Социалистическое движение 70-80-х годов в России. Автобиографии революционных деятелей. Чуйко В. И.

Чуйко, Владимир Иванович^*).

^*) Автобиография написана в январе 1926 г. в Иркутске.

Родился я 9 апреля 1857 г. в губернии городе Житомире, Волынской губернии, в семье незначительного чиновника. Дед мой по отцу был родом из местечка Золотоноши Полтавской губернии, дожил до глубокой старости и не умел говорить по-русски, хотя и был русским чиновником. В качестве русского чиновника он и отец фамилию свою писали с «в» на конце, так писался и я вплоть до выхода на поселение, когда Забайкальское областное правление и Кенонское волостное правление, куда я был приписан по отбытии каторги, при выдаче мне паспорта стали писать мою фамилию без «в» на конце, чему я не прекословил. Считаю необходимым сделать эту оговорку.

Мать моя, Розалия Викентьевна Саноцкая, была украинка-полька. Как во всех семьях юго-западного края того времени, в нашей семье сперва господствовал разговорный польский язык. Я помню, как отец и мать, проснувшись утром и лежа еще в постелях, благочестиво распевали утренние гимны на польском языке. На праздники рождества и пасхи к нам собирались бабушки, тетушки и знакомые, попив, поев, чинно усаживались и принимались распевать хором приличные случаю священные гимны и тоже на польском языке. Как благовоспитанный мальчик, я должен был подходить к  ручкам всех присутствующих дам. Занятый службой, отец мало обращал на нас внимания. Все заботы о нас лежали на матери, которая нежно любила нас, заботилась о нас и, не получившая сама особого воспитания, все хлопотала о том, чтобы нас подготовить для дальнейшего образования, когда мы подросли. Не помню, чтобы она когда-нибудь меня наказывала, может быть и потому, что в детстве я был хилым, болезненным. Она же научила меня читать и писать.

Начал я себя помнить очень рано. Первые смутные и отрывочные воспоминания относятся к тому времени, когда мне было не более 4 лет. Совершенно ясно помню некоторые эпизоды из времени польского восстания. В одном с нами дворе жила семья богатого польского помещика, у которого были дети — однолетки мне. Меня поразило, почему бабушка их стала ходить вдруг в черных траурных платьях («жалоба»). Обратил я внимание на печальные лица и какие-то таинственные разговоры у отца с матерью. Раз старушка из костела не вернулась, и жена помещика прибежала к отцу в слезах. Отец ушел хлопотать и вернул старуху, арестованную было за пение в костеле польских патриотических песен. Потом вижу себя уже на другой квартире, в доме бабушки по матери. Со двора нашего дома хорошо была видна дорога из уезда в город, довольно круто спускавшаяся к мосту через р. Каменку. И вот по этой дороге начали появляться вскачь крестьянские телеги, а на телегах лежали связанные повстанцы, некоторые раненые. Их везли в тюрьму. При виде этих телег бабушка и тетка плакали, говоря, что одних казнят, а других повезут в Сибирь. Я жалел связанных, а, может быть, и плакал.

У нас постоянно была наемная прислуга. В особенности подолгу живала одна, уже пожилая хохлушка, прекрасная работница, по временам запивавшая. Напившись, она грубила матери и рассчитывалась. Но как-то так случалось, что новая прислуга оказывалась негодной, и на кухне вновь появлялась Марья. Эта Марья знала массу сказок и песен, была большой моей приятельницей, и в часы ее досуга я не давал ей покою, пока она не начнет рассказывать сказок или петь песни.

Гостила иногда у матери по несколько дней ее приятельница Курцевич. Это была еще не старая, веселая, с большим чисто хохлацким юмором женщина. Она тоже  знала массу сказок, песен, легенд и рассказывала мастерски. Появление в нашей квартире «Курчевички» было для меня большим праздником, и я с нетерпением ждал вечера, когда обыкновенно начинались рассказы, под которые я часто и засыпал. Так протекало мое детство.

