Социалистическое движение 70-80-х годов в России. Автобиографии революционных деятелей. Ашенбреннер М. Ю.

Ашенбреннер, Михаил Юльевич  *).

*) Автобиография написана в ноябре 1925 года в Москве.

Родился я в Москве в 1842 году. Дед мой, Юлий Юльевич Ашенбреннер, эмигрировавший из Германии при Александре I, был розенкрейцером. Сначала он преподавал математику и фортификацию в кадетском корпусе, а потом был назначен командиром Омской артиллерийской бригады. В Казани он встретился с красивой и образованной немочкой Марией Христофоровной и женился на ней. Весьма понятно, что будущий первоучитель славянофильства, юный Сергей Тимофеевич Аксаков, весьма неравнодушный к Марье Христофоровне, дал такую убийственную характеристику Юлию Юльевичу в своей «Семейной Хронике» (см. старое издание, стр. 370 или 380, глава «Университетские годы»). Отец родился в Омске, учился в инженерном училище и совершенно обрусел. Отец женился на дочери Смоленского коменданта, генерала Наумова — одного из генералов отечественной войны. Мне не было еще трех месяцев, когда вся наша семья выехала на Кавказ, сначала в дилижансе, а потом на почтовых. Бабушка Марья Христофоровна учила меня и старшего брата читать, писать и арифметике; мы ее очень любили, и когда матушка нам рассказывала с негодованием, как Марья Христофоровна в дороге выбросила в окно дилижанса иконы, которыми мать обложила себя в дороге, мы смеялись и были на стороне бабушки. Отец разъезжал на Кавказе по укреплениям, иногда брал меня с собой, и тогда я увидел вблизи горы, которые восхитили меня, как волшебная сказка. Захваченный глубоко красотой и величием кавказской природы, я, по указанию отца, стал увлекаться поэзией Лермонтова и до сих пор могу продекламировать, например, его «Спор», «Валерик», целые строфы из «Демона». В 50 году мы жили в Петербурге, а в 51 - отец уже служил в Москве. В 53 году я поступил в I Московский кадетский корпус, который тогда, подобно школе кантонистов — был «палочной академией». Ротный командир Сумернов мне сделал такое напутствие: «Помни, у меня всякая вина виновата. За ослушание, дурное поведение и единички высекут: будь у тебя семь пядей во лбу, а виноват — значит марш в «чикауз»; у меня правило: помни день субботний». По субботам водили в «чикауз» человек 20-30. Одних пороли, другие назидались. Малышам давали до 25 ударов, подросткам до 50, а взрослым до 100.

Совершая публично порку, наши воспитатели рассчитывали на поучение и устрашение; а вышло нечто другое: по примеру воспитанников старшего возраста, малыши в виде протеста старались переносить наказание не только без крика, а молча, что приводило присутствовавших товарищей не в ужас, а в некоторый экстаз и создавало подражателей. Так, мало-помалу дикая и жестокая казарменная ферула создавала суровое спартанское товарищество, связанное общей ненавистью к начальству, и по правилу о взаимной выручке учила стоять всех за одного. Вскоре новый военный министр Д. А. Милютин реформировал корпуса, превратив их в реальные училища со специальными классами. У нас явились прекрасные преподаватели и образованные воспитатели. Во 2 и 3 специальных классах преподавали некоторые профессора Московского университета. С. М. Соловьев преподавал историю. Словесность преподавал Н. С. Тихонравов, который указал нам на Белинского и Добролюбова. Даже такой солидный, как Капустин, читал и толковал нам Токвиля «Старый порядок и революция». Но больше всех мы обязаны преподавателям статистики и законоведения — С. С. Муравьеву и Лялину (переводчику Шиллера). Они читали у нас в классах, а иногда у себя на дому — произведения Герцена, новые номера «Колокола», «Полярную звезду», познакомили нас с нелегальной литературой и указали нам на публицистику и экономические статьи Чернышевского.

