Социалистическое движение 70-80-х годов в России. Автобиографии революционных деятелей. Гедеоновский А. В.

Гедеоновский, Александр Васильевич^*).

^*) Автобиография написана 28/ХII-1925 года в Москве.

Я родился 27 августа 1859 года в селе Шаблыкино Карачевского уезда Орловской губернии. Родители мои были из духовного звания; отец по тому времени был довольно просвещенный человек. Состоя в должности благочинного, он имел библиотеку для своего округа, выписывал много газет и журналов, не придерживаясь какого-либо определенного направления: тут были журналы и резко консервативного направления («Домашняя беседа» Аскоченского) и радикальные («Современник» времен Чернышевского, «Русское Слово»). С 10 лет я уже пристрастился к чтению газет, и отец поощрял мое рвение.

На 8 году меня отдали в школу, где обучалось до 100 мальчиков и ни одной девочки, учились исключительно дети крестьян, со многими из них у меня долго сохранялись дружеские отношения. На 10 году меня отвезли в Орел и определили в 1 класс (низшее отделение) духовного училища, где полагалось пробыть 6 лет. Обстановка во многом напоминала «бурсу» Помяловского, но порки уже не было, довольно сильно страдали только волосы и уши. Через 3 года по моем поступлении школа была реформирована во многом к лучшему, но нас душили изучением древних языков — 9 уроков в неделю было по греческому языку и 7 уроков по латинскому, и ни одного часа не давалось на изучение естествознания и народоведения. На 16 году перешел в Духовную семинарию, где был также 6-летний курс, причем в 5 и 6 классе проходили исключительно богословские науки. Каникулярное время я всегда проводил на родине. Отец мой, не ради нужды, а в целях более правильного воспитания, не только поощрял, но иногда и принуждал всех своих детей к участию во всех домашних и сельскохозяйственных работах, что давало нам возможность входить в тесное соприкосновение с крестьянами и знать их вопиющую нужду. Достаточно указать на тот факт, что местный магнат, помещик Киреевский (мой крестный отец), имел свыше 30 тысяч десятин и очень рад был тому, что крестьяне вышли на волю с даровым нищенским наделом — ³/₄ десятин на душу. Барщина-кабала долго царила во всех видах. Это сильно запечатлевалось в моей душе и создавало резко враждебное отношение ко всем угнетателям закабаленных крестьян и, особенно, к моему крестному отцу.

В годы пребывания моего в Духовной семинарии у меня началось знакомство с нелегальной литературой того времени — с разными мелкими брошюрками-сказками. Среди моих знакомых было два офицера — Красовский и Анучин, которые откуда-то получали эту литературу и давали мне почитать. Я думаю, что они брали ее у своего товарища, офицера Кузьмина, о котором Ашенбреннер упоминает в своих воспоминаниях, как о члене военной организации. С ним я очень редко встречался. Получив брошюрки, я поспешил познакомить с ними моих ближайших товарищей, и у нас организовался маленький кружок читателей этой литературы. Но офицеры скоро уехали в Турцию на войну, и наш источник иссяк. Попытки отыскать еще у кого-либо подобную литературу были тщетны. Раньше жившие в Орле известные революционеры — сестры Оловенниковы, Сергеева (жена Тихомирова), П. Г. Зайчневский, Н. С. Русанов, богоносец Маликов — все они покинули Орел. Тогда я с двумя товарищами, поселившись на отдельной квартире, с целью свободного чтения и бесед, написал в Харьков одному студенту письмо, конечно без всякого шифра, но, как нам казалось, с достаточной конспирацией, с просьбой о присылке нам нелегальной литературы. Студент этот был уже арестован, и наше письмо попало в лапы жандармов. Результат - 22 октября 1877 года в нашу маленькую квартиру ввалилась целая эскадра: жанд. полковник, товарищ прокурора с обычными остальными спутниками. Произвели довольно тщательный обыск, роясь в наших книгах и тетрадях, но сочли излишним осмотреть мой чемодан, стоявший глубоко под кроватью с бельем и пачкой прочитанной нами нелегальщины. Это осталось нетронутым, и все обошлось благополучно. Это была моя первая встреча с жандармами. На другой день вечером приехало семинарское начальство — ректор и инспектор, тоже произвели обыск и, к великому моему огорчению, забрали у меня 9 и 10 тома сочинений Писарева и собрание сочинений Добролюбова — это были мои любимые писатели. Нас трех немедленно разогнали по разным квартирам и подчинили строгому контролю. Все же потом в наши руки, хотя и случайно, попало номера два «Земли и Воли» и кое-что из брошюр.

