Социалистическое движение 70-80-х годов в России. Автобиографии революционных деятелей. Корнилова-Мороз А. И.

Корнилова-Мороз, Александра Ивановна^*).

^*) Автобиография написана 8.03.1926 г. в г. Боровичах (Новгородской губернии).

Прадед мой, Вас. Сав. Корнилов, был крестьянином Ярославской губернии Даниловского уезда и долго жил в деревне, где сыновья его провели все свое детство. В котором году переселился дедушка с отцом и братом в Петербург, и когда начали они торговать заграничным фарфором и другими изделиями из стекла и хрусталя, сказать не могу. Фирма «Братьев Корниловых» была основана в 1791 г. Савином Вас. и его братом, Вас. Вас. С. В. был человек мягкий и добрый, но страдал запоем. Он был старообрядцем, и память об этом долго сохранялась в нашем доме. В комнатах было много старинных икон с темными ликами в богатых серебряных ризах. Дедушка умер рано, оставив дела довольно запутанными. Бабушка, Марья Васильевна, осталась вдовой, имея 5 сыновей и 4 дочерей, причем старшему было 19 лет, а младшая дочь, которые была 13-м ребенком, родилась после смерти отца. По русскому обычаю М. В. стала во главе торгового дела. Отличаясь природным умом и твердым характером, она, очевидно, принадлежала к тому типу русских женщин, которые поражают своим уменьем самостоятельно вести торговые и промышленные дела. Жила бабушка по старым устоям, строго соблюдала все посты, но в церковь детей часто не гоняла; в театры и по гостям не ходила и детей отпускать не любила; на удовольствия и наряды денег давала мало, — вообще, на все в личной жизни была скуповата. Но торговое дело вела М. В. с таким успехом, что собственный дом построила и на основание завода средств не пожалела. Дочерей своих она выдавала замуж по-старинному — через свах. Браки эти были не особенно счастливы: все 3 тетушки (4-ая умерла девицей), рано овдовевшие, остались без денег, полученных в приданое. С помощью братьев жили они очень скромно и считались у нас бедными. Давать детям образование бабушка не считала нужным, знали бы только читать, писать да считать насколько необходимо торговому человеку. Только младший сын кончил курс в училище, и младшая дочь обучалась в пансионе. Но вместо образования бабушка сама сумела дать детям строгое воспитание и приучить 4-х сыновей к делу, так что они не имели ничего общего с купеческими сынками, прославившимися своим невежеством и безобразным разгулом. После смерти бабушки в 1850 г. сыновья ее продолжали вести дело сообща. Разделились они только в 1869 г. без всякого шума и вражды. Только младший брат, Яков С., не принимал участия в торговле. Отличаясь любовью к рисованию, после смерти матери Я. С. упросил старших братьев разрешить ему поступить в Академию Художеств. Окончив курс, Я. С. долго жил в Италии, ездил в Париж и другие города Европы, вел знакомство с художниками и артистами и за свои картины получил звание классного художника.

Мать моя, Татьяна Васильевна, урожденная Самсонова — красивая брюнетка с карими глазами — была добрая, но вспыльчивая женщина. Рассердившись из-за пустяков, она не на шутку принималась шлепать детей своих. Особенно доставалось единственному ее сыну, Саше, который стал бояться матери. На младших детей мамаша мало обращала внимания, — для новорожденных нанимались кормилицы, затем их отдавали на попечение нянюшки, к которой после старшей постепенно переходили и следующие. Младшие дети с нянюшкой, поднянькой и кормилицей помещались в двух теплых, но низеньких, в одно окно комнатах «на верхушке», рядом с огромным чердаком. Комнаты эти, носившие название «детской», были самыми худшими в доме, но оттуда плач малых детей не беспокоил старших, да и вообще в те времена о кубатуре содержания воздуха никто не беспокоился. Старшие дети переходили в ведение гувернантки и жили в одном этаже с родителями. После 10 лет супружеской жизни, произведя на свет 6 дочерей и сына, мать моя заразилась холерой и скончалась 15 мая 1853 г. Тогда весь дом остался без хозяйки, и отцу предстояла задача воспитать семерых детей, из которых старшей не было еще 10 лет, а мне всего 6 недель от рождения (3 апреля 53 г.). Родственники обоего пола приставали к отцу с советами, что ему необходимо жениться, но он отвечал, что не хочет сделать несчастными семерых своих детей. Таким образом, и остались жить два вдовца — старший брат, П. С., и мой отец, Ив. С. — с детьми, приказчиками и прислугой. Жили они в своем доме на углу Николаевской ул. и Кузнечного переулка. Весь двухэтажный дом, с конюшнями, сараями и помещением над ними из 3 комнат для кухни и прислуги, занимали сами хозяева, — отдавались в наем только полуподвальные торговые помещения. Всеми закупками для хозяйства и стола хозяев, приказчиков и прислуги заведовал старший приказчик; заказывать кушанья, выдавать провизию и разливать чай поручили гувернантке. И она, и нянюшка жили в доме уже давно, и все шло по прежнему установленному порядку.

Купечество того времени подразделялось на «образованное» и «простое», или «серое». В Гостином дворе преобладали «образованные», а вторые имели лавки в других рынках или вообще вели такого рода торговлю, где меньше приходилось сталкиваться с так называемой «чистой публикой». Фарфор «Бр. Корниловых» имел обширный круг покупателей среди богатых классов; кроме того, фирма была поставщицей двора и получала заказы для телеграфа и других учреждений. И образом жизни, и внешним своим видом «образованное» купечество резко отличалось от тех типов, которые так ярко и правдиво изображены в произведениях Островского. Не получив школьного образования, сыновья бабушки самостоятельно нарушили устои старины и сделались людьми культурными. Особенно важно было то, что они признали необходимость образования для всех детей без различия пола. Спустя 2 года после смерти матери отец отдал в Елисав. институт двух старших дочерей. В детском возрасте нам приходилось видеть отца только по праздникам: рано утром уходил он в лавку и оставался там целый день, а вечер проводил в Купеческом клубе, где до поздней ночи играл в преферанс или бостон. Отец отличался замечательной деликатностью и отзывчивостью. Помогал он нуждающимся щедро и охотно, тихо и незаметно. Я росла под надзором няни. Это была добрая пожилая женщина, степенная и спокойная. Пока сестры мои — Вера, Надя и Любушка — были малы, мы помещались и проводили почти все время в «детской». В парадных же комнатах — в зале и гостиной, где стояла чинно расставленная по стенам старинная мебель — бегать и шуметь не позволялось. Были у нас куклы и другие игрушки, но вовсе не дорогие. Одевали нас очень просто и совсем не приучали заниматься собой и своими нарядами. Благодаря отсутствию хозяйки, званых вечеров и гостей совсем не было; по праздникам бывали только сестры отца с детьми, дядюшка Я. С., да 1—2 из обычных партнеров для игры в карты. Вообще жизнь в богатом купеческом доме отца отличалась большой умеренностью.

Образованием нашим с 7-летнего возраста занималась гувернантка; характера она была кроткого, безусловного послушания не требовала, наказаниями не злоупотребляла и не угнетала нас постоянным надзором; при всей скудости своего образования она развивала наши способности, заставляя, например, читать и рассказывать «Слуги желудка» Массе и популярные статьи по естественной истории. В общем, подготовка наша и развитие при поступлении в учебные заведения были вполне удовлетворительны. Религиозное воспитание ограничивалось исполнением обрядов и соблюдением постов.