Не помню, как я учился читать и писать. Должно быть, наука эта (бра, вра, гра, жра) далась мне не особенно трудно. Первой книгой для чтения, с которой я постоянно носился, была священная история Базарова с картинками. В детстве я был очень религиозен, ел с Марьей все посты постную пищу и мечтал, когда выросту, быть монахом. Как это ни странно, я не помню, чтобы у меня были книги-сказки; может быть, они были чересчур дороги для моих родных. Впрочем, книги вообще появлялись у нас в доме довольно редко.

Уже с польского восстания польский язык стал отходить на задний план, а когда пришло время учиться, мать стала требовать, чтобы я говорил по-русски.

Семья отца увеличилась, получаемого содержания стало не хватать, и мать придумала взять нахлебников учеников. Было получено разрешение от гимназического начальства, была нанята квартира побольше, и отведенные для нахлебников комнаты скоро наполнились учениками. С учениками в доме появились и книги из гимназической библиотеки. Так как ученики были не ниже 3 класса, то появившиеся книги были Пушкин, Гоголь, Тургенев, Григорович. Помаленьку я пристрастился к чтению. Помню, что первой прочтенной мной книгой были повести Тургенева. Купер, Майн Рид появились тогда, когда я сам стал гимназистом. Поступил я в гимназию поздно, на двенадцатом году.

Между тем, мать моя начала все похварывать, окончательно слегла вскоре после моего поступления в гимназию и не встала. С ее смертью все пошло вверх дном. Нахлебники были брошены, хозяйство оказалось на руках наемной прислуги. Ранее только изредка, по случаю, выпивавший, отец стал сильно пить. Так прошло два-три года, пока, наконец, отцу предложено было выйти в отставку. Пенсия выслужена не была. Пришлось совсем плохо. Был я тогда в 4 классе. Раз вечером отец вернулся, сильно выпивши, и я стал упрекать его, что он губит себя и нас. Отец бросился меня бить, а я в одном мундире, в рваных сапогах убежал к деду. Была зима, было холодно. У деда я прожил несколько месяцев, причем за неимением сапог просидел месяца полтора дома, много пропустил и остался на второй год. На каникулы я нашел уроки — готовить в приготовительный класс мальчиков, а осенью мне предложили урок за квартиру и полное содержание. С тех пор я и стал жить собственным трудом.

Свои гимназические годы я не могу помянуть добром. Это был расцвет толстовского классицизма. Учителя были обезличены, находились в полном подчинении у директора и за немногими исключениями были чиновники в футлярах. Исключением были учитель словесности Шавров и учитель истории Белогрудов. Шавров не ограничивался одной программой, настаивал на знакомстве учеников с русскими и иностранными писателями, говорил о значении Белинского и Добролюбова. Еженедельно под его руководством ученики старших классов разыгрывали «Ревизора» и «Женитьбу» Гоголя, «Горе от ума» Грибоедова и бытовые пьесы Островского, и из некоторых учеников, как, например, из Владислава Избицкого, осужденного потом в Киеве на каторгу и погибшего в сибирской тайге, вышли недурные исполнители.  Влияние Шаврова, по-моему, было очень велико. Белогрудов тоже требовал не ограничиваться Иловайским и Белярминовым.

Вся гимназическая система как раз достигала противоположных результатов. Как на пример укажу на развитие в учениках совершенно индифферентного отношения к религии. Достигалось это простым способом – обязательным посещением гимназической церкви, с постоянным слежением за поведением учеников в церкви, причем поп подглядывал из алтаря и завел наушников.

Если не ошибаюсь, в 1874 г. в Житомир были высланы под надзор полиции Урсин и Виленц. Последний был местный уроженец и имел брата в старшем классе гимназии. Они свели знакомство с учениками старших классов, и с их-то легкой руки «крамола» свила прочное гнездо, в Житомирской гимназии. Среди гимназистов старших классов пошли гулять недозволенные для чтения книги, в первую голову сочинения Писарева. Появилась и нелегальная литература, только в небольшом количестве. Но все-таки организованного кружка не было.

