотом и принудительной обработкой — характерные черты великорусской, и главным образом среднерусской, общины. Уже в южнорусских степях эти характерные черты наблюдаются в гораздо более слабой степени или даже отсутствуют; в Херсонской губернии, например, подавляющее большинство общин  отводило землю не более чем в четырех, довольно значительная часть общин — даже в одном или в двух сплошных участках. Совершенно отсутствуют перечисленные характерные черты в сибирской общине (главным образом в южной половине Тобольской губернии и в Забайкалье). Здесь нет общих смен, нет обязательного севооборота и принудительной обработки. Техника переделов направлена, прежде всего, к избежанию дробления пашен: пахотный пай отводится обычно в трех и не более чем в четырех сортах, и, следовательно, в каждом сорте отводятся более или менее крупные, достаточно широкие полосы. Жеребьевка совершенно не употребительна — принятые в Сибири способы передела могут быть сведены к двум главным типам. Один — передел «по старине» или отрезкой излишков: «старожители» отдают только оказавшуюся излишней, «по новому расчислению», часть своей «старины» и сохраняют все остальное. Другой — разнообразные виды «набоя» или «торга»: нечто вроде аукциона, в результате которого достигается субъективная равноценность пахотных паев: недостатки качества уравновешиваются прибавкой количества. Первый тип, менее уравнительный, но зато более отвечающий хозяйственным требованиям (см. ниже), практикуется в местностях с более однокачественными, второй — с более пестрыми пахотными землями. По отношению к сенокосам (поскольку они не являются расчистками и, в качестве таковых, не изъяты из передела) общераспространен ежегодный передел: пользование сенокосом не предполагает предварительной затраты труда на обработку, следовательно, не требует длящейся связи человека с землей; с другой стороны, укос на отдельных сенокосных урочищах, а следовательно и хозяйственная ценность их, меняется от года к году, в зависимости от изменчивых метеорологических условий (дожди, таяние снегов, речные разливы). В силу этого последнего обстоятельства разбивку сенокосов на приблизительно однокачественные участки приходится производить каждый год заново, а затем полосы в каждом таком участке распределяются между домохозяевами, обыкновенно в том же двух- или трехстепенном порядке, как и в пахотных «столбах» или «ярусах.» Общераспространенным в европейской России способом передела является нарезка в каждом из участков равновеликих полос, которые и разбираются по жребию. В Сибири такой порядок встречается лишь как исключение, притом более или менее исключительно по отношению к заливным лугам, ввиду их сравнительной однородности. Господствуют в Сибири, по отношению к сенокосам, очерченные выше приемы передела «набоем» или «торгом», обеспечивающие субъективную равноценность сенокосных паев; иногда та же цель достигается еще более упрощенными способами, непосредственно примыкающими к очерченным выше способам регулированного захвата. По отношению к выгонам передел в натуре, конечно, не может иметь места. В местностях, где скотоводство у крестьян не имеет больших размеров и самостоятельного значения, каждый крестьянин выписывает на отдельных выгонах и в общих пахотных сменах весь свой скот, и только те из крестьян, которые торгуют скотом, должны платить общины за разрешение его выпаса. В местностях с большим скотоводством такая же неограниченная свобода выпаса существует лишь до тех пор, пока не чувствуется «утеснения». Раз нет безграничного простора, вводится «поскотинная разверстка» или «расположка скотского выпаса» - уравнение  пользования выгонами путем платежа за избыточный скот. Община  определяет число голов скота, на выпас которого имеет право каждая разверсточная единица; за избыточное число владельцы облагаются сбором в установленном общиной размере с каждой головы: обычно сбор этот поступает в пользу общины, — реже он выплачивается тем однообщественникам, у кого скота не хватает до нормы, так что получается как бы аренда соответственной доли общего права на выпас. По отношению к общинным лесам неограниченно-свободное пользование существует и там, где лес еще имеется в избытке, и там, где, наоборот, лес настолько опустошен, что потерял всякую ценность. Уравнение пользования лесом производится обычно не путем передела лесной площади, а путем ежегодного, или раз в несколько лет раздела разрешаемого общины к рубке количества лесных материалов. В Сибири, особенно в западной, широко распространено уравнительное пользование лесом в форме переделов самой лесной площади. Так как общины при этом обычно считается с лесоохранительными соображениями, требующими, очевидно, возможно прочного владения лесными участками, то к лесам чаще, нежели к пашням, применяется передел «по старшинству» (столб. 67); даже там, где «малолетам» удается добиться более выгодного для них передела «набоем» или «торгом», почти всегда, при этом, предоставляются известные преимущества прежним держателям сохранившихся в хорошем виде лесных участков, но зато, нередко, установляются и известные репрессивные меры (например, оставление на собственной вырубке) по отношению к тем, кто ввиду предстоящего передела опустошил слишком большую часть своего старого участка.

Спор об общине. Вопрос об общине поднимался в русской литературе еще в XVIII веке, но почин для более серьезной его разработки был сделан немецким бароном Гакстгаузеном (см.) в его сочинении «О внутреннем состоянии России и в особенности об ее сельских распорядках» (1847). Гакстгаузен приписывал общине неизмеримые выгоды. В русской общине — полагал он— «лежит столь крепкая общественная сила, что в России нет и не может быть пролетариата, пока существует община. Последнюю, поэтому, следует хранить от разрушения, устраняя лишь те неудобства, которые вызываются ею в технике земледелия». Взгляд Гакстгаузена на общины был, таким образом, продиктован чисто   практическими соображениями, связываясь с общими консервативно-дворянскими тенденциями этого писателя. Наиболее сильное впечатление он произвел, однако, на славянофилов, которые поставили его в основу своего общественно-философского мировоззрения и связали его со своими идеями всемирно-исторического предназначения славянства. В их представлении община — искони-славянское и специфически-русское учреждение, органическое проявление присущего русскому народу общинного духа, среда, где может получить осуществление идеал христианской любви, высшее, истинное начало, которому уже не предстоит найти нечто высшее себя, а предстоит только преуспевать, очищаться и возвышаться; «общинное начало есть основа, грунт всей русской истории, прошедшей, настоящей и будущей; семена и корни всего великого, возносящегося на поверхности, глубоко зарыты в его плодотворной глубине, и никакое дело, никакая теория, отвергающая эту основу, не достигнет цели, не будет жить». Славянофилы не отрицают, что переделы связаны с известными хозяйственными неудобствами, но не считают общность земель противной усовершенствованию хлебопашества; они ожидают, что при полном развитии общины главный ее недостаток — частые переделы — будет устранен, и общим явлением станет 20 или 30-летнее владение. Из западных форм земельного быта одна, английская, ведет к концентрации богатства и образованию безземельного пролетариата; другая, французская, — к бесконечному дроблению собственности и к разъединенности, связанной не только с ущербом для производства, но и с полным оскудением нравственных и умственных сил. Русская сельская община, соединяя экономические выгоды той и другой формы и предохраняя от пролетариата, есть лучшая школа для народа, в которой приобретается нравственное воспитание. От земледельческой общины совершенно естественный переход к промышленной, как ее естественному развитию; артельные формы, распространившиеся именно среди общинного крестьянства, — связующее звено между земледельческой и промышленной общиной (Хомяков). Формулированный Гакстгаузеном и воспринятый славянофилами взгляд на общину встретил решительные возражения и с исторической (см. выше) и с социально-экономической точки зрения. Отрицательный взгляд на общину был впервые формулирован в литературе в конце 50-х гг. XIX века профессором И. В. Вернадским в его журнале «Экономический Указатель», последовательно проводившем либерально-манчестерскую точку зрения, в частности на вопросы землевладения. Здесь появилась и сыгравшая, в свое время, большую роль статья главного инспектора сельского хозяйства на юге России Д. М. Струкова, где общинное владение признавалось, вместе с обязательным крепостным трудом и с исключительным правом дворянства на владение