С выходом старшей сестры из института нашим любимым удовольствием скоро сделалось посещение театров, по 2, а иногда и 3 раза в неделю. В Александрийском театре мы пересмотрели весь репертуар Островского. Пьесы его вызывали в нас сознательное отрицание того строя, где царит самодурство Тит Титычей и Кабаних. Драмы Шиллера и Шекспира, подвиги В. Телля и Сусанина развивали поклонение героизму и смутное стремление к самопожертвованию, ради идеи долга и любви к родине.

Особенно тесной дружбой я была связана с сестрой Любушкой. Много горьких слез было пролито нами осенью 1863 г., когда ее тоже отдали в институт. Летом 1864 г. я с грустью думала, что настает мой черед подчиняться институтской муштровке. Но, к счастью, отец решил отдать меня в Мариинскую женскую гимназию. Директором был тогда основатель женских гимназий — Николай Алексеевич Вышнеградский. Горячо преданный своему делу, чуждый чиновничества и формализма, отличаясь широким умом и любовью к детям, он обладал всеми качествами истинного педагога. Дух свободного воспитания был заметен с первых же шагов и поразил мою гувернантку, привыкшую иметь дело с институтскими порядками. Благодаря моей подготовке, я поступила в 5-й класс. В скором времени я сделалась первой ученицей и приобрела расположение Вышнеградского. В отсутствие преподавателей Н. А. сам занимался с классом, изучая способности учениц по различным предметам и неуклонно преследуя всякую зубрежку. Мои успехи в гимназии вызывали у меня стремление к самостоятельности, желание освободиться от опеки гувернантки. В гимназии я долго не имела близкой подруги. Только в конце года подружилась с Ольгой Дылевой. У нее тоже не было матери, но она потеряла ее недавно; с восторгом и горечью рассказывала она мне, каким светлым лучом была мать в темном царстве их семейной жизни, как стойко боролась она с самодуром дедушкой, при полном равнодушии отца — ее мужа — за необходимость дать девочкам образование и самой поступить на педагогические курсы.

Развитию моему много содействовал брат Саша, студент естественного факультета. Учился он в Peter-Schule на полном пансионе и жил дома только во время каникул. За 3—4 месяца до окончания курса в училище вышла история: директор вздумал уволить Ив. Дм. Белова, имевшего сильное влияние на учеников. Несколько юношей, и брат в их числе, решили выйти из училища. Саша сказал об этом отцу и заявил, что будет сам готовиться к университетскому экзамену. Отец пытался его отговорить, но не стал долго настаивать, находя, что Саша лучше может об этом судить, т. к. ему придется нести все последствия такого решения. Все лето брат усердно занимался, но осенью латинист срезал его на экзамене. Неудача эта, однако, не охладила энергии брата: весною брат успешно сдал все экзамены и сделался студентом, что было тогда довольно редким явлением среди купечества. Для сына-студента отец распорядился отвести 2 комнаты в первом этаже, которые были обставлены по студенчески. Товарищи часто собирались у брата по вечерам, но наверх к нам не ходили — старшей сестре и кузинам студенческие интересы были чужды. Однако, брат имел сильное влияние на всех нас как своей беспощадной критикой всяких суеверий и предрассудков, так и личным своим примером, — так, вслед за ним, постепенно вся молодежь перестала поститься. Затем Саша первый начал выписывать журналы, покупал сочинения Писарева, Добролюбова и др. На второй год своего студенчества по внешнему виду Саша сделался настоящим нигилистом, — летом ходил он в красной рубашке, с толстой дубиной в руках, а очки носил и раньше вследствие своей близорукости.

В конце 60-х и начале 70-х гг. костюм нигилиста имел особое значение. В движении того времени первенствующее значение имело стремление к полному освобождению личности от ига семьи, невежества, традиций и религиозных предрассудков. Нигилизм, как беспощадная борьба с нравами и понятиями крепостного строя, у людей искренних вызывал желание вести эту борьбу открыто и резко заявлять о своем разрыве со старыми формами жизни. Нигилист с своими длинными волосами, в широкополой шляпе и красной рубахе или в пледе не сливался с толпой, но ярко из нее выделялся. Так же смело выделялись и женщины своими стриженными волосами, синими очками и курением папирос. Внешность эта до такой степени раздражала общество, что на первых порах требовалось искреннее увлечение и немалая доля смелости, чтобы открыто заявить свое отречение от старого строя. Под влиянием брата-нигилиста Вера через год по выходе из института перестала интересоваться своим костюмом, обстригла волосы и не походила больше на девушку из богатой семьи. А я росла и развивалась под влиянием этих нравственных требований, и они оставили во мне следы на всю дальнейшую жизнь.

К сожалению, в гимназии я слишком мало уделяла труда и времени для занятий, учителя спрашивали только заданный урок, не требуя общего знания предмета, а посещение театров отнимало много времени. Поэтому существенным недостатком моего образования было то, что я не приобрела способности к систематическому и самостоятельному умственному труду и основательных знаний или начитанности не имела. Весною 1866 г. кончила курс сестра Вера, бывшая на 4 года старше меня, и осенью поступила на педагогические курсы, помещавшиеся в нашей гимназии. В то время во многих семьях это считалось не только лишним, но даже и «неприличным». Скоро у Веры составился тесный кружок знакомых, которые затем познакомились и со всей нашей семьей. Простота и отсутствие всякого церемониала в нашей жизни так хорошо действовали, что все чувствовали себя совсем запросто, точно у своих близких родных. Присутствие больного отца, с его добродушным лицом и улыбкой, никого не смущало, а ему оживленные разговоры  молодежи доставляли немало развлечения. Чаще всех заходили к нам: Евг. Макарова и Над. Скворцова — первые женщины, принятые на государственную службу в контроль — и Ольга Шлейснер, прославившаяся впоследствии своей революционной деятельностью.

Зимой в гимназии был получен первый толчок для отрицательного отношения к распоряжениям власть имущих. От нашей француженки, м-ме Буланже, мы узнали печальную новость, что Н. А. Вышнеградский ждет отставки. Ходили слухи, что начальство недовольно вольным духом гимназий и педагогических курсов, намерено изгнать преподавание естественных наук и подогнать гимназисток под институтскую мерку. После Рождества Н. А., действительно, нас покинул. Гимназистки горячо прощались с ним и заранее были враждебно настроены против его преемника. Ив. Тер. Осинин имел вид, хотя добродушного, но франтоватого и недалекого чиновника. Вскоре своими напыщенными речами и мелкой мстительностью он вызвал общее презрение и ненависть. Мое отрицательное отношение к Осинину нисколько не смягчалось тем, что я лично пользовалась его благоволением. Мне удалось заслужить его удачным ответом на уроке педагогики, которые он взялся преподавать в I классе. Под влиянием семьи и гимназии, от прежнего равнодушия к религии я постепенно переходила к атеизму, к православию же в частности, в лице его священнослужителей, стала чувствовать даже антипатию. Развитию этого чувства много способствовал наш законоучитель, отец Михайловский, явный фарисей (как его и прозвали гимназистки). Однако, когда брат схватил тяжелую форму тифа, и было трудно надеяться на благоприятный исход, я, стоя на коленях перед древней иконой, горячо молила бога спасти брата, умоляя простить меня за мое неверие и давая обещание сделаться верующей, если бог исполнит мою просьбу. Мольба моя осталась тщетной, и смерть брата окончательно удалила меня от религии и ее служителей.

По окончании выпускных экзаменов, на совете преподавателей, отец Михайловский настаивал, что меня следует лишить золотой медали, так как я неминуемо опозорю гимназию. Осинин за меня заступился, и медалью меня наградили. Одновременно со мною, в июне 1869 г. кончила курс и 17-летняя сестра Любушка.