Урсин и Виленц, как таинственно появились, так и скрылись. О появлении их я узнал после. И к нам, ученикам 4 и 5 классов, стали перепадать недозволенные книги: романы Шпильгагена, «Эмма» Швейцера,  «Что делать», Флеровский и Писарев. Статьи Писарева, можно сказать, перевернули в наших головах все вверх дном и из самых благонамереннейших учеников делали, прежде всего, протестантов против, гимназического режима. Появилась нелегальщина, прежде всего в виде сказок. Первой нелегальной книжкой для меня была «Сказка о 4-х братьях». Мне она  не понравилась: мне показалось неправдоподобным, чтобы все 4 брата, отправившись в разные стороны, встретили только  одну неправду. Мы, конечно, обменивались мнениями по поводу прочитанного, увидели свое полное невежество и решили, не помню уж по чьей инициативе, образовать кружок самообразования. Составился небольшой кружок, собиравшийся на квартире будущего знаменитого профессора В. В. Подвысоцкого. Обменивались мыслями по поводу прочитанного, писали рефераты. Помню, решили познакомиться с политической экономией и начали знакомиться с ней по Миллю. Одновременно с этим постановили завести библиотечку из недозволенных для гимназистов книг, обложили себя небольшими взносами и стали покупать книги.

Подошли переходные экзамены, и кружок наш приостановил свою деятельность, а летом 1876 г. из этого кружка выделился уже чисто революционный кружок, сформировавшийся к августу месяцу. В него, кроме меня, вошли Аполлон Немоловский, Федор Компанец, Меер Абрамович, Антон Пашинский, Иван Дьяков, Стефания Шимановская и еще два-три человека, принимавшие в делах нашего кружка менее деятельное участие. Кроме меня и Дьякова, гимназистов, остальные уже вышли из гимназии по разным причинам. Я поселился на отдельной квартире, на краю города, чтобы иметь удобное место для собраний. Библиотечка осталась в наших руках. Немоловский, а затем Пашинский ежедневно часа по три работали в кузницах, чтобы приучиться к физической работе и попутно завести сношения с рабочими. Мы завели определенные сношения с Питером, а потом с Киевом, через бывших товарищей по гимназии.

В это время к нам из Киева приезжал Григорий Гольденберг для установления связи с киевским кружком. Нам он не понравился, и мы не посвятили его в курс всех наших дел. Прожил он у меня дня три и уехал обратно. Сношения с Киевом мы вели через брата Немоловского, Филиппа, а с Питером через Осипа Вайнштейна. Я переменил квартиру и поселился у кузнеца вместе с Немоловским — это было выгодно для Немоловского, который мог работать в кузнице, не обращая особого внимания посторонних. У меня остановился еще и прожил несколько месяцев сельский учитель Петр Галушкин. Под влиянием, главным образом, чтения газеты и журнала «Вперед» кружок наш пришел к мысли, что мы, собственно говоря, должны попытаться перейти к практической деятельности среди народа для пропаганды социалистических идей и подготовки народа к восстанию. Был выработан план купить или арендовать несколько десятин земли, стать землеробами, вести, конечно, примерную жизнь, работать, как следует, и, приобретя некоторое доверие у крестьян, заняться пропагандой.