землей, главными тормозами для прогрессивного движения России. Общинное землевладение, для Струкова, есть пережиток первобытного кочевого состояния племен, могущий держаться лишь при самом ограниченном образовании и недостаточном развитии промышленности. При существующем плохом хозяйстве, земля в состоянии обеспечить нужды едва половины населения, тогда, как другая должна искать заработков на стороне. Между тем, при общинном владении улучшение хозяйства возможно лишь в ограниченной степени, тогда как факт улучшения крестьянами усадебных мест, состоящих в их исключительном пользовании, ясно показывает, что земледелец, даже и при низкой степени образованности, может довести землю до высокой степени плодородия, лишь бы ему в этом не мешало общественное пользование. Горячими защитниками общины явились, напротив, выступившие на сцену около того же времени первые представители научного социализма в России, во главе с Н. Г. Чернышевским, положившим начало радикально-народническому крылу сторонников общины. Чернышевский не только доказывал полную совместимость общины с успехами сельского хозяйства, — он признавал общину единственным, при достижении более высокой степени экономического развития, средством избавить страну и огромную часть населения от бедствий, связанных с батрачеством и нищетой. Все возражения против общины сводятся к одному только ее проявлению — ежегодному переделу земли, и вполне устраняются при переделе на продолжительные сроки и при вознаграждении общественников, от которых отходит часть земли, за сделанные улучшения. Чернышевский не видит в общине специфически-русского явления; она сохранилась в России благодаря особо невыгодным обстоятельствам нашего исторического развития. Но раз она сохранилась, то было бы крайне нерасчетливо не воспользоваться противоядием против страданий пролетариата, порождаемых современным экономическим развитием. Община  ценна и как залог будущего. По Гегелю, всякий предмет определяется сначала в своей общности, затем различается во множественности своих моментов и, наконец, через это различение замыкается в себе, как целое; так и общинное землевладение есть первобытная форма земельных отношений, за которой следует частная собственность, чтобы вновь уступить место общине высшего типа. Высшая степень развития, при известных условиях, может быть достигнута, минуя промежуточный момент, — современная община может, при благоприятных условиях, непосредственно превратиться в идеальную общину, минуя фазу частной собственности. Таким образом, уже в дореформенное время появились зачатки тех разнообразных взглядов на общину, которые все имеют своих представителей и до настоящего времени: консервативное, славянофильское и народническо-социалистическое направление сторонников общины, либерально-манчестерское и чисто-агрономическое направление ее противников, — все эти разнообразные направления отразились, как мы отчасти видели, и на работах местных комитетов и редакционных комиссий, подготовлявших крестьянскую реформу. Все эти направления, кроме, пожалуй, славянофильского, продолжают разрабатываться в литературе и посейчас, — но в 90-х гг. прошлого столетия к ним присоединяется еще новое, социал-демократическое, или марксистское. По этой теории путь к лучшему социальному строю идет через капитализм и капиталистическую дифференциацию; спутником последней является образование пролетариата, который является и необходимым элементом капиталистической промышленности, и главным носителем социального прогресса. Дифференциация и связанное с ней образование пролетариата неизбежно в силу неотвратимого хода социальной эволюции. Поскольку общины приписывается способность противодействовать дифференциации и пролетаризации, это неосуществимо, ибо пролетаризация и дифференциация идут быстрым темпом и при общине. Сама современная община не имеет ничего общего с идеальной общиной, как ее рисуют себе ее народнические сторонники. Это, вместе с тем, и нежизненное явление; это — крепостная община, скрепленная государственным и крепостным тяглом, и, несмотря на поддержку правительственной власти, находящаяся в состоянии полного разложения, — которое сторонники рассматриваемого направления констатируют, как факт. В конечном результате то или другое, положительное или отрицательное отношение к общине причудливым образом переплетается с самыми разнообразными политическими течениями и социально-экономическими взглядами. В вопросе об общине разные теоретические схемы и партийные программы преломлялись в высшей степени разнообразно и своеобразно. Начатая Н. Г. Чернышевским 40 лет тому назад горячая защита возможности и желательности сохранения общины в России продолжается, в числе многих других, К. П. Победоносцевым; наоборот, в самое последнее время на необходимости уничтожения общины настаивали, с одной стороны, ново-марксисты, отрицающие ее как оплот «мещанства», «мелкобуржуазного строя» и т. п., а с другой — некоторые представители бюрократических сфер, опасавшиеся, что «социалистические инстинкты нашли себе место в общине»; что «если России суждено когда-нибудь пережить потрясения, вызванные стихийными движениями народных масс, то почин в этом деле будет принадлежать массе аграрной и т. д. и т. д.» (Качоровский). Среди решительных сторонников общины можно выделить, с одной стороны, группу консервативных (Победоносцев) или аполитических (Тернер, Кошелев, Ходский) сторонников общины — аполитических в том смысле, что положительное отношение к общине не связывается у них органически с той или другой общественно-политической программой. Основные мотивы их защиты общины — крайне низкий уровень благосостояния нашего крестьянства, при котором «только общинное хозяйство может обеспечить крестьянина от нищеты и бездомовности или в самой нищете отдалить опасность голодной смерти» (Победоносцев); значение общины, как наилучшего и в наших условиях единственного средства сохранения возможно многочисленного и сильного крестьянского населения — основного условия процветания и силы народа и государства (Тернер). Одни из представителей этого типа склонны вовсе отрицать вредное влияние общины на крестьянское хозяйство и считают, что общину нужно не только сохранить в настоящем, но и охранять от разрушения в будущем. Другие признают наличность вредного влияния общины на крестьянское земледелие, считая лишь, что выгоды ее с административной и социальной точки зрения перевешивают ее неудобства; решительно возражая против насильственного обращения общинных земель в частную собственность, они не видят в общине и задатков развития, и не только не считают нужным задерживать ее разложения, но даже прямо признают желательность постепенного прекращения главного проявления жизнедеятельности общины — переделов (Тернер). С другой стороны надо выделить ведущую свое начало от Чернышевского группу радикально-народнических сторонников общины, для которых современная община ценна, главным образом, как зародыш будущей общины высшего типа; они верят в жизнеспособность общины и в способность ее к прогрессивному развитию, как в социальном, так и в производственном смысле; сводят к минимуму вредное влияние общинно-передельных форм на крестьянское земледелие, относя его на счет не общины как таковой, а тех или других, постепенно устраняемых внутренним развитием самой общины, частных недостатков этих форм. Из более ранних представителей этого течения надо назвать А. С. Посникова, давшего наиболее полную и всесторонюю теоретическую разработку вопроса о влиянии общинных порядков на крестьянское  хозяйство, и В. В. (В. П. Воронцова) — известного теоретика экономического народничества, давшего капитальную сводную работу по общинам в Европейской России; из более новых — К. Р. Качоровского, создавшего целую школу (Огановский, Вениаминов) горячих сторонников и в то же время — исследователей общины. В их работах с чрезвычайной яркостью развивается взгляд на общину, как на форму, эволюция которой должна непосредственно привести к социальному преобразованию; их большой заслугой является выполненная по инициативе и под руководством К. Р. Качоровского громадная работа в области фактического изучения общины, результаты которой, к сожалению, до сих пор опубликованы лишь в незначительной части. И среди противников общины можно выделить, с одной стороны, консервативных или политически-индифферентных (К. Ф. Головин, А. С. Ермолов, А. А. Билимович и мн. др.), с другой стороны —  окрашенных в разные оттенки социал-демократического или марксистского течения (А. Е. Лосицкий, П. П. Маслов, И. В. Чернышов, С. Н. Прокопович). Как особый оттенок первого из этих двух течений можно отметить то, которое, до переворота 1917 г., можно было