Из корпуса за хорошие успехи я выпущен в 60 году поручиком в стрелковый батальон, квартировавший в Москве. В это время я очень увлекался учениями Чернышевского и Герцена. Под этим влиянием я познакомился с ученьем Фурье и Р. Оуэна, с философией Гегеля, по превосходной книге Гайма «Гегель и его время», и с учением Фейербаха (литографированное издание московских студентов). В 63 году начальство предназначило меня к переводу в один гвардейский полк на укомплектование офицерского состава, пострадавшего в одном неудачном деле с Лангевичем. Я от этой чести отказался, и ближайшее начальство этот отказ оговорило довольно благовидной отговоркой, но, тем не менее, я попал в разряд весьма неблагонадежных, вследствие чего меня стали перегонять из одного полка в другой, так что в течение 64 года я переменил три раза свое место служения и, наконец, был выслан в Туркестан. Там я пробыл около 5 лет и вернулся в Россию уже в жирных эполетах. В половине 70 годов я познакомился в Одессе и Николаеве с несколькими будущими народовольцами — с Фроленко, Желябовым и другими. Тогда повсюду возникали офицерские кружки самообразования, где, главным образом, изучали социалистов. В это время между офицерами на юге ходил по рукам литографированный московскими студентами «Коммунистический манифест». Офицеры знакомились с Марксом не по I тому «Капитала», а по более доступным статьям профессора Зибера, которые печатались в журнале «Знание» под заглавием «Экономическая теория К. Маркса». В конце 70 годов южные кружки: в Николаеве — армейский из 8 человек и морской из 25-30 человек и Одесский из 8 человек, стали политическими. Программа южных кружков определялась следующими соображениями: истинное назначение армии защищать страну от внешних врагов. Внутренний порядок охраняется многочисленной и разнообразной полицией. Наша армия есть самое могучее орудие в руках государственной власти; а власть принадлежит господствующему классу, то есть полицейской бюрократии и капиталистам. Эта власть, при всякой попытке крестьян и рабочих защищать свои справедливые интересы, привлекает войска к сотрудничеству с полицией, шпионами и палачами, принуждая войска, под страхом расстрела, к беспощадным и позорным усмирительным и карательным операциям, чем окончательно развращает войска, превращая их в банду разбойников,— посему мы обязуемся сохранять дружественный нейтралитет по отношению к защитникам интересов трудового народа, а в важных случаях оказывать вооруженное содействие восставшим крестьянам и рабочим. Литературу мы получали от нелегальных товарищей и распространяли ее между офицерами соседних городов. Она попадала и к солдатам. Завязывались связи с артиллеристами и пехотинцами в Херсоне, Вознесенске, Евпатории; но последнее дело не получило дальнейшего развития. Летом 81 года я познакомился у Ивана Ивановича Сведенцева (Ивановича) с Верой Николаевной Фигнер, а в конце 81 года у нас в Николаеве и Одессе побывал член Военного Центра лейтенант А. В. Буцевич. Он нашел нашу программу слишком умеренной и достаточно неопределенной и склонил нас: во 1-х, присоединиться к партии Народной Воли и принять программу Исполнительного Комитета этой партии; во 2-х, связал нас с Военным Центром, программу которого мы тоже приняли (программу Исполнительного Комитета см. «Запечатленный труд» В. Н. Фигнер, т. I, Приложение). Программа кружков, объединенных Военным Центром, в главных чертах может быть выражена так: 1) кружки принимают программу Исполнительного Комитета и Военного Центра; 2) задача военно-революционной организации — вооруженное восстание с согласия и по указанию Исполнительного Комитета. Цель — ниспровержение существующего политического и экономического строя; 3) обязательство явиться с оружием, по требованию Военного Центра, в данное место к назначенному сроку; а в некоторых случаях и увлечь с собою воинские части, на которые можно рассчитывать; 4) для сохранения военной организации в подготовительном периоде ее деятельности, член ее, призванный в боевую организацию партии Народной Воли, должен выйти из военной организации. После этого, на общем собрании южных кружков в Николаеве порешили приступить к пропаганде среди солдат, но на юге это дело было поставлено иначе, чем в Кронштадте: там Завалишин и Серебряков руководили пропагандой в учебных командах двух флотских экипажей (экипаж равен армейскому полку по военному составу), а Папин — в кронштадской артиллерии. Захватить в свое ведение учебные команды на юге не удалось, но там пришли к счастливой мысли о благотворности непосредственного сближения солдат с рабочими. Мы постановили просить Исполнительный Комитет о присылке для этой цели рабочих. Исполнительный Комитет уважил наше ходатайство и откомандировал в Николаев Александра Григорьева, а в Одессу — Петра Валуева — двух очень энергичных, ловких и опытных пропагандистов. Пропаганда этих даровитых рабочих была очень успешна, особенно в Николаеве, среди моряков. Оркестр I флотского экипажа, который ежегодно осенью услаждает царскую семью музыкой в Ливадии, был сильно затронут.