Еще ранее один из окончивших гимназию товарищей перед отъездом сказал мне, что учитель истории, Белогрудов, очень интересуется нелегальной литературой и просил меня снабжать его таковой. Я стал довольно часто бывать у Белогрудова, оказавшегося очень милым, симпатичным человеком. Когда я рассказал ему о наших планах, он горячо восстал против них, доказывая, что ничего из этого не выйдет, что такие попытки были и терпели фиаско даже в Америке. Конечно, это были «фантастические замыслы Миная», тем более, что кроме Немоловского, сына сельского священника, и Петра Галушкина, никто из нас даже не жил никогда в деревне, не говоря уже о том, что мы не имели никакого понятия о сельских работах. Но мы считали, что все это пустяки — научимся, была бы охота. Более важным был вопрос о деньгах — надо ведь было собрать хотя несколько сотен. Вот и решили добывать денег. Я решил выйти из гимназии и уехать на урок к богатому помещику, таким образом скопить посильную лепту. Тут Немоловского взяли в солдаты и услали на Кавказ, Галушкин уехал в Киев. Я подыскал новую квартиру на другой окраине, тоже у кузнеца. Поселился вместе с Пашинским. До сих пор не знаю точно по какой причине, только 5 апреля 1877 года часа в три пополудни я узнал от моего отца, что жандармы ищут мою квартиру, и что брат мой Степан побежал меня предупредить. Оставив об этом по дороге домой записку одному из товарищей, я помчался домой, надеясь предупредить жандармов и убрать нелегальщину. Спешил еще и потому, что этот день был днем нашего очередного собрания. Когда я отворил в сенях дверь в мою комнату, за моей спиной открылась дверь из хозяйской половины, и в сени выскочили два рослых жандарма. В нашей с Пашинским комнате стол был отодвинут на середину, за столом восседали жандармский полковник и прокурор, навалена была литература. Сбоку сидел Пашинский, в углу у окна мой брат и прибежавшая на собрание Шиманская. Мне был предложен, после вопроса, кто я, вопрос — чьи книги. Я ответил, что все мое. Прокурор, ехидно улыбаясь, ответил, что, по словам Пашинского книги в его столе принадлежат ему. «Ему, так ему!» Кроме, книг в столе Пашинского, было много книг и в моем столе, и целая их куча была сложена на печке. На печке лежала масса нелегальных брошюр на малороссийском языке, которые незадолго были получены нами из Киева, неизвестно по какой причине в большом изобилии. Часов около 10 вечера мы с Пашинским попали в тюрьму. В ожидании смотрителя и приемки я вспомнил, что у меня в кармане два письма, которые необходимо уничтожить. Я сказал об этом Пашинскому. «Ешь», последовал ответ. Легко сказать, а в горле пересохло, но вытащенное мной небольшое письмо все же было мной съедено. Второе было из Киева на большом листе. Половину я изжевал, проглотить не мог и, бросив незаметно в угол под скамейку, принялся за вторую. Делал я это, ходя по тюремной конторе в то время, когда поворачивался спиной к жандармам. К счастью, смотритель был где-то в гостях, и за ним посылали. Явился смотритель, и нас переодели. Изжеванную, но не проглоченную мною вторую половину письма я захватил с собой в тюрьму и во время обыска в камере быстро сунул в рот. Оставшись наедине я изорвал ее на мелкие части и бросил в парашу. Кружковая наша библиотека была сдана мной Дьякову. Перед моим арестом он заболел тифом и не был у меня, почему остался вне подозрения. Сделали обыск у Компанца и Абрамовича. У Абрамовича нашли квитанцию в посылке в Питер телеграммы на имя Вайнштейна, извещавшей о внезапной тяжкой болезни Щурова. Добрались какими-то путями до подозрения о сношении с Киевом. В Питере и Киеве все обошлось благополучно, но, как я после узнал, могло бы кончиться и серьезными провалами. После ряда допросов я понял, как иногда не следует прибегать к выдумкам. Мне сказали, что нелегальщину я получал из Питера. Я отрицал. На предложение указать, от кого я получал, я сказал: от неизвестного, с которым познакомился во время купанья в р. Тетереве. Получил на хранение. А приметы его: высокий, тонкий, рыжий. Прокурор, смеясь, уверял меня, что он низенький, толстый, черный, т. е. Вайнштейн. Месяца через 4 полковник с торжеством заявил мне, что моего рыжего поймали, что это Петр Галушкин. Хотя Петр Галушкин был среднего роста, но бородка у него была действительно рыжая. В тюрьме мы просидели до начала 1878 г. В тюрьме я познакомился с одним уголовным, бывшим офицером, много раз бегавшим из тюрем. В Киеве он был распропагандирован Брешковской. Не знаю, под влиянием ли Брешковской, только у него было много книг, в особенности по естествознанию и медицине, которыми он делился