назвать современно-бюрократическим, и представители которого являлись и видными представителями враждебной общины земельной политики самодержавного правительства (В. И. Гурко, А. А. Риттих, А. П. Никольский, А. А. Кофод и др.). Очень различны при этом и те практические выводы, которые делаются из принципиально-отрицательного отношения к общине. Так, А. А. Билимович, будучи решительным противником общины, весьма критически относится к правительственным мероприятиям, направленным к насильственному ее разрушению. А. А. Кофод признает, что недостатки русской передельной общины в значительной мере свойственны и общесменному подворному владению, а потому не придает упразднению общины, самому по себе, существенного значения. Против насильственного уничтожения общины высказывался и А. А. Риттих, — разложение последней должно быть предоставлено его естественному течению; но именно в качестве соответствующего этому естественному течению он уже в 1902 г. предлагал ряд мер, которые через несколько лет после того были проведены в жизнь П. А. Столыпиным. А. Е. Лосицкий в земельной политике последнего видит лишь формальное завершение уже в значительной мере завершившегося естественного процесса. Если, теперь, систематизировать те аргументы, которые приводятся за и против общины, то они могут быть разбиты, прежде всего, на две главных категории: аргументов социального и техническо-экономического и ближайшим образом — сельскохозяйственного порядка. Главное и основное преимущество общины, ради которого многие из ее сторонников готовы даже мириться с теми или другими слабыми ее сторонами и неблагоприятными последствиями, — это то, что она обеспечивает за каждым членом общины некоторое, соответствующее его потребностям и его рабочей силе, хотя с течением времени и уменьшающееся, количество земли, чем и спасает страну и народ от бедствий пролетариата. Между тем, это обстоятельство особенно важно в условиях нашей страны, где обезземеливающееся, в массе, население не могло бы найти достаточного приложения своему труду в обрабатывающей промышленности, и где, поэтому, обезземеленье, для весьма многих, было бы равносильно невозможности существовать. Сторонники общины знают, что существование общины и далее переделы не устраняют обеднения известной части общинного населения, забрасывания земледельческого хозяйства и даже фактической пролетаризации путем передачи наделов и т. п. Но они подчеркивают, что при существовании общины элементы, почему-либо временно порвавшие с землей, при улучшении своих личных обстоятельств или изменении общей обстановки в сторону, благоприятствующую возврату к земледелию, могут вернуться к земле и получить надел, и что это происходит, местами и по временам, в более или менее широком масштабе. При общинном землевладении земля не может стать предметом гражданского оборота и спекуляции и навсегда остается в руках того класса, который обрабатывает ее личным трудом. Сторонники общины не игнорируют и того факта, что современные общинные порядки далеки от идеала, — что многое в области общинно земельных распорядков делается под влиянием насилия, подкупа, вина и т. п., что общинное право, сплошь и рядом, «пропивается оптом и в розницу» (Качоровский). Но это все, в глазах их, частности, объясняемые неблагоприятной для развития общинных инстинктов общей обстановкой крестьянства. В общем правиле, однако, и сейчас в основе землеуравнительных порядков лежат альтруистические инстинкты и требования справедливости. Переделы совершаются отнюдь не исключительно под чисто эгоистическим давлением элементов, рассчитывающих выиграть от передела: передел проходит только благодаря тому, что за него подает голос более или менее значительная часть тех, кому он безразличен; за передел обычно голосуют даже некоторые из тех, кому он невыгоден: «уравнительное землепользование — как бы страхование крестьян и их детей от потери земли, от обезземеленья. И так как крестьянин желает, чтобы ему был доступ к земле для прокормления от нее, то он соглашается, пока, поступиться частью своего надела, лишь бы его дети и он сам не остались без земли, когда она им всего нужнее — когда едоков в семье прибавится» (Вениаминов). Если, значит, современная община, во многих отношениях, соответствует еще низкой степени (по терминологии Н. К. Михайловского) развития права, то она, во всяком случае, является представительницей весьма высокого типа, представляющего собой гармоническую комбинацию двух основных начал народного права — «права труда» и «права на труд»; более того — «синтез права, в котором в известных сочетаниях слиты и альтруизм, и эгоизм, и идеал, и интерес» (Качоровский). При таком взгляде на общину совершенно естественно видеть в ней готовую форму, которая, при известных условиях, может непосредственно перейти в высшую, идеальную форму — всенародной трудовой общины. Само собой ясно, что в глазах консервативных противников общины именно это являлось едва ли не главным аргументом против общины, значение которого особенно усилилось в их глазах со времени аграрного движения 1902—1906 гг., когда лево-народнические сторонники общины прямо подчеркивали, что именно «общинные порядки содействовали объединению крестьян в одну дружную трудовую семью» (Вениаминов). Противники общины из социал-демократического лагеря, как было отмечено, решительно не соглашаются видеть в современной общине организацию, из которой могли бы развиться высшие формы общественного устройства: современная община для них — не более как пережиток первобытных форм, к будущим же высшим формам общество может прийти не иначе, как пройдя чрез горнило капиталистического развития. Они совершенно отрицают самую способность общины противодействовать обезземеленью крестьянства и образованию пролетариата. Община, в лучшем случае, обеспечивает за своими членами право на один из элементов земледельческого хозяйства — землю. Но хозяйство на земле невозможно без другого элемента — капитала, и раз известная часть крестьянства его не имеет, она должна, так или иначе, порвать фактическую связь с землей. Если община мешает сделать это открыто, этим лишь порождаются известные способы обхода существующих юридических норм, земля ликвидируется на сугубо невыгодных для ликвидирующих условиях, и пролетаризация крестьянской массы, связанная, на другом конце, с образованием сельской буржуазии, идет своим чередом, несмотря на существование общины. Далее, противники общины утверждают, что поскольку община могла бы задержать процесс пролетаризации и фактически все-таки до известной степени замедляет его, роль ее является в высшей степени вредной. Она вредна, прежде всего, для тех, кто остается в деревне: для ведущих свое хозяйство и, следовательно, нуждающихся в сбыте его продуктов, потому что замедляет образование в городах больших покупательских рынков, а для вынужденных продавать свой труд — тем, что привязывает население к деревне и способствует понижению заработной платы, в то же время, содействуя столь невыгодному для самостоятельных крестьян повышению арендных цен. Поскольку общины привязывает или привязывала бы население к земле, роль ее вредна и с другой, более широкой точки зрения: никакая страна не может и не должна оставаться чисто земледельческой, — интересы страны повелительно требуют развития капиталистической обрабатывающей промышленности; последняя требует значительного контингента специализированных рабочих, — а между тем община, поскольку она задерживает или замедляет пролетаризацию, препятствует   образованию такого контингента. Таково же, приблизительно, отношение противников общины и к вопросу о специфической роли и значении общины в борьбе с обезземеленьем, как таковым, и с концентрацией земли. Они подчеркивают и доказывают, во-1-х, что  и подворное владение вовсе не имеет сколько-нибудь необходимым последствием массового обезземеленья крестьянских масс; доказательство — устойчивость французского или западногерманского крестьянского землевладения, а также крестьянского землевладения в наших районах подворного владения. Они утверждают, во-2-х, что и при общине происходит, фактически, массовое обезземеленье одних и концентрация общинной земли в руках других, — а при таких условиях возможность открытой ликвидации связи с общиной была бы в прямых интересах самих обезземеливающихся. Поскольку же община, в самом деле, способствует равномерному распределению, такое равномерное распределение, при быстром росте населения, ведет к распылению земли на доли, по своему ничтожному размеру неспособные обеспечить существование крестьянина; «община обусловливает собой равенство всех, но равенство пред нищетой; она дает всем достаточно земли, чтобы не умереть, но