Социалистическое движение 70-80-х годов в России. Автобиографии революционных деятелей. Сажин М. П.

Сажин, Михаил Петрович^*).

^*) Автобиография написана в декабре 1925 года в Москве.

Родился я 17 октября 1845 г. в Ижевском заводе Вятской губернии. Мать моя умерла, когда я был настолько мал, что в моей памяти о ней не осталось решительно никаких следов. После ее смерти осталось нас детей трое: две сестры и я. С нами жила бабушка (мать отца) и две тетки, его сестры, причем старшая сестра в возрасте 20—21 г. была главой дома. Отец не всегда с нами жил и по роду своих занятий очень часто отлучался и иногда на целые месяцы. Все хозяйство и все заботы о нас лежали на старшей тетке, заменявшей нашу мать.

Отец ради нас отказался от второго брака, а тетушка от первого. Бабушка была совершенно неграмотна, а тетки умели читать и писать «с грехом пополам», отец кончил уездное училище, но благодаря своим частым разъездам и столкновениям с разными лицами из чиновников и помещичьего слоя, не уступал им в своем развитии.

Жили мы в это время бедновато, конечно без прислуги, обычно ютились в двух-трех комнатах какого-либо провинциального городишки вроде Буя, Солигалича Костромской губернии и др. — города, в которых мы жили по два—три года. Отец служил по «откупам» и в последние годы их существования занимал даже пост управляющего. Питались тоже плоховато: мясо не всегда употребляли, строго исполняли посты, иногда даже по средам и пятницам ограничивались овощами. Вся семья настроена была очень религиозно, и в особенности бабушка, ходившая постоянно в церковь, а также по монастырям верст за двести—триста и обыкновенно бравшая меня с собою, когда я был в возрасте 8—12 лет. Если же с нами жил отец, тогда мы жили гораздо лучше. Кто меня научил читать, не помню, осталось только в памяти, как я вместе со старшей сестрой учился писать и заучивал басню Крылова «Лисица и виноград» у чиновницы-учительницы вместе с ее детьми; молитвы бабушка заставляла заучивать. Отношение к религии было больше формальное: ходили в церковь, исполняли посты и праздники, постились и говели, всегда принимали духовенство — и это все, и я не помню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь пытался объяснять нам сущность религии, учение Христа и т. д. Так было дома, так потом было и в институте.

Время Крымской войны, т. е. 1853—1856 гг. мы вместе с отцом прожили в Грязовце Вологодской губернии, где отец был управляющим «откупом», и мы жили сравнительно хорошо. Здесь я начал учиться у учителя уездного училища (арифметика, закон божий, грамматика). Война производила на меня сильное впечатление, я грезил героями: Нахимов, Бебутов и пр. не сходили у меня с языка. В то время офени-коробейники разносили разную дешевую лубочную патриотическую литературу и лубочные картинки. Отец все это покупал, а я упивался всем этим добром и еще до сих пор помню некоторые стихотворения; в компании со знакомыми он выписывал «Московские Ведомости». Почта приходила в город два раза в неделю, и в эти дни у отца собирались знакомые и обсуждали военные новости; я всегда присутствовал и узнавал все новости. Отец скупал ветошь и новый крестьянский холст: из первого приготовляли корпию всей семьей, а из холста я стриг бинты. Всего заготовили больше двух пудов и послали на театр военных действий. Спустя года два отец узнал, что все это где-то пропало, а втихомолку он говорил, что интенданты продали французам, а наши солдаты вместо корпии и бинтов употребляли сено и мочало. В начале 1856 г. мы переехали в Буй Костромской губернии, где с осени я поступил во второй класс уездного училища, а затем года через полтора переселились в Солигалич, откуда весной 1858 г. отец повез меня в Питер для поступления в Технологический институт, куда и был принят осенью после экзамена из арифметики (первые 4 правила простых чисел и обыкновенных дробей), грамматики (общие понятия) и закона божьего (краткая история и молитвы). Мне шел тринадцатый год, и за все это время я не читал никакой книжки, кроме учебников. Летом и зимой проводил время на улице, во дворе, на огороде. Игра в мяч, в городки, в карты, бабки, запускание змейков и пр. с соседями-ребятами. Знакомства с детьми помещиков или чиновников у меня не было. Технологический институт был тогда закрытым учебным заведением с шестью классами: первые три приготовительные, общеобразовательные, а последние специальные, где изучали высшую математику, механику, химию и пр. — готовили механиков и химиков. В низших классах господствовала «зубрёжка», хорошо проходили низшую математику, а остальное очень поверхностно. Состав учеников — вроде уездного училища: дети мещан, ремесленников, среднего купечества. Учебной частью заведовал инспектор, а воспитательной полицмейстер с надзирателями. Последних считалось около двадцати человек, и все они были из заслуженных унтер-офицеров. Во главе стоял директор, генерал из горных инженеров. Первые два года пребывания в институте мало чем отличались от уездного училища: та же грубость, некультурность, похабщина, воспитатели частенько прибегали к порке. Вообще между институтом и кадетскими корпусами или бурсой существовало большое сходство. Но вот в 1860 году у нас появился учитель русского языка — А. Н. Моригеровский, который очень скоро начал антирелигиозную пропаганду среди учеников 3-го класса. Это тотчас же стало известно всем, и потому его вечерние занятия стали посещать ученики других классов. Со временем он начал задевать и политику. Начальство узнало, всполошилось, и скоро его убрали, но, тем не менее, он разбудил население. С этих пор начались столкновения с нашим начальством, в которых я всегда принимал самое горячее участие, а иногда бывал и зачинщиком их. Один из молодых учителей, математик М.. А. Красновский говорил мне: «Вам не миновать каторги», но говорил это любовно, мы симпатизировали друг другу. 1861 и 1862 гг. были знаменательными годами: освобождение крестьян, их волнения и бунты, студенческие волнения Петербургского университета, арест Чернышевского и приостановка «Современника» и «Русского Слова», прокламация «Молодая Россия», петербургские пожары. Все эти события волновали и меня с товарищами. Мы впервые услыхали имя Николая Гавриловича Чернышевского, и с этого времени я начал учиться на нем, стал покупать старые книжки «Современника» со статьями его и постепенно в течение нескольких лет приобрел этот журнал за все годы его деятельности. В 1863 году институт реформировали, сделали высшим учебным заведением, нас выпустили на квартиры, мы стали студентами. Поступление в институт было свободное, без экзаменов, и потому комплект учащихся поднялся сразу с 270 человек до 700. Поступило очень много поляков, которые через год ушли в восстание отчизны. Вскоре организовалась студенческая касса; я был выбран кассиром и депутатом курса. Тогда же я организовал литографирование лекций и продажу их по себестоимости. В институте была небольшая типолитография для своих нужд, часть которой директор отдал в мое распоряжение для литографирования лекций. Около меня сформировался небольшой кружок, и было решено печатать запрещенное сочинение Бюхнера «Сила и материя». Однако, это скоро провалилось, благодаря доносу в III Отдел. У одного товарища при обыске нашли склад листов книги, его арестовали. У меня ничего не нашли, и я отделался легко. Судил нас старый сенат.