со мной. Я с жадностью набросился на книги по естествознанию. Книги были очень ценные, как, например, «Естественная история мироздания». В начале июля 1878 г. меня увезли в Вологду, и только здесь я узнал, что по высочайшему повелению сослан административно под надзор полиции и назначен в Усть-Сысольск. Туда же был назначен и Пашинский. До Устюга нас провезли на пароходе, а из Устюга отправили по этапу. Таким образом, вывезенные первый раз в жизни из родного города, мы на сей раз испытали все способы передвижения, кроме воздушного. Представляли мы, вероятно, собой довольно курьезную парочку птенцов, довольно-таки пощипанных тяжелыми условиями тюремной жизни. По крайней мере, такое впечатление мы произвели, как я после узнал, в Сольвычегодске на известного впоследствии статистика Щербину, его жену и приехавшего тогда к ним в гости будущего моего сопроцессника Аф. Аф. Спандони. Щербина сказал, что в Усть-Сысольск выслан студент-петровец Иван Царевский. Подъезжая к Усть-Сысольску, мы узнали, что Царевский бежал. Когда мы, сидя на двуколке, в сопровождении конвоя въезжали в город, из окон двух крайних противоположных домов высунулись головы, назвавшие наши фамилии и приглашавшие нас к себе. В полиции нас встретил большепроцессник, бывший офицер Илья Айтов. Мы скоро были отпущены и отправились по приглашению. В этих двух квартирах жили слесаря питерского патронного завода, члены Северорусского рабочего союза, Дмитрий Смирнов и Семен Волков. Тут же был и Иван Царевский, уже пойманный и готовящийся повторить попытку побега. Мы поселились вместе. Все поднадзорные имели право на пособие — привилегированные по 6 руб., рабочие по 3 руб. в месяц. У Смирнова и Волкова была мастерская, и от пособия они отказались. Почти сейчас же после нашего прибытия привезли Веру Павловну Рогачеву, а потом Степ. Мальского. Рогачеву скоро увезли в Яренск. Квартира стала для нас тесна, и мы сняли пустовавший особняк, ремонтировали его. В сентябре привезли Марию Герасимовну Никольскую-Осинскую жену Валериана Осинского. С нами же поселился рабочий ткач Федор Власов, до этого под запугиванием исправника живший отдельно и работавший у кулака-кожевника. К концу 1879 г. колония наша увеличилась: привезли студентов Заведеева, Дубова, Олимпия Стефановича (брат Якова), земца Чернышева и еще нескольких, фамилии коих сейчас не помню. Я забыл сказать, что Ив. Царевский недели через две после нашего прибытия в ссылку вновь бежал, был пойман, посажен на этот раз в тюрьму, а затем отправлен в Сибирь, в Якутку, где и умер. Наша ссылка была без срока, книг было очень мало. Некоторые помогали слесарям в работе, но работы для всех не хватало. Некоторые газеты и журналы доставали у председателя земской управы и у доктора. За черту города отлучаться без разрешений исправника запрещалось и за недозволенное катанье на лодке по приговору дореформенного суда пришлось мне лично отсидеть два дня в тюрьме. В разговорах за обедом и чаями выяснилось, что старые пути не годятся, что работе мешает полицейский произвол. Надо искать новых путей, и прежде всего, необходима политическая свобода. Это чувствовалось всеми нами. Пришел 1879 г. с вооруженными сопротивлениями, с массой виселиц, с покушением Соловьева, с взрывом под Москвой. Все это крайне нас будоражило. В 1880 г., вскоре после взрыва в Зимнем дворце, у меня вышло столкновение при случайной встрече с старичком генералом, воинским начальником из Вологды. Генерал стал мне читать нотации, я не пожелал слушать, отвечая сперва в мягкой форме, а затем в довольно резкой. За это я через Тверь попал в Вышний Волочек, в специальную пересыльную политическую тюрьму. Здесь я застал целую компанию, скоро увеличившуюся привозом из Варшавы около 30 человек. Было несколько человек из ссылки на север России — Иванайн, Князевский, Короленко. «Диктатура сердца» прислала в Волочек кн. Имеретинского и Косаговского для ознакомления с причинами ссылки. Был опрошен и я и указал его сиятельству, что всецело был вызван на резкость бестактностью генерала. В июле в партии в 87 человек был отправлен в Сибирь, но доехал только до Томска. В Томске ждала телеграмма Лорис-Меликова, давшая право мне в числе пяти человек на повсеместное проживание, кроме столиц и Крыма. Местная власть предоставила нам только возможность доехать до Тюмени на той же барже, на которой мы приехали в Томск. Достали денег и поехали с проходными свидетельствами. Я приехал в Киев с 60 коп. в кармане. В Киеве разыскал студентов, бывших товарищей по гимназии, и прежде всего, достал программу Исполнительного Комитета, которую принял целиком.