Стремление женщин к образованию было в полном разгаре. По примеру Сусловой и Боковой многие уезжали за границу. Об открытии Высших Женских Курсов шли еще ходатайства. Весною 1869 г. были организованы первые женские курсы, получившие название Аларчинских, так как помещались в 5-й мужской гимназии у Аларчина моста. От 6 до 9 ч. вечера там читали известные педагоги: А. Н. Страннолюбский, А. Я. Герд, Д. В. Краевич, Рашевский, Фан-дер-Флит, Паульсон. Курсы эти ставили задачей дать женщинам более основательные знания в объеме курса мужских гимназий. Потребность этих знаний была так велика, что в числе слушательниц были учительницы и замужние женщины, было много кончивших в женской гимназии, институте и на педагогических курсах. Осенью 1869 г. три сестры мои и я поступили на эти курсы.

На лекциях Страннолюбского по алгебре выдавалась своими способностями небольшого роста, с мелкими чертами лица и большим лбом, гладко причесанная слушательница, которая в своем скромном коричневом платье с белым воротником казалась совсем девочкой-гимназисткой. Сидела она на первой скамейке всегда рядом с подругой, значительно ее старшей; при обсуждении курсовых дел она так редко выступала, что очень немногие ее знали. Эта скромная и молчаливая девочка была 16-летняя Софья Львовна Перовская. До 1866 г. отец ее был гражданским губернатором Петербургской губернии, но после выстрела Каракозова был уволен. Тогда мать с двумя дочерьми уехала в имение Кильбурун, в 10 верстах от Симферополя, принадлежавшее раньше деду — родному брату графов Перовских. Между тем средства к жизни были так ограничены, что от 13 до 16-летнего возраста Соне пришлось учиться самостоятельно и вести самый простой и замкнутый образ жизни. Летом уединенная жизнь их оживлялась на время каникул, когда приезжали учившиеся в Петербурге два старших брата, и устраивались больше всего любимые Соней поездки верхом по горам. В 1869 г. Кильбурун был продан, и явилась необходимость всей семье жить в Петербурге. Одаренная хорошими способностями и навыком к самостоятельному умственному труду, Соня горячо стремилась приняться за систематическое учение и потому с радостью покинула Крым. На пароходе до Одессы она разговорилась с молодой девушкой, которая тоже ехала учиться. Отличавшаяся своей сердечностью и способностью горячо увлекаться идеалами добра и правды, Анна Карловна Вильберг сразу полюбилась Соне и сделалась первым ее другом в Петербурге. Вместе поступили они и начали усердно заниматься на Аларчинских курсах.

В конце учебного года А. Я. Герд, читавший лекции неорганической химии, сообщил, что профессор лесного института А. Н. Энгельгардт предлагает четырем слушательницам поселиться в Лесном и заниматься качественным анализом в его лаборатории. Предложением этим воспользовались С. Л. Перовская, две сестры Перетц и я. Родители Сони уехали лечиться за границу, оставив ее на городской квартире вместе с братьями, благодаря чему, не спрашивая разрешения, она могла поселиться с курсистками. Вильберг тоже решила жить с нами, а кроме того присоединилась еще одна курсистка — С. А. Лешерн-фон-Герцфельд, осужденная впоследствии на каторгу по делу Осинского. В Лесном, по Муринской дороге, удалось найти дачу, разделенную на 4 отдельные квартиры; мы наняли одну из верхних в 3 комнаты с кухней и балконом, а другую наверху заняли сестры Перетц с матерью. Совместная жизнь и занятия в лаборатории, одинаковый возраст, общие взгляды и стремления скоро помогли мне сделаться близким другом Перовской. Конечно, Соня обладала более выдающимися способностями, подчиняла меня своему влиянию, но у меня было много с ней общего, как в характере, так и в условиях нашего развития. Прежде всего, мы обе росли в замкнутой и простой семейной обстановке, нарядами никогда не увлекались, на вечера и по гостям не ездили, танцев и в детстве не любили. Варвара Степановна, мать Сони, светской жизни не любила и, живя еще в Петербурге, уезжала на лето к знакомым помещикам в деревню, где предоставляла девочкам свободно играть и бегать с братьями, не муштруя их во имя правил приличия, не развивая в них любви к нарядам и светским развлечениям. В Кизильбуруне, живя в полном уединении и пользуясь библиотекой деда, Соня много читала, усердно занималась сама по учебникам и благодаря этому выработала способность к самостоятельному труду. Большое влияние на ее развитие тоже имел брат, Василий Львович, учившийся в Технологическом институте. Когда Соне исполнилось лет 15, он стал привозить сочинения Писарева, Добролюбова, Чернышевского, Бюхнера и др. Книги эти читали обыкновенно вместе, в присутствии матери, которая постепенно тоже проникалась новыми идеями и отрешалась от старого миросозерцания. Страстная проповедь Писарева, сочинения Сеченова, Бюхнера быстро разрушали религиозные традиции, не унижая нравственной высоты учения Христа, а обаятельность его личности, как мученика за идею любви к человечеству подготовляла к страданию «за великое дело любви». Стихотворения Некрасова, беллетристические произведения Тургенева, Успенского, Златовратского развивали любовь к народу, вызывали желание облегчать его страдания, придти на помощь его невежеству. Роман Чернышевского заставлял искать разрешения вопроса — «что делать?» Вера Павловна, как личность, в юном возрасте интереса не представляла, но деятельность ее находила много последовательниц. Сильное впечатление производил ригоризм Рахметова и влияние его было очень заметно в лучших представителях нашего поколения. Наконец, Бокль, с его основательной научной аргументацией о влиянии просвещения на историю цивилизации, идеи Милля о женском вопросе — будили мысль, увлекали на путь умственного развития для выработки «критически мыслящей личности», для работы на пользу «страдающих и угнетенных».

Хотя брат мой, к сожалению, умер, когда мне не было еще 15 лет, но успел уже оказать сильное влияние на меня и сестер. Он был всецело охвачен движением 60-х гг., был для нас первым представителем материализма и нигилизма. Две сестры мои — Вера и Надежда (впоследствии Жохова) — по выходе из института под влиянием брата поступили на педагогические курсы, потом завели знакомства среди студентов, ходили на сходки или на собрания в литературно-демократическом кругу с нигилистическим «уклоном», — как теперь, говорят, — у Анненских, Водовозовых, Лесевичей, где до поздней ночи в переполненных молодежью комнатах, в облаках табачного дыма велись жаркие дебаты по всевозможным общественным и научным вопросам. Еще до окончания курса в гимназии я познакомилась с подругами сестер по педагогическим курсам и стала ходить на публичные лекции Сеченова, и Герда. Поступив на курсы, я еще теснее сблизилась с кругом учащихся женщин, ходила с сестрами на сходки в частных квартирах и на собрания Педагогического общества, охотно посещавшиеся молодежью, чтобы послушать рефераты и прения таких педагогов, как Евтушевский, Страннолюбский, Водовозов и др.

Занятия в лаборатории не увлекли нас;  сестры Перетц превзошли обеих своим прилежанием и успехами. Перовская предпочитала заниматься математикой; она предложила самим пройти алгебру по французскому учебнику и легко усваивала этот курс, тогда как мне приходилось часто прибегать к ее помощи. Соня в то время еще интересовалась женским вопросом и равноправием в области образования. Но в это же лето мысли и чувства наши были: возбуждены другими вопросами: мы читали вслух «Положение рабочего класса в России» Флеровского, «Пролетариат» и «Ассоциации» Михайлова. По поводу франко-прусской войны встретилось у нас разногласие: я стояла за французов, а Соня была, на стороне немцев, считая французов народом легкомысленным и слишком склонным к амурам (П. А. Кропоткин и др. занесли в свои воспоминания, с каким презрением позже она относилась к «бабникам»). После: провозглашения республики Соня изменила свое отношение. Тогда же А. Н. Энгельгардт  отправил телеграмму Гамбетте и открыто праздновал это событие.