Семинаристы, стремившиеся в высшие учебные заведения, обычно оставляли семинарию по окончании 4 классов. На нашем курсе желавших поступить в высшие учебные заведения было около 30 человек. Все они усиленно готовились к проверочным экзаменам, но нежданно-негаданно 20 апреля 1879 года грянул злополучный циркуляр недоброй памяти министра народного просвещения графа Толстого, закрывший для семинаристов двери почти всех высших учебных заведений. Предложено было принимать в них только по сдаче в гимназиях экзамена на аттестат зрелости, а по секретному предписанию рекомендовалось не допускать семинаристов в высшие учебные заведения, сделав исключение только для двух провинциальных — Демидовского лицея в Ярославле и филологического института в Нежине, куда раньше принимали семинаристов совсем без экзамена, а теперь с проверочным экзаменом по 4 предметам.

И получилось то, что мы volens-nolens перешли пока в 5 класс семинарии, усиленно подготовляясь к экзаменам.

В 1880 году удалось поступить из 5 класса семинарии в лицей только 4-м ученикам, в том числе и мне. Я сильно мечтал о Петербурге, где был самый центр умственной жизни, предполагал поступить в Медико-Хирургическую академию, а вместо этого попал в глухой провинциальный городишко — Ярославль, где в то время было около 30 тысяч жителей, одна маленькая библиотека при магазине канцелярских принадлежностей, до 50 церквей и только одна фабрика. Невзирая на то, что это была родина основателя театра Волкова, там не было даже постоянной труппы, играли изредка любители.

Что представлял до этого времени Демидовский лицей? Убогое учебное заведение, куда обычно поступали в незначительном количестве, с малым багажом знания стремившиеся пробраться без аттестата зрелости и без всяких поверочных экзаменов. На всех 4 курсах было не более 80 человек. Никаких общественных учреждений, вроде студенческой читальни, библиотеки, столовой, не было. С наплывом туда семинаристов физиономия лицея резко изменилась. Туда поступала самая «головка» семинарии со всей Европейской и Азиатской России. В лицее стало шумно, но признаков политической жизни еще не было. Мною вместе с товарищем Пеленкиным возбужден был вопрос о создании в стенах лицея студенческой читальни. Удалось его провести. Затем довольно быстро организовался кружок в 20 человек. Он был уже конспиративный, хотя цель создания его была довольно скромная — организация кассы взаимопомощи и чтение рефератов, главным образом по политической экономии. К весне 1881 года из этого кружка выделилось 5 человек: Пеленкин, Соловьев, Крапухин, Богословский и я. Это был уже чисто революционный кружок, желавший вступить организованно в члены партии «Народной Воли». Весною того же года в Ярославль приехала М. Д. Носкова, сестра жены Л. Тихомирова. Познакомившись с нашим кружком, она предложила мне поехать в Москву, чтобы связаться с центром «Народной Воли». Она устроила мне в Москве свидание с нелегальным, который, как я узнал позднее, был Л. А. Тихомиров. Наше свидание длилось не более 20 минут. Расспросив меня о революционной работе в Ярославле, он установил со мною шифр, уговорились о явках и мы расстались. На меня это свидание по своей сухой деловитости произвело очень тяжелое впечатление. Я ожидал от него интересных сообщений о работе партии вообще и в частности о московской организации, о том, что творится за границей, каково настроение и т. д., а вместо всего этого получился только краткий протокольный сухо-официальный разговор.

В период 1882-85 годов я не раз ездил в Москву по поручению нашего кружка, познакомился со студентами Петровской академии Нерсесовым и Палладиным, которые некоторое время снабжали меня нелегальной литературой для Ярославля, со студентами Московского университета братьями Александром и Василием Ижевскими, позднее — со студентом университета Семеном Рудневым и студентом Петровской академии Г. П. Клинг. Все они оказывали нам всякие услуги по снабжению литературой и по сношению с центром партии.