не достаточно, чтобы жить, и обрекает все население на полуголодное существование» (цитата по А. А. Чупрову). Приведенные соображения непосредственно связываются с соображениями более общего порядка, — именно, что существование общины ведет, вообще, к принижению личности крестьянина и к стеснению ее свободы, в чем усматривается одно из наиболее вредных для экономического и социального прогресса условий русской жизни. В основе собственно этого обвинения, предъявляемого общине, лежит однако, несомненное недоразумение: поскольку крестьянин был, в самом деле, связан в свободе передвижения и выбора занятий, это обусловливалось не существованием земельной общины, а круговой порукой, паспортной системой, вообще всем сословным характером русского государственного строя; и уже, конечно, окончательно неправильно относить на счет общины, как это делает, например, А. П. Никольский, такие, направленные к ограничению свободы личности крестьянина, мероприятия, как ограничение семейных разделов (закон 1886 г.), введение института земских начальников и т. п. Те аргументы противников общины, которые мы отнесли к категории аргументов технико-экономического и, ближайшим образом, сельскохозяйственного порядка, могут быть сведены к такой общей формуле: «лишая отдельных крестьян права собственности на землю, общинное владение ставит сельское хозяйство в условия, противные основным требованиям рациональной экономии; вместе с тем, подчиняя каждого крестьянина порядкам общего севооборота, она устраняет всякую возможность инициативы отдельных личностей и тем самым тормозит усовершенствование крестьянского хозяйства» (Тернер). Наиболее принципиальное значение имеет, разумеется, первое из приведенных соображений. Здесь подчеркивается, прежде всего, незыблемость личной собственности на землю, и, в противоположность ей, неустойчивость землепользования отдельного общинника, — неустойчивость, не исчезающая окончательно и в беспередельных общинах, где все-таки, рано или поздно, при той или иной конъюнктуре, может случиться передел. Неустойчивость эта признается сама по себе, независимо от каких бы то ни было частных недостатков общинно-передельного владения, коренным недостатком общины, как таковой. Ей приписывается крайне вредное влияние на всю, так сказать, хозяйственную психологию общинника. Тогда как собственность — по старинному изречению — на камне выращивает хлеб, общинное землевладение, благодаря своей неустойчивости, самую лучшую землю может обратить в пустыню или, во всяком случае, обесценить ее. По своей общности и абстрактности этот аргумент не может быть опровергнут — но в таком общем виде он и недоказуем. Более конкретный характер имеет то соображение, что при подворном владении, — какова бы ни была чересполосица и мелкополосица, «каждый чересполосный участок подворника остается неизменным как в отношении его размера, так и местоположения» (Риттих). Поскольку речь идет о местоположении, к этому аргументу придется вернуться, когда будет идти речь о конкретных технических недостатках общины. Поскольку речь идет о неизменности размера, это соображение связывается с тем, что всякий передел связан с уменьшением размера землепользования некоторой части домохозяев, а, следовательно, с потрясением сложившихся хозяйств и с обесценением более или менее значительной доли капитала, находившего себе применение на отрезываемых участках; однако, потрясение хозяйств, при возможности надельной и вненадельной аренды, никогда не бывает слишком резким, и та доля капитала, которая остается у части домохозяев без применения, за уменьшением наделов, всегда может получить применение на арендованной земле. Утреки более частного характера, делаемые передельной общиной, непосредственно вытекают из данной выше характеристики общинно-передельных порядков, — из нее же до известной степени вытекают и те возражения, которые могут быть предъявлены против этих упреков. В наименьшей степени может быть относим к общины упрек в чересполосице и мелкополосице. Даже и противники общины (Риттих, Кофод и др.) признают, что этот недостаток не в меньшей мере свойствен и подворному владению в западной России и Малороссии: «хотя общинник, как необеспеченный постоянством своего землепользования, в сравнении с подворником и находится в худшем хозяйственном положении, все же чересполосность землепользования и неизбежная ее спутница — общность полевого хозяйства, которые составляют главное препятствие к его улучшению, в одинаковой мере дают себя чувствовать как при общинном, так и при подворном владении» (Кофод). Отпадает и другой упрек общины, — якобы являющиеся ее необходимыми спутниками обязательный севооборот и принудительная обработка. С одной стороны, в Сибири и частью в южной России передельная община не знает ни того, ни другого. С другой, то и другое существует, в тех же формах, и при подворно-чересполосном владении. В данном пункте мы, наоборот, имеем дело с преимуществом общины;. она имеет легкую возможность устранить своим приговором сложившийся тип обязательного севооборота и заменить его другим или открыть общественникам полную свободу пользования наделами, — первое в весьма широких размерах происходит везде, где совершается переход от трехпольного к травопольному хозяйству (см. ниже); напротив, при подворном владении, где требовалось бы соглашение всех заинтересованных собственников, это почти невозможно без государственного вмешательства. Менее определенно решается вопрос о преимуществе общинного или, наоборот, подворного владения в деле борьбы с чресполосностью: сторонники общины утверждают, что в противоположность подворному владению, где меры в этом направлении не могут быть приняты иначе, как по единогласному решению всех участников чресполосности, община имеет много сравнительно легких способов для ее уменьшения; именно с этой целью, нередко, предпринимаются жеребьевки, иногда, по крайней мере отчасти, и коренные переделы. Противники общины утверждают, что община не пользовалась или во всяком случае очень мало пользовалась этими способами, — тогда как, наоборот, в некоторых районах подворного владения (Литва и Белоруссия, частью юго-западный край) подворники по собственной инициативе принимали, в данном направлении, весьма решительные меры, включительно до перехода на хутора (см. землеустройство). Наиболее характерным признаком сложившейся и живой общины является, как мы видели, передел, и в соответствии с этим наиболее острым спорным пунктом является вопрос о влиянии переделов. Противники общины утверждают, что переделы, особенно при коротких сроках, крайне гибельны для культуры: они, прежде всего, исключают возможность коренных улучшений надельной земли (лесные расчистки, осушка и орошение пашен и покосов и т. п.) и интенсивных видов культуры (садоводство, огородничество, виноградарство и пр.), требующих значительных единовременных затрат капитала и, значит, могущих окупиться лишь по истечении продолжительного времени. Они дурно отражаются даже на обыкновенных полевых культурах: отдельному общественнику нет расчета делать затрат труда или материальных средств, если плоды их могут достаться не ему, а другому; между тем такая опасность при краткосрочных переделах а, тем более при переделах без определенного срока, есть всегда, при переделах же на более продолжительные  сроки она  наступает в последние годы перед переделом. Эта опасность в черноземной полосе является серьезным тормозом к введению навозного   удобрения, а во всяких вообще  условиях заставляет лучших и  более состоятельных хозяев «равняться по слабейшим», т. е. избегать избыточных, сверх принятого в данной общине среднего уровня,   затрат на удобрение, усиленную   обработку земли и т. п. В доказательство этих положений до недавнего времени приводились, главным образом, факты более интенсивного использования неподлежащих переделу приусадебных земель, на которых — поскольку речь идет о местностях общинного владения — всецело сосредоточиваются интенсивные культуры (сады и огороды); затем — ссылки на  действительно, весьма плохое состояние ежегодно переделяемых общинных покосов. В новейшее время противники общины черпают факты для своей аргументации из сравнения хозяйства на землях, оставшихся в общинах, с хозяйством отрубников и хуторян (см. землеустройство). Сторонники общины усматривают «главное заблуждение противников .... в том, что они полагают, что культура следует за формою владения, между тем как в действительности происходит противное не культура следует за формой владения, а форма землевладения следует за культурой» (Тернер). Говоря конкретнее: вредные для культуры и тормозящие ее прогресс формы общины, и в частности формы переделов, существуют