В конце августа 70-го г. мы переехали в город. Соня стала заходить ко мне и быстро познакомилась с моими сестрами и их товарками. Кроме лекций на Аларчинских курсах, Перовская, В. и я вошли в кружок приблизительно из 20 женщин, чтобы пройти курс геометрии. А. Н. Страннолюбский преподавал в столовой весьма комфортабельной квартиры на Галерной ул., где жила отличавшаяся своей красотой, недавно, по-видимому, вышедшая замуж, А. П. Корба. Среди этой компании Перовская опять проявила свои математические способности, одна из всех решив данную на уроке задачу. В это время я была несколько раз в квартире Перовских, так как мы занимались с Соней черчением под руководством ее брата. По словам Василия Львовича, директор Технологического института хочет допустить женщин в число студентов, и у Сони явилось желание поступить на механическое отделение. На курсах Соня по-прежнему мало обращала на себя внимание. Как мало ее знали, видно из того, что ее не выбрали депутаткой, когда кружок женщин, хлопотавших о разрешении высших женских курсов обратился к аларчинкам с этим предложением. В результате весьма шумных и оживленных выборов, получившими большинство голосов оказались Вильберг и я. Не хотелось бы думать, что нас удостоили такой чести, главным образом благодаря нашей нигилистической внешности (В. носила синие очки, а я ходила в мужских сапогах), резко выделявшей нас среди солидных и почтенных женщин, как Стасова, Мордвинова, Философова, Цебрикова и др. Впрочем мы недолго оставались в этом кружке, т. к. не замедлили примкнуть к какому-то принципиальному протесту левых, с А. Д. Ткачевой во главе. В конце октября, если не изменяет память, Волкова, руководившая нашими занятиями в лаборатории, сообщила, что профессор Энгельгардт предлагает прочитать в частной квартире (публичные лекции были ему запрещены) курс органической химии. Наша квартира оказалась для этого подходящей. Лекция А. Н. была такая блестящая, точно рассеивала какой-то туман и раскрывала такие широкие горизонты, что слушательницы были в полном восторге. Собрались все опять в следующее воскресенье, но, прождав профессора несколько часов, разошлись с недоумением и тревогой. Через несколько дней стало известно, что А. Н. выслан в свое имение — Батищево Смоленской губернии — откуда он писал потом свои знаменитые «Письма из деревни».

Между тем, в одном журнале появился перевод первой главы «Капитала» Маркса. Известный среди молодежи студент-медик Вас. Александров познакомился с Вильберг и предложил прочитать вместе с нею и ее подругами эту главу Маркса, одолеть и понять которую могли только немногие. Но я и Перовская отказались, потому что не хотели с чужих слов принимать на веру философию, которую не могли изучать самостоятельно, и считали целесообразнее изучить основы политической экономии в более доступном изложении, — мы штудировали Милля с примечаниями Чернышевского и с восторгом зачитывались первым томом соч. Лассаля. Страстное красноречие последнего, его популярное изложение, блестящие успехи его речей и влияние их на организацию рабочих производили на нас чарующее впечатление.

Александров, Натансон и другие студенты заходили иногда к сестрам, но я еще дичилась в их обществе. Как-то раз по поручению сестры или Шлейснер, часто бывавшей у Веры и старавшейся ближе сойтись, со мною и моими подругами, пошла я вместе с Перовской на Петербургскую сторону в так называемую Вульфовскую коммуну. В 70-х гг. коммунами назывались общие квартиры, где жили студенты или курсистки. Материальное положение живущих было не одинаково, но все получаемые средства поступали в общее пользование. Главным принципом такой жизни была взаимопомощь,  как того требовала этика нашего поколения. Вообще коммуны эти, значительно удешевляя жизнь, помогали сближению молодежи между собою, увеличивали влияние выдающихся умом и знаниями. Кроме того,  они давали возможность применять идеи социализма на практике в своей личной жизни, не различая в кругу товарищей между моим и твоим и живя в обстановке не лучшей, и даже худшей, чем у заводских рабочих. Особенно важное значение имели коммуны для женщин, приезжавших из провинции. Нередко ехали они учиться без всяких средств к жизни, порвав семейные связи со своими, подчас богатыми или знатными родственниками. Все, конечно, рассчитывали найти работу, но без знакомств и связей это редко кому удавалось. Многие могли бы тогда погибнуть, если бы не спасала взаимопомощь в коммунах и поддержка молодежи вообще. В коммуне на Вульфовой улице жили медики: Натансон, В. С. Ивановский, Вас. Александров, Рождественский (в 77 г. судился по процессу 50), Сердюков... фамилии других и сколько их было — не помню. Впервые пришлось мне и Перовской идти в такую студенческую коммуну. Посещение это оказалось продолжительнее, чем мы предполагали — там оказалась так называемая «засада»: в кухне сидели 2 солдата, которые всех впускали, но никого не выпускали. Ночью заметили, что у ворот появилась полиция; как люди опытные, студенты сообразили, что у них будет обыск, вероятно с целью арестовать Александрова, который не ночевал дома. Чтобы предупредить его, успели высадить Сердюкова через форточку на задний двор. В надежде арестовать Александрова, когда он вернется, и была устроена «засада». Постепенно число попавших в западню все увеличивалось, но их даже не переписывали. Пленники были в приподнятом настроении; хозяева гостеприимно угощали всех чаем и обедом из конины; время коротали за пением и оживленными, столь обычными в то время, теоретическими спорами. Все было для нас ново и интересно. Около 10 ч. вечера «засада» была снята.

Как оратор на сходках, Александров был сильно скомпрометирован, и ему грозила ссылка. Он был деятельным членом кружка, который и называли кружком Натансона и Александрова. При участи В. С. Ивановского была организована студенческая библиотека в Медико-Хирургической академии, и велась широкая пропаганда среди молодежи. У них возникла мысль устроить типографию за границей, чтобы печатать соч. Чернышевского и другие книги, нарасхват читавшиеся молодежью. Вместо ссылки Александрову предложили ехать за границу и привести этот план в исполнение на средства, которые будут ему высылать. Охотно дав на это согласие, Александров оставался несколько времени нелегально и предлагал мне ехать вместе с ним в качестве его невесты, весьма убедительно доказывая необходимость особой умственной и нравственной подготовки для заключения разумного брака. Но в 17 летнем возрасте, да и позже, к ухаживанию я относилась с насмешкой, кокетливых женщин и «бабников» презирала не меньше Перовской, к учащимся матерям, связанным заботами о хозяйстве и детях, чувствовала сожаление. Понятно, что я ответила Алву решительным отказом, который заслужил полное одобрение со стороны Шлейснер и Перовской.