Не устроившись в Киеве, уехал в Житомир к отцу. В Житомире пробыл несколько месяцев, тщетно ища работы, так как все пути для меня были закрыты. В Житомире я застал большой кружок, разросшийся из организованного мной перед арестом гимназического подкружка. Жандармы взяли меня под наблюдение, и приходилось быть очень осторожным. За это время способствовал только побегу Исаака Ливийского из-под ареста на гауптвахте. В 1881 г., осенью, переехал в Киев, где достал работу. Жил коммуной с бывшими ссыльными Кржеминским и Денисом Козловским. Бывало много народу, в том числе и А. А. Спандони, вернувшийся из ссылки. Для усиления средств кассы Красного Креста одно время усиленно гектографировал изъятые из обращения «Письма к тетеньке» Щедрина, а Кржеминский рисовал виньетки. Письма шли ходко и дали порядочную сумму.

В 1882 г. Исаак Ливинский предложил мне присоединиться к организуемому им кружку народовольцев. В кружок этот входили брат и сестра Яновские, Анг. Богданович и еще три-четыре человека. Предполагалась пропаганда среди студенчества, военных, рабочих, оборудование типографии. В Киеве была народовольческая группа с представителем от центра, среди этой группы у меня были знакомые. Я согласился, но с непременным условием присоединиться к группе или войти с ней в соглашение. Пока что заводили знакомства, достали немного шрифта, заготовляли материалы для паспортного стола. У Ливийского не было своей квартиры, и он ночевал у товарищей, чаще всего у меня, ночевал и накануне ареста. Арестовали его вместе с Ангелом Богдановичем при выходе из ресторана. Следовало мне ожидать обыска. Посоветовавшись с членом местной группы, товарищем моим по гимназии, Степаном Росси, я решил перейти на нелегальное положение. Получив паспорт и явку в Харьков, я уехал; явившись в Харькове по данному мне адресу, я попал на квартиру к Сигизмунду Комарницкому и Аполлону Немоловскому, моим землякам и приятелям. Комарницкий встретил меня словами: «Ты что же сюда приехал заводить крамолу», намекая этим на мои сношения с Ливинским. Здесь я познакомился с членами местной группы — Анненковым, Омировым, Александром Кашинцевым и другими. Скоро мне удалось получить урок,  материально меня обеспечивавший.

Приехал я в Харьков летом 1882 г., а был арестован 25 февраля 1883 г. При обыске взяли у меня хорошо оборудованный паспортный стол и литературу. Обвинялся в сношениях с разными молодыми людьми, в очистке квартиры В. Н. Фигнер после ее ареста. От показаний отказался, заявив, что взятые у меня вещи составляют собственность партии «Народная Воля». Одновременно со мной были арестованы Вас. Иванов и рабочий Яков Собко.

Высшая администрация в Харькове перед коронацией Александра III ждала манифеста. Только этим можно объяснить, что когда Василий Иванов пришел в нервное расстройство и стал бушевать, меня посадили в одной с ним камере. У В. Иванова были галлюцинации, и черных тараканов он принимал за жандармов, старался их уничтожать.

После коронации нас по одиночке отправили в Петропавловку. Осенью 1884 г.  суд, давший мне 20 лет каторги. Мы со Спандони перезимовали в Москве, а весной были отправлены в Сибирь. Перед отправкой нас обрили и заковали. На Кару прибыл в конце 1885 г. При ликвидации Карийской тюрьмы в 1890 г. переведен в Акатуй. В 1891 г. из Акатуя обратно на Кару в вольную команду. На поселении в Чите сперва занялся уроками, а потом служил на ж. д. Обзавелся семьей и за неимением средств вернуться в Россию окончательно засел в Иркутске. С выхода на поселение начинается собственно «обывательское житие», никакого интереса не представляющее, а посему заканчиваю.

Прибавлю несколько слов о судьбе упомянутых в этом очерке лиц. Немоловский умер в Шлиссельбурге. Компанец, будучи студентом Петербургского университета, был арестован за пропаганду среди рабочих, сослан в Сибирь, где и умер. Галушкин умер в Киевской тюрьме от чахотки. Ливийский был осужден киевским военным судом, кажется на 10 лет каторги, и умер в Киевской крепости. Судьба остальных лиц мне неизвестна.