лишь там и постольку, где и поскольку население еще не сознало старых, несовершенных способов культуры и необходимости перехода к новым, или где такой переход тормозится существующими объективными условиями. Переделы несомненно вредны и несовместимы с удобрением и т. п., если они краткосрочны и если старые владельцы не вознаграждаются за не успевшие окупиться улучшения. Но, с одной стороны, как доказал А. С. Посников, то же самое имеет место при нерегулированной краткосрочной аренде. Главное же, краткосрочные переделы практикуются именно в тех местностях черноземной полосы, где потребность в удобрении еще не назрела; там, где она назрела, или где удобрение уже общепринято, переделы производятся более или менее исключительно на достаточно продолжительные сроки, — значит, «не краткосрочность владения служит причиной элементарности культуры, а, напротив того, элементарность культуры обусловливает сокращенные сроки». Далее, по мере распространения улучшенных способов обработки земли, требующих добавочных затрат, община начинает принимать меры к ограждению интересов отдельных общественников путем оставления их на улучшенных полосах или вознаграждения их за не окупившиеся затраты; на севере и в Сибири расчищенные, осушенные и т. п. земли на продолжительное время изымаются от передела; община считается и с интересами таких культур, как садоводство, огородничество и т. п., либо, опять-таки, не распространяя передела на занятые такими культурами земли, либо (как в Московской губернии) практикуя такие способы уравнения пользования, которые вполне совместимы с особенностями такого рода культур. Остается, наконец, стеснение в общине инициативы отдельных хозяев в переходе к улучшенным системам полеводства, связанным с изменением числа полевых смен и т. п. Конечно, при существовании общих смен такое стеснение инициативы действительно существует. Но, как было уже указано, общие смены и общесменное хозяйство не являются необходимым спутником общины и широко распространены при подворном владении. А затем, даже и при существовании общесменного хозяйства, личная инициатива может проявляться и, как показывает история русского травосеяния, широко проявляется, и на вненадельной аренде, и на общинных землях, не входящих в передел — главным образом на приусадьбах. При наличности убедительного примера или агрономического воздействия; община, как показывает история того же травосеяния, сама берет на себя инициативу коренной ломки хозяйственных порядков, сначала, в виде опыта, на особых участках вне общих смен («угловое травосеяние»), а затем, когда опыт оказался удачным (иногда и сразу), производит такую ломку на всем пространстве общинной земли — от трехпольных переходит к многопольным сменам травопольного хозяйства. Поскольку, таким образом, общинные порядки в некоторой степени все же стесняют личную инициативу в коренных улучшениях хозяйства, они зато оказывают прогрессивное давление на инертную массу, раз только сознана и опытом доказана целесообразность данного коренного улучшения. Это справедливо, притом не только по отношению к травосеянию и т. п. коренным улучшениям, но и по отношению к унаваживанию и улучшенной обработке: и здесь общины имеет возможность оказывать и, нередко, оказывает давление на инертные или нерадивые элементы, ставя их при переделе в нарочито  невыгодные условия и, наоборот, создавая особо выгодные условия для более рачительных и прогрессивных хозяев. Решающим же аргументом в глазах сторонников общин  является, в данном вопросе, тот несомненный факт, что хозяйство в большинстве подворных районов (Малороссия, юго-западный край) стоит не только не на высшей, но, наоборот, на более низкой ступени эволюции, нежели в общинной России, и что как раз в одном из районов общинной России, промышленном, наблюдается наиболее коренная массовая ломка крестьянского хозяйства — переход от трехполья к травопольному хозяйству. Автор этой статьи не может вдаваться в подробное изложение своих личных взглядов в данном споре. Он считает однако, что вся совокупность аргументов противников общины, которые отнесены к категории технико-экономических, не может иметь решающего значения. Спор может идти о преимуществах отрубного и хуторского владения, а никак не подворного владения, как такового. Община, в значительной мере, доказала свою приспособляемость к запросам сельскохозяйственной культуры, и трудно сказать, как далеко она пошла бы в этом направлении, если бы крестьянство было поставлено в лучшие экономические и культурные условия. Слабее позиция сторонников общины в вопросе о социальной роли общины.

Едва ли можно отрицать тот факт, что община оказалась не в состоянии устранить или существенно задержать фактического обезземеленья многочисленных элементов населения. Какова могла бы быть ее роль в нормальной эволюции к лучшим социальным формам — об этом можно только гадать, и при созданном сначала земельной политикой самодержавия, а затем — наступившей после переворота 1917 г. разрухой деревни положении вещей такого рода гадания бесполезны.

Законодательство об общине после 1861 г. Мы видели, что составители положений 19-го февраля относились к общине, в общем, отрицательно и сохранили ее исключительно по фискально-полицейским соображениям. При этом они не только предоставили каждому обществу, при наличности большинства в 2/3, заменять общинное владение подворно-наследственным, но признали за каждым общинником право выхода из общины с землей: ст. 165 Положение о выкупе, в связи с ст. 36 Общего положения, предоставляла каждому домохозяину внести причитающуюся на его землю долю оставшейся непогашенной части выкупной ссуды, после чего община обязывалась выделить ему соответствующий сделанному взносу участок в личную собственность. Борьба двух течений: одного, стремившегося к сохранению общины или во всяком случае не допускавшего ее преждевременного разрушения, и другого, желавшего если не совершенного уничтожения общины, то во всяком случае возможного ограничения ее уравнительно-передельной функции, нашла себе особенно рельефное выражение в двух, изданных в одном и том же 1893 г., законах, из   которых один был направлен   к сохранению общины, другой — к ограничению и бюрократическому регулированию ее жизнедеятельности: первый — это закон «о некоторых мерах к предупреждению отчуждения крестьянских земель», второй — закон   8-го июня о крестьянских переделах. Закон 14-го декабря формально ограничил, а фактически сделал невозможным применение ст. 165 Положения о выкупе. Статья эта в первое  время по выходе крестьян на волю имела лишь весьма ограниченное применение; в конце 70-х и особенно в 80-х гг. случаи выхода из общины по 165 ст. начали учащаться, отчасти под влиянием разговоров о переделах, отчасти потому, что, за выплатой очередных платежей за несколько лет, требовалось вносить уже значительно меньшую, в каждом данном случае, сумму, а в то же время возрастание земельных цен повысило ценность выкупавшейся надельной земли. По сведениям, собранным министерством внутренних дел в 1891 г., к этому времени выкуплено было из состава общины 181 897 душевых наделов, пространством в 888 тыс. десятин, и можно было предвидеть, что по мере дальнейшего повышения ценности земли и уменьшения остающейся непогашенной части выкупной ссуды выдел по 165 ст. будет становиться все более выгодным для выделяющихся из общины, а, следовательно, учащаться. Самые цели выдела были весьма разнообразны: желание предотвратить грозящую в случае передела опасность отрезки части надельной земли, продажа выкупленной земли более состоятельным однообщественникам или посторонним лицам (которые, в таких случаях, давали и деньги для досрочного выкупа), и главное — желание освободиться от ответственности по круговой поруке; выделявшиеся для этой последней цели, по большей части, даже не требовали выдела земли к одному месту и продолжали подчиняться общинным распорядкам. Какова бы, однако, ни была прямая цель — выдел, во всяком случае, имел последствием освобождение от круговой поруки. А так как выделялись, в массе, более состоятельные крестьяне, то это ослабляло и, в случае умножения выделов, грозило окончательно свести к нулю фискальное значение круговой поруки. Эта последняя, в то время, продолжала еще считаться необходимой, а потому правительство и сочло необходимым принять меры к сокращению, или фактически — к прекращению выделов по 165 статье. Это и являлось главной целью издания закона 14-го декабря. Была еще и другая цель — поставить под контроль правительства допускавшуюся положениями о крестьянах продажу и залог надельной земли целыми обществами, которая, в иных случаях, могла повести к обезземеленью крестьян или, во