В начале зимы, придя на урок геометрии, Соня с волнением рассказала мне и В., что отец велит ей прекратить знакомство с нами и грозит запереть дома, чтобы она не ходила больше на курсы. Соня решила уйти от родителей, чтобы не подчиняться такому насилию, и просила устроить для нее убежище. Этой же осенью сестра Вера, не желая вести буржуазный образ жизни в доме отца, вышла фиктивным браком за Н. А. Грибоедова — друга Веймара, Г. Лопатина, Кравчинского, П. А. Кропоткина, а позже и всех чайковцев. Поселилась она вместе с товарками по Педагогическим курсам, тоже фиктивно вышедшими замуж — Зинаидой (позже женой Г. А. Лопатина) и Надеждой Степ. Каралли. Я предложила Перовской идти к ним, нисколько не сомневаясь, что ее там охотно примут. Отец Сони так рассердился, что мать и В. Л. напрасно старались его успокоить. Дня через 2-3 после побега Сони, ночью меня вдруг разбудила Варвара Степановна и горячо просила убедить Соню вернуться домой или сказать, где она скрывается, надеясь сама подействовать на дочь. В. С. говорила мне о долге детей подчиняться родителям. Я старалась по возможности ее успокоить и уверить, что опасности Соня не подвергается, доказывала, что она имеет право не подчиняться отцу, раз он хочет прибегнуть к насилию. Спустя несколько дней, сижу я с книжкой в гостиной, как вдруг в зале, которая соединялась с гостиной двумя арками вместо дверей, появляется полицейский офицер, а навстречу ему из своей комнаты выходит отец. «Не известно ли вам, где находится Софья Перовская, которую мы разыскиваем по заявлению ее отца?» спрашивает офицер. — «Право, не могу вам сказать» — отвечал отец, но заметив меня, прибавил — «вот моя дочь, может быть, это знает». Я подошла к ним и сказала наивным тоном: «Уже несколько дней я не видала Перовскую — на курсах она не была. Я собиралась к ней сходить и узнать, не больна ли она.» Вежливо поклонившись, офицер удалился, и я вынесла впечатление, что визит этот был лишь ради исполнения формальности. Между тем, розыски сильно волновали Соню, не позволяли выходить на улицу из боязни встретить родных или знакомых отца, и она решила куда-нибудь уехать. Через Шлейснер ее направили в Киев, где она прожила месяца 2—3, пока не получила паспорта. Тем временем отец Перовской постоянно хворал, а лечил его д-р Оккель, бывший в то время врачом в крепости. Лев Николаевич рассказал Оккелю о побеге дочери, а тот и подал совет — немедленно вернуть ее через полицию. По заявлению Л. Н. явился офицер от градоначальника, которому в пылу гнева он жаловался, что дочь находится под влиянием младшего его сына, и тот наверно знает, где и у кого скрывается сестра; кроме того, Л. Н. указал на меня и В., как на подруг дочери. Затем был вызван Василий Львович, чтобы он открыл местопребывание сестры. В ответ на это В. Л. заявил, что не знает, где находится сестра, а если бы и знал, то не стал бы помогать полиции насильно возвращать ее домой. После такого резкого ответа, офицер потребовал, чтобы В. Л. на следующий день утром явился к градоначальнику. Варвара Степановна слышала весь этот разговор и страшно испугалась за сына, — она боялась, что его арестуют, а за резкое поведение могут даже подвергнуть телесному наказанию (тогда еще верили, что в 3-м Отделении есть люк, через который спускают в нижний этаж и секут).

В. Ст. сказала мужу, что сама отправится к градоначальнику и потребует, в случае ареста сына, чтобы и ее взяли вместе с ним. На другой  день Л. Н. сам поехал с сыном и, первым войдя в кабинет градоначальника, вел с ним довольно продолжительную беседу. После того допрос В. Л. обошелся без всяких инцидентов. Волнение и беспокойство ухудшали болезнь отца, и д-р Оккель, наконец, догадался подать более разумный совет: «Никакое лечение вам не поможет, пока вы не успокоитесь; махните на это дело рукой и выдайте дочери паспорт». Тогда Л. Н. поручил старшему сыну, Николаю, выправить Соне отдельный вид на жительство. Она немедленно была об этом извещена и в начале 71 г. вернулась из Киева в Петербург.

Существовавший с 1869 г. кружок Натансона и Александрова, в состав которого входил и Чайковский, начал приобретать книги по удешевленным ценам для пропаганды среди молодежи как в столицах, так и в провинции. Весной 71 г. Натансон и Чайковский задумали расширить деятельность кружка и с этой целью организовать на лето кружок самообразования, наметив, кого следует привлечь из женщин и студентов разных учебных заведений. Вверх по Неве, в дачном поселке Кушелевке, были наняты 2 соседние дачки. В состав вновь организованного кружка вошли: М. А. Натансон, А. И. Сердюков, Н. К. Лопатин (медики), Н. В. Чайковский, А. К. Левашов (ст. ун.), Ип. Вернер, Басов, Кокушкин (технологи), 18-летний, не кончивший гимназии, М. В. Купреянов, О. А. Шлейснер, А. Я. Ободовская, С. Л. Перовская, Любовь и Ал. Корниловы и Н. К. Скворцова; Сердюков, Ободовская и Л. Корнилова остались жить в городе, принимая участие в общих занятиях. Для систематического чтения и рефератов заранее, по всей вероятности Натансоном, была выработана программа, по которой следовало начать с физиологии, психологии и политической экономии. Руководителем общих чтений и бесед являлся Марк Андр. Натансон; он обращал внимание на детали, заставлял искать выводов из прочитанного. Не сразу заметили мы, что выводы вытекают не из наших горячих прений, что они были готовы у него раньше, что он наводил нас по намеченному им пути. Однако, иной раз бывало, что юный Михрюта — Купреянов рассматривает вопрос глубже и приходит к другим выводам. На мою долю выпало составить реферат по одной из первых глав Милля с примечаниями Чернышевского. Чувствовала я себя, как гимназистка на экзамене, не уверенная в своих знаниях, хотя выдержала испытание довольно благополучно.

Мирное течение нашей жизни скоро было нарушено: ночью явилась полиция с обыском, и Чайковский был арестован. Все остальные были переписаны и с них взяли подписку, что они явятся в назначенный день на допрос в 3-е отд. У меня при этом вышел инцидент особого рода. Не желая тревожить больного отца, я сказала ему, что поеду с Вильберг в Крым. Для большей достоверности, я снабдила В. конвертами, надписанными моей рукой, а она вкладывала в них письма, которые я сочиняла с Перовской о красотах Крыма, и которые получались с надлежащими почтовыми штемпелями. Но беда была в том, что я не могла прописаться на Кушелевке, т. к. в этой пригородной местности при прописке паспорта отправляли справку в городской участок, и мой обман был бы обнаружен. На совете с Перовской и Шлейснер было решено, что я назовусь Ободовской, которые не будет скомпрометирована, п. ч. ничего у нас не нашли, а она случайно не попала на обыск. Под протоколом я и подписалась Ободовской и под ее фамилией отправилась на допрос в 3-е Отд. Допрос вел полковник Кононов, производивший впечатление человека, добродушно относящегося к молодежи. Между тем, незадолго до этого происшествия, был обыск у сестры на нашей городской квартире. У нее несколько раз ночевал Гончаров, скрывавшийся после выпущенных им прокламаций. На вопрос Кононова, знаю ли я Л. И. Корнилову, мне трудно было удержаться от смеха, когда говорила, что познакомилась с нею на курсах. Между тем по фамильному сходству люди мало знакомые нередко нас смешивали. Остальные наши сожители подверглись такому же легкому допросу и были отпущены продолжать свои занятия. Чайковского выпустили через месяц.