Осенью 1882 года в Ярославском лицее были крупные студенческие беспорядки, которые явились отзвуком на беспорядки в Казанском и Петербургском университетах. Они длились несколько дней. Совет исключил 11 студентов, которые в ту же ночь были арестованы. Исключены были: А. И. Пеленкин, Крапухин, Чумаевский, Остроумов и др. Позднее все поименованные неоднократно привлекались по политическим делам, а Пеленкин пробыл 8 лет (с 1908 по 1916 годы) в Шлиссельбургской крепости и только в 1917 году по амнистии возвратился из Сибири. Кроме того, тогда же, по доносу студента Миловидова, были высланы еще несколько человек, в том числе я, Богословский, Соловьев. Таким образом, от нашего центрального кружка в то время ничего не осталось. По прошествии нескольких месяцев мне, Богословскому и Соловьеву разрешено было вновь поступить в лицей. Соловьев по каким-то своим семейным обстоятельствам совершенно устранился от революционной работы. Тогда к остаткам прежнего кружка присоединились новые члены — Муханов, Петровский, Соколов, Чумаевский, гораздо позднее Булгаков и Бессонов, — все привлеченные затем по делу о ярославском революционном кружке.

В 1883 году приехал нелегальный, как потом мы узнали, Алексей Никол. Бах. Он прожил у нас несколько месяцев (свои воспоминания о пребывании в Ярославле напечатал в «Былом» за 1907 г.). Весной 84 года я был вызван по телеграфу Бахом в Петербург для участия на конференции молодых и старых народовольцев. Предметом обсуждения и споров был вопрос, поднятый Якубовичем и его товарищами, о допустимости аграрного и фабричного террора. Старики отрицательно относились к этому методу революционной борьбы, и их мнение одержало верх. На этом совещании, насколько мне помнится, были Якубович, Флеров Н. М., Иванов С. А., Овчинников, Мануилов, Стародворский, Степурин, остальные остались для меня неизвестными. Всего было, кажется, человек 15.

В 1884/85 году я без перерыва жил и работал в Ярославле. Характер этой работы, как и в прежние годы, — пропаганда среди студентов, семинаристов, гимназистов и гимназисток, среди учительниц народных школ и гимназий. Были связи среди военных — офицеров Нежинского полка. Затем много занимались изданием, главным образом на гектографе, и немного было издано литографским способом. Почти все это были перепечатки из разных революционных изданий. В Ярославль нередко приезжали нелегальные из центра. Несколько раз приезжал С. А. Иванов, осужденный по лопатинскому процессу, Захар Васильев и Роня Кранцфельд, приехавшие к нам после работы в ростовской типографии и прожившие в Ярославле несколько месяцев. Позднее приехал из Москвы тоже нелегальный, бывший студент Харьковского ветеринарного института, И. Т. Циценко, привлеченный впоследствии по делу ярославского кружка. Приезжал несколько раз Ф. Крылов, будучи нелегальным, и жил в Ярославле по несколько месяцев. В 81 году был в Ярославле проездом бежавший из Сибири Клименко, покончивший с собой в Шлиссельбургской крепости. Помимо перечисленных, приезжали и другие нелегальные, имена которых нам остались неизвестны. Все эти лица были для нас желанными гостями, привозившими нам нелегальную литературу, знакомившими нас с положением дела в партии «Народной Воли». Мы же всегда заботились о снабжении их деньгами, документами, паспортами, устраивали их на квартирах и т. д.

В мае 85 года я вместе с Чумаевским выехал в Москву, где жил друг детства Чумаевского, некий И. В. Беневольский. Чумаевский познакомил меня с Беневольским, и последний за чашкой чая развивал нам план конфискации казенных денег. Беневольский служил разъездным почтовым чиновником по Рязанско-Уральской железной дороге. Он доказывал, что такую конфискацию легко сделать, забрав во время его дежурства из вагона все казенные деньги, не трогая частной корреспонденции и не употребляя никакого насилия над людьми, вернее — над одним сторожем. План этот был очень заманчив в виду острой нужды партии в деньгах, и мы оба его одобрили, но дальнейших переговоров с Беневольским мне не пришлось вести, и я никогда больше с ним не встречался. Впоследствии стало известно, что Беневольский со многими вел переговоры по поводу этого проекта, но не осуществил его и выдал всех тех, с кем вел переговоры по поводу конфискации почты. Закончил Беневольский свою карьеру, поступив к Зубатову (начальник московского охранного отделения) в помощники.

В 85 году из Москвы я поехал на юг в Ростов и Таганрог. В Таганроге познакомился с представителями южной организации «Народной Воли» — Оржихом и Богоразом. В то время они были заняты подготовкой к выпуску № 11 «Народной Воли». Между тем, перед отъездом из Ярославля я видел одного нелегального — члена партии, который также принимал меры к выходу тоже № 11 «Народной Воли», имел уже несколько статей, часть которых читал нам, ярославцам. Таким образом, являлась возможность выхода из печати одновременно одного и того же номера «Народной Воли» с совершенно различным содержанием. Такое положение ясно говорило о том, что связь северной организации «Народной Воли» с южной была совершенно порвана. Путем переписки с С. А. Ивановым, бывшим в то время в Париже, удалось устранить возможность одновременного выхода того же самого номера с разным содержанием.