всяком случае, к низведению размеров их надела до явно недостаточного уровня, а вместе с тем, опять-таки, и к понижению их податной способности. В соответствии с этою двоякой целью, закон 14 декабря 1893 г. допускает продажу надельных земель целыми обществами лишь по приговору, постановленному большинством 2/3, и притом лишь по утверждении приговора губернским крестьянским присутствием, а при цене участка свыше 500 руб., лишь с разрешения министров внутренних дел и финансов. Досрочный выкуп надельной земли отдельными домохозяевами, впредь до уплаты выкупной ссуды, поставлен в зависимость от согласия общества, и притом на таких условиях, какие будут указаны в приговоре схода. Безусловно воспрещен залог надельной земли, а продавать участки подворно-наследственного владения разрешено лишь лицам, приписанным или приписывающимся к сельским обществам. На этих последних постановлениях, как не имеющих прямого отношения к вопросу об общины, здесь нет надобности останавливаться. Что касается до досрочного выкупа, то естественно, что желающим выделяться не удавалось добиться согласия обществ, а потому выделы совершенно или почти совершенно прекратились: еще в 1893 г. сумма сделанных взносов достигала почти миллиона, а в 1896 г. было внесено уже всего 44 тыс. руб. Содержание закона 8 июня 1893 г. было подсказано главным образом соображениями о вредном влиянии частых и неурегулированных переделов на крестьянское хозяйство; не посягая на существование общины, как земельно-податного союза, он ограничивает переделы и ставит их под контроль администрации. Существенные постановления этого закона сводятся к следующему: переделы допускаются только коренные, и притом на срок не  менее 12 лет, — до срока новый передел может последовать лишь в исключительных случаях, и не иначе как с особого разрешения губернского присутствия. Крестьянам, каким либо способом, улучшившим свою землю, надел предоставляется, при переделе, по возможности в прежнем месте, в случае же отобрания улучшенной земли при переделе заинтересованные домохозяева получают вознаграждение за понесенный ущерб. В промежутках между переделами участки отдельных домохозяев не могут быть отбираемы обществом ни целиком, ни по частям, за исключением случаев смерти, увольнения из общества, безвестной отлучки, отказа самого домохозяина от пользования землей и податной неисправности; постановление это если не уничтожало, то, во всяком случае, крайне ограничивало возможность частных переделов. Самый приговор о коренном переделе действителен лишь в случае утверждения его уездным съездом земских начальников, которому предоставляется отказать в утверждении в случаях не только незаконности, но и «явного ущерба для сельского общества» или «нарушения законных прав отдельных его членов», — утверждение или не утверждение приговора ставится, таким образом, в полную зависимость от усмотрения уездного съезда. В основных мыслях, положенных в основу закона 8-го июня, немало правильного: желательно, конечно, и устранение слишком частых переделов, и оставление хозяев, улучшивших землю, на улучшенных ими полосах (сибирский передел «по старшинству»), или вознаграждение их за отходящую при переделе землю. Но та бюрократическая регламентация, в которую вылились эти основные мысли, была неудачна. Закон, прежде всего, ставил жизнедеятельность общины в полную зависимость от усмотрения того или другого случайного состава подлежащего съезда. Затем, механически-установленный 12-летний срок передела был, в одних условиях, слишком продолжительным, при других толкал на переделы там, где правильные переделы уже успели выйти из употребления. Общины, почему либо не могшие получить согласия администрации на производство передела, нередко, продолжали пользоваться землей по прежней разверстке, не утверждая ее новым приговором — при таких условиях новый передел мог наступить, можно сказать, каждый день, и землепользование уже окончательно утрачивало всякую устойчивость. Запрещавшиеся законом 8-го июня частные переделы были, при известной совокупности условий, настолько жизненной потребностью, что земским начальникам, нередко, приходилось «подводить вызываемую необходимостью скидку или накидку под тот или иной пункт статьи, при помощи, иногда, крайне распространительного толкования» (Тернер); вопреки закону продолжали производиться, в особенности в местностях с общесменным толочным хозяйством, неизбежные при таком хозяйстве пережеребьевки.

Борьба между двумя течениями — благоприятствовавшим сохранению общины и враждебным ей, продолжалась. В течение еще почти целого десятилетия перевес оставался на стороне первого из этих двух течений, носителями которого в бюрократической среде были, главным образом, более консервативные и даже реакционные элементы. Это нашло себе выражение, между прочим, и в предпринятых в середине 90-х гг. работах по пересмотру крестьянского законодательства. Для подготовки необходимого при пересмотре фактического материала и для выяснения местных взглядов на вопрос были образованы особые губернские совещания, смешанного, бюрократически-дворянского состава. Совещаниям  этим был, между прочим, поставлен вопрос, не замечается ли массового стремления крестьян к переходу от общины к подворному владению, о встречаемых при этом препятствиях и о влиянии такого перехода на благосостояние крестьян. Значительное большинство совещаний отозвалось, что стремления к переходу нет, — исключение составили бессарабское, могилевское, витебское, орловское, харьковское и черниговское совещания, причем одно лишь витебское совещание без оговорок констатировало повышение благосостояния крестьян при переходе к подворному владению. В результате работ по пересмотру был выработан проект нового «положения о крестьянах», в основе которого, наряду с неприкосновенностью сословного строя и охранением крестьянской патриархальной семьи, лежит сохранение общины и неотчуждаемость наделов; выход из общины разрешался, по проекту, только при общих переделах, и притом не иначе как с выселением на отрубной участок. Уже в то время, однако, из консервативных кругов той же бюрократии и дворянства исходили указания на опасности, связанные с «социалистическими тенденциями» общины; в 1898 г. министр двора гр. И. И. Воронцов-Дашков предостерегал императора Александра III, что в России революция может выйти из крестьянства, которое сплачивается миром и в нем сознает свою силу. Это консервативно-антиобщинное течение получило решающее влияние, когда начались, в 1902 г., аграрные беспорядки, постепенно развившиеся в широкое революционно-аграрное движение 1905-6 гг. Это течение встретилось с другим течением, которое можно назвать либерально-антиобщинным течением, нашедшим себе выражение в работах учрежденного под председательством С. Ю. Витте, в 1902 г., особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности и в отзывах большинства его местных комитетов. «Большинство комитетов более или менее определенно стало на сторону противников общины; весьма значительное меньшинство решительно заявило себя сторонником этой формы землевладения, а немалое число отказалось подвести итоги выгодным и невыгодным сторонам общинного строя и не высказалось категорически ни за, ни против общины (А. А. Чупров). Что касается до желательного, в будущем, отношения к общине законодательства и правительственной политики, то «единственная черта, в которой сходится большинство комитетов, это нежелание без крайней необходимости ломать установившиеся порядки и отсутствие веры в целесообразность неизбежно схематической регламентации сложных жизненных отношений». При этом, однако, «большая часть комитетов, высказавшихся по вопросу об общины, считает желательным более или менее решительное содействие со стороны государства переходу от общинного землевладения к подворному, хотя бы, например, в виде облегчения условий выхода из общины для отдельных крестьян, тяготящихся принадлежностью к общинному союзу». Ряд комитетов, напротив, «выражает пожелание, чтобы общины была оказываема государством деятельная поддержка», и «немалое число» желает «решение вопроса, быть общине или не быть, предоставить жизни». В результате обусловленного, в значительной мере, аграрно-революционным движением усиления в правительственных сферах реакционного течения, особое совещание было закрыто, не выработав окончательных предположений по вопросу о формах крестьянского землевладения. Но о весьма неблагоприятных для общины взглядах руководящих лиц особого совещания дает достаточно ясное представление отмеченная выше (столб. 82) книга А. А. Риттиха, который написал ее в качестве управляющего делами совещания и ближайшего сотрудника его председателя, С. Ю. Витте.