Летом 71 г. в окружном суде разбирался процесс нечаевцев; суд был гласный, и подробные отчеты печатались в газетах. С большим интересом мы следили за делом, и некоторым удавалось попасть на заседания суда. Программа Нечаева, иезуитская система его организации, слепое подчинение членов какому-то неведомому центру, никакой деятельностью себя не проявившему, — все это вызывало отрицательное отношение к «нечаевщине». Вместе с тем возбуждалось стремление создать организацию на основе близкого знакомства, взаимного доверия, симпатии и равенства всех членов, а главным образом на основе высокого нравственного развития. Тем не менее, подсудимые этого процесса являлись борцами за освобождение народа от гнета правительства и жертвами его произвола. Молодежь поддавалась обаянию борьбы за идеи правды и справедливости и стремилась найти лучшие пути для проведения их в жизнь. С половины августа 71 г. уезжавшие на лето в провинцию стали возвращаться в Петербург; они с оживлением рассказывали, какое влияние имеют книги на юношество с его горячей жаждой знания. Тогда в кружке был поднят вопрос — «будем ли мы заниматься дальше одним самообразованием?». Большинством голосов постановили: продолжая по возможности свое самообразование, 1) приобретать книги по удешевленным ценам, 2) снабжать ими молодежь в Петербурге и в провинции и 3) содействовать устройству новых библиотек и кружков. Из 15 членов кушелевского кружка самообразования пятеро отказались от общественной работы — Скворцова, Басов, Вернер, Кокушкин и Левашов. В этом же заседании было решено привлечь в кружок из вятского землячества Н. А. Чарушина и Леонида Попова, затем Лермонтова, Клеменца и В. Грибоедову, которые жила летом на Украине, кроме того кооптировали проживавшего в Швейцарии Вас. Александрова. Кравчинский, Синегуб, Кувшинская, Тихомиров вошли в состав членов в конце 71 г., а Л. Э. Шишко и П. А. Кропоткин весною 73 г. Н. В. Чайковский, высокий и стройный, производил обаятельное впечатление своей красивой, симпатичной наружностью, своей искренностью, общительностью, способностью горячо увлекаться и увлекать других; он не имел вида сурового нигилиста, чувствовал себя свободно в любом обществе, сразу возбуждал к себе доверие, почему и сделался представителем кружка при сношениях с издателями, книгопродавцами, с либеральной и демократической публикой. Он больше всех обладал способностью завязать новые связи или добыть денег на издания и другого дела. Натансон, философ, складом ума и начитанностью стоявший выше Чайковского и обладавший большим организаторским талантом, предпочитал руководить делом, не приобретая широкой популярности. На Кабинетской ул. была нанята квартира из 4 комнат с кухней, Вера Грибоедова формально считалась хозяйкой, жильцами ее были: Натансон, Чайковский, Н. К. Лопатин, Купреянов и Шлейснер. Это была первая штаб-квартира вновь организованного кружка, скоро ставшего известным под именем кружка чайковцев. В течение зимы 71—72 г. Александров устроил типографию в Цюрихе, а в Петербурге чайковцы, энергично развивая свою деятельность по широкой постановке «книжного дела», предприняли издание «Азбуки социальных наук» Флеровского и организовали перевозку книг через границу. От издателей и книгопродавцев — Полякова, Солдатенкова, Черкесова и др. — получали книги с уступкою от 30 до 50%, а ценные издания, не имевшие сбыта, даже по себестоимости. Книги эти рассылались провинциальным кружкам в кредит и оплачивались далеко не полностью по их удешевленной цене. Всюду посылались также программы систематического чтения для занятий по самообразованию. В конце зимы Натансон был арестован и выслан в Архангельскую губернию; Шлейснер последовала за ним, и там они повенчались. «Книжное дело» получило свое развитие в 37 губерниях, вызвало издание особого циркуляра о сожжении книг по постановлению комитета министров (с 1865 по 72 г. книги подвергались уничтожению или по высочайшему повелению, или по решению суда). Все это произошло уже в то время, когда Натансон, находясь в ссылке, не мог принимать участия в делах кружка. Совершенно независимо от его влияния шло и дальнейшее развитие деятельности кружка, когда от пропаганды среди молодежи чайковцы переходили к занятиям с рабочими и к попыткам вести массовую пропаганду среди крестьян, фабричных рабочих и артелей. Деятельность чайковцев и высокий этический уровень его членов с блестящим талантом описаны в «Записках революционера» Кропоткина, в очерке Шишко «Кравчинский и кружок чайковцев» и в «Подпольной России» Кравчинского; они сами принадлежали к наиболее выдающимся деятелям этого кружка. Мое же участие в делах было непродолжительно и очень скромно. Осенью 71 г. я поступила на акушерские курсы, чтобы приобрести знания и положение,  дающее возможность быть ближе к жизни народа; кроме того, я не могла представить, как можно с недостаточно выработанными знаниями в 18-летнем возрасте учить народ, не имея понятия об условиях его жизни.

После громкого скандала с профессором Горвицем, которого одна из учениц за грубое обращение привлекла к мировому, я бросила, эти курсы, а на другие таких дерзких не приняли. Н. П. Суслова, имевшая большую практику, посоветовала ехать учиться в Вену. Я последовала ее совету и в феврале 72 г. уехала за границу вместе с Вильберг. В Вене курс учения продолжался всего 6 мес., но практика была отличная, а, профессор Шпет так хорошо вел преподавание,  что я приобрела достаточно знаний и уменья для помощи при нормальных родах.  Кроме того, я научилась немецкому языку настолько, что свободно сдала экзамены; а  самое главное, я получила понятие о влиянии политической свободы на умственное  развитие рабочих. Подготовленные чтением Лассаля, мы приехали в Вену уже заинтересованные социал-демократическим движением. Приобретая местную рабочую газету — Volkswille (Народная Воля), мы узнавали о месте народных собраний и стали усердно их посещать. В скором времени Вильберг познакомилась с Andreas Scheu, стоявшим во главе партии. Он был поражен ее развитием и горячим интересом, с которым она относилась к рабочему вопросу, и после моего отъезда  она была принята в члены партии.

Вернулась я в Петербург в последних, числах августа 72 г. За время моего отсутствия ««книжное дело» и связи с провинциальными кружками значительно увеличились, вместе с тем некоторые члены кружка уже не довольствовались пропагандой среди молодежи, но стали знакомиться и вести занятия с заводскими рабочими. Инициатором этого был А. И. Сердюков. Он уговорил меня рассказать о социал-демократическом движении в Вене  приходившим к нему заводским рабочим, что я и сделала. Но затем я поступила на Калинкинские курсы, чтобы пополнить мои знания изучением женских и накожных болезней, и у меня не было времени для других занятий. В начале зимы 73 г. умерла сестра моя, Вера Грибоедова. Только в сентябре месяце, вернувшись с дачи, все свое время я могла отдавать  кружку. В разных частях города, ближе к фабрикам, поселились члены кружка и на своих квартирах вели по вечерам и по праздникам школьные занятия и пропаганду среди фабричных рабочих. Кравчинский, Клеменц, Кропоткин и др. читали лекции заводским рабочим. Перовская поселилась за Невской заставой и занималась с рабочими из группы Синегуба. Последний умел вести пропаганду с таким одушевлением и талантом, что в артели каменщиков привел в восторг даже Кравчинского. Под влиянием Сергея Силыча выработались такие убежденные борцы, как Петр Алексеев, Крылов и др. Считая себя совершенно неспособной к школьному преподаванию, я решалась только читать рабочим книжки.

В конце ноября произошел первый провал: Синегуб и его сотрудники — Тихомиров, лишь осенью перебравшийся из Москвы и совсем незаметный на собраниях кружка, Стаховский, Борисевич и несколько рабочих были арестованы. В ночь с 4-го на 5-е января 74 г. и к нам нагрянули жандармы. Это было накануне свадьбы сестры Любы с А. И. Сердюковым. Вечером мы шифровали с Перовской письмо Купреянову, который уехал в Вену покупать типографский станок, и она осталась у нас ночевать. Письмо лежало у меня под подушкой; внезапно разбуженная, я вскрыла конверт, чтобы засунуть шифровальный листок в чулки, но не заметила, как его обронила, и оно попало в руки жандармов, хотя без всякого адреса. Во время обыска я издевалась над ротмистром Ремером, когда тот, горя усердием сыщика, стучал в стены или находил в сундуках на чердаке старинные занавеси вместо склада запрещенных книг. После обыска Перовскую, меня и сестру арестовали и увезли в 3-е отд. Поводом для обыска послужила записка Л. Попова, которую он дал жандарму по дороге в Петербург для передачи сестрам Корниловым. На допросе я говорила, что инициалы разных фамилий разъяснить не могу, что это может сделать сам автор, а письмо мое расшифровать не желаю. После резкого отказа давать показания о знакомых, сестру освободили, а меня перевели в Коломенскую часть и долго не давали свиданий.