Живя на юге, я встречал многих товарищей из народовольцев в Ростове и Таганроге, причем особо сильное впечатление произвела на меня по своему духовному облику и по преданности революционному делу Надя Малаксианова, впоследствии жена Ак. Сигиды, осужденная на каторгу по делу Таганрогской типографии.

С конца 85 года и до июня 86 года я работал в качестве статистика по экономическому обследованию Елецкого уезда Орловской губернии, где был вместе с товарищем Булгаковым арестован 15 июня 86 года по делу ярославского революционного кружка. Почти одновременно в 12 губерниях произведены были аресты по ярославскому делу. Арестовано было 20 студентов, 3 окончивших курс лицея, 2 офицера, 2 народных учительницы, 1 шляпница, 2 семинариста, 3 гимназиста, 6 человек, служащих в разных учреждениях, 2 нелегальных — всего более 50 человек. По предписанию директора Департамента полковника Дурново дознание по этому делу сосредоточено было в московском жандармском управлении. Мне пришлось во время следствия сидеть в Елецкой тюрьме, Орловской, Московской и Петербургской. Дело тянулось почти 2 года, и разрешено было в административном порядке. Наиболее суровый приговор был по отношению к Минору, Циценко и Муханову, которые высланы были в отдаленнейшие места Якутской области (в Среднеколымск) — первые два на 10 лет, а Муханов на 6 лет, но ему не пришлось ехать в Среднеколымск — он был убит в 89 году в известной якутской трагедии, а Минор пошел на каторгу по тому же делу. П. К. Скворцов был приговорен на 5 лет в Восточную Сибирь, но во время этапного пути умер. М. И. Петровский, А. С. Чумаевский, И. Е. Булгаков, С. М. Смирнов, Е. А. Кестельман и я — на 3 года в Западную Сибирь, офицеры И. И. Попов на 5 лет и Ф. И. Бек на 3 года в Западную Сибирь. Затем многие приговорены на разные сроки в ссылку в Вологодскую, Архангельскую губернии или прямо к тюремному заключению и главному надзору без высылки. Во время следствия три студента сошли с ума. В мае 88 года наша партия в количестве 43 человек была отправлена этапным порядком в Сибирь. В Тюмени у нас произошло столкновение с властями, за что через 5 месяцев этапного пути нас вновь арестовали и судили в тобольском губернском суде за сопротивление властям. Невзирая на наши просьбы о вызове нас на суд и о разрешении иметь своих защитников, суд и в том и в другом отказал, назначив защитником 22 подсудимых столоначальника Добросмыслова. Судили заочно. Приговорили Теселкина, как старосту, на 8 лет каторжных работ, Чумаевского и Смирнова — в ссылку на житье, всех остальных, в том числе и меня, на 6 месяцев тюремного заключения.

В июне 89 года, то есть ровно через три года после ареста, я прибыл на место ссылки в город Устькаменогорск Семипалатинской области. Здесь жили отбывшие срок ссылки Гинтовт, Костюрин, Федоров и др. Вместе со мной прибыл Емельянцев и позднее Ласхишвили. Я занимался уроками, корреспондировал в сибирские газеты. Кроме того, последний год занимался исследованием положения рабочих-киргизов на золотых промыслах в Устькаменогорском уезде. По случаю проезда наследника Николая из Японии через Омск всех нас, уже окончивших срок ссылки, по распоряжению министра внутренних дел задержали на месте ссылки почти на 3 месяца. В начале 1892 года я вернулся на родину, где прожил около 3 месяцев у брата своего, а затем отправился на место службы в город Уфу. Путь свой в этот город из Орла я держал через Саратов, где впервые встретился с М. А. Натансоном. Последний убеждал меня остаться в Саратове, имея в виду мое участие в предстоящей революционной работе, но я был связан обязательством пробыть в Уфе хотя бы несколько месяцев. Здесь я занимал место помощника управляющего конторой К^о «Надежда», где в то время получали работу многие ссыльные. Заведовал конторой А. П. Козлов, человек просвещенный, самоучка из крестьян, в 1906 году он прошел по списку социалистов-революционеров в члены I Государственной Думы. Кроме Козлова, здесь был еще ряд лиц, уже побывавших в тюрьме и сохранивших душу живу, но в то время отставших от революционной работы. Я почувствовал быстро тоскливость жизни в Уфе. Меня тянуло туда, где было уже заметно биение пульса революционной жизни. Спустя 5 месяцев я уехал в Орел. Здесь М. А. Натансон быстро ввел меня в круг своих ближайших друзей — Тютчева, Комарницкого, Аптекмана и др., и сразу началась наша подпольная работа. В то время в Орле жило много бывших ссыльных и поднадзорных, и шли оживленные прения. Все лица народнического толка вращались, главным образом, вокруг Натансона и Тютчева, хотя и тут был некоторый уклон — А. В. Пешехонов, а с ним и некоторые другие расходились по некоторым пунктам со взглядами этой группы. А. В. Пешехонов был тогда принципиальным противником террора. Лидером нарождавшегося тогда марксизма был в Орле П. П. Румянцев.