С Верой Николаевной, как я уже сказал, я познакомился в Одессе у Ивана Ивановича Сведенцева, затем встречался с ней у Софьи Григорьевны Рубинштейн, сестры Антона Григорьевича (композитора); затем виделся еще раз с Буцевичем, а весной 82 года в Николаевском армейском кружке побывала Вера Николаевна. Своей личностью, своими речами она воспламенила моих отзывчивых товарищей до энтузиазма. Такие моменты оставляют глубокий след в душе человеческой. В июне 82 года мы узнали об аресте Буцевича; летом же несколько человек разъехалось в разные стороны для того, чтобы связаться с другими кружками, о которых мы слышали. Талапиндев поехал в Харьков, насколько помню, в Кронштадт поехали моряки Бубнов и Главацкий, а Кудрицкий в Петербург в Морскую Академию. Я — в Орел, Петербург, Кронштадт. На обратном пути я побывал в Киеве, где сблизился и столковался с кружком народовольца-офицера Тихановича, совершенно зрелым и имевшим такую же программу, как наша, и с офицером другого полка — Трояновским, около которого начинал группироваться другой кружок. Здесь мы договорились, в виду постоянной оторванности от центра, устроить свой южный областной центр, который, по условиям военной службы, мог быть только подвижным и должен был служить для обмена визитами между нами и киевлянами. Осенью я был призван в распоряжение Военного Центра, но успел повидаться с Дегаевым (до основания им Одесской типографии). Он привез мне записку Веры Николаевны с просьбой перед моим отъездом познакомить его с выдающимися офицерами в Одессе и Николаеве, что я и сделал. Так он познакомился с моряком Ювачевым и армейцами Николаевской группы Мицкевичем и Талапиндовым, а из одесских — с Крайским и Стратоновичем. Затем я взял годовой отпуск; два раза побывал в Кобеляках у Похитонова (бывший член Военного Центра), виделся с Верой Николаевной в Харькове и отправился в Кронштадт. В Центре мне предложили взять на себя объезды провинциальных кружков для связи этих кружков с центром, но предварительно, до приезда Степурина, познакомиться с положением дела в Петербурге. В Петербурге тогда уже существовали кружки в Морской и Артиллерийской Академиях, в Морском корпусе, Константиновском Военном училище, в Артиллерийском училище (отдельные лица), один офицер в Новочеркасском полку и один офицер Московского гвардейского полка. Артиллеристы бывали у меня на квартире, а с моряками я встречался у Ювачева, который тогда поступил в Морскую Академию, а выехал из Петербурга по приезде Степурина. Я должен был: 1) свести все программы кружков к единой программе Военного Центра. 2) В виду постоянной оторванности от центра, предложить в кружках устраивать областные центры в форме или съездов, или обмена визитами, или в какой-либо иной форме, смотря по местным условиям. 3) Оповестить о предстоящем съезде делегатов военной организации; выбрать удобное место и определить время этого съезда. 4) Сообщить о скором выпуске военно-революционного журнала и наметить корреспондентов. 5) Предложить желающим дать обещание явиться по требованию Военного Центра в назначенное место к известному сроку. 6) Получить в Москве от одного доброжелателя значительную сумму денег, обещанных им своим друзьям — Суханову, Буцевичу и Серебрякову — на солидное военное революционное предприятие. 7) Встретиться в Харькове с Серебряковым, сдать ему деньги и отчет о своей поездке и отправиться по Волге и южной России и затем через Киев, Ригу, Минск вернуться в Кронштадт. В Пскове оказался небольшой кружок из трех лиц — дело тут только что начиналось. В Минске находился большой, но вполне зрелый кружок с очень серьезным представителем этой группы, капитаном Ч. В Риге было два больших кружка, также вполне готовых; в Усть-Двинске — небольшой артиллерийский. В Вильне (брат Серебрякова), Ревеле и Двинске я не успел побывать и, заехав для свидания с Н. Рогачевым (бывший член Военного Центра) в Вилькомир, направился в Москву через Смоленск, где я рассчитывал отдохнуть у брата два-три пасхальных дня, но до Москвы я не доехал, и, к счастию, обещанных денег не получил, иначе они бы пропали вместе со мной. Оказалось, что вследствие предательства Дегаева, департамент полиции сделал распоряжение по всем губернским жандармским управлениям арестовать меня, как только я где-нибудь окажусь, и телеграфировать об исполнении в департамент. 25 или 26 марта, часов в 11 вечера, жандармский полковник Есипов стал расставлять вокруг углового дома, где жил брат, цепь жандармов и городовых. Эту операцию жандармы проделывали с такой патриархальной простотой, с такой медлительностью, что я не только успел заметить эти проделки, но успел затопить печку и сжечь книжечку с 200 адресами, вверительные письма для получения денег в Москве и свой отчет о поездке, а жандармы все-таки не входили. Потом оказалось, что полковник Есипов ожидал воинского начальника, необходимого, как депутата с военной стороны, при обыске и аресте офицера. Меня отправили прямо в департамент в отдельном купе с жандармским офицером и двумя унтерами, оттуда сейчас же в Петропавловскую крепость.