Перовскую месяца через три отпустили на поруки отцу, и она уехала до суда к матери в Крым. В Коломенской части мне жилось очень свободно; через полгода рядом со мной посадили Кувшинскую и Ободовскую, и мы вели постоянную переписку, а ночью даже устраивали свидания. Переписка с   сестрой была тоже в полном ходу и осведомляла нас как об арестах Купреянова, Кропоткина и др., так и о том непостижимом для нас факте, что Маликов совратил Чайковского теорией богочеловечества и уговорил его ехать в Америку. Через полтора года, на дополнении к дознанию, мне предъявили, наконец, обвинение в чтении лекций и, не добившись откровенности, отправили в крепость, где я просидела 8 ½  месяцев. Это было самое тяжелое, но и самое полезное время заключения, — здоровье мое пострадало, но зато внимательное, ничем не отвлекаемое чтение помогло мне выработать самостоятельное миросозерцание. Наконец, через 2 с лишком года после ареста мы дождались конца следствия, и меня перевели в Дом предварительного заключения. После абсолютной тишины и безмолвия, царивших в крепости, в «предварилке», на первых порах, перестукивание, разговоры в клубах через ватерно-клозетные трубы и шум крайне меня утомляли. Я познакомилась с Бардиной и другими подсудимыми как по процессу 50, так и по нашему делу; кроме того, велись сношения с волей и с мужским отделением, — все это давало такой наплыв впечатлений, что трудно было с ними освоиться. В марте 76 г. под залог в 5000 руб. меня выпустили на поруки отца, по протекции ген. Мальцевой (она знала отца, как оптового покупателя изделий стеклянных заводов). За 2 г. 2 мес. моего ареста, когда Люба вышла замуж за Сердюкова, а Надя за Н. Ф. Жохова, отец не захотел жить в большой опустевшей квартире и переехал на Гончарную ул. в новый дом Меншуткиных, на одном дворе со старым их домом на Невском пр., где жила старшая сестра. В 75 году Анат. Ив. Сердюков был арестован, а Надя умерла, и на Гончарной с отцом поселились Люба с малолетним сыном и Жохов.

Между тем Люба, вместе с Ларисой Вас. Синегуб, сделалась основательницей «Красного Креста» для сидящих в крепости, в «предварилке» и других тюрьмах. Благодаря ее необыкновенно мягкому характеру, даже жандармы (Кононов) проникались к ней симпатией, а Лесник регулярно сообщал сестре о прибытии новых заключенных, нуждающихся в пособии; от нее сразу принимали деньги для всех, по 5 руб. в месяц на каждого. В дни свиданий в «предварилке» Люба с Ларисой Вас. приносили передачу человек на 20, снабжая их бельем и продуктами домашней стряпни. Передача книг  была организована через особый стол в окружном суде, куда мы носили такие тяжелые связки, что по дороге несколько раз отдыхали на тротуарных тумбах. Немало заключенных сохранили бодрость духа и получили основательные знания, благодаря этой организации; некоторые из них после освобождения, в том числе Кибальчич и Грачевский, приходили познакомиться с нами и выразить свою благодарность. Кроме того, Люба еще в 74 г. вела переписку с сидящими в 3-м отд. Выйдя из тюрьмы, я приняла деятельное участие в работе сестры, которая уже была знакома с В. Н. Фигнер, принявшей на себя заботы о помощи подсудимым по процессу 50.

Тем временем наиболее деятельные члены нашего кружка сидели в крепости, Кравчинский и Клеменц были за границей; общее настроение молодежи после неудачного похода «в народ» летом 75 г. было подавленное, т. к. определенной программы для деятельности не имелось, а население тюрем заметно увеличилось. Впрочем, как остававшиеся на свободе,   так и освобожденные одновременно со мной не пали духом и летом 76 г. проявили себя, устроив побег П. А. Кропоткина из Николаевского военного госпиталя. Главным организатором его был Ор. Эд. Веймар; он купил рысака, Варвара, и подобрал необходимых помощников. Наша квартира на Гончарной ул., проходным двором соединявшаяся с Невским пр., представляла большое удобство для бежавшего, и мне предложили ожидать в ней Веймара с освобожденным Кропоткиным. В квартире на лето оставался один лакей; я отправила его с запиской на Васильевский остров по несуществующему адресу, а сама с Лавровой, родственницей Кропоткина, осталась их ожидать. Томительно длилось время... Надежда на счастливый исход сменялась сомнением... Наконец, в воротах с Невского пр. показались два изящно одетых господина в цилиндрах. Мерным шагом шли они по двору, оживленно разговаривая и жестикулируя; наконец, они вступили в проход и по черной лестнице поднялись в нашу квартиру. Не берусь описать восторг, с которым мы их встретили. Ор. Эд., тщательно обдумавший все детали, захватил с собою ножницы и в несколько минут чудная борода Кропоткина была срезана. Для расспросов не было времени — через полчаса П. А. и Ор. Эд. по парадной лестнице вышли на Гончарную, где за углом ждала их карета. Я возвращалась на дачу в Новую Деревню в таком восторженном настроении, какого больше не испытывала в моей жизни. Мне не сиделось на месте — своими порывистыми движениями и сияющим лицом я обращала на себя внимание других пассажиров невыносимо медленно ехавшей конки. С трудом досидев до остановки я бегом пустилась на дачу сообщить сестре и Лар. Вас. об удачном побеге.

Осенью 76 г. большое влияние на рабочих и молодежь получил вновь организованна Натансоном кружок, в шутку прозванный Клеменцом «троглодитами», п. ч. квартиры его членов так же трудно было найти, как пещеры дикарей. В состав кружка входили будущие народовольцы и террористы, как Александр Дмитриевич Михайлов и Адриан Михайлов, Баранников, Осинский, а также Плеханов, Лизогуб, Оболешев и др. видные революционеры. Натансон и его жена Ольга предлагали мне вступить в их кружок, но мне слишком дороги были прежние друзья, — я не могла как бы изменить им для новых. Кроме того, серьезное изучение истории, а также Дарвина, Тэна и др. познакомило меня с теорией эволюции, и я утратила веру в возможность путем революции моментально изменить социальный строй жизни народа. Я не могла также разделять увлечения Ал-pa Михайлова раскольниками или надежду найти революционное настроение в местах пугачевского бунта и вольного казачества и т. п. Я оценила важное значение политической свободы для умственной и нравственной эволюции народа и сочувствовала борьбе с деспотизмом во имя свободы, равенства и братства. Между тем, кружок Натансона, давшего ему название острова «Земля и Воля», вызвал большое оживление среди молодежи и рабочих и организовал несколько уличных демонстраций, из которых особенно известна демонстрация 6-го декабря у Казанского собора. Освобожденные от следствия члены кружка чайковцев — Н. И. Драго, Ю. Н. Богданович, примкнувшие к ним — Веймар, Грибоедов, приехавшие из Швейцарии — Клеменц и Кравчинский стремились продолжить существование кружка и начали разрабатывать программу революционной деятельности в народе, известной впоследствии под именем «народнической». К этой группе примкнула и В. Н. Фигнер, с которой у меня и у сестры установились вполне дружеские отношения.^*)

^*) В выработке программы «народников» и в организации, сложившейся в 1876 г. и выкинувшей на площади Казанского собора девиз «Земля и Воля», ни Клеменц, ни Кравчинский участия не принимали. Вернувшись из-за границы, Кравчинский летом 1876 г. был в таком подавленном и ненормальном состоянии, что те, кто с ним встречался, считали его душевнобольным. А Клеменц весь 76 г. держался в стороне и никогда не бывал на общих квартирах товарищей по названной организации и даже не знал их адресов (оттого и прозвал их троглодитами). Авторами программы были Иванчин-Писарев, Ю. Богданович и Н. И. Драго. В 1878 г., когда по процессу 193-х многие были освобождены, первые двое на собрании освобожденных, близких к чайковцам, прочли программу, которая и была ими принята. Так как предстоял общий разъезд, то, для поддержания связи между присутствующими, выбрали Клеменца и еще кого-то (не помню), потому что предполагалось, что все мы составим одну организацию (т. е. группа «сепаратистов», в которой была я, и освобожденные, принявшие программу). Но из этого ничего не вышло. См. «Запеч. Труд», т. I гл. 5. В. Фигнер.