В течение всего 93 года мне приходилось разъезжать по разным городам для переговоров и закрепления связей с нарождавшейся партией «Народного Права». В сентябре 93 года был в Саратове съезд народоправцев, на котором присутствовало до 20 человек. Тогда был выработан манифест партии «Народного Права», принятый единогласно всеми членами съезда. В начале 94 года была вполне оборудована тайная типография в Смоленске, в которой успели напечатать брошюру «Насущный вопрос», составленную А. И. Богдановичем, и манифест партии. Почти все напечатанное было конфисковано в апреле месяце.

Общий первый разгром партии был произведен 21 апреля 94 года, когда почти в один день арестовано было в Петербурге, Москве, Орле, Смоленске, Твери, Новгороде свыше 50 человек, причем тогда же была взята и тайная типография в Смоленске. Большинство арестованных по «Народному Праву» были заключены в Петропавловскую крепость, откуда постепенно переводились в Дом предварительного заключения. Дело тянулось почти 2 года. Где причина первоначальной усиленной слежки, а затем провала — до сих пор не выяснено. Многие из привлеченных — бывшие ссыльные, главным образом народовольцы. Дело разрешено было в административном порядке, причем 5 человек приговорены были к ссылке в отдаленнейшие места Сибири — Тютчев и Манцевич на 8 лет, Натансон, я и Ромась М. А. — на 5 лет, Фонякова, Александрова, Лежава, Жирякова и Яковлев — на 5 лет в Восточную Сибирь, большинство остальных привлеченных по делу было направлено в Архангельскую и Вологодскую губернии. В виду моей серьезной болезни мне Якутию заменили ссылкой в город Верхоленск Иркутской губернии. В августе 96 года я с женой приехал в этот город-деревню, где уже давно не было «государственных». Затем начали постепенно подъезжать товарищи. Временами колония доходила до 20 человек, из них почти все 100% были интеллигенты и, главным образом, социал-демократы. Тут, кроме нас, были супруги Александровы (Ольминский), Ляховский, Антокольский О. С., Лежава А. М., Александрова Л. С., Федосеев Н. Е. и др.

Закончив этот срок ссылки, я в 1901 году прибыл в Полтаву, где жительство мне не было воспрещено. Судьба удачно толкнула меня в такой пункт, где в то время находилось не менее 100 человек бывших ссыльных и поднадзорных. Конечно, это влекло за собой усиленную слежку. В Полтаву были присланы по распоряжению Департамента полиции филеры летучего отряда, которые в течение 15 месяцев ежедневно заносили в свои дневники — кто куда пошел, с кем виделся и т. д. Особым вниманием филеров при этой слежке пользовались Флеров, Фролов, Мартов-Цедербаум и я с женой. С деятельностью тайной полиции в Полтаве в этот период я познакомился в настоящее время, просматривая дела в историко-революционном архиве в Москве. Не взирая на такую усердную слежку, мы все же частенько собирались большой компанией. Шли оживленные споры у социал-демократических искровцев с членами вновь народившейся партии социалистов-революционеров. Чаще эти собрания бывали у нас на квартире, у Фролова, Горбачевской.

Период наблюдений закончился массовыми обысками и арестами. В одну ночь произведено было до 70 обысков и арестовано свыше 40 человек. У нас произвели самый тщательный обыск и арестовали жену. Но недели через 2-3 все были освобождены без всяких последствий, — обыски не дали жандармам хорошей жатвы. В это время мы с женой близко познакомились с В. Г. Короленко и его семьей. Интересно отметить тот нелепый факт, что в деле о наблюдении филеров приложен «список лиц, принадлежащих к преступной организации социал-демократической партии». В этот список вошло до 125 человек, причем туда включены все народники, социалисты-революционеры и даже В. Г. Короленко. Такова была осведомленность жандармских управлений.