Когда южные кружки составляли под руководством Буцевича свою новую программу, он нам объяснил, что, кроме нашей обязанности оказать вооруженную поддержку восставшим в нашей местности рабочим и крестьянам, мы должны готовиться к самостоятельному военно-революционному выступлению, не дожидаясь революционного почина со стороны рабочих или крестьян, так как военное выступление развяжет энергию народных масс, скованную прежними усмирительными и карательными воинскими экспедициями. А в последнее наше свидание он мне изложил план такого выступления, взяв с меня обещание не говорить товарищам об этом до окончания подготовки. Для этих предприятий нужны деньги, которые обещаны, но еще не получены; нужно крепче привязать провинциальные кружки к центру и свести разнообразные кружковые программы к единой — центральной. Для выступления Военный Центр рассчитывает на два флотских экипажа (около 8 тысяч), где уже не первый год ведется очень успешно пропаганда в учебных командах Серебряковым и Завалишиным; на всю Кронштадтскую артиллерийскую команду, где пропаганду вел Папин с товарищами; на два миноносца; кроме того, были связи в других экипажах и с матросами на некоторых больших броненосцах; на революционных офицеров — кронштадских петербургских и провинциальных. В день майского парада на Марсовом поле приезжают из провинции офицеры, вооруженные револьверами, а некоторые и бомбами, вмешиваются в царскую свиту, состоящую из великих князей и военного начальства, и когда начнется церемониальное прохождение гвардии с музыкой мимо царя, по данному сигналу, офицеры истребляют всю эту августейшую компанию. Оставшиеся в живых офицеры отступают к миноносцам, которые к этому времени располагаются на позиции между крепостью и Марсовым полем. Миноносцы с офицерами блокируют крепость и делают попытку ворваться в нее, освободить арестованный Исполнительный Комитет. Одновременно с этими событиями офицеры вместе с кронштадтской крепостной артиллерией захватывают 9 крепостных бронированных фортов, вооруженных дальнобойными орудиями большого калибра, а матросы двух экипажей со своими офицерами арестовывают морское начальство, захватывают арсеналы, телеграфы и пр., пытаются привлечь к восстанию остальной гарнизон и обезоруживают верноподданные отряды. Затем значительный отряд матросов немедленно и с возможной быстротой выступает в Петербург, захватывает Петропавловскую крепость, вокзалы, телеграфы, арсеналы и важнейшие стратегические и опорные пункты. Офицеры Петербургских кружков передают восставшим рабочим оружие и патроны из неприкосновенных запасов на случай мобилизации, которые слабо охраняются и находятся на окраинах города  *).