В 77 г. начался целый ряд процессов: по делу Казанской демонстрации, процесс 50, процесс Семяновского и др. Строгие приговоры, иногда при полном отсутствии улик, возмущали всех. На процесее Семяновского, после блестящей речи Герарда, не оставившей камня на камне в обвинении, когда суд вынес приговор на каторгу, я тут же решила, что не стоит защищаться перед такими судьями. Летом начали выдавать обвинительный акт по процессу 193; в июле мне вручил его сенатор Петерс в сенате, откуда меня препроводили в Дом предварительного заключения. Перед арестом я сказала отцу, что защищаться не буду, а потому адвоката приглашать не надо. Кроме того, я обратилась к Гр. Вас. Бардовскому, чтобы до процесса он числился моим адвокатом, но дела моего не изучал, т. к. на суде я откажусь от защиты. Для подсудимых процесса 193-х заключение в «предварилке» обратилось в своего рода праздник: многие были переведены из крепости и провинциальных тюрем, где сидеть было гораздо хуже. К сожалению, праздничное настроение было нарушено возмутительным распоряжением Трепова о телесном наказании Боголюбова, которое вызвало настоящий бунт и жестокое избиение заключенных. Вообще жизнь в «предварилке» стала гораздо оживленнее, когда число сидящих увеличилось. Кроме того, адвокаты устраивали свидания своих клиентов из мужского и женского отделений, что давало возможность повидать своих лучших друзей и свести новые знакомства. Наконец, 18 октября начался наш процесс. Пять дней продолжался для нас сплошной праздник, когда все подсудимые являлись на заседание суда. Необыкновенно сильное впечатление произвело на меня знакомство с Желябовым — в нем чувствовалась такая могучая сила, такая непоколебимая уверенность в успехе своей работы, что он действовал на всех самым ободряющим образом. Не буду останавливаться на ходе процесса: он много раз описывался. Как известно, многие подсудимые (в том числе и я) были освобождены за 2 месяца до окончания процесса (23 января 78 г.) Неожиданное освобождение подсудимых, выпущенных после нескольких лет заключения, вызвало необычайное оживление молодежи. В. Н. Фигнер, вернувшаяся из Самарской губернии, пишет: «Мы встретили необычайное оживление: молодежь ликовала, старые и новые друзья приветствовали освобожденных, как выходцев с того света, а они, измученные и разбитые физически, забыв только что перенесенные страдания, с жаром, свойственным молодости и долго сдерживаемым порывам, уже мечтали о новой деятельности, создавали новые планы для осуществления своих идей...» («Запечатл. тр.», I, стр. 103—104).

Тем временем чайковцы потеряли двух членов, работавших с основания кружка — А. И. Сердюкова и М. В. Купреянова. Анатолию Ив. принадлежала инициатива социалистической пропаганды среди рабочих. Кроме того, до самого ареста он заведовал заграничными сношениями кружка. Во время заключения в крепости он заболел психически, а потому не был предан суду и выслан в Тверь, где под влиянием меланхолии лишил себя жизни, а Михаил Вас. Купреянов умер скоропостижно в крепости. Он увлекался занятиями с рабочими, освободил из ссылки П. Н. Ткачева, в надежде иметь в нем полезного сотрудника для журнала, о которые вел переговоры с П. Л. Лавровым, и, вместе с Анат. Ив., заведовал сношениями с контрабандистами. М. В. скончался в крепости, куда были переведены многие подсудимые после отказа присутствовать на суде. Скоропостижная смерть М. В. поразила всех и породила слухи, будто бы он отравился, но близко его знавшие не верили этому, т. к. в предварилке он был вполне бодр, до перевода в крепость читал «в клубе» лекции рабочим, а на суде, возмужавший, с свежим цветом лица, даже значительно утратил сходство с медвежонком.

В марте 78 г. происходил суд по делу В. И. Засулич, и ее оправдание присяжными вызвало ликование не только среди молодежи и в обширных кругах либерального общества, но даже смелые статьи в газетах. Засулич первая подала сигнал вооруженного отпора палачам. Приехавший из Женевы Кравчинский в августе того же года ударом кинжала поразил шефа жандармов Мезенцева.

Ходатайство суда, по настоянию Мезенцева, не было утверждено, да кроме того до 80 человек оправданных были отправлены в ссылку. Ходатайство обо мне тоже не было уважено, и административным порядком определили выслать меня в Пермскую губернию. За 2 месяца до отправки, в Литовском замке я впервые близко столкнулась с Брешковской и оценила ее выдающуюся энергию.

С последней партией из 15 человек, 2 августа 78 г. на долгие годы я рассталась с Петербургом. Двое суток везли нас до Нижнего, а там мы были порадованы вестью об убийстве Мезенцева. В Перми я простилась с моими спутниками, т. к. их повезли дальше в Сибирь. Я очутилась в полном одиночестве: другие ссыльные — Короленко, Маликов, Головина — жили в Перми, а я пробыла год в Верхотурье, 2 мес. в Красноуфимске, а потом в Кунгуре, куда в конце 80 г. была выслана и сестра Люба. В Кунгуре я получила разрешение заниматься в больнице и, после ухода фельдшерицы, 2 года бесплатно исполняла ее обязанности. В 82 г. по так называемой конституции Лорис-Меликова, сестре моей был назначен 5-летний срок ссылки и ее направили в г. Ишим. По моему прошению я получила разрешение жить с ней в Ишиме, где очутилась, наконец, в колонии ссыльных, среди которых были писатели — Мачтет и Сведенцов. Через год мы переехали в Томск. Там было много ссыльных: Ал. Ал. Кропоткин, Феликс Волховской, Соломон Чудновский, Мокиевский-Зубок, Влад. Александров по процессу 50, его жена, Лидия Николаевская, осужденная за участие в Казанской демонстрации, Ульяновы, мой будущий муж, Максим Мороз, и др. В Томске я служила в амбулатории для бедных. Весной 85 г. я была привлечена к  делу Лопатина, но меня продержали только месяца 2 под домашним арестом. Осенью уехала в Россию, когда кончился срок моей  ссылки и поселилась в Казани; получив право жительства в столицах, осенью 1894 г. перебралась в Москву, где вращалась в кругу демократической интеллигенции. В 1905 г. я имела возможность разделить уединение В. Н. Фигнер, сосланной в Архангельскую губернию. Свидетельницей революционных событий я не была, т. к. лечилась в то время в Германии, а позже, с весны 1917 по 1921 г., проживала на южном берегу Крыма. Последние годы доживаю свой век в глухой провинции, веду домашнее хозяйство сына.