Случайно я познакомился и вошел в кружок офицеров-артиллеристов и генерального штаба. Кружок занимался самообразованием и распространением запрещенных сочинений. Некоторые из них, и я в том числе, днем занимались в школе с подростками, а по вечерам иногда приходили рабочие с какого-то завода, с которыми велись беседы — легальные на житейские темы. Все они были горячие последователи Чернышевского, как и я. Тогда же я пытался устроить кооперативную лавочку, что было совершенной новостью. Незадолго до выстрела Каракозова я познакомился с Худяковым и вместе с своим товарищем Левенталем вошел в его группу. Вскоре после 4-го апреля (покушение Каракозова на Александра II) арестовали Худякова и Левенталя (умер в крепости), а я спасся тем, что за неделю уехал за город на урок, и полиция тщетно меня разыскивала. Мне пришлось скрываться больше года, и только в 1867 г. осенью я снова поступил в институт. После каракозовского выстрела свирепствовала самая черная реакция: вся общественная, литературная и политическая жизнь замерла, все культурные начинания были уничтожены, нигде никаких проявлений жизни не было, и вдруг в декабре 1867 года заволновались студенты Технологического института вследствие исключения своего товарища. Начались огромные сходки, начальство института растерялось, пока не вмешалось знаменитое III Отделение. Меня, как зачинщика и руководителя, немедленно исключили и выслали в Вологодскую губернию. В ссылке познакомился с Н. В. Шелгуновым (сотрудник «Русского Слова» и «Дела»), В. В. Верви (Флеровский), а значительно позже с П. Л. Лавровым. Все они были тоже ссыльные. В ссылке я прожил года полтора, а затем бежал в Америку, где работал на заводах до весны 1870 г., а в мае этого года был вызван в Женеву известным революционером С. Г. Нечаевым.