В то время в Полтаву не один раз заглядывала к нам бабушка Брешковская, здесь жили будущие члены боевой организации — известные Дора Брильянт и А. Д. Покотилов, с которыми у нас были очень близкие отношения. Наше участие в делах партии социалистов-революционеров тогда не было оформлено, но мы оба считали программу ее для нас приемлемой и всячески старались содействовать ее росту.

В виду неутверждения меня губернатором на земской службе, я в 1902 году выехал из Полтавы в Тифлис, где прожил около года. Местное национальное революционное движение, грузинское и армянское, не могло захватить меня, нравы, обычаи, язык — все это было мне чуждо. В Тифлисе я познакомился со стариком А. М. Калюжным, с народовольцами А. М. Аргутинским-Долгоруким и с А. К. Александровским. Временно жили в Тифлисе М. А. Натансон, социал-демократ Постоловский. Но, повторяю, этот период жизни в Тифлисе — около года — прошел у меня почти при полной оторванности от революционной работы. В 1903 году я получил место инспектора Транспортного и Страхового Общества, К^о «Надежда». В моем ведении были конторы Общества в 9 южных губерниях. Постоянным местом жительства была Одесса. Такая разъездная служба давала мне возможность выполнять самые разнообразные партийные поручения.

В Одессе в то время жил член Центрального Комитета доктор А. И. Потапов и другие видные члены партии социалистов-революционеров — Геккер, Прибылев, Фрейфельд, Тютчев, Вознесенский, Сухомлин. Партия социалистов-революционеров в те годы проявляла большой рост и крепла.

В июне 1904 года я в первый раз встретился с Азефом. Он пришел к нам на квартиру вместе с А. И. Потаповым. Беседа наша носила чисто деловой характер. Он убеждал меня бросить службу и перейти на нелегальное положение. Я доказывал ему выгодность и удобства моего служебного положения и все неудобства работы в качестве нелегального. Мы не сошлись, каждый остался при своем мнении. Впечатление от этого визита осталось у меня самое неблагоприятное. Таких политиков я никогда раньше не встречал. Необычайна была вся его фигура, и поражало своей непривлекательностью его лицо. Все же относился я тогда к нему, несмотря на неблагоприятное впечатление, с абсолютным доверием. Результат своего свидания со мною он не замедлил сообщить в департамент полиции. Это видно из его донесения от 19/VI 1904 года (см. «Былое», № 1, 1917 г.), в котором он, между прочим, сообщает о моей принадлежности к Центральному Комитету партии социалистов-революционеров.

Летом 1905 года я отправился на ревизию крымских контор К^о и вместе с тем знакомился с положением дела в партийных комитетах. В Ялте мы познакомились с Е. П. Пешковой и Лазаркевичем, которые в то время принимали живое участие в делах ялтинского комитета партии социалистов-революционеров. Приходилось совместно обсуждать в заседаниях комитета все текущие, в то время очень серьезные, вопросы. Там же в это время жил Татаров, известный провокатор, впоследствии убитый по распоряжению Центрального Комитета партии. С ним мне пришлось вести самые конспиративные разговоры по поручению Н. С. Тютчева о составе Центрального Комитета партии, куда должен был войти и Татаров. Впечатление от этого свидания осталось у меня очень тяжелое — не внушал он доверия. Кроме того, он так запутался в конспирации и сохранении своей особы от всяких подозрений со стороны полиции, что некоторые его выходки были просто смешны.

Мое ознакомление с делами во всех южных комитетах партии дало мне большое удовлетворение. Работа везде хорошо налаживалась, много вкладывалось живости, энергии и предприимчивости.

Во время потемкинских дней в Одессе в 1905 году я не принимал ближайшего участия в переговорах с матросами восставшего броненосца, но участвовал в партийных совещаниях и был на том собрании представителей всех революционных партий, включая сюда и освобожденцев, на котором обсуждался вопрос, как общими силами реагировать на потемкинское восстание. Но во время обсуждения этого вопроса с броненосца последовали один за другим грозные выстрелы из пушек, что означало начало бомбардировки Одессы. Собрание было прервано и потом не возобновлялось, потому что «Потемкин» вскоре покинул Одессу. В Одессе при конторе К^о «Надежда» было специально инспекторское отделение, куда мы, инспектора — я и Н. Ф. Попов, приходили заниматься только во время пребывания своего в Одессе. Там у нас был небольшой штат постоянных служащих в составе 3-х иногда 4-х человек, исключительно бывших ссыльных. Там работали В. И. Сухомлин, А. А. Спандони, Розенблюм, все признававшие социал-революционную программу и участвовавшие в работе партии. Наше помещение для этой цели представляло не малое удобство.