*) Военные были склонны к такого рода планам. Так, в 81 году они рисовали возможность, собрав 300 человек рабочих, отбить вооруженной силой Желябова и Перовскую, когда из Дома предварительного заключения их на колесницах повезут на казнь.

В. Фигнер.

План этот, несмотря на свою необыкновенную дерзость, был исполним: силы для его исполнения были достаточны. Из 50-80 офицеров, прибывших из провинции, можно было отобрать человек 25 более решительных, остальные могли находиться в резерве... Но главнокомандующий Буцевич в июне 82 года был уже арестован; правда, имелся в виду другой офицер, которого я должен был пригласить во время моего объезда — но я до него не доехал. Наилучшими руководителями на Марсовом поле могли бы быть Желябов, Александр Михайлов, Фроленко, Баранников, но одни из них погибли, другие были заточены в крепость. Исполнительный Комитет был в полном составе арестован, а военная организация к маю 83 года была еще не готова, да и царь спрятался и в 83 году ни на какие парады не выезжал, и в то время, когда разрабатывали детально этот план, мы все чуть не поголовно были преданы Дегаевым. Хотя Дегаев не имел никакого понятия об этом плане, благодаря конспирации Буцевича, но военная организация в первой половине 83 года рухнула почти в полном составе. Уцелели только кружки на северо-западе России, о которых Дегаев, вероятно, не имел сведений.

Петербургский военный суд по делу «14» в конце сентября 84 года приговорил В. Н. Фигнер, Л. А. Волкенштейн и 6 офицеров (меня в том числе) к смертной казни. Офицеры Штромберг и Рогачев были казнены, остальным смертная казнь была заменена бессрочной каторгой с заключением в Шлиссельбурге. В конце сентября 904 года я был освобожден из крепости с переводом в разряд ссыльнопоселенцев, а так как, по случаю возвращения войск после Японской войны, этапные пути в Сибири были закрыты, то меня отправили отбывать ссыльное состояние на родину в Смоленск. По манифесту 17 октября срок моего пребывания в разряде ссыльнопоселенцев был сокращен, и в 1912 году я был переведен в разряд лишенных всех особых прав, с оставлением под надзором. Революция 1917 года возвратила мне гражданские и политические права. Первые годы в Смоленске я занимался переводным трудом и печатал в журнале «Былое» и «Минувшие годы» свои воспоминания. С 914 года состоял лектором в Починковском союзе кооперативов, читал на счетоводных курсах, а потом в Высшей крестьянской школе в селе Кузеневе (Елпинского уезда) «Историю развития русской общественной мысли» и «Историю революционного движения в России», а на подготовительном курсе историю Египта, Греции и Рима. Затем в Смоленском Политехническом институте я читал на 1 курсе «Историю русской общественной мысли» и «Историю революционного движения в России» до закрытия этого института, после чего я переехал в Москву и поселился в доме ветеранов имени «Ильича».

В январе 1924 года товарищи политкаторжане почтили юбилейным праздником 82-ю годовщину моей жизни, а Советское правительство за мои скромные революционные заслуги и многолетнее гонение царской властью удостоило меня высоким званием «Старейшего Красноармейца» и шефа 2 Московской пехотной школы.