В Женеве ознакомился с русскими революционными делами и главнейше с Интернационалом, о котором до этого времени имел очень смутное представление. В нем тогда было два течения: анархическое, безгосударственное, с М. А. Бакуниным во главе, и социал-демократическое, государственное, с Карлом Марксом во главе. Первое стремилось к уничтожению государства, как источника насилия и всякого зла, а второе — к удержанию, укреплению его и овладению им. Для достижения этих целей первые признавали только революционный путь, восстание, а вторые — парламентскую борьбу, захват власти путем выборов депутатов в парламент (рейхстаг). Я присоединился к первым, а когда вскоре после этого познакомился лично с М. А. Бакуниным, то близко сошелся с ним, а потом интимно связался с ним. С осени 1870 г. я поселился в Цюрихе, где среди студенток и студентов университета и политехникума вел революционную пропаганду и основал кружок и библиотеку. В сентябре Бакунин со своими друзьями, французскими рабочими Интернационала, организовал в Лионе восстание и провозгласил Коммуну; в этом движении я принял небольшое и косвенное участие. Через семь месяцев, 18 марта 1871 г., Париж восстал и образовал знаменитую Коммуну. Как только это стало известно, я в компании двух французов-рабочих и одного поляка уехал в Париж и пробыл там до конца, принимая активное участие в борьбе с врагами ее. Летом 1871 года вступил в Юрскую федерацию Интернационала. В это же время я опасно заболел, устранился от всех дел и только через девять месяцев вполне оправился. 13 июля 1872 г. в Цюрихе был арестован С. Г. Нечаев, известный революционер, а затем и выдан русскому правительству. Он передал мне свой архив, за которым пришлось ехать в Париж и разыскать его там. Участвовал: 1) в приготовлениях к Гаагскому Конгрессу Интернационала и 2) в анархическом конгрессе в St. Imier и в последующих конгрессах. С ноября 1872 г. до весны 1873 г. мною с товарищами велась усиленная борьба с П. Л. Лавровым, окончившаяся полным разрывом. Устраивал типографию и печатал вместе с товарищами отдельные книжки («Государство и анархия», «Историческое развитие Интернационала»). Окончив их печатание, отправился на русскую границу, где вполне удачно организовал переправу большей части издания в Петербург. После этого уехал в Лондон вместе с типографией, отпечатал там 3-ю книжку: «Анархия по Прудону», и половину издания тоже благополучно переправил в Россию. С границы проехал к Бакунину в Локарно, где подготовлялось восстание в Болонье и устройство дела с виллой «Бароната». И в том, и в другом я принимал большое участие. К этому времени в Париже начали появляться из России эмигранты-революционеры; я поехал туда, встретился с Кравчинским, Клеменцом, Иванчиным-Писаревым и др. Особенно сошелся с первым, с которым летом 1875 г. участвовал в Герцеговинском восстании на Балканском полуострове. По возвращении из Герцеговины в Женеву собралось несколько русских революционеров (Клеменц, Натансон, Кравчинский, я, Мокриевич Иван, Габель, Енкуватов, Лопатин), было несколько собраний, на которых решили возвратиться всем в Россию и попытаться, сообразно имевшимся сведениям, почерпнутым из «хождения в народ», организовать восстание трудовых масс. Все уехали на родину, кроме Лопатина. По моем приезде я скоро увидел, что вчерашние защитники идеи восстания сегодня стали ее противниками. В апреле при моем переходе границы меня арестовали, привезли в III Отделение. Дальше, Петропавловская крепость, Дом предварительного заключения, привлечение к процессу 193, суд, приговор, неутвержденный царем, каторга в Новоборисоглебской центральной каторжной тюрьме Харьковской губернии. В 1882 году вышел на поселение в Култук Киренского округа, затем перевод в г. Киренск, где женился на Евгении Николаевне Фигнер, ссыльно-поселенке. Условия жизни были очень суровые; я немного зарабатывал столярным ремеслом, а жена от своей матери получала небольшое пособие. Скоро родился у нас сын. В 1886 г. перевели в Балаганск, такое же гиблое место, как Киренск. Здесь я переменил профессию, стал переплетчиком, переплел несколько сот книг-учебников для двух школ. Одно время имел даже урок, хотя уроки и частная служба строго воспрещались нам. В 1888 г. приписали к крестьянству и разрешили частную службу в коммерческих предприятиях. Переехал в с. Лиственичное на озере Байкал и поступил механиком в пароходство. Через год предложили ехать на золотые прииски Витимской системы, а отсюда опять через год перевели на Ниманские прииски Амурской области, где я прожил с семьей пять лет управляющим приисками. В силу какого-то манифеста перевелся в Западную Сибирь, именно в Тюмень. Здесь поступил в пароходство Богословского горного округа механиком, а потом управляющим. В 1900 г. разрешили жить в некоторых городах Европейской России; выбрал Ригу. Революцию 1905 г. встретил в Нижнем Новгороде, принимал в ней небольшое участие. С 1906 г. по 1916 г. жил в Петербурге и заведовал хозяйственной частью издания журнала «Русское Богатство», выходившего под редакцией В. Г. Короленко. В декабре 1916 г. по болезни отказался и уехал на Северный Кавказ к сыну и прожил там до 1920 г. В этом году вместе с женой перебрался в Москву и первые полтора года занимался в Центральном Архиве. В мае 1917 г. я на время приезжал в Питер, откуда, по поручению «Общества помощи политическим ссыльным», ездил в Иркутск с целью организации вывоза их из Якутской области в Россию. (См. «Воспоминания М. П. Сажина (Арман Росс)», М., 1925.)