Таким образом, неблагоприятные для общины течения возобладали и в реакционно-консервативном, и в либеральном лагере. К этому присоединилось обстоятельство, сведшее к нулю прежнюю фискальную заинтересованность правительства в сохранении общины, уничтожение круговой поруки. Считать ли последнюю органическим элементом общины или навязанным ей придатком, — для правительства, при крайней слабости его административно-податного аппарата, община была ценна, прежде всего, как носитель круговой ответственности за крестьянские платежи, — как, хотя и весьма несовершенный, но зато дешевый аппарат для их взимания. В 1899 г. круговая порука была отменена по отношению к подворным владельцам и к обществам менее 60 ревизских душ, закон же 12 марта 1903 г. окончательно упразднил круговую поруку и признал податной единицей отдельного домохозяина; тогда же раздавались весьма авторитетные голоса, например, Н. К. Бржеского, что отмена круговой поруки за поземельные платежи должна иметь своим логическим последствием и упразднение общности владения самою землей. Наконец, произошло еще событие, значительно ускорившее наступление окончательно-неблагоприятного для общины поворота: отмена выкупных платежей, манифестом 3 ноября 1905 г. По существу выкупные платежи уже вовсе не связаны с существом общины. Но исторически община, как она узаконена положениями 19 февраля, была, несомненно, связана с выкупными платежами. Представители враждебных общине течений проводили ту точку зрения, что пореформенная община не более, как чисто фискальный институт, обозначивавший уплату выкупа; с прекращением выкупных платежей, земля выкуплена крестьянами; в общине, как фискальном институте, надобности больше нет, и потому она может быть беспрепятственно ликвидирована. Представители этого течения считают притом, что земля выкупалась отдельными домохозяевами для себя; с «прощением» остатка выкупных платежей, земля окончательно выкуплена ими, а следовательно, каждый из них имеет индивидуальное право на эту выкупленную им или его правопредшественниками землю, — этот взгляд послужил принципиальной основой указа 9 ноября 1906 г. Решающее значение имело, однако, созревшее в правительственных сферах убеждение в необходимости бороться с революционно-социальными тенденциями крестьянства, очаг и опору которых стали видеть в общине. «Ось внутренней политики» перемещается. Она опирается на «такой распорядок хозяйственного строя, который держался бы на начале частной собственности и на уважении к собственности других». В крестьянине стараются пробудить фанатизм собственника, который должен охранять и неприкосновенность поместного землевладения. Община  объявляется «принудительным союзом, в котором личность крестьянина совершенно бесправна». Сохранение такого порядка после отмены выкупных платежей признается не имеющим никакого основания. «Для ускорения процесса выхода из общины и усиления его политического эффекта выдел производится в размере фактического землепользования двора, причем излишки надельных земель сравнительно с семейным составом передаются им на особо льготных условиях, в виде премии за выход» (Лосицкий). В последних словах отчетливо формулированы наиболее существенные черты указа 9 ноября 1906 г., который, как и сменивший его закон 14 июня 1910 г., объявил все не переделявшиеся более 24 лет общины перешедшими к подворно-наследственному владению, был непосредственно направлен к разрушению общины. Способствовало ее разрушению и положение о землеустройстве 29 мая 1911 г. — важнейшим его видом является единоличное землеустройство, связанное, в местностях общинного владения, с переходом от общины к единоличному владению (см. землеустройство).

Оценка земельной политики эпохи Столыпина всецело зависит от отношения к общине и от общих взглядов на желательную экономическую и социальную эволюцию России. Защитники общины и сторонники, хотя бы только индифферентного, отношения к ней, резко осуждали и осуждают указ 9 ноября и закон 14 июня, видя в них «растерзание общины» не только вредное по своим социальным последствиям, но и связанное с ничем не оправдываемым нарушением законных прав остающегося в общине большинства. К землеустройству в более широком смысле резко отрицательно относятся лишь наиболее решительные сторонники и поклонники общины, более же умеренные относятся к землеустройству без принципиального отрицания и осуждают лишь излишнюю шаблонность и некоторую насильственность его проведения. Противники общины из правительственного лагеря готовы были признавать указ 9 ноября «вторым 19 февраля» и видят в нем лишь непосредственное развитие положений 1861 г. Сложнее отношение к новейшему земельному законодательству противников общины из социал-демократического лагеря. При рассмотрении указа 9 ноября в государственной думе социал-демократы заняли по отношению к позиции большинства резко оппозиционное положение. В ломке общины они видели лишь «перемену системы эксплуатации крестьянства»; такой ответ на поставленный в 1905 г. во всю ширину аграрный вопрос партия признавала недопустимым и требовала для его решения выдержанной системы экономическо-политических реформ. Поэтому она отвергала целиком «проект земельной комиссии» (Лосицкий), из которого потом вышел закон 14 июня, — но в то же время «принципиально признавала свободный выход из общины с землей и даже без согласия общества «экономически целесообразным и политически необходимым» (он же). В литературе социал-демократического направления находит себе выражение главным образом эта последняя точка зрения, и указ 9 ноября признается не «разрушением», а последним актом «распадения общины». Эта точка зрения последовательно проводится в работах А. Е. Лосицкого, который, в обоснование ее, ссылается на те же выше приведенные данные по Псковской, Витебской и Новгородской губерниям, совершенно игнорируя данные Качоровского—Вениаминова, говорящие о жизненности общины в большей части общинной России. Диаметрально противоположной была и оценка возможных практических последствий антиобщинной политики новейшего времени, в первое время по издании указа. Для тех, кто видел в указе лишь последний акт «распадения» общины, не могло быть в данном вопросе никаких сомнений. Сторонники общины, или, по крайней мере, многие из них, верили в способность общины выжить, несмотря даже на насильственное вмешательство государственной власти. «Если общинные порядки — писал еще в 1896 г. Ф. Г. Тернер, по поводу проектов упразднения общины, расселения на хутора и т. п., — проявляются даже в районе подворного владения, то  можно ли сомневаться в их самобытной силе в районе великороссийского общинного владения, — мыслимо ли, чтобы великороссийские крестьяне-общинники согласились когда-либо переселиться из деревни на обособленные участки, отдельные хутора, чтобы они отказались от общественной деревенской жизни». Та же уверенность в «самобытной силе общины» высказывалась, и когда был издан указ 9 ноября: предполагалось, что община в себе самой найдет силу, чтобы побороть, хотя бы и поддержанные силой указа, центробежные тенденции. Ссылались на категорические отказы сходов удовлетворить требования выделов на отказы крестьян, в ряде уездов, выбирать членов в землеустроительные комиссии, на полученные крестьянскими депутатами ряда губерний наказы добиваться отмены указа 9 ноября, — и делался вывод, что «крестьяне защищают общинные порядки сообща, держась друг за друга» (Вениаминов), и, значит, смогут их отстоять. Такие надежды не имели под собой, конечно, твердой почвы: община — не гармоническое целое, которое, как целое, боролось бы против тех или иных воздействий извне, а среда, где происходит борьба диаметрально противоположных интересов, опирающихся: одни на «право труда», другие — на «право на труд» (Качоровский), подкрепленное притом правом внесенного выкупа. И легко было предвидеть, что могущественная поддержка государственной власти даст враждебному общине течению решительный перевес и поведет если не к уничтожению, то, во всяком случае, к весьма решительным успехам процесса распадения общины. Так, конечно, и случилось, — хотя точно судить, как велики эти успехи, не представляется возможным. Цифры огромны. По подсчетам А. Е. Лосицкого, число дворов, окончательно укрепивших за собой наделы, определялось на 1 сентября 1913 г. в 1331 тыс., а число ходатайствовавших об укреплении — в 1855 тыс.; главная масса их сосредоточивается в черноземной полосе и в некоторых из более южных губерний нечерноземной. О переходе на хутора и отруба в местностях с общинным землевладением возбудило ходатайства, на 1 января того же года, 1439 тыс. дворов, и для 642 тыс. дворов отрубно-хуторское землеустройство было вполне закончено — главная масса дворов этой категории приходится на северо-западные, южные степные и на Самарскую губернии. Наконец, установленные законом 14 июня 1910 г. удостоверительные акты об уже совершившемся переходе к подворному владению были, на 1 сентября 1913 г., затребованы для 2044 тыс. и выданы 1391 тысяче дворов, причем район официально констатированного фактического замирания общины обнимает весь запад общинной полосы России, с некоторыми непосредственно   примыкающими к нему центрально-черноземными и центрально-промышленными губерниями. В общем итоге своих подсчетов А. Е. Лосицкий насчитывает до 2494 тыс. бывших общинных дворов, перешедших к личной собственности с сохранением чересполосицы, 642 тыс. перешедших на хутора и отруба, 808 тыс. дворов, ходатайствовавших об установлении личной собственности с сохранением чресполосицы, и 797 тыс. дворов, ходатайствовавших о переходе на хутора и отруба, — с присоединением же к этим цифрам вероятного результата кампании 1913 г. принимает «число бывших общинных дворов, уже перешедших к личной собственности или имеющих перейти к индивидуальному владению в ближайшем будущем», равным, к 1914 г., по крайней мере, 5044 тыс., т. е. 36% общего числа крестьянских дворов. Не подлежит сомнению, что количественные результаты «антиобщинного» законодательства 1906—1911 гг. и в самом деле чрезвычайно велики. Но трудно сказать, в какой мере они укладываются в приведенные цифры: с одной стороны, угроза требованием «укрепления» в значительной мере уничтожает самую возможность переделов, а следовательно, должна была привести к прекращению жизнедеятельности если не всех, то во всяком случае весьма многих общин, продолжающих числиться таковыми. С другой, формальное упразднение общин  далеко не всегда равносильно фактическому ее уничтожению. Даже и формально законченный выдел хуторов и отрубов, а тем более формально доведенное до конца «укрепление», может оказаться, в той или другой мере, фиктивным и не безусловно устраняет возможности возвращения к общинным порядкам. Тем менее имеет решающее значение выдача удостоверительных актов: с одной стороны, самый факт беспередельности, при ненадежности официальной регистрации, не может быть признан твердо установленным; с другой, нет возможности сказать, где переделы прекратились естественно, и где они задерживались вооруженной законом 8 ноября 1893 г. администрацией; наконец, отсутствие коренных переделов отнюдь не равносильно полному прекращению жизнедеятельности общин. С другой стороны, простая выдача удостоверительного акта уже окончательно не имеет решающего значения и не может воспрепятствовать — если бы сложились подходящие для того условия —возобновлению жизнедеятельности общин. Каковы, при таких условиях, реальные количественные успехи земельного законодательства 1906—1911 г. г. в деле ликвидации общин — об этом автор настоящей статьи не решается гадать. Что они велики — это несомненно.

О сельской поземельной общине в других странах см. эволюция земельной собственности.

Литература. Гакстгаузен, «Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России» (1847/52), перевод с немецкого 1869; Беляев, «Крестьяне на Руси» (1860); Чичерин, «Обзор исторического развития сельской общины в России» (1865); Соколовский, «Экономический быт земледельческого населения России и колонизация юго-восточных степей»; его же, «Очерк истории сельской общины на севере России» (1877); Ефименко, «Исследования народной жизни» (1884); Лучичкий, «Сябры и сябриное землевладение в Малороссии»; его же, «Сборник материалов по истории общественных земель и угодий в левобережной Украине ХVIIІ в.» (1884); его же, «Займанщина и формы заимочного владения в Малороссии» («Юридический Вестник» 1890); Клаус, «Наши колонии» (1859); Кауфман, «Русская община в процессе ее зарождения и роста» (1908); Блюменфельдь, «О формах землевладения в древней Руси» (1884); Владимирский-Буданов, «Формы крестьянского землевладения в западной России XVI в.» (Киевский сборник, 1892); Дьяконов, «Очерки по истории сельского населения в Московском государстве» (1898); Сергеевич, «Древности русского права. Землевладение» (1903); Милюков, «Очерки по истории русской культуры»;.Лаппо-Данилевский, «Организация прямого обложения в Московском государстве» (1890); Рожков, «Сельское хозяйство Московской Руси в XVI в.» (1899); Павлов-Силпанский, «Феодализм в удельной Руси» (1910); В. В., «Крестьянская община» (в сборнике «Итоги экономического исследования России», т. I. 1892); его же «К истории общины в России» (1902); Чернышевский, «Критика философских предубеждений против общинного владения» («Современник», 1858, Собр. соч. т. III и ІV), Кавелин, «Общинное владение» (1876); Keussler «Zur Geschichte u. Kritik des bäuerlichen gemeindebesitzes in Russland»  (3 т., 1876—87); Посников, «Общинное землевладение» (2 т. 1875/78); «Сборник материалов для изучения сельской поземельной общины» (1880); Орлов, «Формы крестьянского землевладения в Московской губернии» (в Сборнике статистических сведений по Московской губернии, 1879); Егиазаров, «Исследование по истории учреждений в Закавказье. Земельная община», В. Постников, «Южнорусское крестьянское хозяйство» (1891); Кауфман, «Крестьянская община в Сибири» (1897); «Материалы по исследованиям Забайкальской обл.» (Х вып., о формах землепользования, Кроля); Швецов, «Горный Алтай»; Щербина, «Земельные общины кубанских казаков»; Бородин, «Уральское казачье войско»; Харузин, «Казацкие общины на Дону»; Качоровский, «Русская община» (1900, 2-ое изд. 1906); Вениаминов, «Крестьянская община», (1908); Пешехонов, статьи в «Русском Богатстве» и «Русских Записках»,   Риттих, «Зависимость крестьян от общины и мира» (1903); Никольский, «Земля, общины и труд» (1901); А. А. Чупров, статья «Общинное землевладение» в «Нуждах деревни по трудам сельскохозяйственных комитетов» (т. II, 1904); его же, «Die Feldgemeinschaft» (Strassb. 1902); Тернер, «Государство и землевладение» (т. II, 1896); Лосицкий, «Распадение общины» (1912).

А. Кауфман.