«Потемкин» уехал в Румынию, забастовки в Одессе прекратились, жизнь как будто вошла в обычную для того времени норму. Я по делам службы вместе с женою уехал в Бессарабию. Но тут начался разгул реакционных сил, — бывший в то время генерал-губернатор Карангозов начал пачками высылать «неблагонадежных» из Одессы на север России. Через короткое время друзья известили нас, что мы оба также предназначены к высылке в Вологодскую губернию, и что нас уже всюду ищут. Жена поехала в Одессу, ликвидировала квартиру и направилась по проходному свидетельству в Вологодскую губернию, но от Москвы повернула на Нижний и решила там самовольно остаться, а я бродил по разным городам. Это было в сентябре, когда революционная волна поднималась все выше и выше, и в Петербурге я уже присутствовал на митингах, где совершенно открыто выступали революционеры всех направлений. В Технологическом институте на стенах внутри здания были уже тогда развешены плакаты с указанием, в какой аудитории заседают фракции социалистов-революционеров, социал-демократов и анархистов. В начале октября я был на конференции социалистов-революционеров в Москве, на которой были: Прибылев, Фейт, Леонович, Зензинов, Слетов и другие товарищи. С последним поездом выехал в Воронеж. Всеобщая железнодорожная забастовка началась на другой день. По приезде в Воронеж я принял непосредственное участие в делах местного комитета партии социалистов-революционеров, в который входили Прозоровский, Виткович и др. На митингах в Воронеже в то время выступали представители революционных организаций, а также А. И. Шингарев и присяжный поверенный Корякин, пользовавшиеся большим успехом. Здесь я прочел октябрьский манифест, а на следующий день был свидетелем черносотенных манифестаций и страшного еврейского погрома. Из Воронежа я должен был выехать прямо в Харьков, куда уже приехала из Нижнего моя жена, но прямого железнодорожного сообщения еще не было, пришлось долго ехать обходным путем со всякими приключениями через Киев, Полтаву и только в ноябре приехать в Харьков. Здесь я сейчас же принял участие в работе харьковского комитета, в состав которого входили тогда 2 брата Коршуны, Н. Я. Быховский, Пустовойтова и др. В декабре месяце получил извещение от Центрального Комитета партии социалистов-революционеров о вызове меня на партийный съезд в Финляндию. 24 декабря мы с женой взяли билеты до Петербурга, но после 2 звонка в наш вагон вошел некто в штатском вместе с жандармом и, указывая последнему на нас, предложил арестовать нас обоих. Через час я был уже в арестантских ротах на Холодной Горе, а жена — в городской тюрьме. Мне пришлось пробыть почти 6 месяцев в общении более, чем с 300 товарищей и одно время выполнять роль старосты. Жандармы предъявили мне и жене моей обвинение в принадлежности к партии социалистов-революционеров, присоединив мне еще обвинение в участии в центральном комитете партии. Оба мы отказались от всяких показаний. В конце апреля нам был объявлен приговор — я и жена подлежали высылке на 3 года в Нарымский край. Отношение товарищей к ссылке в далекие места Сибири было вполне благодушное, все были уверены, что никто туда не попадет, что с открытием Думы последует амнистия. Ехали налегке — ни теплой одежды, ни книг не брали. Ехали бодро, весело, на каждой станции занимались пропагандой из-за решетчатых окон. Начальство не преследовало за это, старалось, как бы, не замечать. Не раз нам в пути говорили: «Сегодня мы, а завтра вы, теперь всего можно ожидать». В таком настроении мы ехали до Томска. Здесь узнали из газет об открытии Думы, и надежда на амнистию потускнела. Ждали почему-то 15 мая, но и в этот день ничего не последовало. И вот 16-го мая вся наша партия была погружена на пароход, который увозил нас в Нарымский край. Дорогой в течение 2 дней валил хлопьями снег. Было сумрачно, мокро и очень прохладно. На 4 день мы были в Нарыме. В этом заштатном городке было не более 100 небольших почти сплошь крестьянских домиков, а ссыльных постепенно набралось более 100 человек. Образовался жилищный кризис. Жили кое-как, артелями, нередко по 5-6 человек в комнате. В сентябре месяце в виду моей болезни, по ходатайству родственников, нам разрешено было министерством внутренних дел выехать на время ссылки за границу. С последним пароходом в конце сентября 1906 года мы выехали из Нарыма прямо в Париж.

Отправляясь за границу, мы строили планы, прежде всего, поправить мое в конец расшатанное здоровье, а затем заняться изучением местной жизни. За границу мы попали в первый раз, все для нас было ново, все привлекало наше внимание. Но приехав в Париж, мы встретили много старых товарищей и быстро вошли в общую колею эмигрантской жизни. Через неделю мы уже были членами местной социал-революционной группы. В декабре я был избран от этой группы делегатом на конференцию социал-революционных заграничных организаций, попал в качестве товарища председателя в президиум, а при окончании конференции был избран делегатом на партийный съезд в Финляндию, куда должен был ехать с И. А. Рубанович, уполномоченным Центрального Комитета партии за границей. Но в это время состояние моего здоровья было настолько неудовлетворительно, что мне скоро пришлось покинуть Париж и лечь на несколько месяцев в санаторию в Берне. По выходе из санатория жил в Лозанне, где вошел в местную группу социалистов-революционеров. Был в Женеве, где вновь встретился с А. Н. Бахом и познакомился с Шишко. В 1908 году мы снова вернулись в Париж. Я вошел в состав заграничной делегации партии социалистов-революционеров, которая в сущности в то время представляла из себя Центральный Комитет партии. Туда входили Чернов, Натансон, В. Фигнер, Авксентьев, Ракитников и др. Изредка на заседаниях бывал Азеф. В конце 1908 года принимал участие в совещании членов Центрального Комитета и всех видных работников партии по поводу вопроса об Азефе. Это совещание было накануне бегства Азефа из Парижа. В марте 1909 года окончился срок нашей ссылки, и мы выехали на время в Брюссель, затем около недели прожили в Берлине и в 20 числах апреля через Александрово вернулись в Россию. С этого момента, как теперь видно из материалов, хранящихся в Историко-революционном архиве, по предписанию департамента полиции за нами было учреждено «неотступное наблюдение». Мы успели побывать за 1¹/₂ месяца в Москве, Нижнем, Петербурге, и везде нас все время откровенно сопровождали филеры. В половине июня я приехал в Орел к брату повидаться, и здесь меня арестовали. Продержав 2¹/₂ месяца в крайне тяжелых условиях режима Орловской тюрьмы, ни разу не допросив, меня освободили без всяких последствий, но фактически продолжали то же «неотступное наблюдение». В это время я получил место инспектора в Российском Трудовом и Страховом обществе. В моем ведении были все конторы, начиная с Московской и южнее в 10 губерниях. Разъезжая по делам службы по разным городам в сопровождении двух филеров, я в каждом городе был передаваем новым филерам под расписку, как это теперь видно из архивных материалов. Это совместное путешествие продолжалось около года. Позднее, включительно до Февральской революции, о моем приезде и выезде из города в город давались только телеграммы каждой местной охранкой или полицией, причем в 17 году было предложено московскому охранному отделению усилить за мной надзор. Февральская революция прервала это почти 40-летнее наблюдение за мной в тюрьме, ссылке и на воле. Такое преследование меня со стороны полиции, особенно в первое время по возвращении из-за границы, не давало мне возможности вплотную подойти в этот период, то есть с 1910 года, к партийной работе социалистов-революционеров, но связь моя с членами Центрального Комитета не прерывалась, и я, пользуясь своей разъездной службой, выполнял всякого рода поручения и принимал участие в разных видах партийной работы.

С момента Февральской революции я всецело отдался общественной работе. Я принял самое близкое и активное участие в организации в Москве районных дум. С образованием центрального Совета районных дум я был избран сначала товарищем председателя, а затем председателем Совета, в каковом звании состоял до Октябрьского переворота. Во время выборов в городскую думу в 17 году прошел в гласные думы по списку социалистов-революционеров и затем был избран членом московской городской управы. После октябрьского переворота служил исключительно в кооперативных организациях. При существовании в Москве крупнейшего кооператива общества потребителей «Кооперация» был членом правления этого общества. Позднее служил в Губсоюзе, в Центросоюзе и Всеколесе. В июне 1925 года оставил службу по болезни. С ноября 1925 года занимаюсь в Историко-революционном архиве в Москве, имея в виду, если позволит здоровье, приступить к своей мемуарной работе. С 1922 года состою членом Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев.